Текст книги "Землепроходцы"

Автор книги: Арсений Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Глава седьмая
ПИР

Дорога от Большерецка до Верхнекамчатска так вымотала Козыревского и всех остальных казаков, что к концу пути, как утверждал Анцыферов, на костях у них не осталось и по фунту паршивого мяса. Беды их начались с того, что на третий день сбежали носильщики. Казаки перетаскивали часть клади версты на две, оставляли сторожить кого-нибудь и возвращались за остальным грузом. Путь, который даже в худшем случае не занял бы и трех недель, растянулся вдвое. Когда достигли истока Быстрой, текущей из болот, Анцыферов вынужден был дать казакам трехдневный отдых. Затем около недели тащились по болотам и наконец достигли истока реки Камчатки. Здесь Анцыферов решился на отчаянный шаг. Казаки связали из захудалого сушняка плоты и двое суток плыли водой, бешено выгребая прочь от водоворотов и опасных коряг. Когда на левом берегу показалась деревянная четырехугольная крепость и два десятка домов посада – Верхнекамчатск! – казаков покинули последние силы. Причаливать плоты помогали вышедшие навстречу на лодках верхнекамчатские служилые.

Козыревский был удивлен, что ни один из братьев, ни Михаил, ни Петр, не вышли встречать его. Однако у него не было даже сил спросить, в крепости ли они.

Добравшись до избы братьев, он махнул рукой взбудораженным его появлением служанкам, чтобы оставили его в покое, рухнул в горнице, не раздеваясь, на топчан и проспал больше суток.

Когда он открыл глаза, стоял солнечный, веселый день. Возле топчана на табурете сидел, дожидаясь его пробуждения, брат Петр, такой же, как и сам Иван, широколобый, тонконосый, с длинными льняными волосами, спадающими на плечи и перехваченными на лбу ремешком. В отличие от жилистого, худого Ивана Петр был плечист, приземист, борода росла у него пышнее и лежала на груди ворохом кудели. Глаза, светло-карие и небольшие – отцовские, – сидели глубоко по сторонам переносья, тогда как Иван унаследовал голубые материнские глаза, прикрытые тяжелыми, широкими веками. Увидев, что Иван проснулся, Петр сдержанно прогудел:

– Ну, здрав будь, брат, обнимемся.

Иван поднялся с топчана, и братья обнялись, похлопывая друг друга по спине. Заметив, что Петр держится словно деревянный, Иван отступил на шаг, удивленно спросил:

– Да что с тобой, брат, иль не рад ты мне?

– Рад, Иван, рад, что хоть тебя вижу в добром здоровье, – невесело улыбнулся Петр.

– Почему «хоть, тебя»? Что, разве Михаил заболел?

– Эх, если бы заболел!.. – тяжко, словно кузнечный мех, вздохнул Петр. – Горе у нас. Одни мы с тобой остались…

– Как одни?..

– Убили Михаила.

– Где? Когда? – похолодел Иван.

– На реке Аваче… С месяц еще тому назад двое сборщиков ясака в крепость прибежали… С ними Михаил ходил, да не вернулся… Пятерых казаков тамошние камчадалы да коряки побили.

– Как же так? – потерянно спрашивал – Иван. – Ведь тихо же было на всех реках Камчатского носа.

– Да какое там тихо! Может, это у вас на Большой реке тихо, а авачинские коряки и камчадалы уже с год как от дачи ясака и аманатов уклонялись. А на них глядючи, и все камчадалы побережья Бобрового моря начали непокорство чинить.

Иван, бессильно опустившись на топчан, тихо, беззвучно плакал. Михаила, после отца, он любил как никого другого.

– Пойдем-ка за стол, помянем брата, – тихо сказал Петр. – С дороги ты, как я погляжу, оголодал – кожа да кости на тебе остались.

Стол оказался далеко не скуден для голодного времени. Клубни сараны, ягоды, пучки черемши – дикого чеснока, житные лепешки и отваренный целиком гусь – вот что мог Петр предложить Ивану. Посредине стола возвышался маленький пузатый бочонок с вином, которое казаки камчатских острогов научились делать из сладкой травы и ягод года три назад. К обеденному столу вышла крепкотелая, пригожая камчадалка, медлительная в движениях. На руках она держала годовалого ребенка. Одета женщина была в полотняную чистую малицу.

– Вот, – кивнул Петр в ее сторону, – пока тебя не было, успел я женкой и дитятей обзавестись… Женку зову Марией, а мальчонка решил наречь Иваном, в твою честь. Да вот беда, не венчаны мы еще с ней, ни она, ни дитя не крещены, живем вроде с ней по-басурмански – Мартиан-то у вас в Большерецке больше года проторчал, вот и некому было свершить христианские обряды.

Мария сидела тихо за столом, в разговор мужчин не вмешивалась. Петр не предложил ей вина, и, пообедав, она ушла внутрь дома кормить ребенка.

Оставшись одни, братья продолжали разговор, делясь накопившимися новостями. Узнав, что Иван тоже взял жену и обзавелся домом в Большерецке, Петр оживился и принялся расспрашивать о Завине.

Причину его оживления нетрудно было понять. Изба Козыревских теперь целиком оставалась за старшим братом.

Выпытав, что Иван с Завиной живут дружно и любят друг друга, Петр, не петляя, сразу поставил все на свои места:

– Стало быть, так, Иван. Теперь ты живешь своим домом. И делить нам нечего. Что в Большерецке, то твое, а что тут – все мое.

Ивана покоробило, что брат завел разговор о дележе в тот же день, как сообщил ему о смерти брата. При этом Петр не предложил ему хотя бы для видимости часть имущества.

– Как же так, брат, – удивленно спросил он, – иль не вместе мы добро наживали с тех пор, как еще отец был жив? У нас в кладовых сороков двадцать одних соболей. Да лисы, да бобры морские. Это ж общее теперь наше с тобой богатство. Ужель всю мягкую рухлядь себе одному оставишь?

– Как хочешь, Иван, – поджал губы Петр, – а только все себе оставлю. У меня годовалый парень, да Марья вторым ходит. Слуг в доме пятеро, всех кормить надо. У вас же с Завиной детишек нет. Река Большая соболем богата. Молодые вы оба, наживете добра, не обессудь.

Поняв, что Петр намерен крепко стоять на своем, Иван решил махнуть рукой на весь этот спор о дележе. Выпитое вино размягчило его. Они с Завиной и так счастливы, стоит ли ему ссориться с Петром из-за какой-то рухляди? Петр, сколько он помнил, всегда был жадноват.

Некоторое время братья просидели за столом молча, кидая друг на друга взгляды исподлобья. Увидев, что Петр начинает смущенно багроветь от этого затягивающегося молчания, Иван усмехнулся.

– Ладно, – сказал он, – пусть все твое будет. Может, тебе и вправду наше барахло нужнее. Выпьем-ка еще по одной.

Братья выпили еще раз. Теперь Петр чувствовал себя свободнее, стал сыпать весело прибаутками, припоминал общие их с Иваном детские шалости, и это совсем примирило Ивана с Петром.

Братья выпили по третьей. Потом Иван выбежал в сени, куда еще с вечера были доставлены две его пузатые сумы с имуществом, и вернулся со связкой соболей.

– На! – кинул он соболей на колени Петру. – Брат к брату без подарков не ездит.

Великодушие Ивана совсем смутило Петра. Поняв этот подарок как невысказанный упрек за обиду брату, он снова начал багроветь.

– Не возьму, – трудно, со свистом выдохнул он. – Эх, будь она неладна, жадность человеческая!.. Выделю… Выделю я тебе…

– Да будет тебе, будет! – оборвал его Иван. – С имуществом уже решено. Тебе оно и в самом деле нужнее. А подарок прими, не то и в самом деле обижусь… Я теперь при Анцыферове не в простых казаках, а писчиком. Будет у меня в самом деле прибыток.

– Как? – опешил Петр. – А предписание воеводской канцелярии, чтоб письма нам, Козыревским, не касаться?

– Я говорил об этом Ярыгину. Да тут как раз большерецкий писчик ногу сломал, и деваться приказчику было некуда.

– Ну, если и впрямь так, тогда повезло тебе крепко. Будь здоров, писчик! – поднял Петр деревянную чару с вином.

– Эх, дослужиться бы хоть до десятника, – размечтался Иван, – да получить под свое начало отряд казаков.

– Знамо дело, не худо бы так-то было, – поддержал Петр. – Быть начальником отряда сборщиков ясака куда как прибыльно!

– Да я совсем не об этом думаю. Был бы я десятником – подал бы якутскому воеводе челобитную, чтоб отпустил он меня новые земли искать на море. Слыхал ли ты, будто на полдень от Камчатского носа в море земля как будто есть, и земля эта будто бы так далеко на юг и на восток в море подалась, что там совсем благодатные теплые края?

– Может, и вправду есть в море земля обширная, – согласился Петр. – Сколь на восток казаки ни идут, все новые земли открываются. От одного казака достоверно слышал я, что против устья реки Караги земля виднеется, горы великие. А далеко ль та земля в море простирается – никому не ведомо. Атласов тоже на полдень от земли мохнатых курильцев как бы остров в море видел. Чую, что полно еще земель в море-океане, только некому те земли искать было. На Камчатке службу нести – и то казаков не хватает. А слухи про новые земли везде ходят.

– Слухи! – торжествующе сказал вдруг Иван. – А я доподлинно знаю, что в море земля есть. Говорил я прошлым летом, – понизил вдруг Иван голос до шепота, – с одним стариком из мохнатых курильцев. Он точно показывал мне на полдень и на восход и говорил, что земля там большая есть, восточная либо северная. Эта ни каменных городов, ни огненного боя не имеет. Ту землю легко будет привести под государеву руку.

– Может, оно и так, только за малым дело стало, – усмехнулся наивности брата Петр. – Уж кого-кого, а тебя-то воевода посылать на проведывание той земли не захочет, стань ты хоть и впрямь казацким десятником.

– Это почему же?

– Да хотя бы потому, что дать в лапу воеводе у тебя пока что нечего. Кого начальниками острогов воевода назначает? Тех, кто может отвалить ему рублей триста, а то и все шестьсот. Да и чин десятника ты мог бы купить за такие деньги.

– И Атласов не был из богатеев, а его воевода и в пятидесятники назначил, и Камчатку проведывать отпустил.

– Ну, с Атласовым тебе тягаться не по силам. Он и до Камчатки дошел с казаками по особенной своей отчаянности, потому как шел так: либо голова на плаху, либо новую соболиную реку откроет. Такое везенье казакам бывает одному из тысячи… Атласов – он еще и до твоей северной земли доберется, пока ты будешь только вздыхать о ней.

– Как так доберется? За тот разбой на Тунгуске сидеть ему, бедняге, в тюрьме теперь до скончания века.

– Господи! – рассмеялся вдруг Петр. – Ты же ведь и впрямь еще не знаешь… Атласов второй уж месяц как на Камчатке. С целой сотней казаков он заявился. Назначен начальником всех здешних острогов.

– Вот это хорошо! – обрадовался Иван. – Раз целую сотню казаков он с собой привел – значит, собирается новые земли искать. Не со своим отрядом, так хоть с ним пойду!

– Боюсь, не очень-то ты запросишься в его команду, – с сомнением покачал головой Петр. – Не тот он теперь человек. Занесся – не подступись! Казаки, с которыми он из Якутска шел, уж кровавыми слезами от него наплакались.

– Да что ты говоришь, Петр! Атласов не какой-нибудь спесивый дворянин, свой брат казак.

– Был свой, да весь вышел. Как что не ни нему – сразу плеть в ход пускает. Должно, тюрьма так озлобила его. Не только своих казаков, с которыми пришел на Камчатку, но и всех здешних служилых успел восстановить против себя. Привез он казакам камчатских острогов жалованье за много лет, да не отдает. И так, говорит, живете на Камчатке богато. Не то что жалованье отдать, грозится амбары у здешних казаков поглядеть. – При последних словах Петр заметно скис и задумался.

Ивану было понятно, о чем он думает. При сдаче упромышленных или полученных от камчадалов соболей государева казна выплачивала казакам денег в два-три раза меньше, чем торговые люди. У многих камчатских служилых скопилось порядочно пушнины, которую они не спешили сдать приказчикам, надеясь вывезти ее тем или иным способом в Якутск, где немало было торговых людей, шнырявших в поисках как раз такой утаенной пушнины. В случае удачи можно было сразу разбогатеть, на что, как было известно Ивану, и рассчитывал Петр.

Дальнейший разговор братьев тек вяло. Петр то и дело поглядывал на дверь, словно ожидал кого-то. Оказалось, он ждет появления Мартиана, у которого успел побывать еще утром с просьбой, чтоб тот пришел окрестить Марию с ребенком, обвенчать Петра с Марией и заодно прочесть молитву по погибшему Михаилу.

– Черт! – не выдержал наконец Петр. – И где этот долгополый запропастился? Поди, уж и на ногах не стоит – все стараются зазвать его в первый же день. Крестин да свадеб в Верхнекамчатске на месяц хватит. Сунул я ему целых два рубля и обещал угостить хорошенько. Да, видно, продешевил я. Другие больше дали.

Однако Петр ругал архимандрита зря. Мартиан вскоре явился. Был он уже изрядно пьян, мрачен и взволнован. На лбу его вздулся синяк. Сердито кинув на стол кадило, он сразу потянулся к чарке. Поднимая чару, облил вином бороду и рясу на груди – у него дрожали руки.

– Что стряслось, отец? – спросил Петр.

– Гордыня обуяла человека! Дьяволу душа его отверзлась! – яростно заорал Мартиан, грохнув по столу кулаком. Брови его сошлись к переносью, стальные глаза налились тьмой. – Не голова он казакам, а волк, пес смердящий!

Выяснилось, что Мартиан побывал у Атласова. Поздравил с благополучным прибытием на Камчатку, дал свое благословение. Голова угостил его чаркой вина, потом они разговорились даже как будто по душам и выпили еще несколько чарок. Увидев, что Атласов с ним ласков, Мартиан попенял ему за то, что ведет он себя с казаками не по-божески; Атласов посоветовал ему не совать нос не в свои дела, но Мартиан уже разошелся и посоветовал выплатить казакам жалованье. Расстались они, по словам Мартиана, более чем холодно. Выходя от Атласова, архимандрит споткнулся и набил себе на лбу шишку. По тому, как Мартиан покраснел, давая это объяснение, можно было догадаться, что шишку на лбу он набил не сам себе.

Закусив гусиным крылышком, архимандрит раздул кадило и прочитал молитву об отпущении грехов убитому. Вслед за тем позвали Марию с ребенком, и Мартиан приступил к обряду крещения. Зачерпнув корцом воды из кадки и перекрестив корец, он побрызгал этой водой на лоб женщины и на младенца. Имена новокрещеных он записал в книгу, которую всегда носил при себе – в особом кожаном чехле на поясе.

Обряд венчания был так же краток. Мартиану предстояло побывать сегодня еще в нескольких домах. Выпив с Козыревскими последнюю чару сразу за всех – за поминовение усопшего, за новокрещеных и за новобрачных, – он тут же ушел.

Петра такая поспешность нисколько не обидела. Пусть краток обряд, зато все у него теперь справлено по закону, по христианскому обычаю.

Едва за Мартианом захлопнулась дверь, как в избу ввалились пятеро казаков во главе с Анцыферовым – все попутчики Ивана по походу.

Нетрудно было заметить, что они успели изрядно уже угоститься хмелем. Однако, войдя в горницу, казаки повели себя смирно, памятуя о том, что в избе Козыревских горе.

– Отлежался? – спросил Анцыферов Ивана.

– Да вот, почитай, сутки проспал.

– Я и сам недавно встал… Прослышали мы, что брата вашего, Михаила, камчадалы убили. Вот и решили зайти, помянуть покойника. Казак был добрый.

– Проходите, проходите, гости дорогие, – стал приглашать Петр казаков к столу. – У нас тут не только поминки, но и крестины, и свадьба – все скопом.

Казаки сразу загалдели, дружно рассаживаясь за столом. Иван спустился с Петром в подпол, и они подняли в горницу трехведерный бочонок с вином. Появление бочонка было встречено общим одобрительным гулом.

Деревянные чары дружно взлетели над столом. Постепенно разговор перешел на общие казацкие дела. Казаки уже слышали, что Атласов привез из Якутска их жалованье, но запамятовал выдать его служилым, и теперь возмущение выплеснулось наружи.

Анцыферов понизил голос:

– Тут вроде все свои?

– Все свои! – поспешно отозвался Петр, поняв, что Анцыферов сомневается в нем.

– Что ж, раз тут все свои, так давайте думу думать, как быть.

– Острожных казаков надо пощупать, чем дышат, – предложил Шибанов. – А потом уж и решать.

– Да кто же из острожных казаков не хочет получить свое законное жалованье? – поспешил вставить Петр, которого невысказанное недоверие Анцыферова, должно быть, сильно задело.

– Атласов собирается днями отправлять большую партию служилых на Бобровое море, на реку Авачу, чтоб тамошних камчадалов и коряков привести в покорство, – проговорил Матвей Дюков, прижмуривая правый глаз, словно целясь из пистоля. – Думаю я, что с партией этой многие из ближнего окружения головы уйдут. Нам лучше всего потребовать отчета у Атласова, когда партия выступит из крепости.

– На том и порешим, – подытожил Анцыферов. – Соберемся у тебя, Петр, еще раз, как только партия выступит из острога. Ты как, Петр, не против, что мы соберемся у тебя в доме?

Иван опять почувствовал, что Анцыферов спрашивает брата с некоторым сомнением в голосе, словно ожидая отказа.

– Я что ж… Мне не жалко, – отозвался Петр, но тут же хитро заметил: – Это ведь не только моя изба. Тут и Иван хозяин.

– Ну, Иван, я думаю, не будет против? – подмигнул Анцыферов Козыревскому.

– Я что, раз брат дозволяет – то и мне придется согласиться, – разгадав маневр Данилы, свалил Иван ответственность на Петра.

Петр поежился и стал молча наливать вино в чарки.

Глава восьмая
ПОСЛЕ ПИРА

Партия служилых ушла на реку Авачу, однако Анцыферов, познакомившись с Атласовым поближе, решил пока ничего не предпринимать против него. Казалось, Атласов разгадал все их замыслы, словно сам присутствовал на пиру. Ни один из верных ему казаков и казачьих десятников не выступил из острога.

На следующий день после этого Атласов потребовал большерецких казаков для сдачи ясака. Сумы с пушниной были доставлены к приказчичьей избе.

Голова, нахохлившись, сидел на высоком крыльце в окружении нескольких вооруженных казаков. У Атласова было сухое цыганское лицо крупной лепки, с густой светло-русой бородой и ястребиными, словно дремлющими глазами, в которых тлела искра настороженности. Задубелые, жилистые кулаки он держал на коленях, словно старик-крестьянин, отходивший свое за плугом. Хотя от роду ему было немногим за сорок, однако тюрьма заметно состарила его лицо. И все-таки от его костлявой широкогрудой фигуры веяло крепостью дуба, устоявшего против всех бурь. Плечи его обтягивал алый кафтан тонкого сукна, за голубым шелковым кушаком торчала пара пистолей с серебряной насечкой по рукояти.

Вопреки опасениям Ивана отчитались они с Анцыферовым удачно. Атласов равнодушно скользил взглядом по мерцающему меху соболей, по лоснящемуся ворсу лисиц – крестовок и огневок – казалось, он не ясак принимал, а вышел подремать на крыльце.

Махнув рукой, чтобы ясачную казну унесли в амбар, он устремил на Анцыферова свои сонные глаза и спросил скучным голосом:

– А что это Ярыгин сам с казной не явился? Почему это он тебя, десятник, прислал?

– У Ярыгина поясница простужена, – объяснил спокойно Анцыферов. – Ноги у него с той хвори отнимаются.

– Ноги – это худо. Если ноги отнимаются, то какой с человека ходок, – согласился Атласов. – Слава богу, казак, успокоил ты меня. А то ведь я что подумал? Я ведь подумал, что Ярыгин острог в мое подчинение приводить не хочет и заместо себя прислал лазутчиков.

– Да какие же мы лазутчики? – развел Анцыферов руками. – Шутки ты, Владимир, шутишь. Велено нам сдать казну и смену для казаков просить, у которых семьи тут, в Верхнекамчатске.

– А чего, же это Ярыгин не отпустил с вами тех, кому срок службы вышел?

– Да в остроге всего двадцать казаков осталось. Вдруг камчадалы зашевелятся? И опять же рыбу на зиму готовить надо. Как приведем мы смену, тех казаков Ярыгин отпустит.

– Ну, положим, рыбу вам и камчадалы наготовят, – возразил Атласов. – Иль они откажутся?

– Может, и не откажутся, да им ведь и себе юколу запасать надо. Оторвем мы их от дела – они обиду затаят, острог подпалят.

– То верно, – снова согласился Атласов, и по губам его скользнула усмешка. – Значит, бережете крепость, государеву пользу блюдете. За то вам спасибо от меня и от государя. Царь-то, принимаючи меня, о службе тутошней справлялся, величал казаков своей надежей в Сибири. Обещался жаловать вас и впредь за верную службу.

– На том государю спасибо, – земно поклонился Анцыферов, а за ним и Козыревский, и другие казаки.

Как видно, Атласов решил сам подбить казаков на разговор о жалованье. Однако все сделали вид, будто не поняли намека.

– Ну что же, казаки, товарищи мои верные, – опять непонятно чему усмехнулся Атласов, и от этой его усмешки у Ивана заледенело под ложечкой, – казну вы сдали. Путь, знаю, был нелегкий. Теперь отдохните в крепости, сил наберитесь.

И он махнул им рукой, давая понять, что разговор окончен.

– А когда же нам в Большерецк возвращаться? – спросил Анцыферов. – Ведь Ярыгин ждать нас будет.

– Идите, идите. Отдыхайте себе.

Дав такой ответ казакам, Атласов остался сидеть на крыльце, словно нахохлившийся в дремоте беркут. Иван испытал облегчение, когда голова отпустил их. Он чувствовал, что с человеком этим шутки плохи. Создавалось впечатление, что Атласов с умыслом задерживает их в Верхнекамчатске, решив присмотреться к ним повнимательнее.

Между тем Атласов, глядя в спину удаляющимся казакам, старался унять гнев, кипевший в нем во время разговора с Анцыферовым и его людьми. И эти против него. На их лицах он успел прочесть плохо скрытую неприязнь. Хвосты они поджали, когда он дал им понять, кто тут хозяин положения, но видно, что это люди из тех, кто готов в любой миг рвануть из ножен саблю и рубиться, даже если против них встанет вдесятеро большая сила. Что ж, то добрые казаки, когда они в крепких руках. И он будет держать их крепко в узде. То, что было с ним на Тунгуске, не повторится никогда. Ту сотню казаков, которую он привел из Якутска на Камчатку, удалось вышколить еще во время дороги. Правда, иногда он хватал через край, пуская в ход кнут и батоги за малейшую провинность. Одного из служилых он затоптал сапогами чуть не до смерти и едва опомнился – в нем легко стала вспыхивать дикая ярость: тюремная озлобленность еще не выветрилась в нем. Даже милого друга Щипицына, который был теперь в его отряде простым казаком, он ударил однажды рукоятью сабли так, что тот лишился трех зубов, – Щипицын распускал язык, болтая много лишнего про их совместное тюремное сидение.

Теперь очередь за гарнизонами здешних острогов. Приструнил своих – приструнит и этих! Уж ему-то хорошо известна, что чем дальше зимовье или острог от Якутска, тем больше там своевольства. Поэтому, отправляясь на Камчатку, он добился, чтобы Траурнихт вписал в данную ему перед отправкой наказную память право подвергать казаков любому наказанию, вплоть до смертной казни.

Здешние казаки недовольны тем, что он задерживает им выплату жалованья, но пусть они и не рассчитывают получить его до тех пор, пока он не увидит, что служба их приносит толк. Седьмой год уж сидят казаки на камчадальской земле, а до сих пор больше половины иноземческих стойбищ не объясачено. На некоторых реках Камчатского носа казаки вообще не бывали ни разу, торчат больше по острогам.

В тот день, когда Траурнихт сообщил Атласову, что государь велел выпустить его из тюрьмы, он сумел вытянуть из воеводы кое-что и о причинах этой милости.

Война со шведами по-прежнему развивалась для государевых войск малоуспешно. На формирование все новых и новых полков, на создание мошной артиллерии и грозного флота Петру требовалось все больше денег. Государь создал целое ведомство, которое занималось измышлением все новых и новых налогов. Однако по-прежнему одной из главнейших статей дохода оставался пушной ясак, собираемый с лесных племен необозримой Сибири. Узнав, что поступление пушнины в Сибирский приказ продолжает падать, Петр освирепел, наговорил судье приказа Виниусу немало грозных слов и, будучи цепок памятью, вспомнил о Камчатке, о казаке, который привел весть о приведении под государеву руку богатой соболем новой земли. «Где тот казак? Где те соболи? С кого спустить шкуру?» – вопрошал Петр старого верного служаку Виниуса, занося над ним тяжелую трость. Виниус порядком струхнул и стал объяснять, что казак учинил разбой и потому сидит теперь в тюрьме. Узнав, в чем заключался разбой, государь решил, что купец, у которого казаки разбили дощаник, с того убытку не разорится, тогда как его, государя, казне от суда над тем казаком чистый урон, а посему надлежит Атласова выпустить, дабы вину свою избывал не бесполезным для государя сидением в тюрьме, но высылкой с Камчатки такого числа соболей, какое добыть великим радением можно. А если число соболей с Камчатки не станет расти, тогда велеть того Атласова повесить за старый разбой.

Бунт коряков и камчадалов на Аваче помешал Атласову сразу разослать отряды сборщиков ясака по многим рекам. Но после подавления этого бунта – на Авачу отправлено семьдесят человек, и они управятся с бунтовщиками быстро – он заставит казаков как следует размять обленившиеся ноги. По всем рекам двинутся отряды, в ясачные книги будут занесены сотни и сотни плательщиков, и соболиные сборы увеличатся вдвое, втрое.

Камчатка – это его земля! Он пролил здесь свою кровь, она, эта земля, отобрала у него друга Потапа Серюкова. Он заставит эту землю покориться ему до конца. А там – очередь за другими землями, за теми, которые лежат в море неподалеку от Камчатского носа. Он пройдет теми землями до границ Узакинского – или, иначе, Японского – царства, ибо он чувствует, что начинает новую жизнь и в новой этой жизни добудет еще себе почестей и славы.

Солнечный, благодатный июль наливал грузным соком растительность в окрестностях Верхнекамчатска, листва на тополях, черемухе и старых ивах словно заплывала зеленым жиром, травы клонились от собственной тяжести, а царь камчатских трав, медвежий корень, поднялся к этой поре так высоко, что до макушки его впору было дотянуться только копьем.

Пользуясь выпавшим на его долю по прихоти Атласова бездельем, Иван Козыревский целыми днями бродил в окрестностях острога, среди зарослей шиповника и шеломайника, жимолости и голубики. Он лакомился медовыми ягодами княженики, которая была по величине и цвету похожа на морошку, а по вкусу не уступала землянике, голова его кружилась от терпких запахов земли, зелени и зреющих ягод, все тело его, казалось, было налито солнцем и светом – и он был бы вполне счастлив, если бы не смутная тревога, точившая, словно дурной червь, его душу.

Откуда шла эта тревога, он не понимал и сам. Предчувствие неведомой беды сгущалось над его головой; и когда однажды во сне увидел он Завину, тянущую к нему из пламени руки и исходящую криком, поверилось ему на миг, что с Завиной что-то произошло. И хотя разум подсказывал ему, что ничего плохого произойти с нею не могло – стены Большерецка надежно укрывали ее от всех опасностей, и Ярыгин вступится за нее, если ее кто-то попытается обидеть, – однако после этого сна тревога совсем измучила его.

Петр, заметив беспокойство брата, однажды позвал его поохотиться на гусей.

Отправляясь на промысел, Петр не взял с собой ничего, кроме неизвестно чем набитой котомки да сумы с едой.

– А ружье? – напомнил Иван. – Хоть здешняя дичь и непугана, однако палкой ее с берега не убьешь. Или мы будем гоняться за гусями на лодке?

– Обойдемся и без ружей, и без лодки, – загадочно ответил Петр, чему-то улыбаясь.

Выйдя на заросший корявыми, развесистыми ивами берег Камчатки, они столкнули на воду бат Петра, пересекли стремительный стрежень и направили лодку в устье речушки Кали, впадающей в Камчатку напротив острога. По берегам речушки теснились могучие тополя – из их необхватных стволов были возведены все постройки в Верхнекамчатске. Кроны тополей почти смыкались над водой. В подлеске между колоннами стволов уживались рябина и жимолость, на песчаных наносах росли кусты смородины, спелые гроздья которой свисали прямо над водой.

Петр, толкаясь шестом, быстро гнал бат вверх по течению, а Иван, сидя на носу, старался поймать смородиновые гроздья и кидал ягоды в рот.

Поднявшись по реке на версту от устья, Петр причалил к берегу у подножия подступивших к долине справа и слева сопок. Здесь братья поднялись на берег, и Петр повел Ивана прочь от реки. Вскоре на южном склоне сопки Иван разглядел отгороженный плетнем от леса лоскут земли и сразу вспомнил:

– Наше жито!

– Нынче, мы с братом опять засеяли наш клинышек, – сказал Петр. – Взошло густо, сейчас увидишь. Без хлебушка-то больно тоскливо.

Облокотясь на плетень, они долго любовались своим полем. Жито уже наливалось, густо выставив копьеца колосьев. То, что здесь, на далекой окраине ледяных сибирских просторов, созревал хлеб, казалось Ивану чудом. Уж на что цепкое существо человек, да только и он с трудом приживался на этой земле. Не дивно разве, что слабое зерно, уцепившись корешками за дикую землю, погнало вверх, к солнцу, трубчатый стебель и вот грозит уже копьецом колоса стеснившейся вокруг поля тайге, и покоренная земля поит всеми своими соками новое дитя, не считая его чуждым подкидышем. У Ивана вдруг сразу стало спокойнее на душе. Казалось, от созревающего поля исходила целительная сила. Два мира сошлись здесь, переплетаясь корнями, и зашумели рядом, объединенные общей для всего живого жаждой жизни и плодоношения.

Иван был благодарен Петру, что тот привел его сюда. Он вспоминал, как они с отцом и братьями раскорчевывали тайгу, боясь, что в открытой ветрам долине зерно не примется, а здесь, под защитой леса, на солнцепеке, хлеб, может быть, и созреет, как очищали клин от камней, вспахивали и рыхлили землю, разбрасывали из торбы с трудом сбереженные семена, упрямо надеясь, что они взойдут, как спустя некоторое время ходили сюда любоваться зеленями, – и горло у него перехватило от волнения.

– Другие как? – спросил он. – Не сеют?

– Да роздал я весной фунтов десять зерна, – отозвался Петр, не отрывая жадных глаз от поля. – Кое-кто не поленился землю копнуть. Казаков не больно-то к хлебопашеству тянет, не за тем шли сюда. Каждый набивает сумы мягкой рухлядью да норовит поскорее с Камчатки выбраться. Ну что? Поглядели – дальше пойдем?

Они вернулись к реке, и Петр опять погнал бат вверх по течению. Плыли долго, поочередно меняясь у шеста, пока речушка не превратилась а совсем крошечный ручей. Здесь сопки раздвинулись, и они оказались в широкой котловине, по дну которой были раскиданы блюдца озер, заросших по берегам камышом и осокой. Озера кишели дичью.

Петр вытащил бат на берег и вытер тыльной стороной ладони обильный пот на лбу.

– Пошли! – коротко скомандовал он.

Иван тронулся за ним, полной грудью вдыхая вечернюю прохладу, налитую запахами цветущих трав и земляной сыростью. Если бы не комары, тучей висевшие над головой, нещадно жалившие лицо и руки, вечер был бы совсем хорош.

Уже в сумерках достигли они берега нужного озерка, и Иван услышал скрипучие трубы невидимых гусей, галдевших где-то за стеной высокого, в рост человека, камыша и столь же буйной осоки.