Текст книги "Землепроходцы"

Автор книги: Арсений Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Петр привел Ивана к длинному, крытому травой шалашу с навешенными у обоих выходов дверьми, сплетенными из лозняка.

– Твой? – спросил Иван.

– Мой, – подтвердил Петр.

– А двое дверей к чему?

– Там узнаешь. Перекусить пора.

Они сели на сухую колоду, брошенную у шалаша, и развязали суму со снедью, навалились на отварную рыбу с диким чесноком, именуемым по-местному черемшой.

Между тем небо совсем потемнело, и дорожка от месяца на озере стала ярче, тяжелее. Казалось, там, на ленивых мелких волнах, блещут серебристые слитки, выпавшие в воду из опрокинутой лодки с сокровищами. Голоса гусей на озере зазвучали глуше и ленивее. Чувствовалось, что они готовятся ко сну, отяжелев от усталости и сытости. У гусей настала пора линьки, и можно было не опасаться, что они улетят на ночлег на другое озеро.

Выждав, когда месяц спрятался за тучи и над озером легла сплошная темень, Петр развязал котомку и протянул Ивану что-то белое.

– Надень поверх кафтана.

Иван ощутил в руке суровую ткань.

– Что это?

– Да я стащил у моей жинки пару ночных рубах, – рассмеялся Петр. – Хватится – намылит мне шею.

– Сдурел ты, что ли? Не буду я напяливать бабью одежду.

– Надевай, так надо. И не ори. Гуси уплывут от берега.

Петр почти силой натянул на Ивана рубаху, и они стали спускаться к озеру.

– Сейчас мы гусям покажемся и обратно подниматься наверх будем, – шепотом заговорил Петр. – Ты держись все время за мной и не суетись, не делай резких движений, чтоб гусей не испугать. Они пойдут за нами как миленькие.

Отводя руками мокрый от росы камыш и осоку, Иван пробирался вслед за Петром к воде. Вот под ногами захлюпало, и он разглядел черную гладь озера, а совсем близко от берега белыми пятнами выделялись гуси. Встревоженные шумом в камышах, они загалдели и поплыли прочь. Но едва Петр вышел к самой воде, как гуси снова потянулись к берегу. Подождав, когда они подплыли совсем близко, Петр повернулся спиной к озеру и полез обратно на берег. Шел он медленно, слегка присев и переваливаясь, словно старый гусак. Иван, дыша ему в затылок, старался повторять все движения брата. А сзади за ними покорно тащились гуси.

Петр повернул к шалашу и скрылся в нем, оставив двери открытыми. В шалаше было совсем темно. Иван, следуя за братом, нагнул голову, чтобы не стукнуться о навес. Пройдя шалаш насквозь и выпустив из него Ивана, Петр закрыл дверь на деревянный засов и дождался, пока все гуси не зашли в шалаш. Затем он перебежал ко входу и закрыл на засов вторую дверь. Гуси встревоженно загалдели, захлопали крыльями в ловушке.

– Чудеса! – развел руками Иван. – Обалдели они, что ли?

– Глупая птица, – согласился Петр. – Они нас за гусаков приняли. Снимай рубаху. Сейчас крутить головы гусям будем.

В шалаше оказалось четырнадцать гусей. Нагрузившись добычей, братья заспешили к оставленному у ручья бату. В темноте сместились все окружающие предметы, в они долго кружили по котловине, проваливаясь в мочажины и спотыкаясь, пока не отыскали ручей. Лодка была на месте. Бросив тушки гусей на ее дно, поплыли по черной, отблескивавшей в свете месяца воде.

Обратный путь по течению занял немного времени, и они вернулись в острог еще до полуночи. Крепость, к их удивлению, еще не спала. Почти во всех избах горел свет.

Едва переступив порог дома, они услышали в горнице шум мужских голосов. Толкнув туда дверь, Иван увидел за столом всех большерецких казаков. Мрачные, перекошенные от ярости лица их не предвещали ничего хорошего. У Дюкова с Торским глаза были красны, усы промокли от слез. Сердце у Ивана сразу упало.

– Что случилось? – с трудом выдавил он.

Анцыферов бросил на него растерянный взгляд и тут же отвел глаза. За столом сразу наступила тишина. И от этой тишины у Ивана голова пошла кругом. Стены горницы, словно в бреду, уродливо раздулись и стали разбегаться прочь, потом стремительно сошлись, грозя раздавить сидящих за столом.

– Да говорите же! – закричал Иван, уже понимая, что его ждет удар.

– Большерецк спалили! – визгливо, не своим голосом выкрикнул Шибанов, вцепившись пятерней в трясущуюся бороду.

Иван бессильно опустился на лавку.

– Как спалили? – спрашивал Петр. – А казаки куда смотрели?

– Всех побили, – отвечал кто-то. – Никто живым не ушел.

Вопросы и ответы звучали для Ивана из далекого далека, с немыслимой высоты и, падая оттуда камнем, били прямо в сердце.

– А Завина? Где Завина?..

Никто не отвечал ему. Глядя в коптящее пламя плошки, ставшее вдруг ослепительным до рези в глазах, он все на хотел верить своему несчастью и упрямо, тупо повторял:

– А Завина? Где Завина?..

И молчание казаков снова и снова подтверждало, что нет у него Завины, нет у него дома, нет ничего… Есть только это режущее глаза пламя, разраставшееся в огромный пожар. И там, в этом огне, метались люди, там исходила криком, сгорая заживо, его Завина…

Глава девятая
АРЕСТ

Возвращение партии служилых с Авачи совпало с открытием ярмарки в остроге. Поход на авачинских камчадалов и коряков был удачен, казаки взяли с них ясак и привели много пленников и пленниц из непокорных стойбищ.

У восточной крепостной стены, напротив часовни, на вытоптанной до земли площади, несколько прибывших на Камчатку вместе с Атласовым торговых и промышленных людей разложили свои товары по широким, заранее сколоченным столам. Торговали в основном мелочью: серебряными безделушками, иголками, позументами, цветными лентами, пронизью и бисером. Эти товары пользовались большим спросом у коряков и камчадалов, тогда как сами казаки покупали их мало. Но были здесь и дельные товары: усольские ножи, огнива, топоры, пестрядь, холст, дешевые цветные сукна, листовой табак, бухарские шелковые и бумажные платки, пряжа для сетей, выделанные кожи, жестяная и медная посуда.

Денег почти ни у кого из казаков не было, а у камчадалов и подавно. Торговля шла меновая. Промышленные охотно отдавали свои товары за соболей и лис.

День стоял сухой и жаркий. На ярмарочной площади, поднятая сотнями ног, кружилась пыль, оседая на разноцветных праздничных кафтанах казаков, на расшитых бисером и цветной шерстью кухлянках камчадалов, на малицах женщин и рубашонках носившихся между столов с товарами ребятишек. От шума голосов, от веселой перебранки, ругани, споров, от топота разлетевшихся в плясе каблуков и песен подгулявших казаков у Ивана кружилась голова.

Петр выкатил на базар восемь бочонков вина и попросил Ивана помочь в торговле. Вино разбирали – успевай наливать! Жена Петра, Мария, уже несколько раз уносила пушнину в амбар, а к бочонкам все тянулись служилые и камчадалы.

– Налетай! Хорошо винцо, ядреное суслецо! – весело выкрикивал Петр. – Как ударит хмель – так башка с петель!

Неожиданно возле часовенки, где Мартиан совершал обряд крещения приведенных с Авачи пленников и пленниц, раздался такой шум и вой, что возле столов с товарами покупателей как ветром сдуло. Толпа, толкаясь и вопя, кинулась к часовне поглядеть, что там происходит.

Петр не решился оставить свои бочонки, зато Иван поспешил за всеми. Пришлось крепко поработать локтями, прежде чем ему удалось пробиться в передние ряды, стеснившиеся возле часовни.

В центре образованного толпой круга, возле ступенек паперти, шла потасовка. Десятка два казаков, подбадривая себя криками, сплелись в тесный клубок. Взлетающие кулаки, залитые кровью лица, разодранные кафтаны – все говорило о том, что драка нешуточная.

– Антихристы! Сатанинское семя! – кричал с паперти Мартиан, вращая налитыми кровью глазами. – Прокляну! Всех прокляну!..

Но его мощный бас тонул в реве толпы.

Из разговоров соседей Иван уяснил причину ссоры. Всему виной оказалась окрещенная Степанидой камчадалка редкой красоты, приведенная в острог Данилой Беляевым, саженным, медвежьей хватки казаком. Он сразу после крещения намеревался обвенчаться с ней. Но оказавшийся возле часовни Атласов велел отвести Степаниду в свой дом. Красота камчадалки, должно быть, так поразила его, что он на глазах у всего честного люда совершил святотатство, силой вырвав новокрещеную из-под венца. Беляев, разумеется, решил не уступать свою добычу, и вспыхнула ссора.

Сочувствие толпы было на стороне Беляева, однако ввязываться в потасовку казаки не спешили. Беляев, известно, башка отчаянная. Ясно, что Атласов после драки постарается поумерить его пыл плетьми. У многих, как и у Ивана, чесались кулаки, но все чего-то выжидали, стараясь лишь время от времени изловчиться подставить незаметно ногу кому-нибудь из атласовских дружков.

Иван по подсказке соседей вскоре разыскал глазами и камчадалку, из-за которой разгорелась драка. В разодранной малице, с обнаженными смуглыми плечами, упав на колени, она жалась на ступеньках паперти к ногам Мартиана, видя в нем единственного своего защитника. У новокрещенки были удивительно длинные и пышные волосы, иссиня-черные, как у всех камчадалок. Они струились по ее печам, по гибкой талии и бедрам, окутывали босые ноги и стекали дальше вниз по ступенькам. Ивану никогда не приходилось встречать столь длинных волос. Но еще больше его удивило лицо Степаниды. Страстное и дерзкое, несмотря на испуг, с полными яркими губами, оно поражало сочетанием младенческой свежести и зрелой женственности, исходящей от широких коричневых глаз и густых, приподнятых к вискам бровей. Была в этом лице неведомая дикая прелесть, от которой останавливается дыхание. Ивану стало понятно, почему Беляев кинулся на самого Атласова.

Вначале казалось, что верх все-таки возьмет партия Беляева. Слишком много злости накипело у казаков против Атласова, и они бились отчаянно и озверело, подбадриваемые криками толпы. Алый кафтан висел на Атласове клочьями, борода была залита кровью. Жилистый и костистый, в драке он был верток и смел, однако, должно быть, сознание собственной неправоты забавляло его дружков отступать, а вместе с ними пятился и сам голова, красный от гнева, от сознания предстоящего позора бегства.

Но тут сквозь толпу пробилось к паперти еще человек восемь казаков из ближайшего окружения головы. Должно быть, кто-то сообщил им, что Атласова бьют возле часовни, и они успели вооружиться кистенями. Врезавшись в свалку, они быстро склонили чашу весов в пользу Атласова.

Возмущенные крики из толпы о том, что бой нечестный, привели и совсем уж к неожиданному результату: Атласов вырвал из-за кушака пистоли и навел на толпу. Его дружки выхватили из ножен сабли. По выражению их обезумевших от ярости лиц было видно, что они не замедлят пустить в ход оружие по первому слову головы, и толпа, затравленно ворча, стала расходиться. Избитого, окровавленного Беляева увели под руки домой.

Атласов шагнул к паперти, оттолкнул плечом трясущегося от ярости Мартиана и рывком поднял на ноги Степаниду. Камчадалка покорно пошла за ним. Ивана поразило, что новокрещенка, едва почувствовав руку головы, как будто сразу успокоилась. Страх сменился на ее лице любопытством, и она безбоязненно, озиралась вокруг.

Атласов, подведя ее к столу купца, торговавшего бухарскими шелками, велел ей выбирать все, что она захочет. Степанида выбрала несколько ярких платков и сразу устремилась к столу с бусами и серебряными безделушками. Этого добра она набрала полный подол. Атласов, угрюмо и в то же время удовлетворенно усмехаясь в бороду, уплатил за все, что она пожелала взять.

Едва Атласов, сопровождаемый своей партией, покинул ярмарку, уведя в приказчичью избу Степаниду, как в толпе разгорелись страсти.

– Разбой, настоящий разбой! – согласно гудели со всех сторон голоса. – Средь бела дня увел чужую женку…

– Власть он.

– Власть! Да мы вместе с ним в Якутске без порток ходили. Я не власть, а он – нате! – уже во власти выскочил.

– С чего ж ты потек прочь от часовни, хвост поджавши?

– Да за тобой и потек. Как показал ты спину, так, вижу, лопатки у тебя от страху торчат и трясутся. Тут и меня затрясло.

– Ты мои лопатки не трожь. Не то так свистну в ухо – оглохнешь. За мной не заржавеет.

– Будет, будет, петухи! Не хватает еще, чтоб мы сами между собой передрались.

К столу Козыревских пробились большерецкие казаки. Анцыферов был мрачнее тучи.

– Как сдержался, не влез в драку, сам не знаю, – прогудел он. – Жалко Беляева… Сегодня опять соберемся у тебя, Петр. Дозволишь?

– Ох, не знаю, Данила… – сокрушенно покачал головой Петр. – Мальчишка у меня заболел. Криком кричит. Лучше собраться у кого другого.

– Ну, коли так, соберемся у Семена Ломаева. Приходите к нему вечером.

Иван согласно кивнул головой, а Петр отошел к бочонку нацедить вина кому-то из питух. Как только казаки скрылись в толпе, Иван спросил:

– Чего это ты наплел на своего мальчишку? Когда он успел заболеть?

– Тише ты, дурень! – зашипел на него Петр. – Никому не известно, как дело повернется. Против Атласова слаба кишка у вас. Можешь идти в сговор к Анцыферову, если башки не жалко. А меня не впутывайте в ваши дела.

– На попятный, стало быть?.. И жалованья своего не жалко?

– А вот мое жалованье, – показал Петр на бочонки. – С одной нынешней распродажи выйдет больше, чем государь на год мне жалует. Против Атласова переть – себе дороже станет. Пошумел я было вместе с вами сгоряча, да вовремя опомнился.

Мартиан в этот день позора и унижения веры топил горе в вине, к вечеру сделался пьян до посиненья и бродил в толпе с налитыми яростью и безумием глазами, бормоча проклятья, от которых у казаков мурашки ползли по спине.

– Иуда сребролюбия ради к дьяволу попал… Проклят будь, Иуда!.. Адам сластолюбия из рая изгнан бысть и пять тыщ пятьсот лет в кипящую смолу погружен… Проклят будь, сластолюбец!.. И сам дьявол на небе был, да свержен высокомерия ради!.. Проклят будь, дьявол!.. Проклят будь, пес! Изблюет тебя господь из уст своих, аки грязь, аки сатану, смердящего серой!..

Рыжая борода архимандрита слиплась от вина и слез, зубы стучали по-волчьи, взгляд его горящих глаз был непереносим, и люди испуганно отшатывались, уступая ему дорогу. Иван отвел его в каморку при часовне и уложил па топчан. Мартиан продолжал всхлипывать и во сне. Потрясенный дух его, казалось, и в забытьи не мог найти успокоения.

После ужина, когда Иван собирался к Семену Ломаеву, в дом Козыревских без стука вошли пятеро атласовских казаков и велели сдать оружие.

– С чего такая немилость на нас? – испуганно засуетился Петр, предлагая казакам выпить.

– Не на вас одних, – пояснил старший из казаков, принимая ковш с вином. – По приказу головы забираем оружие у всех служилых. Вернем, когда страсти поостынут.

Петр сразу успокоился. Казалось, такой оборот событий его даже обрадовал. Когда за казаками закрылась дверь, он с ехидцей глянул на Ивана:

– Ну вот и отвоевались. Говорил же я тебе, что Атласова вам не скрутить. Вы еще сговориться между собой не успели, а он уже обезоружил вас.

– Поглядим, что будет завтра, – отозвался Иван, надевая шапку. – Может, Атласов у безоружных служилых начнет амбары чистить. И до твоего амбара доберется.

– Скажешь тоже! – без особой уверенности возразил Петр. – Тюрьмы он, чать, не забыл. В случае чего в Якутск челобитную пошлем…

Конца его речи Иван уже не слышал. Выйдя за дверь, он заспешил к дому Ломаева. Однако спешил он зря. Никого из казаков в избе Ломаева он не застал. Ломаев, казак небольшого роста, вислоухий и сухой, как кузнечик, сделал вид, что и слыхом не слыхивал ни о каком уговоре с Анцыферовым. Иван не настаивал на своих словах. Он понял, что Ломаев, как и все в остроге, страшится завтрашнего дня. Что предпримет Атласов, разоружив казаков?

На другой день торговля на ярмарке шла вяло. О вчерашнем происшествии никто и словом не обмолвился – опасались длинных ушей. Около полудня на ярмарке появился Атласов со всем своим окружением. Медленно обходил он столы, изредка покупая что-нибудь. У Петра он выпил ковш вина, вино похвалил.

– Правда ль, хлеб у тебя родится? – неожиданно спросил он.

– Правда, – подтвердил Петр. – Прошлой осенью шесть пудов жита снял! Нынче побольше ожидаю.

– Добро. Я и государю говорил, что на Камчатке хлеб родиться может. Урожай твой в радость мне. Как снимешь жито, пудика три на мою долю выделишь.

– Выделю, – вздохнул Петр.

– А вздыхать нечего. Ужель вы все скопом своего голову не прокормите? Небось за вино дюже собольков урвал?

– Да какое там! – заприбеднялся Петр. – Платил кое-кто соболями, да попорченые они.

– Зайду как-нибудь взглянуть, так ли они попорчены, – насмешливо пообещал Атласов, отходя от стола.

Петр с бессильной яростью глядел ему в спину.

– Ну как? – спросил Иван. – Дождался?

– Помолчи-ка лучше, пророк! – озлился Петр. – Спишь, а не торгуешь. Переливаешь всем подряд.

Неожиданно навстречу Атласову вышел Беляев. Все лицо у казака было в кровоподтеках, нос и губы опухли – страшно взглянуть.

– Эй, люди! – закричал он. – Прячь товары! Вор идет!

– Это где ж это вор? – заоглядывался Атласов, недобро усмехаясь. – Покажи ты мне, Беляй, этого вора – я с него семь шкур спущу.

– А прямо передо мной вор и стоит! – сказал Беляев, с ненавистью глядя в глаза своему недругу.

– Да тут, кроме меня, никого и нет, – продолжал скоморошничать Атласов. – Уж не я ли этот вор? Ну-ка скажи, Беляй, не меня ль ты вором обзываешь? Я прямо весь трясусь от страха.

– Да не трясись, Атлас. Это не про тебя. Это я про того, кто украл казачье жалованье, – сдерживая ярость, столь же насмешливо заговорил служилый. – На тебе вроде и шапка не горит. Аль, может, от подкладки горячо? Волосы-то не трещат? Дай я тебе водички плесну, чтоб мозги не обварились!

Насмешки Атласов не вынес. Услышав, как по ярмарке покатился смех, он побледнел и, выхватив из ножен саблю, обрушил ее сплеча на голову Беляева.

Звенящая, до рези в ушах, тишина сковала толпу. Тело Беляева тяжело рухнуло на землю, и вокруг его головы поплыла лужа крови.

Белыми, слепыми глазами обвел Атласов толпу.

– Ну, кто еще назовет меня вором?

Тишина продолжала давить толпу. Атласов со свистом бросил саблю в ножны и покинул ярмарку.

Когда Беляева унесли, Иван поспешил разыскать Анцыферова. Найти его в толпе было нетрудно, он возвышался над всеми на целую голову. Отведя десятника в сторону, Иван зашептал:

– Все! Теперь от Атласова все его дружки откачнутся. Воевода не простит ему убийства. Однако до Якутска далеко. Когда еще слух об убийстве дойдет туда. Надо Атласова арестовать. Приказчика выбрать из своих – иначе нам жизни не будет.

– Как его арестуешь? – угрюмо буркнул Анцыферов. – Оружия-то у нас нету!

– Ну, это не беда. Атласов сам вернет нам оружие.

– Держи карман шире! Да и мы не лыком шиты. Не на тех нарвался. – И, совсем понизив голос, Иван стал объяснять Анцыферову, что надо делать.

Вечером острог охватила паника. Стало известно, что к Верхнекамчатску подходят камчадалы с намерением разгромить его. Несколько казаков поплыли после обеда рыбачить вверх по реке и заметили неприятеля. Казаки поднялись на сопку, чтобы лучше разглядеть чужих воинов, и пришли в ужас. На острог двигалось не менее тысячи инородческих ратников. Были там отряды, громившие Большерецк, были курилы с Лопатки, коряки и камчадалы с реки Авачи, которым удалось уйти от карательной партии. Весь юг Камчатки отложился и выставил против казаков войско, какого раньше не видывали.

Посад опустел. Все бежали под защиту крепостных стен. Торговцы с ярмарки бросили свои товары на столах и поспешили вслед за остальными.

Перед приказчичьей избой бушевала толпа. Атласов велел срочно раздать казакам оружие. Служилые уже варили в котлах смолу, заряжали пищали и пистоли. Крепость ощетинилась оружием в ожидании нападения.

Выбрав момент, когда Атласов спешил в одиночестве от приказчичьей избы отдать какое-то распоряжение командовавшим обороной десятникам, Анцыферов с казаками окружили его, сорвали саблю и, оглушив прикладом ружья, на глазах у всей крепости отвели к амбару и заперли под замок.

Только тогда стало известно, что слух о нападении на крепость был ложным. Застигнутые врасплох атласовские дружки не посмели и пикнуть. Приказчиком Камчатки вместо Атласова казаки выбрали Семена Ломаева.

Глава десятая
ЯЩЕРИЦА

Верстах в двенадцати выше Карымчина стойбища в Большую впадает с юга стремительная речка Кадыдак. Она течет узким, сумрачным ущельем, в котором от шума воды стоит рокочущий, низкий гул, словно в печной трубе во время вьюги.

Сюда, к самому входу в темное ущелье, и приплыли Семейка с Кулечей под вечер на исходе августа. Камчадалы закончили заготовку юколы, наквасили для собак полные ямы рыбы, и обоих пленников, Кулечу и Семейку, Карымча отправил за утками. Семейка был рад вырваться из селения хотя бы на сутки. Несмотря на обещания Канача, камчадалы держались с ним грубо, жизнь для него превратилась в пытку; и он утешался только тем, что каждый день строил планы побега. Возможностей для побега было сколько угодно. Но кто покажет ему путь на реку Камчатку?

Бежать ему мешала мысль о Завине. Несколько раз он говорил с нею о побеге, и она заклинала взять ее с собой. Оставить ее здесь одну он просто не мог. Как он посмотрит в глаза Козыревскому?

С некоторых пор мысль о побеге Семейка стал связывать с Кулечей. За те сведения о казаках, которые пленник добыл для князца, Карымча обещал дать ему жену и отпустить на волю. Однако князец забыл о своем обещании, как только крепость была сожжена. Однажды, заметив, с какой ненавистью Кулеча смотрит на князца, Семейка, предложил ему бежать, суля защиту казаков, если он проведет их с Завиной до Верхнекамчатска. Оказалось, что Кулеча страшится встречи с казаками больше жизни в плену, и Семейка вынужден был отступиться. К тому же никто не знал, стоят ли еще казачьи укрепления на реке Камчатке, не преданы ли они огню, подобно Большерецку.

Захватив сеть для ловли уток, они приплыли на Кадыдак и возле входа в ущелье вытащили баты на сухую разноцветную гальку. Ощущение свободы опьянило подрост ка, и он заметно повеселел, тогда как Кулеча стал, наоборот, еще пасмурнее и глядел на горы с такой тоской в глазах, словно для него оставалось одно: вечная жизнь в неволе.

Из ущелья веяло холодом и сыростью, и они развели костер. Собирая сушняк, Семейка заметил, как из-под камня выскочила серая с фиолетовым отливом ящерица и, юрко скользя между голышами, побежала прочь.

– Лови, не то убежит лазутчица! – крикнул он Кулече, указывая на ящерицу.

К удивлению подростка, камчадал проводил ящерицу долгим взглядом, не шелохнувшись, и, потом сразу весь поникнув, отвернулся. Голова его ушла глубоко в плечи.

Семейку потрясло его поведение. Камчадалы считают ящериц соглядатаями Гаеча, вестницами смерти, и, как только замечают эти юркие создания, тут же стараются поймать и разорвать на мелкие клочки. Тот, кто упустил ящерицу, должен умереть. Кулеча добровольно выпустил вестницу смерти, он больше не хочет жить.

И действительно, с этой минуты Кулеча стал безучастен ко всему. Он сидел у разведенного Семейкой костра, уставив невидящий взгляд в пламя, – должно быть, ожидая того момента, когда ящерица, нырнув в расщелину, достигнет подземной юрты Гаеча и сообщит своему повелителю о смерти еще не умершего камчадала. Как только она закончит свое сообщение, Кулеча упадет мертвым.

То, что камчадалы придают такое значение безобидной ящерке, казалось Семейке непонятным и печальным. Однако ему было известно несколько случаев, когда камчадалы, упустив лазутчицу Гаеча, впадали в безысходную тоску, ожидая неминуемой смерти, и от этой тоски умирали на самом деле. Он заметил, что у Кулечи уже начали синеть веки, и испугался.

– Кулеча! Слышишь, Кулеча! – затормошил Семейка товарища по плену. – Ты надумал умереть, я знаю. Глупость это одна. Жить хорошо. Давай убежим, а?

Камчадал не отвечал. Его словно и не было здесь, у костра сидела одна закутанная в дырявую кухлянку телесная его оболочка, тогда как душа этого человека отлетела в подземный мир, где она получит новую кухлянку вместо дырявой, хорошую юрту, упряжку веселых собачек, бат и сети и, конечно же, сразу двух или даже трех жен, ибо те, кто жил на этом свете плохо, живут хорошо у Гаеча.

Костер совсем начал гаснуть. Поеживаясь от холода, веявшего из ущелья, Семейка недоуменно свел брови и пошел опять за сушняком.

Давешняя ящерица, выскочив из-под ног, кинулась под обкатанную водой корягу. Семейка отбросил корягу, ящерица была там.

– У, проклятая! – занес он ногу над пыльным фиолетовым тельцем, намереваясь ее раздавить.

Но неожиданная мысль заставила его изменить это намерение. Цепко ухватив ящерицу, он побежал к костру.

– Вот она, твоя смерть! – заорал Семейка, показывая свою добычу камчадалу. – Видишь? Я рву ее! Теперь ты не умрешь, понял? Я возвращаю тебе жизнь. Гаеч ничего не узнает. Ты поведешь нас с Завиной на реку Камчатку, к огненным людям. Понял?

Полными удивления глазами глядел камчадал на подростка, не в силах вымолвить ни слова. Едва он понял, что случилось, как лицо его начало свежеть. Проведя языком по пересохшим губам, он пошевелился, ощупал себя руками и с возгласом радости вскочил на ноги.

– Ну вот видишь? – ликовал Семейка. – Ты не умер. Я вернул тебе жизнь, и теперь ты будешь служить мне, понял?

Скоро камчадал совсем пришел в себя и согласился следовать за подростком, куда тот захочет.

Семейка тут же начал выспрашивать, хорошо ли он знает дорогу к истокам Камчатки. Оказалось, что Кулеча несколько раз ходил этой тропой. Правда, Кулеча был уверен, что Верхнекамчатск сожжен ительменами, он слышал об этом от кого-то из воинов.

Семейка приуныл, но слуху этому он не верил и решил не откладывать побега до получения точных известий.

Только теперь оба почувствовали, что животы у них подводит от голода. Столкнув на воду бат, они закинули сеть и с первого замета вытащили десяток кетин. Семейка нарвал листьев кипрея для заправки варева, потом кинул в кипящую уху несколько перьев морковной травы и листьев травы учиху, похожих на конопляные. Когда рыба уже сварилась, он бросил в варево горсть клубней сараны для мучнистости. Варить настоящую, душистую уху он научился, живя в плену. Камчадалы умели употреблять такое множество трав в пищу, на лекарство и другие нужды, что он просто дивился.

Уха Семейке удалась. Он заметил, что после еды Кулеча совсем повеселел. Семейка теперь верил твердо, что побег увенчается удачей.

Вечером они залили костер, чтобы его пламя не отпугивало дичь, и растянули сеть с продернутыми в нее тетивами поперек реки у входа в ущелье. Кулеча перевез Семейку на противоположный берег, а сам вернулся к кострищу.

В сумерках, держась низко над водой, к ущелью пронеслась первая стая каменных уток. Они летели с заводей Большой реки, где весь день промышляли корм, на ночевку в верховья Кадыдака, на тихие воды горного озера.

Напоровшись на сеть, утки запутались в ячеях. Услышав отчаянное хлопанье крыльев и тревожное кряканье, охотники, каждый на своем берегу, держась за тетивы, стянули сеть, и утки оказались как бы завернутыми в нее. Кулеча быстро переплыл речку, принял у Семейки конец сети и затем снова уплыл на свой берег. Там он ловко вынул из ячей добычу, свернул уткам шеи, и охотники снова поставили сеть поперек реки.

Чем ближе к ночи, тем чаще налетали небольшие, по пять – шесть уток, стайки. Охотники едва успевали собирать добычу. Кроме уток, попалось и несколько гусей. Последними, выстелив над черной водой белые царственные крылья, пролетели к ущелью два лебедя. Они тоже не заметили предательской сети и достались охотникам.

Когда Кулеча перевез совсем окоченевшего от холода Семейку на свой берег и они разожгли костер, оказалось, что одних уток они промыслили более полусотни. Семейке смешно было наблюдать, как Кулеча пытался пересчитать добычу. Перебрав все пальцы на руках, он скинул бродни и стал, шевеля губами, перебирать пальцы на ногах. Однако уток было больше, чем пальцев у него на руках и ногах, и он изумленно спросил: «Мача?» – что означало: «Где взять?»

– Гляди! – сказал Семейка. – Вот я беру палку и ставлю на песке черточку. Это одна утка. А вот вторая черточка. Это другая утка. Понял?

Кулеча обрадованно кивнул и, взяв у Семейки палку, стал городить забор из черточек на песке. Результатом подсчета он остался доволен и тут же, не ощипывая, принялся потрошить утку вставленным в костяную рукоять кремневым лезвием, острым как бритва. Выпотрошив одну, он принялся за другую, затем за третью. На четвертой Семейка его остановил:

– Хватит, Кулеча. Больше одной утки я не съем. А тебе и трех достаточно.

Кулеча недовольно насупился, однако спорить не стал и, сдвинув головки, закопал уток под костром прямо в перьях, чтобы не вытек жир. Семейка уже давно заметил, что камчадалы большие любители поесть.

Разведя над закопанной дичью большой огонь, они уселись у костра на перевернутый бат. Кулеча принялся выстругивать своим кремневым ножиком палку, иногда косясь на тушки двух лебедей, которых они, устояв перед соблазном, решили свезти Карымче, а Семейка любовался оперением сваленных в кучу каменных уток. Особенно красивы были селезни. Черная, словно бархат, голова с отливающим синевой носом и резкой белой полосой от носа до затылка, ослепительно белое ожерелье на зобу, переливы темного цвета – от блестяще-синего до угольного на спине и белые полоски на крыльях, – все это создавало впечатление, словно утку слепили из драгоценных горных камней, черных и белых, добавив к черному цвету немного густой синьки.

Поужинав, они настелили под перевернутый бат сухой травы и улеглись спать, согреваясь собственным дыханием, Кулеча поднял Семейку до зари. Утром они рассчитывали продолжить ловлю. Теперь дичь должна была лететь на кормежку с озера на протоки Большой реки. Кадыдак и ущелье служили для птиц кратчайшей дорогой в этих каждодневных перелетах.

Кулеча видел сразу три страшных сна и был перепуган. По обыкновению всех камчадалов, страдающих чрезмерным любопытством ко всему необъяснимому и убивающих иногда целое утро на разгадку сна, он начал изводить Семейку пересказом своих нелепых сновидений, ибо не мог чувствовать себя спокойно, пока не отгадает, что они предвещают. Вначале Кулечу подмял медведь, потом его засыпало снежной лавиной в горах и он чуть не задохнулся, в третьем сне мыши прогрызли у него живот и набросились на внутренности. Он еле проснулся, когда они добрались до печени, и только тем спасся, по его словам, от гибели.

– Объелся ты вечером, и больше ничего, – сердито сказал Семейка, раздувая костер. – Сколько раз я тебе говорил, чтоб не перегружал брюхо на ночь.

Объяснение было самое простое, однако оно сразу успокоило Кулечу.

– Наверное, правда, – согласился он, хитро прищурившись, и нацелился взглядом на лебедя. – Утки совсем сухие. Кишки болят. Кишки хотят чего-нибудь помягче.