Текст книги "Землепроходцы"

Автор книги: Арсений Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Глава двенадцатая
ДЕНЬ ПОСЛЕДНИЙ

«Зачем печалишься, душа моя? Зачем смущаешь меня?..» И еще: «О владычица богородица! Отними от сердца моего бедного гордость и дерзость, чтобы не величался я суетою мира сего», ибо «кроткие унаследуют землю».

Минуло три года с тех пор, как Атласов, бежав из-под стражи, добрался до Нижнекамчатска.

В январе 1709 года из Якутска прибыл новый приказчик Петр Чириков с пятьюдесятью казаками, а в августе следующего года на смену Чирикову явился с отрядом служилых Осип Липин. Ни Чириков, ни Липин не привезли никаких распоряжений Атласову от воеводы. Липин сообщил только, что о разногласиях Атласова с казаками, которые лишили его командования, воеводская канцелярия отписала в Москву, судье Сибирского приказа.

Поскольку воевода, ожидая решения Сибирского приказа, не присылал указания лишить Атласова прежних полномочий, к началу 1711 года на Камчатке оказалось сразу три приказчика: Чириков, который готовился отбыть в Якутск с собранной им соболиной ясачной казной, Липин, принявший у него командование острогами, и Атласов – приказчик только по названию.

«Помилуй меня, боже, ибо попрал меня человек; всякий день нападая, теснит меня. Попрали меня враги мои, ибо много восстающих на меня свыше…» Псалтырь утешал мало. Атласов зорко следил за событиями в обоих острогах, ожидая, что настанет и его час, – Чириков с Липиным успели столько попортить крови казакам и камчадалам, что на Камчатке остро попахивало бунтом. Пользуясь краткостью своего пребывания на Камчатке, чириковские и липинские казаки, поощряемые примером своих начальников, вели себя по присловью: «После нас хоть трава не расти», – и обирали без зазрения совести камчадальские стойбища. Казаки, постоянно служившие на Камчатке, не хотели долее терпеть самоуправство пришлых служилых, ибо понимали, что им безвинно придется пожинать плоды пробудившегося среди камчадалов озлобления.

Ни Чириков, ни Липин не выплачивали камчатским служилым положенного им денежного жалования. Если Чириков вместо денег хотя бы выдавал товары, заставляя расписываться в получении самих денег, то Липин даже товарами расплачиваться не желал, указывая на то, что камчатские служилые и так живут в довольстве на обильной рыбой и всяким зверьем Камчатке.

В случае казачьего бунта Атласов надеялся снова оказаться в седле – пока в Москве судят да рядят, как с ним быть, он успеет ухватить поводья без помощи Сибирского приказа.

Февраль 1711 года начался в Нижнекамчатске оттепелью. Несколько дней кряду дул сырой юго-восточный ветер, мела пурга, потом установилась мягкая солнечная погода, днем капало с крыш, оседали глубокие, до полутора саженей, сугробы, ночью подмораживало, и снег твердел. Едва всходило солнце, чистый снежный наст, покрытый тонкой, как слюда, ледяной корочкой, сиял до рези в глазах. Случалось, в феврале и марте от белизны слепли люди.

Однажды около полудня Атласов, сидя на крыльце своей избы, кроил из бересты для себя и Стеши наглазники с узкими прорезями для зрачков. Берестяной лист, положенный на кроильную доску, которая покоилась у него на коленях, мягко поддавался под острым жалом ножа. Рука у него, слава богу, была по-прежнему тверда, глаза остры, и обе берестяные маски получились плавно закругленными, повторяющими по форме восьмерку, словно выписанную грамотеем на бумаге. Теперь Стеша обошьет бересту мехом, приладит завязки, и наглазники будут готовы.

От работы его отвлек собачий лай. Мимо крыльца к въезжей башне острога пронеслись несколько собачьих упряжек. Седоки были в кухлянках, торбасах из собачины и меховых малахаях. Если бы не ружья, стволы которых торчали из санок, седоков можно было бы принять за камчадалов – казаки за последние годы так вжились в местные обычаи, что даже кафтаны и шубы сменили на камчадальскую одежду.

Последняя упряжка круто свернула к избе Атласова. Подлетев к крыльцу, седок затормозил бег санок остолом и соскочил на снег. Едва он снял меховые наглазники, Атласов узнал Щипицына. Узкое, словно вырезанное из дерева, лицо казака совсем потемнело от загара, – должно быть, Щипицын возвращался с казаками из поездки в какое-нибудь из дальних камчадальских стойбищ. Острая, сверкающая сединой, как обоюдоострое лезвие, борода его по-прежнему воинственно торчала вперед.

– Здоров будь, атаман! – весело, словно не было между ними давнего холодка, прокричал Щипицын.

Взбежав на крыльцо, он сел без приглашения на перильца напротив Атласова, дружелюбно оскалив в улыбке мелкие острые зубы, крепкие, как у молодого пса.

– Будь и ты здоров, есаул! – насмешливо отозвался Атласов. – Откуда ты припорхала, перелетная пташка?

– Откуда я, птаха малая, припорхала, про то лучше не спрашивай, – не обиделся на насмешку Щипицын.

– Спроси-ка лучше, какие вести на хвосте принесла твоя пташка.

На слове «твоя» бывший есаул сделал ударение, и Атласов удивленно приподнял брови:

– Что-то не замечал, чтоб эта пташка была моей. В последние годы она другим свои песенки пела.

– Пташка – она и есть пташка, – без всякого смущения заявил Щипицын. – Поет там, где теплее.

– Это что ж, значит, возле меня нынче тепло стало?

– Переменился ветер. У твоего крыльца скоро снежок растает, травка-муравка зазеленеет, и всякий цвет зацветет – вот что чует твоя пташка.

– А какие же вести у этой пташки на хвосте? – уже всерьез заинтересовался Атласов.

– Вот тебе весть, от которой, думаю, взыграет в тебе сердечко: было на Камчатке три приказчика, а сейчас полтора осталось. Казаки на пути из Нижнего острога в Верхний Липина зарезали!

– Чьей команды казаки?

– Данилы Анцыферова.

Опять Анцыферов! Серьезный противник. Вначале он подставил ножку ему, Атласову, теперь кинулся на Липина. Что ж, Липину поделом!

– А Чириков где?

– Чирикова казаки тоже хотели порешить, но он упросил их ради Христа дать время на покаяние. Казаки оковали его и повезли в Верхнекамчатск. Тамошние служилые Анцыферова поддержат. Считай, конец Чирикову. Скинем со счетов эту половину приказчика, и, стало быть…

– Стало быть?..

– Один ты целый и настоящий приказчик на Камчатке остался.

– Поэтому ты и припорхал ко мне?

– Поэтому и припорхал, – нахально глядя в глаза Атласову, согласился Щипицын. – Думаю, на этот раз Федор Ярыгин поспешит сам сдать тебе командование острогом. Они ведь с Анцыферовым приятели, и сечь приятелю голову за бунт Ярыгину будет ой как тяжко! Он с удовольствием предоставит эту возможность тебе. Ты эдак через часик-другой наведайся к Ярыгину. Мои ребятки сейчас у него, про бунт докладывают.

– А если нижнекамчатские казаки примут сторону Анцыферова? – думая о своем, спросил Атласов. – Они ведь тоже натерпелись от Чирикова с Липиным.

– Ну, тут ты ошибаешься, – усмехнулся Щипицын. – Иль ты здешних служилых не знаешь? Народ они степенный, зажиточный. Против законной власти никогда не пойдут, хоть веревки из них вей. Наоборот, большинство из них станут против бунтовщиков, чтоб перед Якутском выслужиться. Да и сам Ярыгин тоже верный воеводский служака. А вот в Верхнем остроге служилые – те народ беззаботный, по большей части головы отчаянные. Те за Анцыферова станут. Придется тебе подступить к Верхнекамчатску с пушками… Ну, так через часик-другой, атаман! – напомнил он Атласову, прыгая в санки.

Собаки, визжа, сорвались с места, и упряжка, минуя избы посада, унеслась в острог.

Атласов, обхватив голову руками, остался сидеть на крыльце. Что ж, этот пройдоха Щипицын правильно рассчитал. Ярыгин сдаст командование, деваться ему некуда. Он, Атласов, теперь опять на коне. Но как коварно распоряжается его жизнью судьба! Едва вознесет – тут же выкопает яму. Вначале опоила его хмелем – и он полетел в яму, потом околдовала его красотой Степаниды и опять яма. Теперь возносит еще раз, но впереди уже маячат сабли взбунтовавшихся казаков. Так просто они ему не дадутся, и неизвестно еще кто кого свалит – он ли Анцыферова или Анцыферов его. Как найти путь мирно договориться с Анцыферовым? Он мог бы за убийство Липина наказать анцыферовских казаков батогами и отправить отслуживать вину приисканием новых земель на море, а о причинах убийства Липина сообщить в Сибирский приказ правду: убийство совершено доведенными до отчаяния служилыми. Такие случаи уже бывали, и Сибирский приказ не всегда брал сторону приказчиков. Москве важно, чтобы ясак шел исправно.

Но поверит ли Анцыферов ему? Что, если отправить к Анцыферову с этим предложением Семейку Ярыгина? Анцыферов с Козыревским любят паренька и выслушают его внимательнее, чем любого другого посланца от Атласова.

Если же Анцыферов откажется повиниться, тогда… Атласову кажется, что за спиной у него возникает государь и смотрит на него нестерпимо тяжким взглядом. И взгляд этот повелевает ему: тогда сечь головы!

Ках! Ках! Упряжка несется так, что в ушах свистит ветер. Семейка приказал Кулече не жалеть собак, и тот погоняет их изо всех сил.

Лежа в санках позади Кулечи в меховом мешке, Семейка все время оглядывается назад – нет ли там погони. Но позади нет пока ничего, кроме снежного праха, летящего из-под полозьев, пустынной колеи, накатанной до блеска, и вечереющих сопок, поросших березой, елью и лиственницей.

Всего лишь час назад узнал Семейка о том, что казаками Анцыферова убит Осип Липин, – узнал из случайно услышанного разговора Атласова с дядей. Притаясь за перегородкой, он скоро понял, о чем договариваются Атласов с дядей: о передаче Атласову командования!

Поняв, какая опасность нависла над его друзьями, Семейка велел Кулече запрягать собак, и они тайком выехали из острога, несмотря на то, что был уже вечер.

На крутом повороте санки занесло, и Семейка едва не вывалился в снег. Огибая сопку, Кулеча гнал так же, словно они ехали по прямой дороге. Молодец, каюр он знатный, собаки слушаются его хорошо.

За поворотом неожиданно врезались в чью-то встречную упряжку, и Семейка оказался в сугробе. Пока он барахтался в снегу, вылезая из мехового мешка, на дороге все смешалось. Десятки собак грызлись и визжали, путаясь в постромках, множество санок окружало Семейку, между санками с криками носились люди, разнимая собак.

– Ба! Да это же Семейка Ярыгин! – прокричал над ухом оглушенного падением паренька знакомый голос, и Семейка узнал Григория Шибанова. Через минуту его окружили уже Анцыферов, Козыревский, Березин, Дюков с Торским – здесь были все его друзья, а с ними еще три десятка казаков.

Семейку чуть не задушили в объятиях.

– Куда так спешил, что чуть не передавил всю мою команду? – спросил Анцыферов весело.

– Да к вам и спешил. В Нижнем остроге уже знают, что вы Липина убили, а Чирикова оковали. Дядя мой сдал командование Атласову.

– Черт! – переглянулся Анцыферов со своими казаками. – Не зря мы спешили. Чуяли, что Атласов возьмет командование, да не знали, что весть о бунте так скоро дойдет до Нижнего острога. Как же быть теперь? Оглобли назад поворачивать?

– Надо добраться до Атласова! – упрямо сказал Березин, поглаживая багровый шрам на скуле.

– Теперь его голыми руками не возьмешь. Если б Ярыгин еще не успел сдать ему острог… – осторожно напомнил Торской.

– А ворваться с ходу да и взять его в сабли! – предложил Шибанов.

– А если он против наших сабелек пушки выставит? Он казак не промах. Поди, на въезде в посад и то расставил уже караулы.

– Торской прав, – вмешался в разговор Иван Козыревский. – Налетим кучей – там и оставим головы все до одного. Надо ночью в дом к Атласову пробраться в малом числе, втроем либо вчетвером. Это не привлечет особого внимания крепостных караульных.

– То дело! – поддержал Торской.

– Добро, Иван, – согласился и Анцыферов.

Собачий поезд тронулся к Нижнекамчатску. Ночью остановились в версте от острога.

– Кто пойдет? – спросил Анцыферов.

– Я! – откликнулся сразу Березин.

– И я! – предложил Шибанов. – Мы с Березиным всюду вместе ходим. Где его сабля не достанет, там моя не промахнется.

– И я!.. И мы тоже!

Анцыферов отобрал четверых. Семейке тоже надлежало отправиться с ними, чтобы успокоить караульных, если они выставлены на въезде в посад. Когда с Атласовым будет кончено, Семейка должен был лететь на своих быстрых собаках обратно к отряду. Тогда уж и вступят в крепость все сразу, пока острог спит.

Атласов проснулся от неясной тревоги, щемившей грудь. Вечером, когда он уже вступил в командование острогом, в его доме дым стоял коромыслом – пили со Щипицыным и его дружками за удачу Атласова, за новый его взлет. Перепились так, что казаки убрались из дома, едва держась на ногах. Атласов же со Стешей долго еще сидели вдвоем – камчадалка уснула прямо за столом, и он на руках перенес ее в горницу. Сам он вернулся к столу и час за часом перекатывал тяжелые мысли, все еще не приняв решения – то ли сразу двинуться силой на бунтовщиков, то ли послать к ним человека на переговоры.

Решив принять решение завтра, на свежую голову, он кинул на лавку шубу и улегся прямо в столовой, чтобы не тревожить Стешин сон.

Проснувшись, он лежал, прислушиваясь к скрипу половиц в коридоре, – не мог понять, кто там ходит. Голова у него была тяжелой от хмеля, как валун, – казалось, никакими силами не поднять ее с лавки. В колеблющемся пламени плошки, освещавшей столовую, прыгали черные пятнышки, более ясные и отчетливые, чем само пламя. По столовой словно дым плавал, мешая видеть стены и потолок. Тревога продолжала давить его грудь. «Берегись! Берегись!..» – шептал ему какой-то голос. Но чего беречься и почему, он не знал. Тревога эта была как печаль, как сожаление о самом себе, словно он только что умер и стоит над собственным телом. «Зачем печалишься, душа моя? Зачем смущаешь меня?» – назойливо повторялось в ушах. Кто это говорит? Или он сам над своим собственным телом, которое стало пустым, неживым? «При-и-дите ко мне все страждущие и обремененные, и аз упокою вы. Возложите бремя мое на себя и научитесь от меня кротости и смирению, и обретете покой душам вашим». Кто читает ему евангелие? Не Мартиан ли пришел это? Вон он появляется из дверей и подходит к лавке.

Явился на поклон, как только узнал, что Атласов снова стал приказчиком! Полно, Мартиан, виниться, я ведь сам простил всем свои обиды, и тебе, и казакам. Завтра я пошлю к Анцыферову племянника Федора Ярыгина на мирные переговоры – я буду уступчив, мне крови не надо. Я не хочу крови, Мартиан. Ты понял?

Поняв, что он и в самом деле принял окончательное решение, что решение это правильное, Атласов испытал облегчение, и тревога и печаль отпустили его.

Иди, Мартиан, с миром. Завтра ты обвенчаешь нас со Стешей, а сейчас я хочу спать… спать… Ну почему ты торчишь надо мной? Мешаешь мне спать? Зачем у тебя такой страшный рубец на скуле? Откуда у тебя этот пышный чуб?.. А! Ты не Мартиан вовсе, ты оборотень! Нет, ты… ты… Березин!.. Березин!!!

И голова его сразу стала легкой от ужаса, и в глазах прояснело – и нож в руке Березина блеснул так ярко, что вспышка отдалась в затылке, и в горле его заклокотало что-то горячее.

«…и обретете покой душам вашим», – прозвучал издалека, из пустоты, ничей голос, и Атласов уснул.

Утром слуги, найдя хозяина мертвым на лавке, с воплями побежали будить Степаниду.

Она не вскрикнула, не пролила ни слезы, но словно окостенела, и щеки ее стали белыми, как февральский наст. Казалось, она умерла тоже.

Она села над ним и просидела беззвучно целый день, и сидела над его телом, когда его уже обмыли соседи, всю ночь, не притрагиваясь к пище и воде; затем – еще двое суток, пока тело его не опустили в землю.

Потом, когда все уже ушли прочь от его могилы, она сидела над его холмиком и обнимала мерзлые комья.

На другой день после похорон кто-то из казаков увидел, что она все еще сидит на могиле, удивился, покачал головой и заспешил дальше по своим делам.

Глава тринадцатая
ОСАДА

Утром 22 мая 1711 года к вновь построенному казачьему укреплению на Большой реке приплыло на батах камчадальское и курильское войско. Птичьи и рыбьи кафтаны соседствовали с кухлянками из оленьих кож и собачины, нерпичьи и бобровые шапки перемешивались с медвежьими и пыжиковыми малахаями. Из батов густо торчали чекуши, копья и дротики с костяными и каменными наконечниками.

Высадившись на берег, ратники обложили крепость подковой, отрезав стоящий на берегу острог от тундры.

Осаждающие насчитывали до пятисот воинов – по полтора десятка на каждого защитника крепости. Весь день камчадалы стояли в тундре, за полверсты от укрепления, не предпринимая никаких военных действий. Ночью огненной дугой запылали в тундре костры.

Минул всего месяц, как после трех с половиной лет жизни в Верхнекамчатске партия Анциферова снова пришла на Большую реку. Князец Карымча был убит, а Каначу удалось уйти. За месяц казаки не успели еще поставить стены из бревен, и острог был опоясан только земляным валом высотой до сажени. Вал защищали две медные пушечки и три десятка казаков, вооруженных ручными пищалями.

Оставшийся на свободе Канач собрал воинов всех пяти камчадальских родов, обитающих на Большой реке и ее притоках, и привел их к казачьей крепости.

Идти на приступ камчадалы не спешили. Кроме угрожающих криков, доносившихся от костров, неприятельские воины пока ничем себя не проявляли. Должно быть, они решили отсиживаться вне досягаемости ружейного огня, пока голод не заставит казаков выйти за вал.

В землянке у Завины горела плошка. Возле нестроганого, сколоченного кое-как стола сидели Семейка с Кулечей. Отдуваясь, пили чай из оловянных кружек. В углу, на лавке, зевая и крестя бороду, полудремал Мартиан.

После полуночи появился и Козыревский, сменившийся с караула на валу. Все сразу оживились, ожидая от него новостей.

– Что там, наверху? – подал голос Мартиан.

– То же самое, – с досадой ответил Иван. – Сидят тихо, нас стерегут.

– Говорила же я, чтоб убил его! – воскликнула Завина, сердито глядя на Семейку. – Вот он теперь пришел!..

Семейка покраснел, обиженно отставил кружку.

– Кто же его знал, что так выйдет? – В его голосе с некоторых пор прорезался басок, и, когда Семейка обижался и говорил тихо, голос его казался густым, взрослым.

– Будет, будет, Завина! – вмешался Иван. – Канач ведь тоже не убил его. Друзья были, надо понимать… А теперь что ж… Не Канач, так другой вожак нашелся бы. Липин с Чириковым так озлобили здесь все стойбище, что о мире все равно не договориться.

– Истинно так, Иване, – подал голос Мартиан. – Всякое стадо находит своего пастыря. Рассеем с божьей помощью неприятеля.

Семейке пора было вставать в караул. Поэтому, допив чай, он поднялся из-за стола, солидно пробасив:

– Ну, бывайте!

За ним сразу поспешил Кулеча. Мартиан тоже не стал задерживаться.

– Всяк, кто веру имеет и крестится, спасен будет, – сказал он на прощанье. – Не страшись, Иване, завтрашнего дня. Стрелы язычников господня рука разнесет прочь, как ветер разгоняет тучи. Думаю, крест сей не одного язычника обратит в бегство.

Увидев в дюжей руке Мартиана тяжелый, фунтов на двадцать, медный крест, Козыревский улыбнулся:

– Серьезное оружие. Не только язычников, но и быка испугает.

– На сей щит мой и меч все мое упование в завтрашнем бою, – подтвердил Мартиан.

Семейка с Кулечей, выйдя из землянки, долго шептались о чем-то, после чего Кулеча перебрался через вал и исчез в ночной тундре. Каким чудом было бы, если бы их с Кулечей план удался, думал Семейка, заступая на свой пост рядом с Анцыферовым.

Утро не принесло никаких изменений. Камчадалы по-прежнему стояли в тундре, держась вне досягаемости для ружейного огня.

Семейка, взобравшись на вал, попытался вызвать Канача на переговоры, но, когда возле его уха просвистела стрела, он соскочил с вала внутрь укрепления. Наверняка стрелу эту послал Канач. Вряд ли кто другой мог послать стрелу на такое расстояние. «Кулеча, ну что же ты, Кулеча?» – тоскливо подумал Семейка. Видно, их план не удался.

После скудного завтрака – казаки доели остатки рыбы и выпили последнюю воду – Анцыферов велел Мартиану служить молебен. Следовало немедленно идти на вылазку, пока казаки не ослабели от голода, не измучились в ночных караулах.

Молебен отстояли с обнаженными головами. Ветер с гор, несший редкие белые облака и суливший хорошую погоду, развевал волосы казаков – русые и темные, рыжеватые и совсем белые, как лен, выгоревшие на солнце.

Прочитав краткую молитву о даровании победы, Мартиан закончил так:

– Братья-казаки! Идя в сражение, будьте тверды духом, все грехи ваши отпущены, и не смерть пусть страшит вас, но всякое колебанье прийти на выручку попавшему в беду товарищу. Всякая мысль обратиться вспять – гибельна, ибо если нынче дрогнет один – погибнем все. Тот, кто дрогнет, проклят мной заранее! Аминь!

Суровая эта речь произвела на казаков впечатление, они почувствовали себя еще крепче связанными друг с другом.

В тот миг, когда Анцыферов уже стал поднимать руку, чтобы подать казакам знак о выступлении, Семейке вдруг почудилось какое-то смутное движение в неприятельском лагере. Солнце било в глаза, мешая рассмотреть получше, что там происходит, но походило это на какую-то военную схватку. «Кулеча!» – радостно подтолкнуло его что-то изнутри, и тогда он вскочил на ноги, вцепился в руку Анцыферова.

– Стойте! Стойте! – звонко и ликующе разнесся его голос над укреплением. – Смотрите туда! Сейчас произойдет что-то.

Анцыферов с Козыревским, как и все казаки, вначале с недоумением уставились на Семейку: уж не спятил ли хлопец, но потом стали всматриваться в сторону неприятельского лагеря.

Там действительно происходило что-то непонятное: в центре подковы словно бы кипел бой. И туда, к этому центру, с левого и правого крыла двигались неприятельские воины. И вот, когда все камчадалы и курильцы стянулись к месту схватки, бой постепенно стал затихать.

– В чем дело? – подступили казаки к Семейке. – Что там происходит?

– Там Кулеча! – с горящими глазами ответил он, словно одно это имя должно было все объяснить сбитым с толку казакам. – Я его послал туда сегодня ночью.

– Зачем? – удивленно спросил Козыревский.

– Там ведь князцы с ближних рек, которые никогда не хотели войны. Войны хочет один Канач и его ближние. Я велел Кулече передать, что мы готовы забыть все обиды, если нам выдадут Канача и согласятся платить ясак, как и прежде.

– Гляди-ка! – весело приподнял брови Анцыферов. – Казак Ярыгин уже решает за меня с Козыревским отрядные вопросы!

Семейка покраснел до ушей.

– Ну будет, будет! – положил ему на плечо руку Анцыферов. – Что краснеть, как девица? Еще неизвестно, что там происходит у них.

В неприятельском стане между тем бой совсем утих.

От толпы камчадалов отделилась кучка воинов и двинулась в сторону укрепления. Когда они подошли ближе, удалось разглядеть, что передний воин держал в руках высоко поднятое копье, на древке которого болтался пук белых перьев – знак мира.

Анцыферов стиснул Семейку в объятиях.

– Ну, хлопец, по гроб жизни мы все тебе обязаны!

– Подрастет да заматереет – быть ему казачьим головой, – убежденно проговорил кто-то из казаков.

В середине шествия несколько камчадальских воинов несли что-то тяжелое, завернутое в шкуру. Семейка сразу разглядел улыбающегося Кулечу и весело помахал ему рукой.

Приблизившись к валу, воины вытряхнули из шкуры связанного Канача.

Переговоры с князцами вели Анцыферов и Козыревский, а Семейка, подойдя к распростертому на земле Каначу, опустился возле него на корточки. Перед ним лежал настоящий богатырь с полуприкрытыми, потухшими глазами. Видно было, что он узнал Семейку, но не выказал ни удивления, ни ненависти.

– Канач, – сказал Семейка, – ты первый предал нашу дружбу, а разве плохо нам с тобой было, когда мы жили мирно?

– У тебя все еще слишком мягкое сердце, как у ребенка, – равнодушно, с оттенком презрения и превосходства отозвался Канач. – Мир нужен трусливым собакам, которые предали меня, а не великим воинам. Если ты настоящий воин, убей меня. Мне теперь все равно.

– Ну уж нет, – поднялся Семейка на ноги. – Поверженных мы не убиваем. Посидишь в аманатах, пока в сердце твоем не растает жестокость. И тогда ты поймешь, что милосердие выше жестокости.

– Этого никогда не будет, иначе я убью себя сам, – зло отозвался Канач.

Несколько казаков унесли Канача в аманатскую землянку.

Переговоры завершились полным успехом. С князцоз взяли шерть,[6]6
  Шерть – присяга в верности.


[Закрыть] одарили их из государевой подарочной казны и отпустили в стан, с тем чтобы отряды могли сняться еще до полудня. С вала было видно, что благополучное возвращение князцов встречено в камчадальском стане всеобщим ликованием.

Большинство камчадальских и курильских воинов погрузились в баты и отплыли в верховья и низовья Большой реки. Остальные отряды ушли пешими.

– И рассеялась злая туча, аки наваждение, – проговорил Мартиан, оглядывая с вала опустевшую тундру.

Весь остаток дня Кулеча ходил сияющий, ибо теперь он считал свою вину перед казаками полностью искупленной.

Анцыферов с Козыревским, понимая, что теперь мир в здешней тундре установлен надолго, если не навсегда, уже прикидывали сроки выхода на юг, на поиски далекой земли. Путь туда теперь был свободен.