Текст книги "Землепроходцы"

Автор книги: Арсений Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Глава третья
ЧЕРНОЕ УТРО

Странное утро выдалось 6 июня 1707 года в казачьем остроге на Большой реке.

В это утро Иван Козыревский проснулся как обычно: не рано и не поздно. Откинув низ полога, подвешенного к потолку над широким супружеским ложем для защиты от комаров, он увидел, что за лахтачьим пузырем, затягивающим окно, как раз начинает угадываться рассвет.

Колеблемое сквозняком пламя лампадки освещало бревенчатые стены, ржавый болотный мох, которым были выложены пазы между бревнами, неструганые плахи потолочного настила. Грубо сколоченный стол, два табурета, ларь да лавки у стены составляли всю обстановку избы – вернее, той ее половины, которую занимали Иван с Завиной. Вторая половина избы была отдана служанкам.

Несмотря на скудность обстановки, Козыревский гордился своим домом. Он сам возвел стропила и покрыл крышу речным камышом, сам сложил печь, сколотил стол и лавки.

Теперь Иван обзаводился лодкой. Всю последнюю неделю он долбил бат и почти закончил работу. Лодка должна была получиться на славу – узка и быстроходна, а главное – легка, как перо, даже Завина могла бы ее самостоятельно вытаскивать на берег и сталкивать в воду, не лодка – просто загляденье. Да, в последнее время он немало поработал и уже привык просыпаться с ломотой во всем теле. Сегодня ломота, кажется, пропала… Должно быть, он уже втянулся в работу, окреп. Ему ведь только двадцать пятый год, и тело его налилось упругой силой.

Радуясь тишине, разлитой в его доме и в нем самом, Козыревский решил поспать еще немного. За окном почему-то перестало развидняться и даже, наоборот, как будто потемнело. Незачем вставать сегодня ни свет ни заря. Бат он успеет доделать за утро, и они с Завиной еще до полудня попробуют, какова лодка на воде.

Завина безмятежно спит, свернувшись калачиком. Дыхание у нее ровное и, как всегда, такое тихое, что, бывает, проснувшись среди ночи, он пугается, здесь ли она.

Завина – создание удивительное. Она не похожа ни на одну из здешних женщин. Лицо у нее более узкое и светлое, чем у всех камчадалок, глаза не черные, а карие, и большие, с прямым разрезом, в них нет ничего азиатского. Козыревский мог найти этому лишь одно объяснение. По слухам, лет пятьдесят назад на Камчатке зимовали люди кочевщика Федота Попова, сплывшие вместе с казаками Семена Дежнева из Нижнеколымского зимовья в чукотскую землю. На Камчатку суденышко Попова занесло бурей. Куда делись потом его люди, никому не известно. Должно быть, погибли в стычках с коряками, пробираясь на север к Чукотке за моржовым зубом. Вероятно, кто-нибудь из этих людей остался жив и коротал свой век вместе с камчадалами. Он-то и оставил светлолицее потомство.

В стойбище, откуда Козыревский увез Завину, о ее родителях ничего узнать не удалось. Она досталась тойону Большой реки, воинственному князцу Карымче, как военная добыча лет десять назад, еще до покорения Атласовым Камчатки. В стойбище, на которое напали воины Карымчи, по здешнему обыкновению было перебито все мужское население. Среди пленниц не оказалось и матери Завины. Черты, отличавшие Завину от местных женщин, считались среди камчадалов за уродство, и никто из воинов не польстился на девчонку, даже когда она подросла. Карымча использовал ее на самых неприятных работах. Ей было поручено ухаживать за собаками тойона, которых тот держал три упряжки. Каждую зиму ей приходилось доставать собакам из мерзлых зловонных ям тухлую рыбу и кормить все три злющие и вечно голодные своры. К несчастью Завины, собаки никак не хотели привыкать к ней, словно чуяли в ней чужую.

Тойон был изумлен до крайности, когда услышал, что самая захудалая из его пленниц понравилась Козыревскому, представителю могучего племени пришельцев, способных поразить огненным дыханием все живое окрест. Он с радостью отдал девчонку Козыревскому. При этом, опасаясь, не хитрит ли огненный человек, довольствуясь столь ничтожным подарком, Карымча предложил пришельцу еще двух пленниц, самых красивых и расторопных. Зная, что его отказ смертельно обидел бы и даже испугал князца, Иван принял подарок. Ему пришла в голову блажь жениться на несчастной девочке-сиротке, чтобы она, как бывает в сказках, превратилась вдруг в царицу и стала счастливее всех. Он был, конечно, не царь, решил обзавестись хотя бы собственным домом и взять несколько слуг, чтобы было кому ухаживать за его женой. Две здоровые крепкие служанки – этого для начала его царской жизни было вполне достаточно.

Рыжебородый, краснолицый архимандрит Мартиан, единственный на всю Камчатку священник, случившийся в эту пору в Большерецке, недолго выслушивал сбивчивые объяснения Козыревского, пытавшегося получить совет, стоит ли ему жениться так поспешно, и отмахнулся от его речей, словно от комариного писка. Прогрохотав, как камнепад в ущелье: «Не дай одолеть себя бесу сомнения, раб божий! Стерпится – слюбится!» – он тут же приступил к службе. Вначале он окрестил Завину, оставив ей по просьбе Козыревского прежнее имя, затем, заглянув в святцы, нарек в крещении служанок именами святых великомучениц и, не дав себе передышки, обвенчал Козыревского с молодой камчадалкой. Так в мгновение ока Иван стал законным венчанным супругом крещеной камчадалки Завины, которая ровным счетом ничего не поняла в значении совершенного обряда. Она сразу привязалась к своему новому хозяину, который увез ее от рычащих собак, зловонных ям и побоев.

Вспомнив, что он хотел поспать еще немного, Козыревский натягивает одеяло. Однако сон не идет к нему. Взглянув еще раз в сторону окна, он в удивлении садится на постели. За окном совершенно темно, словно к лахтачьему пузырю прислонился кто-то черной спиной, заслонив свет встающего утра. Неужели рассвет ему только померещился?.. Чертовщина какая-то…

Но тут мысли его приняли другое направление. Засветив от лампадки фитиль стоящего на столе каменного жирника, он достал из небольшого деревянного сундучка, засунутого под лавку, круглую костяную чернильницу и уселся на лавку.

Семь лет назад якутский воевода перехватил челобитную казаков. Казаки жаловались государю на самоуправство воеводы. Выяснилось, что челобитная писана рукой Петра Козыревского. Казаков, поставивших свои подписи, воевода бил плетьми, а Козыревского с тремя сыновьями отправил служить на дальнюю Камчатку, предписав отныне и навеки не давать им бумаги и чернил.

Вот момент, о котором он давно мечтал. Семь лет Иван не держал в руках гусиного пера и, должно быть, разучился писать. Теперь он в своем доме, где, кроме преданной ему Завины, никто не увидит его. Чернильница полна, гусиных перьев припасено достаточно, есть и заветная десть бумаги. Очинивая перо, он поймал себя на том, что осторожно озирается по сторонам. Тьфу ты, напасть какая!

Ему давно хотелось сделать чертеж Камчатской земли. Не первый год он служит здесь, и ему хорошо известно, что никто из казаков не знает, сколько на Камчатке рек, озер, огнедышащих вершин и горных перевалов. Без помощи проводников казаки заблудились бы в этой стране, где по рекам раскиданы сотни камчадальских и корякских стойбищ – названия их и упомнить-то невозможно! – а на всю Камчатку только три небольших казачьих укрепления: одно в низовьях, другое в верховьях пятисотверстной реки Камчатки, а третье здесь, на Большой реке. Чертеж, составленный по расспросам казаков и местных жителей, мог бы облегчить казакам их нелегкую службу на этих огромных пространствах.

Занятия письмом были прерваны движением в пологе. Завина, должно быть, проснулась. Козыревский отложил перо и спрятал бумагу и чернила обратно в сундучок.

– Вчера приходил Канач, – сказала Завина.

Голос у нее низкий, грудной и мягкий, как мех соболя. Сейчас в ее голосе отчетливо прозвучали тревога и раздражение. Посещения Канача, сына инородческого князца Карымчи, всегда раздражают ее напоминанием о годах жизни в плену.

Вчерашним вечером Козыревский поздно вернулся домой, и Завина уснула, не успев поделиться с ним этой новостью. И вот, едва проснувшись, она спешит сообщить ему об этом неприятном для нее посещении. По местным обычаям, бывшая пленница Завина по-прежнему как бы принадлежит к роду Карымчи, поэтому инородческий князец, равно как и его сын Канач, навещая время от времени казачий острог, останавливаются у своих «родичей». Завина, соблюдая обычай, даже прислуживает за обедом Карымче и Каначу. Если перед старшим из них она держит себя почтительно, то перед младшим держится гордо и независимо. Канач, не по годам рослый и крепкотелый мальчишка лет пятнадцати, с серьезным лицом и пытливыми глазами, светящимися умом, делает вид, что не замечает ее раздражения. Он относится к Завине надменно и равнодушно, как и полагается относиться подрастающему деспоту к бывшей своей рабыне.

– Он не обидел тебя? – спросил Иван, имея в виду Канача.

Вместо ответа Завина только возмущенно фыркнула, желая показать, что в обиду она себя никому не даст.

– Ты накормила его?

– Накормила, – вздохнула она. – Он мой родственник.

– Ну и правильно, – поспешил одобрить ее Козыревский. – Гостя надо всегда хорошо накормить. У нас, казаков, тоже такой обычай. О чем вы с ним разговаривали?

– Он спрашивал, правда ли, что огненные люди вовсе не боги, что они не спустились с неба, что они смертны, как и все камчадалы.

– И что ты ответила?

– Я сказала, что неправда. Я сказала, что ты бог.

– Завина! Сколько раз я тебе объяснял, что я такой же, как и ты, человек, что просто мы пришли из далекой земли, где совсем другие обычаи.

Завина вдруг уткнулась носом в набитую гагарьим пухом подушку, и Козыревский услышал, как она всхлипывает.

– Ну зачем ты плачешь, глупышка? – склонился Иван над ней, не зная, как ее утешить.

– Я люблю тебя, – продолжая всхлипывать, сказала она. – Я боюсь, что тебя убьют.

– Ну кто меня убьет? Что ты выдумываешь?

– Камчадалы ездят в гости! – сказала она таким голосом, словно извещала о гибели мира.

– Ну и что? Пусть себе ездят на здоровье.

– Камчадалы никогда не ездят в гости летом! Летом они ловят рыбу и бьют на берегу морских зверей, а в гости ездят зимой.

– Да что ж в том плохого, если им вздумалось ездить в гости летом?

– Если камчадалы ездят в гости летом, значит, они готовятся к войне! Как ты не понимаешь?

Завина плакала теперь у него на груди, обняв его шею руками. Она плакала так горько, словно он был уже покойником. Тронутый ее любовью и слезами, он гладил ее волосы, обдумывал то, что она сказала. Непокорства со стороны камчадалов Большой реки казаки еще не встречали. Но все-таки в ее словах что-то есть. Пожалуй, стоит поговорить об этом с начальником острога Дмитрием Ярыгиным. Казаки в остроге слишком беспечно настроены. Караульные чаще всего спят по ночам на сторожевой вышке. Мало ли что могут измыслить камчадалы?

– Ну не плачь, – стал он успокаивать Завину. – Хотел бы я посмотреть на того камчадала, который надумает кинуться на меня. Камчадальские копья и стрелы казакам не страшны. Разве пробьет стрела мою железную одежду? – указал он на висящую на стене кольчугу. – Ты не приглашала Канача заночевать у нас?

– Приглашала, но он не захотел. Сказал, что ему уже предлагал ночлег Семейка Ярыгин, но он спешит домой.

Иван знал, что сынишка начальника острога, Семейка Ярыгин, шустрый четырнадцатилетний мальчуган, скучавший в крепости без сверстников, сдружился еще зимой с Каначом, и мальчишки часто лазили вместе по сопкам, гоняя куропаток. Однако в последнее время Канач редко появляется в крепости, и Семейка изводит Козыревского вопросами, когда «родственник» Завины навестит острог. Постепенно мальчишка так привязался к Ивану, что повсюду таскался за ним по пятам, готовый по одному его слову мчаться куда угодно, выполнить любое поручение.

За окном по-прежнему было темно. Что за дьявольщина? Поднялись, видно, они с Завиной посреди ночи.

Громкий стук во входную дверь прервал их разговор. Козыревский натянул кафтан и пошел отчинять засов. На пороге – легок на помине! – стоял Семейка Ярыгин. Выгоревший белый чуб, кафтан нараспашку и весь в саже, темные глаза горят от возбуждения.

– Дядя Иван! – зачастил он прямо с порога. – Вы тут спите и ничего не знаете! На острог черный снег падает! Утро-то давно уже настало, да черный снег свет застил.

– Какой еще черный снег? Может, сажа и пепел?

– Сажа, она самая и есть, – подтвердил Семейка.

– Так зачем же ты меня пугаешь? То снег ему, то сажа… Ветер откуда, с моря или с гор?

– Да вроде с гор тянет.

С минуту подумав, Иван заключил:

– Не иначе, как Авачинская огнедышащая гора сажу и пепел исторгла. А ветер к нам и пригнал целую тучу этого добра… То-то я вроде утром свет за окном разглядел, а потом опять тьма настала.

Подождав, пока Завина оделась за пологом, они втроем вышли из дому.

Над острогом висело низкое черное небо, в котором лишь кое-где угадывались светлые размывы. На крепостные стены, на крыши построек сыпались сажа и пепел.

Перед приказчичьей избой в сумраке возбужденно переговаривались крепостные казаки:

– Дожили до тьмы кромешной!

– Уж не знамение ли какое?

– Что-то будет, казаки, что-то будет…

– К большой крови это…

– Тю, кровь ему мерещится! Да на Камчатке кругом горы пепел кидают. Поди, Авача разбушевалась. Других огненных гор ближе к нам нет.

– Раньше-то в остроге нашем никогда сажа не выпадала. Не к добру это. Стеречься надо.

– Братцы, гляди, у Харитона Березина рожа черней, чем у черта запечного!

– Сам ты шишок запечный! – обиделся Березин, не сообразив, что в темноте его лица не видно, что казак шутит.

– Тише вы, воронье немытое! – прозвучал рокочущий голос Данилы Анцыферова. – У нас с архимандритом Мартианом горе горькое, а они тут раскаркались.

– Что ж за горе у вас, Данила?

– А такое горе, что, как пала тьма, бочонок с хмелем мы потеряли. Плачьте с нами, братья-казаки!

В толпе послышался хохот.

– Данила, друг ты мне или не друг?

– А ты кто такой есть? В темноте и волка можно принять за друга.

– Гришка Шибанов я.

– Ну, ежели не врешь, что Шибанов, тогда друг.

– Так вот, Данила, ради дружбы нашей помогу я вам с Мартианом тот бочонок искать!

– И я помогу, Данила! – поддержал Шибанова голос Березина.

– И я!

– И мы!..

Охотников поискать заманчивый бочонок нашлось немало, и казаки, гогоча, повалили за Анцыферовым.

Почувствовав, как в его руке дрожит рука Завины, Козыревский обнял ее за плечи.

– Ты что? Иль у вас здесь сажа с неба никогда не падала?

– Не помню… – Голос у Завины жалобный и перепуганный.

– И даже не слышала про небесную сажу?

– Слышала… Камчадалы всегда уходят с того места, куда упадет сажа. Иначе их ждет гибель… Нам тоже надо уходить на новое место.

– Ну вот! Опять ты за старое!.. На Нижнекамчатский казачий острог каждый год летит пепел с Ключевской горы, однако ж с тамошними казаками никакой беды не случилось.

Завина, увидев, что небо проясняется и тьма сменяется солнечным светом, немного успокоилась и даже повеселела.

– Ну, пойдем со мной бат доделывать?

– Пойдем! – обрадованно откликнулась она.

Иван, опасаясь, как бы его не засмеяли крепостные казаки, не часто брал ее на свои работы.

Растолкав все еще спящих служащих, которые ничего не знали о туче пепла, выпавшей над острогом, Козыревский наказал им побыстрее готовить завтрак и, выдернув из стоявшего в коридоре чурбака топор, вышел, сопровождаемый Завиной, на совсем посветлевший двор.

Между тем казаки разыскали тот самый бочонок с вином, – который Анцыферов с Мартианом потеряли в темноте, и прикатили его на площадь перед приказчичьей избой. Все они по очереди старались вышибить из него пробку.

– Изыди, треклятая, аки младенец из чрева матери, либо провались вовнутрь, демонова затычка! – прогудел Мартиан.

Над всеми возвышался на целую голову Данила Анцыферов; казак матерый, каких земля не часто родит, горбоносый, с ястребиными очами и могучей бородищей, которая распласталась от плеча до плеча по всей его обширной груди, – казаки иногда шутили, что его бороды хватило бы на три пары валяных сапог.

Заметив Козыревского с топором, Мартиан гаркнул:

– Гляньте, угоднички! Господь услышал наши муки, послал нам святое орудие для сокрушения затычки дьявольской.

Затычка была вышиблена, и, учуяв винный дух, сразу прянувший из бочонка, Мартиан возвел очи горе:

– Она! Благодать господня! Налетай, кто в бога верует!

Воспользовавшись суетой вокруг бочонка, Козыревский с Завиной незамеченными выскользнули из толпы, не забыв прихватить свой топор.

Козыревский так и не вспомнил, что собирался поговорить об утренних подозрениях Завины с Ярыгиным. Всю его зародившуюся было тревогу, казалось, унесло вместе с тучей сажи.

Работу они закончили даже раньше, чем рассчитывал Иван. Когда служанка пришла звать их завтракать, бат уже был готов.

После завтрака они решили попробовать лодку на воде.

Глава четвертая
ПРОЩАНИЕ

Острог располагался на северном берегу реки Большой, верстах в тридцати от устья. Крепость стояла на отвесном мысу и со стороны реки была недоступна неприятелю. Палисад из заостренных поверху бревен защищал ее со стороны тундры.

Всего в остроге не насчитывалось и десятка строений. Лишь несколько казаков, подобно Козыревскому, срубили себе избы и решились добровольно осесть на Большой реке. Большинство же постоянно жили в Верхнекамчатском остроге и ожидали подмены. Там, в Верхнекамчатске, лето было намного теплее здешнего, а зима суше, и казаки неохотно отправлялись на годичную службу в Большерецк, где даже и леса-то, годного на постройки, поблизости не было.

Толкая бат шестом вверх по течению реки, Козыревский думает о том, как он удачно купил недостроенную избу у казака, который не вынес сырости западного побережья и переселился в Верхнекамчатск. Козыревскому пришлось сплавлять лес только на стропила да пристройки.

Завина сидит на носу бата и блаженствует. Вон как порозовели у нее щеки от речной свежести, как блестят глаза! На Завине легкая летняя дейша с капюшоном, опушенная мехом морского бобра, и мягкие кожаные штаны, заправленные в красные сапожки, сшитые чулком из лахтачьей шкуры. Она не любит юбок, в которых ноги путаются во время ходьбы, и предпочитает по обычаю камчадальских женщин носить штаны, не стесняющие движений. На шее у нее ожерелье из красных утиных клювов. Выходя из дому, она всегда надевает его. Утиные клювы, по убеждениям камчадалов, приносят счастье.

Козыревский, войдя в азарт движения, все сильнее толкается шестом о дно протоки, и бат, выдолбленный из ствола тополя, легко разрезая встречную воду, несется вперед, узкий, как игла. Благодаря нашитым на борта доскам лодка устойчива на воде. Козыревский специально нашил эти доски: Завина, как и все камчадалы, не умеет плавать.

Поднявшись вверх по реке версты на четыре от острога, Козыревский разворачивает бат и садится на его дно, вытянув ноги. Теперь они плывут вниз по течению. За все время его пребывания на Камчатке ему, кажется, никогда еще не было так хорошо. Завина жмурит глаза от солнца и улыбается. Словно преисподняя, лежит перед ними окружающий мир, седой и черный от сажи и пепла. Черны деревья и кусты, черны берега. Однако не злые духи обитают здесь. Миром этим правит молоденькая светлолицая женщина с большим веселым ртом и хрупкой фигурой подростка. Подумав так о Завине, Козыревский смеется, и смех Завины перекликается с его смехом. Они хохочут как сумасшедшие.

– Выйдем на берег! – предлагает Завина, и Козыревский причаливает к песчаной косе.

Взявшись за руки, они пробираются сквозь кусты и не спеша выходят на речной косогор, с которого им открывается широкая каменистая тундра, огороженная грядами сопок и пересеченная заросшим ивняком и тальниками ручьем.

Смех замирает у них на губах. Вдали, прижимаясь к гряде сопок, движется в сторону верховий Большой реки длинная цепочка людей. Судя по копьям, которые имеются у всех, это камчадальские воины. Почему они идут словно крадучись, почему обходят казачий острог далеко стороной?

Припав к земле, Козыревский с Завиной долго наблюдают их шествие, в котором чувствуется что-то грозное.

– Ты побудь здесь, а я пройду кустами вдоль ручья поближе к ним, – внезапно принимает решение Иван. – Погляжу, что за воины, чьи они, Карымчины или Кушугины.

Скользнув, словно ящерица, Иван быстро достиг зарослей. Ручей мелок, всего по щиколотку. Козыревский приблизился к воинам на такое расстояние, когда хорошо можно было разглядеть их лица. Затаившись в кустарнике, он следил за ними, пока все они не перешли ручей вброд и не скрылись вдали. Ни одного знакомого лица среди воинов он не разглядел, хотя знал почти всех людей князца низовий реки Большой, толстого, добродушного, плутоглазого Кушуги, а равно и воинов Карымчи, чьи стойбища раскинулись в верховьях реки. У идущих впереди воинов он хорошо разглядел болтавшиеся на копьях пучки перьев ворона и куропатки, тогда как отличительными знаками родов Кушуги и Карымчи были перья ястреба и кедровки. Чьи же это тогда воины? В окрестностях острога ни один род не носил пи перьев куропатки, ни перьев ворона. Надо спросить у Завины.

Дождавшись, пока последний воин скрылся за сопками, Иван заспешил обратно.

Завина объяснила Козыревскому, что вороново перо – отличительный знак родов, обитающих на реке Кихчик, а перья куропатки носят, вступая на военную тропу, воины с реки Нымты.

Козыревский задумался. Названные Завиной реки текли в Пенжинское (Охотское) море верстах в сорока – пятидесяти севернее Большой.

Должно быть, утренняя тревога Завины, вызванная известием, что камчадалы зачастили друг к другу в гости, была далеко не напрасной. В тундре явно что-то замышляется. Вероятно, камчадалы с северных рек решили напасть на камчадалов реки Большой – вражда в этих местах была до прихода казаков постоянной и, видимо, по какой-то причине вспыхнула вновь. Карымча, должно быть, узнал уже, что на него готовится нападение, и предпринимает ответные меры, раз Завина утверждает, что камчадалы Карымчиных и Кушугиных родов наезжают друг к другу в гости.

Козыревский встревожился теперь не на шутку. Если вокруг казачьего укрепления вспыхнет междоусобная война, казакам, дабы прекратить ее, придется волей-неволей принять чью-либо сторону – и тогда прощай мирная жизнь.

Если бы Козыревский мог сейчас, подобно ястребу, парящему над поймой, окинуть взглядом землю с высоты верст на тридцать вокруг, тревога его возросла бы во сто крат. Кроме отряда, случайно замеченного ими невдалеке от острога и державшего путь к стойбищу Карымчи, он увидел бы еще несколько отрядов камчадальских воинов, стягивавшихся к стойбищам выше и ниже острога. Одни из этих отрядов держали путь с севера, другие с юга. По побережью Пенжинского моря шел от курильской Лопатки к Большой реке отряд курильцев, одетых в птичьи кафтаны и рыбьи штаны. По направлению движения этих отрядов можно было бы заключить, что центром, к которому они притягивались словно магнитом, был казачий острог.

Столкнув бат на воду, Иван с Завиной понеслись к крепости, держась на самом стрежне, чтобы течение помогало им в их бешеной гонке по реке.

На берегу возле, крепости двое казаков и Семейка Ярыгин стаскивали на воду лодки.

– Куда собрались? – спросил Иван.

– На устье, собирать птичьи яйца! – весело откликнулся Семейка.

– Осторожней держитесь! – предупредил Козыревский. – В тундре вооруженные камчадалы бродят. Как бы не наскочили на вас!

Казаки с полнейшим равнодушием приняли его слова: пусть, дескать, бродят, их дело. А что касается наскока на них, так это и вовсе дело немыслимое. Слыхом не слыхивали, чтоб кто-нибудь из здешних камчадалов захотел поживиться за счет казаков.

Зато начальник острога отнесся к словам Козыревского гораздо серьезнее. Иван посвятил его и в содержание утреннего своего разговора с Завиной. Для Дмитрия Ярыгина объяснение Завины, знавшей все здешние обычаи, почему камчадалы разъезжают по гостям, невзирая на то, что начиналось страдное время – уже в реках рунный ход рыбы был на носу, – показалось убедительным. Он обещал удвоить в крепости ночные караулы, а к Карымче тотчас же был отправлен гонец.

– Совсем некстати тундра зашевелилась, – озабоченно попенял Ярыгин Козыревскому, морща сухое, кирпичного цвета лицо. – Годичный ясачный сбор не успел я в Верхнекамчатск отправить. В случае какой заварушки в тундре не успеем доставить ясак к сроку. Хотел нынче же Анцыферова с ясаком из крепости выпроводить, да, вишь, Иван, беда какая, кроме всего прочего, вышла – эти жеребцы устроили вокруг бочки с вином такую возню, что мой писчик упал и сломал ногу. Кого теперь посылать с Данилой Анцыферовым в Верхнекамчатск – ума не приложу! Тамошний начальник острога, Костька Киргизов, облапошит моих казачков. Знаю я этого хромоногого беса: увидит, что из моих казаков никто не умеет читать записи в ясачной книге, и сразу пойдет крутить – не так-де записано, там лисы-де не хватает, а тут – двух соболей.

Искоса глянув на Ивана, Ярыгии поерошил квадратную, словно обрубленную бороду, спросил с сомнением в голосе:

– А что, правду говорил Анцыферов или брехал, будто ты грамоту знаешь?

– Грамоте я обучен с малых еще лет, – отозвался Козыревский, стараясь не выдать сразу ударившего в голову волнения. – Да запрещено нас, Козыревских, допускать к бумаге и чернилам.

– А ты из каких же Козыревских будешь, уж не корня ли Федора Козыревского, сына боярского?

– Корня, верно, того самого. Дед мой, Федор, был взят в плен под Смоленском, отправлен на службу на новые Ленские земли и, как шляхтич, пожалован в дети боярские по городу Якутску. Ну мы, понятно, хоть и грамоте обучены, а из-за той отцовской челобитной принуждены теперь в простых казаках служить. Отец, правда, был одно время десятником, здесь уже, на Камчатке, да вскоре погиб от камчадальской стрелы.

Ярыгин озабоченно посопел, пожевал губами и вдруг улыбнулся.

– Слышь-ка, Иван, а может, в воеводской канцелярии уже давно затерялась та бумага с запрещением допускать вас к перу и чернильнице? А не затерялась, так все едино: семь бед – один ответ. Назначаю я тебя своим писчиком на полное жалованье.

Выдав Ивану бумагу на это, заверенную своей подписью, начальник острога предупредил:

– Смотрите там, не торчите в Верхнекамчатске без дела. Я уже наказывал Анцыферову, чтоб вернулись раньше, чем рунный ход рыбы кончится, – не то голодать нам в крепости зимой. Киргизов пусть заменит мне казаков, которым срок службы в Большерецке вышел. Иди собирайся в дорогу да с молоденькой женкой своей прощайся. И не забудь прихватить кольчугу, раз в тундре неспокойно. Вот тебе ясачная книга за всеми печатями.

Приняв ясачную книгу, Козыревский удивленно переспросил:

– Прямо сейчас, что ли, отправляться?

– «Что ли, что ли!» – сердито передразнил его начальник острога. – Ему, можно сказать, удача привалила, а он тут рассусоливает. У казаков все к выступлению давно готово. Для писчика тюк с припасами уже упакован. Теперь этот тюк будет твой. Понял?

Кивнув, Козыревский шагнул за порог. Вот тебе и на! В мгновение ока судьба подняла его за шиворот выше креста крепостной часовни. Ну и Ярыгин! Крут, что кипяток, и решителен до отчаянности. Предписания воеводской канцелярии не убоялся!

Как-то воспримет Завина известие о том, что он надолго уходит из крепости?

Завина, едва он переступил порог, кинулась к нему на грудь, прижалась щекой к его кафтану, упрекая его за то, что он так долго засиделся у Ярыгина – обед давно остыл.

Обняв ее за плечи, Козыревский думал о том, что у него не хватит духу сказать ей о предстоящей разлуке. Она всегда впадала в тоску, даже если они расставались на неделю-другую, когда он уходил с казаками на сбор ясака в какое-нибудь из камчадальских стойбищ, и встречала его такой бурной радостью, перемешанной с мольбами не оставлять ее больше одну, что у него при любом расставании сердце разрывалось от любви и горя. Теперь же им предстояла разлука на целых два месяца. Как она тут будет без него с вечными ее страхами, что придет Карымча, заберет ее и снова заставит ухаживать за сворами своих ездовых собак?

Как ни оттягивал Козыревский время перед объяснениями, медленно, слишком медленно хлебая уху из миски, которую поставила перед ним Завина (вкуса ухи он совсем не чувствовал), надо было сказать ей, что пора прощаться. Однако язык не повиновался ему.

Пряча глаза, он встал из-за стола, снял со стены кольчугу и, надев ее поверх нижней рубахи, повернулся к столу, за которым, уронив руки на колени, сидела Завина, следя полными отчаяния глазами за его действиями.

– Нет! – жалобно сказала она.

– Да! – подтвердил он. – Ярыгин посылает меня в Верхнекамчатск. Придется тебе побыть это время со служанками.

Он подошел, чтобы обнять ее на дорогу, намереваясь тут же выйти из дому, пока она не опомнилась. Однако она отстранилась и стала настойчиво умолять, чтобы он взял ее с собой.

– Завина! Ну зачем тебе тащиться в такую даль? Казаки засмеют меня, что держусь за бабью юбку.

– Не бросай меня здесь! Я боюсь! – настаивала она. – Если ты меня оставишь одну, мы больше никогда не встретимся. Слышишь?

– Что за чушь? Почему это мы не встретимся?

– Сюда ты больше не вернешься. А если и вернешься – меня не найдешь, – с мрачной уверенностью сказала она.

– Да почему же? Почему?.. – чувствуя, как у него мурашки начинают ползти по спине от этих ее пророчеств, спросил он.

– Камчадалы разорят вашу крепость, перебьют казаков, раз вы не боги, не огненные люди.

– Ну, опять ты за свое!

– Возьми меня с собой! Я соберусь быстро! – Теперь в глазах ее уже стояли слезы.

Она заметалась по избе, пихая в кожаную суму дорожные вещи. Натыкаясь на стол, на стены, точно слепая, она была вся словно в лихорадке.

– Ну, будет! – решительно сказал Козыревский. – Что за глупости!

Поняв, что все напрасно, она выронила суму, без сил опустилась на лавку, словно неживая. Козыревский быстро подошел к ней, поцеловал в волосы, сжал ободряюще ее хрупкие плечи и поспешил выскочить из дому.

Кроме Анцыферова и Козыревского для сопровождения ясачной соболиной казны были назначены Григорий Шибанов, Харитон Березин и Дюков с Торским. Вместе с ними покидал крепость и архимандрит Мартиан. За носильщиков шли двенадцать камчадалов. Все казаки и носильщики были уже в сборе и готовы тронуться в путь.

Козыревского казаки встретили градом насмешек:

– Ба! Иван! Что копался так долго? Иль не мог дверь в собственном доме найти? Так вылезал бы в окно!

– Он, поди, обцеловал там все половички, прощаючись с домишком своим!

– И бревнышки тоже!

– И окошечки!

– А в подпол ты, Иван, не успел, случаем, заглянуть? Гляди, братцы! Краснеет! Стало быть, и в подпол успел заглянуть, стервец!