Текст книги "Однажды днем, а может быть, и ночью…"
Автор книги: Арнольд Штадлер
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
Францу снова стало страшно при мысли о совместном завтраке на следующее утро.
И вот они уже ехали по набережной Малекон, знакомой всем троим по фильму Вима Вендерса, и сразу же поняли, что их обманывали: она оказалась всего-навсего самым длинным бетонным бульваром в мире. Но море было близкое и живое.
В надежде, что случится что-нибудь интересное, они, доехав до бульвара Хосе Марти, свернули от моря к центру города и вскоре уже наслаждались включенной в счет выпивкой в красивом холле отеля «Севилья».
Все-таки Франц сумел доставить их в гостиницу.
Рамона уже спала, высунув ногу из-под простыни.
5
На следующее утро Роза познакомилась со своей горничной. «Вы наверняка знаете кого-нибудь, кому это может пригодиться», – произнесла Земмеринг любезно, передавая уборщице маечку, в которой прилетела в Гавану. Красивая формулировка, утонченная, несколько старомодная: Роза, конечно, знала, кому достанется эта маечка. Горничной и потом что-то будет перепадать. Роза взяла с собой старые вещи, по одной на каждый день. В Вену она вернется с остатками своего гардероба фирмы «Макс Мара», а все бесчисленные одноразовые упаковки шампуня, витамины, болеутоляющие до отъезда раздарит. В отличие от Франца, наслышанного об этом от Рамоны, Роза еще не знала, что все уборщицы, работающие в отелях и получающие зарплату в валюте, – миллионерши и что туристам, вместо того чтобы от умиления совать по десять долларов музыкантам, стоило бы давать по доллару каждому встречному нищему. На них нищий может прожить по крайней мере день.
Она радовалась предстоящей встрече с Францем.
Мужчины с самого начала плевали на условности. Весь шведский стол был съеден, официанты уже во второй раз подавали холодные закуски, и это в тридцатиградусную жару в девять утра. Франц все не появлялся, и они решили не дожидаться его, а пойти завтракать. «Пойду-ка я подкреплюсь!» Как трогательно они прошаркали к шведскому столу в «легкой летней одежде» – тренировочных штанах, которым самое место на любом из блошиных рынков столицы блошиных рынков – Берлина.
Роза, наоборот, принарядилась в этот день ради Франца. Трусишка Роза решила одеться так, чтобы никто не принял ее за американку, но убеждала себя, что поступает подобным образом из деликатности, не желая задеть чувства кубинцев, – она ведь вообще старается никого никогда не обижать.
Она была наблюдательна и многое замечала, например, что люди здесь, на Кубе, движутся на тротуарах, в огромных торговых центрах, в зданиях чудесных новых вокзалов и даже в туалетах организованно, стройными колоннами, как автомобили на шоссе, потому что у всех есть водительские права. Эти тонкие наблюдения она использовала в своем новом романе.
Роза надела берет со звездой и стала немножко похожа на Че Гевару. Бедняжка Роза, даже официанты издевались над ее прикидом и кляли ее на чем свет стоит, ведь кубинцы в большинстве своем Че Гевару терпеть не могут. С тех пор как революционеры спустились с гор Сьерра-Маэстра, кубинцев, даже мусорщиков, чернорабочих и уборщиц туалетов, без конца мучили Че Геварой, им пришлось расплачиваться за то, что этот красавчик так рано умер. Посудомойка даже вышла из кухни, чтобы полюбоваться, как влюбленная, исполненная лучезарных надежд Роза в черном берете у шведского стола неловко подцепляет вилкой то один ломтик ананаса, то другой, но не решается остановить на чем-то свой выбор, потому что хочет дождаться душку Франца и сидеть с ним за одним столиком.
На крыше-террасе уже расположился толстяк из Винер-Нойштадта, живший на стипендии и время от времени читавший лекции в университете родного города. Он сидел за отдельным столиком и притворялся, что не замечает, как Роза нелепо топчется у десертов в ожидании Франца. В ярких лучах тропического солнца его черные крашеные волосы стали предательски отливать желто-зеленым. Увидев его, Роза без церемоний подсела к нему за столик, и он смирился с ее появлением, словно Роза – какой-то неодушевленный предмет, вроде клеток с птицами, между которыми он расселся. А она забрела на террасу в поисках Франца – вдруг он случайно сел за один из сотни столиков и ждет ее там, а она его и не заметила, как вечно думают влюбленные.
В одной клетке сидели волнистые попугайчики, в другой какаду.
А сколько их, собственно? Да какая разница.
Толстяк, кроме прочего, был в этой делегации на амплуа циника. «Да брось ты, Роза, этих тварей кормят, им не так уж плохо живется». И в самом деле, на птиц обслуга обращала внимание чаще, чем на постояльцев отеля, завтракавших на этой террасе и то и дело барабанивших пальцами по прутьям клеток: «Ну же, давай! Ну, полетай!» Но эти кубинские птички отбывали заключение, как и кубинские граждане, – просто люди сидели не в клетке, а в тюрьме под открытым небом. Франц все не появлялся, скоро будут убирать закуски со стола, и значит, за завтраком они не встретятся.
Некоторые жалели бедных птичек. Роза понимала, что они жаждут улететь, что всю жизнь поджидают удобного случая выпорхнуть из клетки. Обращаясь к бессердечным тварям за соседним столиком, она резко сказала, что сейчас встанет и откроет клетку. «Сейчас встану и открою клетку!» – сказала она.
Но ничего подобного она не сделала, а вместо этого еще раз прошла к шведскому столу, наполнив тарелку, вернулась на свое место и медленно ела, а потом снова восторгалась открывавшимся с террасы видом. Гавана в утренние часы – такая прелесть. «Франц не погиб в результате несчастного случая, и вообще с ним ничего не случилось», – убеждала себя она. «Он всего-навсего проспал и, очаровательный, как всегда, просто душка, сейчас толкнет вращающуюся дверь и изысканно-вежливо извинится, и я влюблюсь в него еще больше», – думала она.
«Вот сейчас, сейчас Франц подойдет к моему столику, – повторяла она. – А в понедельник я буду сидеть рядом с ним, когда поедем в Виналес [63]63
Виналес – живописная долина в окрестностях Гаваны, знаменитая своими табачными плантациями.
[Закрыть]». Она посматривала на часы, мечтала, замирала и даже представить себе не могла, что в действительности все окажется куда печальнее.
Франц Маринелли так и не пришел. Понемногу она все-таки начала расстраиваться.
Им нужно было поторопиться, чтобы успеть к десяти на экскурсию в Музей революции.
А где же Франц? Он так и не появился. Толстяк ушел, решив самостоятельно распорядиться своим днем. Роза сидела на террасе, пока ровно в десять по социалистическому месткому времени не убрали закуски со шведского стола. Потом она спустилась на лифте в холл. Теперь Роза по-настоящему забеспокоилась, уж не случилось ли с ним что-нибудь, и собиралась звонить послу. Она забросила досье. Ее досье для министерства иностранных дел превратилось в протокол ее любви.
6
В квартире было очень жарко. Рамона уже встала. Как ни странно, утром забежал Ренье, присел рядом с Францем на край постели и стал болтать с Рамоной, принимавшей душ, на кубинском испанском, которого Франц почти не понимал. Она вдруг собралась к Грасиэле – покрасить волосы. «Чао, бэби», – бросила она и упорхнула. Ренье почему-то не уходил и, насколько Франц мог видеть из постели, направился на террасу. Ему было неловко оставаться наедине с Ренье в пустой квартире, хотя он ничего против него не имел. Может быть, потому и неловко. Кроме того, ему давно полагалось быть в отеле. А еще ему нужно было покормить свиней. Наконец он встал. Ренье в майке и спортивных штанах фирмы «Адидас», облокотившись на перила террасы, посматривал то в сторону Гаваны, то на Франца, кормившего свиней чем-то непонятным. Но вместо того чтобы принять душ, собраться и быстренько поехать в «Севилью», Франц снова улегся в постель и сделал вид, что читает «Происхождение видов путем естественного отбора» [64]64
«Происхождение видов путем естественного отбора* (1859) – ученый труд Чарльза Дарвина (1809–1882).
[Закрыть].
Тогда Ренье молча встал под душ, словно хотел продемонстрировать ему, как нужно мыться, пока Франц притворялся, что читает, а потом Ренье спросил, не потрет ли Франц ему спинку, словно они – ученики частной школы для мальчиков. «Ты мне не поможешь?» – с улыбкой спросил Ренье. А поскольку Франц никому не отказывал и хотел оказать Ренье эту услугу, в чем сам себя убеждал, как тогда в спальном вагоне, он действительно стал тереть Ренье спину, движимый сначала любовью к ближнему, а потом просто любовью.
С той первой встречи на пляже имени Патриса Лумумбы Франц знал от Рамоны, что Ренье «голубой». И сейчас хотел бы оказаться где-нибудь далеко-далеко, а еще лучше умереть, но внезапно вдруг взглянул на обнаженного Ренье и вот уже смотрел не отрываясь, не в силах был не смотреть, не мог отвернуться. Или все настойчивее отворачивался, потому что не мог оторваться, – он сам не мог понять… «Да не будь таким зажатым, чего ты комплексуешь», – говорила ему тогда, в спальном вагоне, Андреа. Но Ренье таких слов не знал ни по-английски, ни тем более по-немецки, и Францу не оставалось ничего иного, кроме как молчать, а Ренье улыбался своей ослепительной улыбкой и повторял одинаково ужасно звучащее на всех языках «по problem» и все улыбался, и вот они оба оказались под душем.
И так они стояли в узенькой кабинке, их руки и глаза зажили собственной жизнью, вода стекала по их телам, белокожему и смуглому, и они уже совсем было потеряли голову, как вдруг распахнулась дверь и Рамона, успевшая покрасить волосы, так громко завопила: «Вот свиньи!» – что слышно было во всем доме. Только свиньи ничего не поняли.
В конце концов ему страшно захотелось заползти под несвежую простыню и больше не вылезать, как после ночи беспробудного пьянства, когда наутро, неумолимо и безжалостно, словно неприкрытая и неприглядная правда, в памяти всплывают отдельные образы и фразы. Ему отчаянно хотелось, как в детстве, закрыть глаза и сказать: «Меня здесь нет». Но он был здесь, и только здесь.
И еще – страх. Он, его страх, и ничего больше. Страх, что Рамона, в последние дни частенько мурлыкавшая себе под нос «бэби», словно обращаясь к другому, его бросит. Он, конечно, во всем ей признается, он же не может свалить все на пьянство.
Он просто тер Ренье спину, лгал он Рамоне. А немного и самому себе.
Франц и представить себе не мог, что Ренье втянул его в эту игру по поручению Рамоны, которая хотела застать его на месте преступления, чтобы потом устроить сцену ревности и потихонечку-потихонечку от него отдалиться.
«Ну вы и свиньи!» Но потом она на удивление быстро успокоилась и с великодушием победительницы предложила сходить на террасу отеля «Капри» и выпить по бокалу «батиды де коко», чтобы отпраздновать примирение. Сегодня вечером, например.
Но с того дня Рамона вела себя так, словно что-то непоправимо изменилось. И так, словно имеет право безумно ревновать. Разумеется, она ему совершенно не поверила. Вместе с тем она притворялась, будто изо всех сил скрывает свою обиду, и делала вид, что ничего не случилось. Она улыбалась. «Будьте всегда вежливы: кубинцы улыбкой сглаживают любые мелкие неловкости», – да, еще бы, но как-то странно она на него смотрит…
А Гавана была уже не серой, а переполняемой голосами. С улицы доносились звуки «Тu querida presencia» [65]65
«Ты вечно с нами» (исп.) – начальные строки известной песни, обращенной к Че Геваре.
[Закрыть]в исполнении дамского оркестра. А свиньи росли, неумолимо приближаясь к назначенному судьбой сроку.
7
А еще эта проклятая делегация. В первое же утро она сократилась до одной-единственной писательницы, Розы, которая теперь вела дневник несчастной любви. Иногда появлялись двое австрийцев и подходили к Розе поздороваться. Они делали вид, будто не знают, кого она дожидается. И вместе с тем недвусмысленно давали ей понять, что ей повезло больше, чем им, и что они в чем-то ей завидуют, и при этом усмехались себе под нос. Не будь Роза так погружена в свои печальные размышления, она могла бы заметить, как один из них еще за стеклянной дверью ляпнул: «Драная кошка, старуха, а туда же…» Роза была, пожалуй, лет на пять моложе их. Она сидела в кресле совсем одна.
Франц пришел в таком виде, словно всю ночь пропьянствовал, – сейчас даже рот открыть не в силах и хочет только одного: чтобы все от него отстали. Впрочем, позавтракать вместе с ним Розе все равно бы не удалось: шведский стол уже давно убрали. Она поджидала его в холле отеля, сидя в одном из мягких кресел и притворяясь, будто не видит в зеркале, как он к ней подходит.
– Добрый день, госпожа Земмеринг.
– Я здесь вот уже два часа сижу.
– Мне жаль, Роза, – произнес он, как немногословный, мужественный герой мыльной оперы.
Ну и что, это все его извинения?
Но все-таки она мало-помалу смягчилась, и от ее внимания Маринелли успокоился и снова вообразил, что неаппетитная история с Ренье и скандал с Рамоной уже позади.
Беззащитная и наивная Роза как бы давала понять Францу, что все его тревоги – пустяки, и его потихоньку опять стало клонить в сон. В глубине души ему хотелось заснуть и больше не проснуться. Но Роза истолковала его сонливость как свидетельство доверия и заговорила торопливо, сбивчиво, боясь упустить что-то важное. Она непременно хотела посвятить его в самые сокровенные подробности своего прошлого, во что бы то ни стало рассказать о самом важном, о том, что сейчас ее терзало, словно разница в возрасте – тоже пустяк, вроде злоключений Франца.
Она собиралась рассказать ему о себе все.
Роза была на двадцать, а может быть, и на двадцать пять лет старше этого несчастного сопровождающего и фотографа, снимавшего писателей, о котором она была наслышана еще в Вене и в которого сейчас влюбилась. И теперь он сидел рядом с ней, такой трогательный, что ей хотелось его обнять, вот такого, заснувшего рядом с ней по пути в Гавану. Когда Франц закрыл глаза и склонил голову, он напомнил ей Франца Иосифа, с которым она давным-давно ездила по Венскому лесу в автомобильном фургончике в поисках подходящей стоянки, а женщины, отцветшие красотки, в открытую завидовали ей.Да и форма его головы, затылок, что-то, что особенно нравилось Розе в мужчинах, напоминало ей Франца Иосифа. Воспоминание это было недобрым, но сладостным. И печальным.
А теперь она вот какая, она же чувствует, что они не смогут начать сначала. Она ведь понимает, что Франц моложе ее на целую жизнь.
Она задавала вопросы, которые, собственно, уместнее звучали бы в устах этого сопровождающего, а не влюбленной женщины: все спрашивала, не пойти ли им теперь в Музей революции через улицу, где выставлены овеянные славой машины, самолеты и суда – яхта «Гранма», на которой герои высадились на побережье, самолет, на котором они прилетели в Гавану с востока, танк, на котором они победным маршем въехали в столицу, автоматы и пистолеты в позолоченной витрине, выстрелами из которых Фидель и Че собственноручно казнили первых врагов революции – семнадцатилетних крестьянских мальчишек, одураченных агентами Батисты [66]66
Фульхенсио Батиста (1901–1973) – кубинский диктатор в 1933–1944 и 1952–1959 гг.
[Закрыть]и ставших бессмысленной, ненужной жертвой, мальчишек, последним словом которых было «мама». Ведь именно так во время войн и революций добиваются торжества справедливости.
Ей было ужасно жалко Франца, который из последних сил боролся со сном и терзавшими его безумными образами в придачу. Она уже собралась было отправить его домой, словно давала в жаркий день школьнику освобождение от уроков. С другой стороны, ей хотелось быть рядом с ним, а он на вопрос: «Ну что, пойдем?» – просто ответил: «Да».
Вдоль колоннады отеля «Севилья» они прошли «два шага», отделявшие их от яхты «Гранма» в стеклянном саркофаге. Ее поместили в самом красивом здании, возведенном в Гаване после революции.
Роза никогда ни в кого так не страстно не влюблялась, как в красивого, мужественного и обаятельного Франца, даже в юности, на каникулах в Испании, когда ее чувственность волновал любой водитель автобуса, хотя она и не отваживалась закрутить ни с одним роман, как, впрочем, и ни с одним экскурсоводом, летчиком, священником, писателем и даже официантом в пиццерии, которому то и дело подбрасывают на пустую тарелку любовные записки. Впрочем, Франц Иосиф говорил о ее мимолетных влюбленностях куда грубее: «Ты вроде дикой свиньи, когда у той течка».
Наконец Роза сказала: «Идите спать, мой мальчик».
Он пообещал, что на следующее утро, хорошенько выспавшись, будет ждать ее в красивом холле отеля «Севилья». И хотел было смыться. А обняться на прощанье? От Розы так просто не отделаешься, она и дома не позволяла мужу увильнуть от исполнения супружеских обязанностей, хотя тот в промежутках между занятиями любовью пытался отгадывать кроссворды с таким выражением лица, словно ищет синоним слова «жизнь» из тринадцати букв.
8
«Рамона как-нибудь поймет, и Роза поймет и осознает, что ни к чему все это, ненужная связь, пожилая тетка, ну, куда это годится, – думал он, – так я и скажу Рамоне». Однако Франц, как и его отец, ничего не сказал, зато вдруг смог поставить себя на место отца и простить его, ведь, наверное, отец тоже не хотел лгать матери. Может быть, отца тогда тоже терзало раскаяние, может быть, он тоже хотел во всем признаться.
Но тем не менее Франц Иосиф ни в чем не признался и ничего не объяснил, и Франц поступил так же: он рассказал Рамоне все, не умолчав даже о самом запутанном и извращенном в этой истории, уверил ее, что на самом-то деле ничего страшного не было, так, пустяки, безобидное увлечение, все ей рассказал, рассказал, что ничего не было, – но только мысленно, а не на самом деле. Он либо забыл это сделать, либо не сумел себя заставить, хотя искренне хотел во всем признаться Рамоне, ну, ведь правда, пустяки это все, Роза ей не соперница. А о Ренье и говорить нечего. И с Розой он тоже хотел поговорить начистоту.
Но в конце концов Франц все-таки оказался мужчиной, то есть трусом в душе. Черт знает, что творилось у него в голове, он и Розе Земмеринг хотел нравиться, хотел, чтобы она его любила. В голове у него, как и у его отца, царил невообразимый хаос, он хотел вызывать к себе симпатию, и нравиться, и быть любимым, такие желания обычно свойственны женщинам, в том числе, наверное, и его матери, постоянно твердившей «врет!» или «лжец!»: она хотела, чтобы Франц Иосиф ее любил, и, в сущности, всего-навсего объяснялась мужу в любви, бормоча в своем доме для престарелых: «Лжец! Амок, бойня!»
Как же ясно он теперь понимал, что его никто не понимает.
9
Роза не решалась говорить о своей нынешней любви и потому заговорила о том, кого любила в прошлом. И о литературе. Это было через день. Вдвоем они поехали на такси в отель «Насьональ», а ее коллеги в это время снова отправились собирать материал. И вот Франц и Роза сидели друг против друга в баре под открытым небом, весьма напоминавшем ему отель «Киприани», а над морем возвышалась крепость Морро, где в помещениях бывшей государственной тюрьмы вскоре откроется международная книжная ярмарка и состоится единственное писательское выступление Розы на Кубе.
После всего пережитого Франц безмятежно проспал всю ночь. Рамона вела себя как ни в чем не бывало, а ночью снова отрешенно шептала «бэби» и тянулась к нему. Она, по ее словам, прогнала Ренье к чертовой матери. Как красиво ее губы касались подушки, как красиво ножки выглядывали из-под простыни.
А Роза? Роза вначале беспомощно посмотрела на него, потом решительно выпрямилась и произнесла: «Франц, сегодня я хочу немного рассказать вам о себе».
«Я всегда проглатывала обиды и оскорбления, подавляла гнев и досаду», – начала она, и Францу показалось, что она пересказывает ему сцены из романа, который сейчас пишет, и речь в нем идет о ее жизни, словно ей нужен слушатель, чтобы выяснить, какое роман производит впечатление. А еще показалось, будто она мечтает о ком-то, совершенно непохожем на других, и этот «непохожий на других» – он. Будто она репетирует свое писательское выступление, для которого выбрала еще не дописанный роман, и от него зависит, каким получится финал. А теперь рассказывает ему свою жизнь, словно выучила ее наизусть.
Дома у Розы был Эрих, тоже из тех заведующих кафедрой, что покупают автомобильные фургончики, чтобы встречаться в них с женщинами, по большей части студентками. Его специальностью была гинекология. Роза, появившаяся на свет на двадцать лет позже Эриха и до самой свадьбы, как девочка, еще называвшая себя Рози, тоже довольно долго была любовницей человека, путешествовавшего с ней по окрестностям в автомобильном фургончике, пока не стала для него слишком старой. Тот человек был заведующим кафедрой в Венском университете и на долгие годы привязал Розу к себе обещанием жениться, как только его ужасная супруга излечится от своей патологической, подогреваемой алкоголем ревности, если, правда, не убьет до тех пор ни себя, ни его.
Поэтому неудивительно, что Роза, обретя печальный опыт, пережив разочарования, смотрела на мир с какой-то унылой безнадежностью и от Кубы тоже ничего не ждала, самое интересное все равно не состоится, вот разве что несколько экскурсий и встреч с симпатичными людьми, во время ужина делающими комплименты и потихоньку посматривающими на часы, чтобы вовремя лечь спать. Ведь на следующий день встать придется очень рано.
Роза была весьма состоятельна. Ей принадлежала часть акций в теннисном клубе и фитнес-центре. Тем не менее она была начисто лишена самоуверенности богачей и каждый раз невольно краснела, начиная фразу словами: «Ну, я не знаю…» Многие фразы она начинала именно так. Единственное, на что она решилась, это носиться на гоночном автомобиле – летом она летала в открытой машине по своим воспоминаниям о прекрасных солнечных днях. Если бы Франц увидел ее такой, то наверняка полюбил бы.
«Я не знаю, что со мной, я схожу с ума», – могла бы сказать она, но никогда не решилась бы сказать об этом вслух и никогда бы в этом не призналась.
Она по привычке откидывала волосы со лба жестом, оставшимся у нее как последнее напоминание о юности, и смотрела на Франца вопросительно и вместе с тем ободряюще, неповторимым взглядом, присущим лишь Розе и лучше всего отражавшим ее тайную сущность. Она откидывала волосы со лба и поглядывала то на Франца, то на море. И при этом курила сигарету, словно ей нужно сосредоточиться. А ведь это была любовь.
Но все напрасно. Очень мило, ничего не скажешь, однако с опозданием лет на двадцать.
Они сидели в красивом баре под открытым небом, в белых плетеных креслах, как сиживали здесь до них другие, например Карузо [67]67
Энрико Карузо (1873–1921) – знаменитый итальянский оперный тенор.
[Закрыть]и Аль Капоне [68]68
Аль Капоне (наст, имя Альфонс Капони) (1899–1947) – чикагский гангстер.
[Закрыть], наслаждаясь за столиком с видом на море сваренным по особому рецепту некрепким кофе по-венски, и вот она с отчаянной храбростью застенчивых людей уже рассказывала, какой мукой была ее жизнь до встречи с ним.
Франц все больше походил на того человека с автомобильным фургончиком, которого она боготворила в юности, студенткой, с обожанием глядя, как тот возвышается над столом, где производились вскрытия.
«Неужели это вся моя жизнь?» – хотела взвыть она, но и тридцать лет спустя не решалась даже вообразить, что возможно такое разочарование.
А Франц Иосиф занимался любовью с таким выражением лица, словно делал Розе одолжение. И она его в конце концов бросила.
«Почти все нам приходится бросать еще при жизни», – сказала Роза. Франц хотел возразить. Но не сумел.
«Не может же мужчина с такой внешностью еще и врать. Такой, как он, не может жить двойной жизнью», – думала она тогда, в юности. Она действительно стала встречаться с тем человеком только потому, что полагала, будто ей ни с кем не придется его делить. Но уже вскоре, когда наступал ее черед заниматься с ним любовью, она обнаруживала, что в фургончике повсюду валяются нейлоновые чулки, причем чужие. Роза ведь знала, как все это бывает: хуже некуда. По собственному опыту ей было известно, как эти женщины либо прокрадываются в фургончик заранее, либо робко стучат в окошко, и вот их с ухмылкой впускает внутрь тот мужчина, «который был немного похож на вас, дорогой Франц», и вот они раздеваются либо до, либо после него, либо за его спиной, закомплексованные хуже некуда.
Оливково-зеленая майка в мелкий рубчик и подобранные более или менее в тон оливково – зеленые трусы или плавки, которые предпочитал носить ее любовник, были еще не самое страшное.
Тут Франц подумал о матери и ее судьбе, о Сильване Мангано [69]69
Сильвана Мангано – актриса, сыгравшая главную женскую роль в фильме Пазолини «Теорема».
[Закрыть], обо всех женщинах, терзаемых невыносимой болью оттого, что всегда таят ее в себе.
И тут Розе в самый раз было разразиться хохотом, словно бросая вызов небесам. Собственно, она стремилась лишь бежать от своих мужчин и все-таки обернулась, как жена Лота. Жена Лота превратилась в соляной столб и была наказана смертью. Тогда как Роза была наказана жизнью.
Роза была наказана пустой, ничтожной жизнью. Каждый раз, рассматривая фотографии умирающего Пикассо и Франсуазы [70]70
Пабло Пикассо (1881–1973) – знаменитый художник; Франсуаза Жило (р. 1922) – его возлюбленная.
[Закрыть], она невольно думала об Эрихе и о себе. Она тоже была на целую голову выше и куда красивее Пикассо и Эриха. Это противоречило выдвинутому по результатам так называемых исследований модному тезису, согласно которому мужчинам маленького роста куда труднее завоевать женщину, чем высоким. И всегда подчеркивалось, что это мужчина завоевывает женщину, а не наоборот.
Роза терпеть не могла мужчин, которые спрашивают: «Ты доставишь мне это удовольствие?» Франц терпеть не мог женщин, которые спрашивают: «Ты доставишь мне это удовольствие?»
Слишком поздно… Словно ее жизнь непоправимо зашла в тупик. Словно ее жизнь – это пролог и эпилог, но без центральной, самой важной части. Внезапно Роза взглянула на Франца, уже давно испытывавшего к ней одно лишь дружеское участие, без примеси страсти, – с такой безнадежностью, словно знала наверняка, что сейчас заканчивается эпилог ее книги и обрывается ее жизнь.
Тут Роза взяла себя в руки. «He's а shrempp» [71]71
Он чем-то похож на автомобильного магната (англ.). Реплика Розы представляет собой каламбур, в котором обыгрывается фамилия директора автомобильного концерна «Даймлер Крайслер» Юргена Шремппа.
[Закрыть],– сказала она по-английски, имея в виду поведение своего Эриха, который относился к женщинам как чему-то бывшему в употреблении, точно к запчастям или подержанному автомобилю.
«Однажды, в совершенной тьме, когда нас еще не было на свете, произошла битва пятисот миллионов сперматозоидов с одной яйцеклеткой, из этой битвы я в конце концов вышла победительницей, ведь один сперматозоид в конце концов добился своего, и из него получилась я», – думала она. Роза, которая получилась из одного сперматозоида, в один прекрасный день отправилась на Кубу, а теперь сидела напротив Франца в удобном мягком кресле. А он не сводил с нее сочувственного взгляда. Все живущие вышли победителями и победительницами из этой праматери всех битв. Мысль о том, что они тоже принадлежат к выжившим, хотя по их виду не скажешь, возможно, была не столь уж невинна и даже граничила со святотатством, которое в наши дни никак не каралось, вот разве что порождало уныние.
«На почве переживаний я заболела раком, потом меня облучали, у меня выпадали волосы. Теперь мне лучше», – произнесла Роза, на что Франц сказал, весьма невпопад: «Совершенно ничего не заметно!» – словно это комплимент.
«Завоевать мужчину, завоевать женщину» – что за выражения. Но так уж повелось.
Потом он уже больше ни о чем не думал, а когда занимался любовью, точно ни о чем не думал, а только стонал совершенно бессмысленное «я тебя люблю» попеременно с «я кончаю», как будто и в самом деле завершал некое важное начинание.
«Кончаю!» Что за бред, что это за уведомление, Роза его с юности, с первых любовных опытов возненавидела.
Потом Франц поехал к Рамоне.
Ему отчаянно хотелось близости, но она куда-то исчезла.
10
В Вене он утверждал, что поездку нужно долго и основательно готовить. Для этого его снабдили немалыми денежными средствами.
Выяснилось, однако, что он вообще ничего не подготовил. Франц не устроил ни одного писательского выступления, столь же важного для писателей, как и встречи с другими писателями, в первую очередь встреча с Габриэлем Гарсиа Маркесом, который, по мнению всех троих, мог заметить их и благословить, и тогда о них узнал бы весь мир. Кроме того, Франц намекнул, что Кастро может дать им личную аудиенцию. Эти гвозди программы пришли Маринелли в голову за день до приезда делегации и были наспех нацарапаны на крошечном товарном чеке. Туристическая программа пока ограничивалась встречей гостей в аэропорту Хосе Марти. А назавтра была запланирована поездка в Виналес.
«Бумага на Кубе – редкость, более желанного подарка кубинские писатели и вообразить не могут! – убеждал Маринелли австрийских гостей. – Привезите с собой бумагу! Представьте, что вы пишете книгу, а писать не на чем». Писатели согласились, но немедленно ощутили первые приступы зависти: вдруг на этой бумаге станет писать будущий нобелевский лауреат? Втайне Маринелли думал: «Неплохо, если бы и в Вене бумаги было поменьше, тогда многие писательские проблемы решились бы сами собой».
Дефицит бумаги отчасти оправдывал и Франца Маринелли, не подготовившего визит австрийской делегации.
Ему ведь приходилось вести всю документацию на клочках бумаги, в том числе и финансовые отчеты, пока представленные всего несколькими цифрами, которые он кое-как набросал в такси по дороге в аэропорт.
11
Профессиональные обязанности Рамоны, работавшей, по ее словам, журналисткой в газете «Гранма», были необременительны.
Обычно ей требовалось два часа, чтобы добраться до редакции, в основном на гаванских автобусах, похожих на трактора с прицепами, где кубинцы ехали в страшной тесноте, стоя плечом к плечу, напоминая Францу заключенных в камере смертников перед расстрелом.
В прошлое голодное лето ей, как раз писавшей тогда кандидатскую диссертацию, пришлось торговать дынями на шоссе, связывавшем Гавану и Матанзас [72]72
Матанзас – провинция на севере Кубы; такое же название носит главный город провинции.
[Закрыть]. Непроданными дынями питались они с матерью.
С тех пор она мечтала убежать с ним в Америку.
И по-прежнему сидела у Франца, безучастно, отрешенно, вот сейчас, например, примостившись на краешке его кровати, чистила банан, посматривала в сторону Америки и мечтала, наблюдая, как он набирает текст на компьютере. В поле ее зрения одновременно были Франц и обе свиньи. Всех троих связывала общая судьба: ни один из них не догадывался, что их ожидает.
Рамона долго, растягивая удовольствие, наслаждаясь каждым кусочком, ела банан, мечтала бежать в Америку со своим возлюбленным и косилась на Франца, словно это с ним она хочет бежать. Он улыбался ей в ответ, хотя ее улыбка предназначалась не ему, и печатал дальше.
В последнее время они почти нигде не бывали.
Чаще всего они сидели в этой комнате, лишь изредка выбираясь к друзьям и родственникам, в их убогие жилища, или в зоопарк.
Серая Гавана, обветшавшие, полуразрушенные дома, но, когда проезжаешь мимо, краем уха слышишь песни. Мимо дома Лесамы Лимы. Туристы в такие места не заглядывают. Франц печатал на своем ноутбуке сопроводительные тексты для фоторепортажа, который он собирался отдать в какой-нибудь журнал. Сначала он хотел было опубликовать в журнале «Море» самые красивые фотографии, в том числе из зоопарка, но теперь почти не снимал, а если и снимал, то Рамону, и далеко не все ее фотографии предназначались для посторонних глаз.