Текст книги "Однажды днем, а может быть, и ночью…"
Автор книги: Арнольд Штадлер
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)
Все проходит слишком быстро, – глядишь, так и жизнь пролетит. Вот и весна уже на исходе. А ведь в юности ему казалось, что он всегда будет распоряжаться своим временем, словно у него бессрочный абонемент на время. И что самое важное наступит еще не скоро, что у него есть будущее, яркое и необыкновенное. Ведь все на свете, в том числе и он, чего-то ждут. Когда-нибудь он встретит женщину своей мечты. Непременно встретит. Раздавая бывшим одноклассникам фотографии, он думал, что нельзя терять надежду.
Ведь у него действительно есть будущее.
К тому же он все еще надеялся, что на встречу приедет Майк. Что если уж не пришла Андреа, то хотя бы Майк придет, увидит его и узнает. Ведь если Франц его не узнает, вот будет горе. Лучше уж пусть Майк его не узнает.
Но они не встретились.
Когда-то Майк прислал ему прощальное письмо, в котором объявлял, что уезжает в Рим изучать богословие. Может быть, навсегда
…А потом они зашли в отдел трусов, писал Майк, рядом с так называемой галантереей, и его мать, крестьянка из Штирии, ловко, с неподражаемыми ухватками, рылась в белье, которое в универмаге «Адльмюллер» в беспорядке лежало на открытых прилавках. Это было во время рождественской распродажи. А ему, без пяти минут студенту факультета философии и богословия, предстояло облачиться во все это, то есть в белье и верхнюю одежду, или, как выразилась тогда его мать, «в исподнее кое-какое да в платьишко». Рядом стояла дежурная продавщица, ничего не смыслившая в белье, но быстро втянутая его матерью в обывательскую беседу. Его мать неоднократно повторяла «вот спасибо-то», имея в виду качество трусов, ткань которых она в этот момент пробовала на ощупь. Это был однотонный предмет туалета, пурпурно – красный, как кардинальская шапочка, – а уж прочные, плотные, сгодятся даже для зимы, в них хоть куда, и в пир, и в мир. И тут вдруг его мать решила посвятить постороннюю тетку в рабочем халате в интимные подробности происходящего и, торжествующе потрясая пурпурными кардинальскими трусами и указывая на своего девятнадцатилетнего сына, который стоял на пороге жизни, выпалила: «Это для него, он у меня священником будет, то-то они ему пригодятся!» А он покраснел, стал примерно такого же цвета, как эти трусы, и от краски стыда похорошел, стал таким же, как в отрочестве, в пору расцвета, но это все в прошлом, что вспоминать, какая теперь разница, красив он был тогда или нет, важно, что сейчас он одинок, Франца с ним нет.
Поведав эту историю, Майк ушел из его жизни.
Вот такой крутой поворот, вот так они расстались…
«Не угодно ли вам чего-нибудь, не хотите ли чего-нибудь» – какие чудесные слова! Как давно уже Францу ничего не хотелось и как давно его никто не спрашивал, не хочет ли он чего-нибудь. Люди, с которыми его сводила жизнь, шпыняли его, помыкали им, использовали, как будто так и надо. Распоряжались им, как будто так и надо. Не важно, умный Франц, глупый, живой, мертвый, – им было наплевать. Утром из окна поезда он видел что-то похожее на купальню, ему даже почудилось, что пахнуло скошенной травой, купальными трусиками и сенью высоких деревьев.
Но это было утром, а теперь стемнело, и он вышел на веранду выкурить сигарку и посмотреть на мир. Над лесами, людьми и огнями простиралось прекрасное небо. Наступила ночь, но в лунном свете все было видно. Вдруг ему все открылось. Все вдруг ему открылось. Ему вдруг открылось все.
В доме тем временем танцевали под старую песню «Born to Be Wild» [36]36
«Рожденный безудержным» (англ.).
[Закрыть]времен фильма «Easy Rider» [37]37
«Беспечный ездок» (англ.).
[Закрыть]… Они уже порядком напились, и вошли в раж, и трясли головами, как в старые добрые времена, когда у них еще были пышные кудри, рассыпавшиеся по плечам, а им самим было невдомек, что юность скоро кончится… Гремел хард-рок, а он стоял у окна ванной, как вдруг услышал голоса Клаудии и Люзи, они явно говорили о нем, но Франц разобрал только обрывки разговора:
– Он какой-то загадочный.
– Ты так думаешь?
По долине пронеслась «скорая помощь», он разглядел ее и расслышал сирену, – словно едет спасать его. Над ним стояла полная луна, светили звезды, равномерно распределенные по небу.
Он зашел в дом, вышел из себя и смешался с толпой.
Все были на «ты».
Сузанна притащила с собой какого-то писателя, который только что в составе делегации австрийского канцлера побывал в Пекине и собирался на Кубу, о чем Франц не узнал, поскольку не поговорил с Сузанной, а она с ним; остальные пришли со своими консультантами по финансовым вопросам, психотерапевтами, оперными певцами и певицами, имеющими консерваторские дипломы.
– А ты?
– Я… – протянул Франц, словно вынужден просить извинения за то, что пришел один.
Словно самое главное – это похвастаться спутницей или спутником жизни, как сувениром из далекой страны.
Поняв, что ни она,ни онне придут, он решил быстренько напиться и развеселился, как в старые добрые времена. И вскоре уже сидел в кругу бывших одноклассников, вошел в раж и стал рассказывать о своем детстве, о том, как мать целыми ночами вопила: «Врет!» – а отец немного погодя откликался: «Пошла к черту!»
«Всякий раз, когда я занимаюсь любовью, – сказал он под конец, – я думаю о тебе, Ханс, дорогой». И Ханс засмеялся, покраснел и уже готов был поверить. Но Франц еще не закончил фразу: «Всякий раз, когда я занимаюсь любовью, я думаю о тебе, Ханс, чтобы оттянуть оргазм».
Таково было его последнее слово.
Ночью ему приснилась госпожа Зенневальд, она стояла перед ним и улыбалась. Сколькими прекрасными мгновениями детства он был ей обязан; например, когда, одной рукой передавая ему воздушное пирожное с шоколадом, она другой брала плату – шиллинг. И другими мгновениями блаженства, навсегда превратившими для него Глоггниц в некое подобие рая. Потом в один прекрасный день он потерял ее из виду. Ее, всю жизнь простоявшую за прилавком в магазинчике и служившую постоянным источником счастья для все новых и новых поколений детей, однажды сбила машина, и за рулем, может быть, сидел человек, для которого госпожа Зенневальд когда-то служила постоянным источником счастья. Как же, проснувшись, он тосковал по госпоже Зенневальд и тому ребенку, которого так легко было осчастливить воздушным пирожным с шоколадом.
Франц ни за что не хотел с ними завтракать и рано утром уехал. Он просто ускользнул, ни с кем не попрощавшись. Больше всего он боялся общего завтрака и перекошенных похмельных лиц. Самое ужасное в жизни – общий завтрак, он всю жизнь это подозревал.
До вокзала в Глоггнице Франц ехал на такси. Впервые в жизни он столкнулся с тем, что таксист потребовал задаток. Всего каких-нибудь тридцать лет назад здесь, в Глоггнице, он целых две недели изо дня в день оставлял на подоконнике кусочек сахара, потому что ему не хотелось радоваться миру Глоггница в одиночестве, вот он и клал на подоконник кусочек сахара, чтобы прилетел аист и принес ему братика или сестричку. Имя он уже придумал.
За окном поезда промелькнул дорожный указатель с надписью «Глоггниц». Во всех путеводителях значилось, что этот городок привлекал туристов «южной атмосферой», а Франц возмущался, до чего же не любят холод и зиму его соотечественники. Он давно полюбил все времена года и терпеть не мог людей, дрожавших и поеживавшихся рядом с ним, словно это от него исходит холод. Он не выносил людей, которые круглый год мечтают о пальмах и южных пляжах и только о том и думают, как бы уехать из родных краев и от него, Франца, и притворяются, будто вот-вот замерзнут.
Выпал снег. Из всех первых воспоминаний дороже всего ему были, наверно, первая земляника и первый снег. Тосковал он по пальмам, а ностальгию испытывал по снегу. Он разрывался между морозными цветами на стекле и пальмами. Еще один симптом шизофрении – он не мог выбрать.
Он так стосковался по Вене, что не поехал домой, а остановился в отеле и стал из окна смотреть на возившихся внизу людей с лопатами для уборки снега и ломами для колки льда.
Из окна отеля он мог разглядеть фонтан, в котором в 1938 году, когда Гитлер объявил о вступлении Австрии в состав Третьего рейха, венцы от восторга купались голыми.
За оконным стеклом этот город, вечный источник его разочарований и страха, скуки, любви и тоски, а между ним и этим городом за стеклом тонкая решетка из прочного металла, наверно, чтобы нельзя было выброситься.
В Вене он побывал на последнем собеседовании в министерстве на Бальхаусплатц, а потом должен был лететь в Гавану, чтобы подготовить там визит делегации австрийских писателей. Ему предстояло повсюду сопровождать их и снимать для архива.
Кроме Фридерики Майрёкер [38]38
Фридерика Майрёкер (р. 1924) – известная австрийская поэтесса, прозаик, эссеист.
[Закрыть]и Эрнста Яндля [39]39
Эрнст Яндль (1925–2000) – известный австрийский поэт.
[Закрыть], он не знал никого в списке, который изучил вместе с министерским советником Смолкой. А потом улетел.
II
1
Он хотел пробыть там по крайней мере месяца три. Для начала в отеле «Инглатерра».
Преисполненный симпатии к кубинцам и кубинской революции, Франц приземлился в аэропорту Хосе Марти. Виски тоже подогрел эту симпатию.
Имя Фидель звучало как-то по-особенному, но Кастро был назван всего-навсего в честь святого Фиделиса Зигмарингенского, давным-давно убитого разъяренными крестьянами-кальвинистами в захолустном Чуре [40]40
Чур – округ в Швейцарии (кантон Граубюнден) и главный город этого округа.
[Закрыть], а в девятнадцатом веке причисленного папским министерством пропаганды веры к лику святых и объявленного святым заступником этого диоцеза Вселенской Римской католической церкви; в честь Фиделиса, святого покровителя контрреформации и всех контрреволюционеров. Правда, Фиделис был причислен к лику святых лишь после смерти, тогда как Фидель Кубинский еще при жизни, да к тому же канонизировал себя сам. Кто знает, может быть, Кастро полагал, что обязан хранить верность своему имени, словно поклялся быть достойным своего небесного заступника.
«Единственное, в чем я до сих пор твердо уверен, – так это в том, что не уверен, что же мне больше нравится: пальмы или морозные цветы на окнах», – думал Франц. Подлетая к Гаване, он смотрел в иллюминатор, на котором только что отцвели морозные цветы, самолет был старенький, словно из той далекой эпохи, когда двойные рамы и центральное отопление еще не лишили его возможности любоваться морозными цветами на окнах квартиры на Штубенринг, и тут увидел первую пальму, высокую и величественную. В это мгновение он вспомнил о писателе, которого ему однажды пришлось фотографировать, – тот подписывал свой толстенный роман «Тоска» – книгу о ста самых красивых пляжах в мире.
От Кубы Франц ожидал многого. Он думал, что сможет еще раз начать все заново. Но потом стал подозревать, что жизнь его не задалась с самого начала, а не только сейчас.
Не задалась с самого начала… Не задалась с самого начала…
Как и в детстве, Франц засыпал в самых неподходящих местах, ненадолго, на секунды. В мире, где ему выпало жить, слова-стимулы «ложь», «лжец», «лгать», «врать» неизбежно и настойчиво погружали его сознание в некое подобие тягостного сна, так что он на мгновения переставал различать, где он: здесь или там, в Вене или на Кубе. То ли это мечтательность, то ли шизофрения… Если бы Франц был святым, богословы стали бы утверждать, что он обладает способностью находиться одновременно в двух местах. Большинство психиатров сказало бы, что он обнаруживает легкую склонность к шизофрении. Ведь психиатрам только дай сон, так они примутся его анализировать и что-нибудь в нем да найдут. По их мнению, сновидения существуют только для того, чтобы переработать дневные впечатления. В представлении психиатров человек – это машина. Машина, которую исследуют психиатры. Психиатры обслуживают эти машины, как автомеханики. Теперь, в Гаване, Франц думал, что до сих пор жил как-то по инерции, ни в чем до конца не разобравшись и уж точно не переработав ни одного впечатления.
Это произошло на пляже имени Патриса Лумумбы, на западной окраине города, собственно, даже и не на пляже, а на узкой полоске песка у моря, куда разрешалось приходить и кубинцам, которым был закрыт доступ на большинство пляжей и на все без исключения острова. Франц знал, что на этот убогий, засыпанный мусором и осколками раковин клочок земли у моря, по которому нельзя ходить босиком, кубинцы приходят, чтобы вглядываться в далекую Америку под неусыпным надзором людей в униформе, с автоматами и переносными рациями.
У него были все основания полагать, что началась его вторая весна. Разве он только что не прочитал в самолете свой гороскоп, где было написано, что вскоре ему предстоит встреча, которая изменит всю его жизнь? Все еще раз начнется сначала. С яблока, с Адама и Евы. Вот только яблок здесь нет. И снега, который превратил бы тебя и меня в зимнюю сказку.
Это было начало декабря. Какая-то женщина, проходя мимо, спросила: «How are you?» [41]41
Как дела? (англ.)
[Закрыть]Франц, уже успевший в тот день порядком об этом поразмыслить, так и не придя ии к каким выводам, поднял глаза и почувствовал, что вопрос застает его врасплох. И сразу понял, что эта женщина может сделать с ним все что угодно, и страстно захотел оказаться в ее власти. Он уже сдался, внутренне согласившись с тем, что эта женщина отныне будет вертеть им, как хочет. Это по-прежнему было в его характере. Куда ему до любого бразильского уличного торговца. А тем более до водителя-дальнобойщика, перевозящего свиней из Польши в Роттердам.
How are you?
Откуда ему знать.
Он не умел сопротивляться по-настоящему, ну просто не умел. Но и жить в гармонии с миром тоже не умел.
Собственно, он всегда хотел только одного – жить в ладу с собой и с миром. «Веди себя как профессионал! – наставлял он себя, а потом добавлял: – Не упусти ее!» Она улыбалась так, что он просто не в силах был и не хотел сопротивляться.
«Мне ничего от тебя не нужно, я только хочу помочь тебе и вот спрашиваю, что подарить тебе и твоей матери: туфли, лекарства, еще что-нибудь или, может быть, дать немного денег?» – думал он, вроде бы движимый любовью к ближнему, а на самом деле одолеваемый самыми прекрасными и самыми непристойными образами и картинами, в которых только может исповедаться католик. Путь от того, что в голове, к тому, что в штанах, был очень короток, да что там, расстояние практически отсутствовало.
Но Франц не знал наверняка, что ей нужно. Вначале их разделял океан. Недоразумения, когда она говорила одно, а имела в виду что-то совсем другое. Когда он говорил одно, а имел в виду… Именно культурный барьер приводил к тому, что он не мог понять, кто она, а она не могла понять, кто он… Она же не проститутка. А он не святой. И не турист в поисках сексуальных развлечений. Он просто чего-то искал. Только что прочитал свой гороскоп и не поверил в него. Он все еще хотел спасти если не весь мир, то по крайней мере одного человека. Может быть, присутствие этой женщины делало его, нерешительного и робкого, одновременно и святым, и развратником. И если бы она оказалась прекрасной грешницей, то он принял бы в ней участие, как Мармеладов и другие персонажи Достоевского, испытывавшие жалость и сострадание к падшим женщинам, женился бы на ней и ввел бы ее в высшее общество Вены. Перед его внутренним взором немедленно предстала картина: они выходят из церкви Святого Креста, она в белом, с букетом в руках, [42]42
В оригинале цитируется текст шлягера «В белом, с букетом в руках, – такой я вижу тебя в самых прекрасных мечтах» популярного немецкого певца Роя Блэка.
[Закрыть]и он теперь навеки принадлежит ей. Франц никогда не умел отделять свою тоску от похоти. Одно переходило в другое.
Вскоре он сказал, что она всегда может на него рассчитывать. Он и в самом деле так думал и в мечтах уже видел себя у банковского окошечка в отеле «Севилья», где получал для нее доллары по кредитной карточке. Хватит и на витамины, и для ее матери. И на новый топ.Для начала сто долларов. На Кубе это составляло полугодовую зарплату. Но это вовсе не означало, что он платит ей, как клиент проститутке. Может быть, он готов был уверить себя в том, что хочет помочь ей из чистых побуждений. А жизнь снова и снова доказывала, что он мало что может.
Но если нужда действительно заставляет ее продавать свое тело, то он готов купить ее, чтобы спасти. Он был диалектик.
Не успел он прилететь в Гавану, как уже раздавал стодолларовые купюры музыкантам, а с еще большим воодушевлением опускал их за декольте музыкантшам, которые бродили по городу и зарабатывали на жизнь, распевая «Reloj поп marques las horas» («Часы, не показывайте время!»). А если бы у него не оказалось с собой денег, он привел бы их к банковскому окошечку отеля «Севилья».
Невдалеке сидел мужчина, вместе с которым она загорала. Может быть, он был чем – то вроде прикрытия, ведь на кубинском пляже, куда приходили и туристы, за спиной купальщиков вечно маячила военная полиция, а в ее полномочия входило забирать девушек, появлявшихся там без спутников, и отправлять их на уборку сахарного тростника в трудовой исправительный лагерь в провинции. Поэтому все девушки приходили на пляж в сопровождении молодых людей и делали вид, будто это их возлюбленные или женихи. Автоматы, любовь с первого взгляда.
Так это началось, с того первого безмолвного взгляда…
Он распахнул дверь, и любовь началась с первого взгляда.
– What's your name? [43]43
Как вас зовут? (англ.)
[Закрыть]
Она села на песок рядом с его шезлонгом – наверное, это произошло, когда страж порядка на минуту отвлекся, – который он в этот чудный день взял напрокат вместе с тентом. Шезлонги и тенты предназначались немногочисленным туристам, случайно забредавшим на пляж.
Он не мог оторвать глаз от ее слегка выцветших купальных трусиков с тигровым узором.
– I am Ramona.
– I am Franz.
– Where are you from?
– Austria.
– O, kangaroos.
– No, mountains [44]44
– Меня зовут Рамона.
– А меня Франц.
– Вы откуда?
– Из Австрии.
– А, кенгуру.
– Нет, горы. (англ.).
[Закрыть].
Она еще спросила, который час, и это показалось ему странным, потому что у нее были часы на руке. Но они оказались игрушкой. Часы с самого начала показывали одно и то же время.
Вокруг в узких, облегающих купальных костюмах, без всяких тентов лежали кубинцы.
«Жаль, глобализация привела к тому, – думал Франц, – что постепенно весь мир стал носить одни и те же купальные трусы, длинные, как в Америке, и теперь беднягам, которые и так в жизни видят немного, вообще не на что посмотреть. Но на Кубе все по-другому».
Как ни странно, здесь выставляли на всеобщее обозрение почти все. Ощущение как тогда, в первый раз, в купальне.
Он не отрываясь смотрел на ее недоступное, манящее тело, соблазнительно обрисовывавшееся под купальником-стретч из полиэстера. И сразу же подумал: «А вдруг это любовь?» Снова посмотрел на часы… «reloj поп marques las horas». Его часы показывали уже половину четвертого. А вдруг она из комитета государственной безопасности? И полиция поручила ей за ним следить? Но в конце концов похоть все-таки возобладала над страхом.
Не пройдет и двух часов, как он, упрямо повторяя «я ее не люблю», кинется из лифта отеля к себе в номер, чтобы посмотреть в ежедневнике, через сколько дней, часов и минут он увидит ее снова.
Он уже мог бы сказать о себе: «Я схожу с ума, я пылаю». И пылал легко и красиво, как костер на пляже во время праздника с музыкой и поджаренным на углях мясом асадо. А внутри у него все раскалялось, как магма в недрах Земли. Патрульный в униформе опять подошел к ним подозрительно близко. Она встала и направилась к своему спутнику, сделав вид, будто только что вышла из воды.
В какой-то момент, когда надзор ослаб, они снова смогли поговорить. И условиться о встрече. По-английски. По-английски они могли сказать друг другу не много. Вот разве что «вечером, в Центральном парке, между отелем „Инглатерра" и отелем „Плаза"»…
Она хотела прийти со своим «голубым» другом, на которого показала издали и который все это время смотрел на них и молча улыбался, – Ренье пришел с ней на пляж, насколько он понял, чтобы обмануть бдительность полиции. Он был довольно смуглый, со слегка вьющимися волосами и белоснежными зубами.
Слова «gay friend» [45]45
Приятель-гей (англ.).
[Закрыть]Франц истолковал так: Ренье лежит рядом с ней для прикрытия, и они только притворяются любовниками. Красивыми любовниками. В Гаване часто притворялись любовниками, чтобы сохранить декорум. Множество таких парочек облюбовали бульвар Хосе Марти, бетонные парапеты набережной Малекон и площадь перед отелем «Инглатерра», где они сидели в ожидании клиентов. Иногда это действительно были любовники.
Люди, гнездившиеся на этих скамейках и парапетах, жили в яркой тропической тюрьме, в вольере под открытым небом, чем-то напоминавшем ГДР. Они надеялись на мирную революцию, на то, что Кастро когда-нибудь заснет и больше не проснется. Об этом Рамона сказала ему в первый же день знакомства. Тогда он еще почти не понимал по – испански, но догадался, что все эти несчастные люди мечтают, чтобы великий лидер поскорее заснул и больше не проснулся.
Маринелли, живший как раз на той площади, где предложила встретиться Рамона, – еще одно доказательство того, что это не случайное совпадение, а воля судьбы, – не мог дождаться вечера. Время от времени ему начинало казаться, что она вообще не придет. Но в одиннадцать часов они сидели на скамейке и ему казалось, что сбылись самые прекрасные его мечты.
И тут же решил жениться на Рамоне, купить дом…
Рядом с ними по-прежнему сидел ее красивый друг, по-видимому дожидаясь, когда его снимет какой-нибудь гей, а им в Гаване приходилось особенно туго. Так они сидели и служили прикрытием друг другу… Рамона уже нашла того, кто подарит ей средство для выпрямления волос и «Шанель», а у Ренье все еще впереди. Пальмы были близкими и осязаемыми, как у бассейна кисти Дэвида Хокни [46]46
Дэвид Хоти (р. 1937) – известный англо-американский художник; калифорнийская вилла с бассейном, окруженным пальмами, – один из его излюбленных мотивов.
[Закрыть], но жизнь – беспросветно черной, как в романе «Пока не наступит ночь» Рейнальдо Аренаса [47]47
Рейнальдо Аренас (1943–1990) – кубинский писатель-диссидент, преследовавшийся режимом Кастро.
[Закрыть].
Кастро называл личностей вроде них «lacra social» [48]48
Язвы общества (исп.).
[Закрыть], сажал в поезд и отправлял в специальные исправительно-трудовые лагеря в провинцию, на уборку сахарного тростника, а по вечерам Кастро развлекали новыми анекдотами о «голубых», в которых основная роль, такая же, как в других краях бананам, отводилась туземному сахарному тростнику. Но поскольку никто не знал, где и как Кастро проводит вечера, это тоже был всего-навсего миф, и что он иногда смеется – тоже миф, и что он вообще еще жив – тоже. В тот год, когда произошла революция, Кастро было столько же лет, сколько Иисусу, когда того распяли. Может быть, Кастро уже давным – давно умер?
Сначала они безуспешно искали подходящее место. Их не пустили бы ни в один гаванский отель, да и к тете Эльвире они пойти не могли, ведь там жили десять человек, ну, совершенно незнакомых, все вместе в одной квартире, в том числе тетка из Комитета по защите революции, КЗР, сплошь люди, которые, как говорила, Рамона, могли ее выдать. И вот в поисках укромного местечка они бродили по центру города до половины второго ночи, пока наконец не нашли подходящий подъезд с оголенными электрическими проводами на полу, и Рамона то и дело повторяла: «Осторожно!»
Это произошло в подъезде неподалеку от Каса де Рон-и-Табакос.
Любовью они занимались стоя.
Потом Франц дал Рамоне сто долларов – подарок для матери, которая произвела на свет такую красавицу. И втайне возблагодарил Бога за то, что Он создал такое чудо. А Ренье караулил у входа, где днем сидит тетка из Комитета по защите революции, следит за всеми и сообщает о любых происках контрреволюционеров по переносной рации.
Она томно, как во сне, повторяла «si» и «baby», и легкость этой любви, реальная или воображаемая, составляла разительный контраст с венским нагромождением лжи, какой впервые предстала любовь Францу Маринелли.
Она проворно обернулась и поцеловала его, это было как жизнь, прекрасная, короткая, мучительная и непостижимая, – обернулась, стоя на ступеньку выше, и произнесла: «banana», – а потом спустилась первой, ведя его за собой, потому что знала дорогу. Тогда им еще не нужно было разговаривать, хватало простых слов, например «banana», «где» и «когда».
Фотографии!
На одной из них Рамона на Плаза де ла Катедраль записывает в его дневнике текст песни «Reloj», и в то мгновение, когда он ее сфотографировал, как раз дошла до слова «асаbа», до последней буквы «а», которую теперь вечно будет вписывать в его дневник:
Но разве он прилетел сюда не для того, чтобы подготовить официальный визит делегации австрийских писателей? Он почти забыл об этой нелегкой и, разумеется, малоприятной задаче.
Визит писателей, с особым тщанием отобранных в министерстве, должен был состояться в феврале, когда еще нет изнуряющей жары. Значит, у Франца пока уйма времени.
Но он так ничего и не подготовил.
2
В постели она, положив голову ему на живот, медленно поглаживала отзывчивые участки его тела, словно не знала, чем бы занять руки, или что-то искала, а Франц тем временем развлечения ради читал ей вслух статью из журнала «Штерн» о разоблачении чьих-то финансовых махинаций: «Не тесно ли членам правления в узких рамках закона?». Ее забавляло, как звучит немецкий язык в устах венца. Ей нравилось. Звучит ничего себе, приятно.
Ей было любопытно, как переводится заглавие. Франц попытался объяснить. Но она все неверно истолковала и тут же попросила для своего приятеля-гомосексуалиста презервативов размера XXL. В следующий раз Франц обещал принести большую упаковку.
Иногда, глядя на Ренье, он думал, что «голубой» дружок не такой уж «голубой», но потом отгонял эти мысли. Она рассказала ему, что Фидель, как только появился СПИД, заказал в Китае крупную партию презервативов. Но потом Куба отказалась от этих поставок – презервативы были слишком маленькие. «Для Китая в самый раз, а вот для Кубы не годятся», – заключила она.
Вскоре они задумали пожениться. На третий же день знакомства им пришло в голову недорогокупить домик в центре Гаваны. Он был в восторге. Предстояло еще откормить двух поросят, без которых не обходится ни одна свадьба, а это было уже особо тяжкое по кубинским законам преступление.
Спустя неделю после знакомства с Рамоной Франц переехал из дорогой «Инглатерры» в «Довиль», отель подешевле, к тому же находившийся прямо на набережной Малекон, и теперь у него оставалось для Рамоны больше венских денег. Кроме того, Рамона знала в «Довиле» одного охранника и могла за взятку в двадцать долларов ночевать у него в номере.
Еще через неделю они нелегально купили у ее родственников в деревне под Сьенфуэгосом [50]50
Сьенфуэгос – крупный приморский город на Кубе.
[Закрыть]двух поросят. Решено было сыграть свадьбу, когда поросята подрастут. Складывалось впечатление, будто свадьба зависит от роста поросят. За двух поросят Маринелли, совершенно не разбиравшийся в свиньях, заплатил целое состояние. Ему сказали, что поросята стоят три тысячи долларов, а семья Рамоны потом смогла купить на эти деньги квартиру. Поросят временно устроили у Рамоны, в закутке под лестницей, за невысоким кухонным шкафом, да еще на этом шкафу хватило места для двух электрических плиток.
Пока поросята не вырастут, Рамоне придется постоянно включать музыку на полную громкость, так как частный откорм свиней был запрещен и сурово наказывался: за убийство, совершенное впервые, полагалось три года тюрьмы, за впервые откормленную свинью, подумать только, – восемь. Тем не менее крыши Гаваны были самой большой свинофермой в бассейне Карибского моря.
Когда до завистливых соседей доносились странные звуки и запахи, возникали неприятные ситуации. Да и от самих свиноводов – любителей требовалась немалая сила воли и упорство, чтобы выдержать хрюканье и вонь.
Вскоре, чтобы показать поросят и познакомить с матерью, Рамона привела его к себе в квартиру, где жила, мечтала и росла во сне, как все дети. Комната, в которой она обитала с бабушкой, матерью и тетей, была так мала, что о ней и сказать нечего: единственной ее достопримечательностью оказались ярко-розовые часы в форме сердечка. Стрелками на них были маленькие стрелы Амура, причем минутная всегда обгоняла часовую.
Эта удивительная квартира представляла собой часть отгороженного и заложенного кирпичом подъезда, с лестницами, которые никуда не вели, внезапно обрывались, были обустроены под квартиры и до потолка заставлены скарбом жильцов. Площадь составляла примерно пятнадцать квадратных метров, и это при высоте потолков восемь метров. Но благодаря таким высоким потолкам Рамона и ее близкие выгадывали немного места, словно жили на отвесном склоне в Альпах. Таких квартир Франц никогда не видел. Здесь начинала кружиться голова. Потому что, кроме лестниц, на которых можно было бы сидеть, если бы они не были заставлены хламом, так что по ним и ходить-то можно было едва-едва, здесь еще лепились одна над другой две-три встроенные койки. «Немножко похоже на катакомбы, – думал Франц, – или на колонию пиратов на Южных Андаманских островах». Вот так жили в центре Гаваны на сороковом году революции.
Бабушка еще верила в Бога. Она была родом из провинции Холгуин и поселилась вместе с мужем на черной лестнице заброшенного городского дома, владельцы которого бежали в Майами. Она совершенно не боялась, что доживет до тех дней, когда явятся наследники из Майами и потребуют назад свое имущество. На этой бывшей черной лестнице она прожила свои самые прекрасные дни. Здесь были зачаты и родились все ее семеро детей. А сейчас ее, подопытного кролика, еще раз на несколько дней отпустили домой из онкологического отделения больницы с такой чудной, по мнению обследовавшего ее профессора, опухолью, что он просто нарадоваться не мог, – есть на чем студентов учить. Ведь студентам-медикам в Гаване тоже необходим живой наглядный материал. В остальном это тело уже списали со счетов, хотя оно до сих пор принимало пищу. Еду в больницу должны были приносить родственники, они ведь по-прежнему любили бабушку. «Мы делаем все, что в наших силах», – говорили им. Но уже спустя несколько дней онкологу больше некого было демонстрировать.
Вот ведь как бывает: приехала из деревни и умерла в городе.
Возможно, больше всех повезло поросятам, ведь они могли просунуть рыльца между ступенями лестницы.
На улице шел дождь, проезжали редкие машины, исчезавшие в сумраке.
В этой комнате, своими устремленными ввысь линиями напоминавшей готический собор, обитали Грасиэла и Роксанна, изредка ночевали Ольга и Лидия – женщины с пышными именами. Иногда сюда, наверно, захаживали и мужчины. Мать была ровесницей Франца.
Грасиэла в латексном костюмчике-стретч гнездилась на узенькой крутой стремянке, которая вела к ней в чуланчик, встроенный под лестницей между вторым и третьим этажами. Это была ее спальня. А над ней еще одна… Постепенно он стал догадываться, что под эту квартиру когда-то, наверно, приспособили черную лестницу, потому что в стенах можно было различить заложенные кирпичом двери. А за ними одна над другой теснились постели, в которых никто не спал в одиночку. В Гаване ни у кого не было недостатка в сексуальных партнерах, все с кем-то спали, впрочем, любовью нередко занимались агрессивно и грубо.
