Текст книги "Россини"

Автор книги: Арнальдо Фраккароли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Россини молча слушает. Он смущен, он счастлив. Но точно так же, как вчера вечером, он выразил полное равнодушие к провалу, теперь он бесстрастно воспринимает известие об успехе.

– Отправиться в театр? Да вы с ума сошли! Вы же видите, я болен, очень болен, просто совсем разболелся, – говорит он.

Один из приятелей, тот, что ужинал вместе с ним, возражает:

– Ладно, не выдумывай! Мы прекрасно знаем, что у тебя за болезнь! Из тех, что легко вылечивается бурными аплодисментами! Вставай и пошли, быстро!

Все счастливы, смеются, шумят, помогают ему одеться, ведут, едва ли не на руках несут в театр. Опера уже подходит к концу. Зал гремит от оваций. Маэстро вытаскивают на сцену. Зрители, похоже, совсем обезумели от восторга. Триумф «Цирюльника».

– Подумать только, – говорит потом Анджелини маэстро, – вчера в это же самое время опера, казалось, навсегда провалилась.

– Вчера вечером? – восклицает Россини с очаровательно наивным удивлением. – Вчера вечером? Не понимаю, о чем ты говоришь. Разве не сегодня премьера «Цирюльника»?..[45]45
  В 1817 году «Севильский цирюльник» с огромным успехом прошел в Барселоне, в 1818 году – в Лондоне, в 1819 году опера завоевала Париж, Вену и многие другие театры Европы. В 1826 году опера впервые прозвучала в Нью-Йорке, а в 1822 году ей рукоплескали в Петербурге.


[Закрыть]

*

Вернувшись после постановки «Цирюльника» из Рима в Неаполь, Россини слышит от Барбайи такие слова:

– Теперь ты снова будешь работать на меня. Видишь, что получается, когда ты начинаешь кружить по другим театрам.

– Получается, что я одерживаю победу.

– Это полупобеда, потому что, мне кажется, было и поражение.

– Мне кажется, поражение было перечеркнуто победой.

– Короче, нужно работать на меня.

И Россини вновь стал работать на своего импресарио. Было объявлено, что в конце апреля принцесса, племянница короля Фердинанда I, выходит замуж за французского принца Фердинанда герцога де Берри, и маэстро поручено сочинить по этому случаю кантату.

Вслед за кантатой Россини написал оперу «Газета, или Брак по конкурсу» на тривиальное либретто Джузеппе Паломбы, поправленное аббатом Тоттолой. Эта опера посредственная, однако она шла много вечеров. А Россини ведет себя как-то странно, выглядит рассеянным, расслабленным. Что случилось? Барбайя спрашивает об этом свою подругу Кольбран. Она отвечает:

– Мне он кажется таким же, как всегда. Я ничего не знаю.

Барбайя решает поговорить серьезно:

– Дорогой Россини, ты великий, необыкновенный, непревзойденный маэстро…

– Ах, когда ты так начинаешь – значит, хочешь в чем-то упрекнуть меня. Говори сразу! Я великий, необыкновенный, непревзойденный маэстро, но… Так давай сюда это твое «но»!

– Но ты обходишься мне слишком дорого. Ты не работаешь, ничего не пишешь, не дирижируешь операми.

– А я разве виноват? Слишком хорошая погода стоит в Неаполе и слишком прекрасен город!

– Я знаю, что ты любишь гулять по главной улице Неаполя и по набережным Толедо и Кьяйя и собираешь там друзей, которых потом приглашаешь обедать ко мне!

– Я забочусь о том, чтобы ты не утратил репутацию гостеприимного хозяина!

– Очень мило с твоей стороны. Но, бога ради, сбрось ты свою лень и сотвори мне шедевр. Эти негодяи певцы все время выставляют новые требования, хотят, чтобы им больше платили, и расходы превышают доходы. Мне нужен шедевр, такой, чтобы публика ломилась в театр.

– Тебе нужен шедевр серьезный или комедийный? – смеясь, спрашивает Россини. – У меня мысль: почему бы тебе не поставить здесь моего «Цирюльника»?

– Ах нет, дорогой, мне нужна новая опера! Но об опере-буффа я и слышать не хочу. Это же все-таки Сан-Карло! Нужна опера-сериа, трагическая, такая, чтобы в зале рыдали, мне нужно, чтобы наша дорогая Кольбран…

– Наша? – как бы невзначай уточняет Россини.

– …смогла потрясти всех. Так что давай принимайся за дело, знаменитый маэстро Россини. Пиши трагический шедевр.

– А сюжет?

– Есть тут у меня один…

– У тебя? О боже!

– А что? Разве я мало дал тебе хороших советов? На этот раз я предлагаю тебе поэта не из тех изголодавшихся неудачников, что пишут стихи только для того, чтобы избавиться от аппетита. Речь идет о поэте высокого ранга, он важная птица – маркиз.

– Ты считаешь, что маркизы находятся в особо привилегированном положении, когда нужно сочинять хорошие стихи?

– Конечно. Маркиз – это тебе не кто попало. К тому же речь идет о маркизе Берио ди Сальса.

– А, я знаком с ним. Он часто приглашает меня на свои светские приемы. Когда там поет синьора Кольбран, я всегда аккомпанирую ей на чембало.

– Молодец, я знаю, что вы с Изабеллой часто бываете у него. Так вот маркиз Берио умирает от желания написать для тебя либретто. Поверь мне, это редчайший случай, и было бы глупо упускать его. Больше того, надо ковать железо, пока оно горячо, пойдем сейчас же к нему.

Маркиз ждал их в своем огромном дворце. В его кабинете все было завалено книгами – шкафы, столы, кресла, подоконники. Маэстро был литератором-дилетантом – дилетантом-маньяком.

– Присаживайтесь! – приветливо улыбаясь, предложил он гостям.

Россини огляделся вокруг и развел руками, как бы говоря: «Я бы охотно присел, но куда?»

– Прямо на книги, не стесняйтесь.

Барбайя сложил стопкой несколько книг, Россини последовал его примеру, и они уселись. У маркиза литератора-дилетанта поэма была уже готова. Он достал из какого-то ящика увесистую пачку бумаги.

– Сейчас я вам прочту либретто.

Россини бросил тревожный взгляд на импресарио, потом заметил, обращаясь к маркизу:

– Мне кажется, либретто довольно объемистое.

– О, нет! – ответил маркиз. – Это же только первый акт.

– Боже милостивый! – воскликнул Россини. – А остальные?

– Не беспокойтесь. Они здесь. – И маркиз извлек из ящика еще две такие же толстые пачки.

Россини схватился за сердце, словно ему стало плохо. Потом рискнул спросить:

– А как называется либретто?

– «Отелло, или Венецианский мавр».

– Поздравляю! – вырвалось у маэстро, и глаза его полезли на лоб.

– Благодарю! – ответил маркиз, будучи хорошо воспитанным человеком, и объяснил: – Поскольку вам нужна трагедия, я решил взять одну из самых великих – у Шекспира.

И он принялся читать либретто, поначалу неуверенно, но потом увлеченно и с пылом, читал все лучше и лучше. Россини то и дело поглядывал на импресарио, но тот не отрывал глаз от маркиза, словно завороженный. Когда чтение было закончено, Барбайя вскочил:

– Необыкновенно! – воскликнул он.

Россини подошел к маркизу, пожал ему руку:

– Более чем необыкновенно, замечательно. Нет нужды менять ни одной строчки.

– О, вы чересчур любезны! – воскликнул польщенный маркиз.

– Нужно только немного изменить некоторые сцены, возможно, весь второй акт, нужно добавить кое-где арии, три или четыре дуэта, несколько терцетов, а также хоровые сцены, словом, помочь мне написать музыку, а певцам исполнить свои партии. Все остальное очень хорошо.

– Но это значит, что я должен переделать все либретто! – пугается маркиз.

В разговор вступает Барбайя.

– Нет, не все, но, конечно, чтобы получилась опера, мало иметь стихи, пусть даже такие превосходные, как ваши, мало иметь поэму, пусть даже такую великолепную, как ваша, нужно еще немного музыки и пения…

– …и действия, много действия! – добавляет Россини. – Потому что нужно, чтобы все время что-то происходило, чтобы персонажи двигались, действовали, что-то делали. Мне кажется, у Шекспира они тоже как-то действуют.

– О да, и еще как! – соглашается поэт-дилетант.

– И к тому же нужна – не будем забывать об этом – большая и красивейшая партия для Кольбран, – уточняет Барбайя.

– У синьоры Кольбран будет большая и красивейшая партия, об этом позабочусь я, – галантно заверяет маэстро.

– Прошу тебя, потому что иначе она не станет петь.

– Станет, станет, – уверяет Россини.

– Выходит, – спрашивает маркиз, – вы согласны сотрудничать со мной?

– Мы в восторге! – отвечает маэстро.

– И… и я действительно должен переписать все либретто?

– Вот этот ваш вопрос меня очень радует – значит, вы уже примирились с этим.

– Примириться еще не примирился, но если это необходимо…

– Абсолютно.

– Но это большая работа.

– Однако никак не больше поэмы, которую вы нам прочитали, маркиз.

– А вдруг у меня не получится так же хорошо, как то, что я прочитал вам?

– Не сомневайтесь, дорогой маркиз, у вас непременно все получится, уверяю вас!

– Вы подбадриваете меня! – вздыхает маркиз.

И он переделал либретто, а Россини обещал Барбайе написать музыку за три недели. Времени оставалось мало – в начале декабря уже должна была состояться премьера.

Театр Сан-Карло, уничтоженный пожаром в феврале этого года, заново отстраивался. Ставить оперу можно было только в театре Фондо, и неаполитанцы требовали, чтобы импресарио как бы в компенсацию за менее роскошный зрительный зал дал им грандиозный спектакль.

Но можно ли быть уверенным, что маэстро сдержит свое обещание и напишет оперу за три недели? Он так легко отвлекается от работы, и предлогов для этого у него всегда так много!

– Знаешь, что я сделаю? – говорит ему Барбайя. – Ты не обижайся, но я запру тебя в твоей квартире и буду держать там, пока не закончишь оперу. У тебя будет все, что ты пожелаешь, кроме одного – возможности покидать дом.

– Ну что ж, запирай, – ответил маэстро и так покорно, что импресарио даже был тронут.

И дней десять Барбайя был счастлив и спокоен. Когда же приблизился условленный срок, ему захотелось узнать, как продвигается работа. Он открыл дверь, ключ от которой был только у него, и вошел в апартаменты маэстро. Но маэстро там не было. Как же так? Где он? Перепуганный Барбайя стал выяснять, в чем дело, и узнал, что маэстро регулярно каждую ночь уходил из дома через черный ход и возвращался только под утро. Взбешенный импресарио на другой день набросился на маэстро.

Тот совершенно спокойно ответил:

– Чего ты сердишься? Послезавтра я вручу тебе партитуру «Отелло», всю целиком, даже на день раньше, чем обещал. Я написал ее за двадцать дней, а не за двадцать один.

– Но… но… – пролепетал Барбайя.

– Но в чем дело?

– Я узнал, что ты куда-то уходишь по ночам. Где ты бываешь и что делаешь?

– Вдохновляюсь.

– Опять женщины? Но где? Кто?

– Придет время, узнаешь, – загадочно и в то же время доверительно ответил Россини.

И два дня спустя, верный своему слову, он передал импресарио полную партитуру «Отелло». Барбайя был потрясен – когда же Россини писал ее?

*

– Признаться, сегодня мне страшно, – сказал Россини Кольбран перед началом спектакля 4 декабря 1816 года, когда в театре Фондо должно было состояться первое представление «Отелло». – С некоторых пор все мои новые оперы проваливаются.

– Сегодня вечером тебя ждет триумфальный успех, поверь мне. На меня ты можешь положиться.

– В тебе я нисколько не сомневаюсь, Изабелла, ты это знаешь. Но публика… Тут я не уверен…

Это был действительно триумфальный успех. Очень хорошо встретили первый акт, бурными аплодисментами – второй, восторженными овациями – третий. В третьем акте композитор сумел передать всю силу мрачной шекспировской трагедии и создал глубоко человечную, волнующую музыку.

В этом акте либреттист с большим уважением отнесся к оригиналу: печальные события волею судеб и темперамента героя развиваются здесь стремительно и мощно, в то время как в предыдущих актах характер героев еще прорисован неопределенно. Слишком могуч был гений английского драматурга, и слишком ничтожными оказались возможности скромного неаполитанского либреттиста. Либретто получилось неудачным, и только музыка Россини могла придать драме ощутимый взлет. Байрон восхищался музыкой, но был шокирован либретто.

Публика, наоборот, не придала значения тексту, ее увлекла волнующая красота музыки, полной и страсти, и патетики, она была захвачена стремительно развивающимися событиями. В этой опере больше, чем в «Елизавете», Россини проявил себя как опытный драматург. Противники его были сражены. Этот дьявол во плоти всегда преподносил какой-нибудь сюрприз. От него ждали оперу-буффа, а он одерживал победу оперой-сериа.

Кто мог устоять перед волшебством третьего акта? Это была буря, сокрушавшая все, буквально разрывавшая душу на части. И посреди этой бури – островок спокойствия, тихий и очаровательный, – «Песнь ивы», которую Изабелла Кольбран исполнила с таким чувством, что растрогала весь зал.

Сколько находок в этой сцене! Вот Дездемона стоит у окна в предчувствии бури, которая сокрушит ее, а по каналу спокойно плывет гондола, и звучит неторопливая, печальная песнь гондольера. Стихи придумал Берио, но Россини настоял на том, чтобы гондольер пел песню на дантовские строфы: «Тот страждет высшей мукой, кто радостные помнит времена в несчастьи…» Берио возражал.

– Ни один гондольер, – говорил он, – никогда не поет на стихи Данте, разве что Тассо…

Но Россини ответил:

– Я знаю это не хуже вас, потому что жил в Венеции, но в этом месте нужны именно эти дантовские стихи, чтобы придать действию необходимую величавость.

Жаль только, что в сцену ревности маэстро почему-то решил вставить крешендо из арии о клевете из «Цирюльника». К счастью, эта небольшая заплатка была заглажена стремительностью финала.

Среди великолепных исполнителей (Нодзари – Отелло, Чичимарра – Яго, Давид – Родриго) особенно выделялась Изабелла Кольбран в роли Дездемоны. Восхищенный импресарио прибежал к ней за кулисы.

– Не узнаю тебя сегодня! Я никогда еще не слышал, чтобы ты так пела! Публика просто без ума!

Она ответила:

– На то есть причина.

И Барбайя униженно и заискивающе зашептал ей:

– Успех этот устроил я. Я приказал Россини написать для тебя эту райскую музыку…

– Ты? – В голосе певицы прозвучала ирония.

– Я. А ты даже не поблагодаришь меня? Ты уже давно пренебрегаешь мною, бросила меня, даже запретила бывать у тебя… Может, будешь поласковее? Почему ты так изменилась?

– Придет время, узнаешь, – ответила Кольбран.

Россини точно так же ответил ему на какой-то другой вопрос. Почему Барбайя вспомнил сейчас об этом? Но ему некогда было раздумывать – зрители заполнили сцену, чтобы поздравить автора и певцов.

– А меня, бедного, забытого, обиженного импресарио, разве не надо поздравить? Никто и не вспомнит обо мне? Разве тут нет и моей заслуги? Ведь это я все подготовил.

– Да нет, конечно же, конечно, импресарио тоже надо поздравить.

– Какой спектакль!

– Превосходный, чуть ли не лучше, чем в Сан-Карло.

– Одно только плохо.

– Вот как? Плохо. Можно узнать, что же?

– Любопытно, любопытно…

– Уж слишком тяжелая эта драма, слишком мрачная и печальная. Уходишь из театра с таким тяжелым камнем на сердце!

Ах да, этот «Отелло» – прекраснейшая опера, но слишком печальная. Настолько, что на премьере в Риме, а потом в Венеции и Анконе решили изменить финал, чтобы публика могла уйти домой со спокойным сердцем. Конец переделали: в финале, когда мавр заносит кинжал, чтобы убить супругу, она останавливает его словами:

– Что делаешь, несчастный? Я невинна!

Отелло смотрит на нее.

– Невинна! Это правда?

– Да, клянусь тебе!

Тогда Отелло, обезумев от радости, отбрасывает кинжал, берет Дездемону за руку, ведет к рампе, и они поют дуэт «Сага, per te quest’anima…» («Дорогая, тебе эта душа…»). Во Флоренции в театре Пергола пошли еще дальше. Тенор Таккппарди сделал венецианского мавра белокожим, чтобы публика, как было отмечено, не испытывала «неудовольствия при виде негра на сцене».

В этот вечер, когда завершилась премьера «Отелло», Барбайя, вернувшись домой, хотел поговорить с Россини, которого потерял из виду в театре. Однако маэстро еще нет дома. Еще нет? Неужели даже в этот вечер после стольких трудов, после премьеры он не чувствовал усталости?

*

– О маэстро, не надо скромничать. Всем известно, что вы кумир женщин, и нет числа вашим любовным приключениям.

– Не будем преувеличивать. Когда людям нечего делать, они начинают перемывать мне косточки, а когда им нечего сказать, начинают выдумывать. Послушать некоторых, так выходит, будто я прямо-таки магнит какой-то, перед которым не может устоять ни одна женщина. Выдумки!

– Признайтесь, маэстро, положа руку на сердце – это выдумки, но не все же…

– Не все. Вы же понимаете, что у меня всегда было много работы, да и сейчас тоже. Я писал по три-четыре оперы в год, а иногда и больше. Много ли, по-вашему, остается времени на что-либо другое?

– Но от любви обычно не устают.

– Это вы так считаете.

– Ловлю на слове. Значит, устали. Выходит, много «трудились».

– Не отрицаю, что немало женщин увлекалось мною, а кое-кто увлечен и сейчас. Но мне-то ведь нужно писать музыку, нужно ставить оперы, куда-то ездить, выполняя условия контракта. И это все, несомненно, не раз перечеркивало «хорошие партии». Кроме того, меня всегда сдерживает боязнь оказаться в ловушке, ну и, наконец, я не намерен удовлетворять прихоти разных кокеток, которым хочется лишь пополнить список своих любовников еще одним модным мужчиной.

Но однажды, вернувшись из Милана, куда он ненадолго уезжал, Россини со смехом рассказал о приключении, которое случилось с ним в одном провинциальном городе, где он ставил «Танкреда» и главную партию исполняла одна очень известная певица.

– Я дирижировал, сидя, как всегда, на своем месте в оркестре. Когда на сцене появился Танкред, я был восхищен красотой и величественным видом певицы, исполнявшей партию главного героя. Она была уже немолода, но привлекательна. Высокая, хорошо сложенная, со сверкающими глазами, в шлеме и доспехах она выглядела действительно очень воинственно. Вдобавок ко всему пела она великолепно, с большим чувством, так что после арии «О patria, ingrata patria…» («О родина, неблагодарная родина…») я закричал: «Браво, брависсимо!», а публика бурно зааплодировала. Певица была, видимо, очень польщена моим одобрением, потому что до конца акта не переставала бросать на меня весьма выразительные взгляды. Я решил, что мне позволено зайти к ней в уборную, чтобы поблагодарить за исполнение. Но едва я переступил порог, певица, словно обезумев, схватила горничную за плечи, вытолкала вон и заперла дверь на ключ. Потом она бросилась ко мне и в величайшем возбуждении воскликнула: «Ах, наконец-то настал момент, которого я так ждала! В моей жизни была только одна мечта – познакомиться с вами! Маэстро, мой кумир, обнимите меня!» Представляете эту сцену: высоченная – я едва доставал ей до плеча – могучая, вдвое толще меня, к тому же в мужском костюме, в латах, она бросается ко мне, такому крохотному рядом с ней, прижимает к груди – к какой груди! – и сжимает в удушающем объятии. «Синьора, – говорю я ей, – не раздавите меня! Нет ли у вас хотя бы скамеечки, чтоб я мог оказаться на должной высоте. И потом этот шлем и эти латы…» – «Ах да, конечно, я же еще не сняла шлем… Я совсем сошла с ума, не знаю, что и делаю!» И она резким движением сбрасывает шлем, но он цепляется за латы. Она пытается оторвать его, но не может. Тогда она хватает кинжал, висящий у нее на боку, и одним ударом рассекает картонные латы представляя моему изумленному взору нечто отнюдь не воинское, а весьма женственное, что находилось под ними. От героического Танкреда остались лишь нарукавники и наколенники. «Боже милостивый! – кричу я. – Что вы сделали?» – «Какое это имеет значение сейчас, – отвечает она. – Я хочу вас, маэстро! Я хочу тебя…» – «А спектакль? Вам же надо выходить на сцену!» Это замечание, похоже, вернуло ее к действительности, но не совсем, и волнение ее не прошло, судя по безумному взгляду и нервному возбуждению. Я, однако, воспользовался этой краткой паузой, выскочил из уборной и бросился искать горничную. «Скорее, скорее! – сказал я ей. – У вашей хозяйки беда, сломались латы, надо срочно поправить их. Через несколько минут ее выход!» А сам поспешил занять свое место в оркестре. Но ждать ее выхода пришлось долго. Антракт длился дольше обычного, публика начала возмущаться и наконец подняла такой шум, что инспектор сцены вынужден был выйти к рампе. И публика с изумлением узнала, что у синьорины певицы, которая исполняет роль Танкреда, не в порядке латы и она просит разрешения выйти на сцену в плаще. Публика возмущена, выражает неудовольствие, но синьорина появляется без доспехов, только в плаще. Я же, едва закончился спектакль, немедленно уехал в Милан, и, надеюсь, мне больше никогда не доведется встретить эту огромную и чудовищно влюбленную женщину.

– Вы надеетесь встретить меньшего объема… Знаю, что охотитесь…

– Я? Мне не хотелось бы прослыть тщеславным, но пока что женщины охотятся за мною…

– И вы недовольны?

– О нет… Только когда их оказывается сразу слишком много, это меня унижает, потому что я не могу удовлетворить всех. А я предпочитаю тех, которых нахожу время от времени сам. По крайней мере они в моем вкусе… И доставляют мне больше радости, даже если вынуждают мяукать.

– Мяукать?

– Да. В Падуе я был увлечен одной певицей. Необычайной красоты, славная, молодая. Она отвечала мне взаимностью. Но у нее был очень ревнивый покровитель, и по ночам мне приходилось ждать на углу, пока моя дама останется одна. Чтобы сообщить ей, что я жду, я вынужден был условным образом мяукать. Кошечка отвечала, и дверь открывалась…

*

Теперь, в середине декабря 1816 года, уже Россини, а не Барбайя, сожалеет, что нужно снова отправляться в Рим. «Отелло» идет с таким всевозрастающим успехом, что он с гораздо большим удовольствием остался бы в Неаполе.

Город этот всегда столь нравился ему, так восхищал. У него здесь замечательные друзья, чудесные певцы, этот шумный, ни на кого не похожий импресарио, они совершают прелестные прогулки, даже противники его уже не столь озлоблены и, похоже, всячески стараются, во всяком случае вот сейчас, загладить свои бесчисленные грехи. Есть и еще одно обстоятельство, удерживающее его тут, – увлечение, которое переходит в нежное и серьезное чувство. Но он обещал быть в Риме, к тому же подписан контракт, так что «ехать пора, пора», как частенько поют в финалах опер.

В феврале этого года, еще до отъезда из Рима, покоренного «Цирюльником», маэстро подружился с импресарио театра Валле экспансивным Пьетро Картони и даже стал крестным отцом его дочери. Картони предложил ему контракт на оперу-буффа для театра Валле на карнавальный сезон 1817 года.

Контракт подписали еще тогда, в феврале. Опера двухактная, либретто подыщут потом, маэстро получит пятьсот скудо в два срока – половину по окончании первого акта, остальное – после первых трех представлений. Картони любил точность. Дружба дружбой, а денежкам счет.

– Постараюсь вернуться как можно скорее, – обещал Джоаккино Изабелле в печальную минуту расставания.

– Ожидая тебя, я буду петь твою музыку, – заверила Изабелла.

– Очень хорошо, дорогая, только не переусердствуй, а то так навсегда и останешься с открытым ртом. Когда же он наконец прекратит прикидываться циником и научится проявлять свои истинные чувства, когда перестанет все и вся вышучивать?

Он приезжает в Рим с большим опозданием, нарушив все сроки. Придется наверстывать упущенное время и работать, как всегда, очень быстро.

За два дня до рождества маэстро, импресарио и либреттист Джакомо Ферретти встречаются у церковного цензора. Чтобы потом не иметь неприятностей с властями, лучше сразу же договориться обо всем, прежде чем приняться за работу.

Нужно получить разрешение на либретто, которое поэт Гаэтано Росси из Венеции написал для Россини по мотивам какой-то французской пьесы – «Нинетта у короля» – и которое Ферретти согласился переделать в соответствии с требованиями цензуры. Но цензура находит (и «справедливо», считает Россини, «потому что иногда и цензура бывает права»), что фарс слишком вульгарен и непристоен и показывать его нельзя. Нужно искать что-то другое.

Приятная неожиданность, особенно при такой спешке!

Ну-ка, Ферретти, неужели у тебя не найдется в голове ни одной хорошей идеи? Как не найдется! У него наготове сразу тридцать оперных сюжетов – выбирайте! Но Россини отвергает ее. Они снова собираются в доме импресарио в палаццо Капраника в Сант-Андреа делла Валле, где гостем остановился Россини.

Композитор, либреттист и импресарио ломают головы, придумывая сюжет для либретто. Чтобы лучше сосредоточиться, Россини даже растянулся на кровати. И друзья вдруг слышат, как он храпит. Хорошо сосредоточился. Да, он уснул, и только потому, что ни один из предлагаемых сюжетов его не устраивает.

– Не будем забывать, – посоветовал он еще до того, как уснул, – что на карнавале в Риме хотят повеселиться и посмеяться. И я тоже хочу смеяться, потому что только недавно заставлял публику плакать из-за несчастной Дездемоны.

Приятели, не уснувшие, как он, продолжают перебирать темы и сюжеты. Наконец Ферретти очень неуверенно, потому что не был убежден, что его поддержат, рискнул предложить:

– А что, если взять «Золушку»?

В полудреме Россини услышал эти слова и подскочил на кровати.

– Ты сказал – «Золушка»? Да это же свет во мраке. Только смотри, мне нужна «Золушка» без всяких там чудес – без злых и добрых волшебниц, без говорящих кошек и мышек, что возят королевские кареты, без голубых принцев и самодвижущихся метелок, потому что я не люблю все эти вымыслы. Ясно? Напишешь либретто?

– А ты сочинишь музыку?

– Когда сможешь дать план либретто?

– Завтра утром, если сейчас же отпустишь меня спать.

– Если тотчас не уйдешь, сам выгоню тебя!

Наутро Россини уже имел план «Золушки, или Торжества добродетели». Он понравился ему, и маэстро начал работать. Ферретти последовал его советам. От сказки «Золушка, или Маленькая туфелька» Перро осталась лишь простая, человечная история, перенесенная в современность, без вмешательства волшебников и волшебниц, как и просил Россини. Однако Ферретти увлекся и изменил многое другое, что вовсе и не следовало бы менять, так, например, убрал из сказки немало прелестных деталей, опустил даже эпизод с потерянной туфелькой, заменив ее браслетом.

Но было у Ферретти и одно достоинство – он, хоть и не слишком быстро, но зато довольно аккуратно снабжал Россини стихами. На рождество он вручил маэстро первые строфы (и тот сразу же принялся писать музыку), а потом в течение двадцати двух дней постепенно передал ему все остальное.

И за двадцать четыре дня Россини написал всю оперу полностью. У него было превосходное настроение, и музыка рождалась легко и быстро. Боясь потерять хоть минуту, он не решался выходить из дома, но в то же время ему не хотелось сидеть в одиночестве, и он приглашал к себе импресарио, певцов, чтобы они составляли ему компанию.

– Но тебе же надо сочинять!

– Вот именно поэтому и приходите, разговаривайте, шутите, играйте, орите, а я буду гением, который поет во время бури, Орфеем в окружении зверей.

– Эй-эй, нельзя ли без оскорблений!

– Если я шучу над собой, почему же нельзя пошутить и над вами?

Три недели не прекращалось веселье, шум и гам в палаццо Капраника у импресарио Картони. Артисты, что должны были петь в этой опере (замечательная Джельтруда Ригетти-Джорджи, которая знала Россини с детства и так прекрасно, с таким мужеством пела в тот бурный вечер премьеры «Цирюльника», Андреа Верни, который должен был исполнить роль дона Маньифико, Джузеппе Де Беньис, красавица Катерина Росси – о Изабелла, тебя нисколько не тревожит некоторое непостоянство в ухаживании Джоаккино? – Тереза Марини, Джакома Гульельми, Дзенобио Витарелли), собирались в комнате маэстро, а он сидел в халате за фортепиано и сочинял музыку среди всего этого гомона, который устраивали его друзья, имевшие весьма недурные голоса. А если, случалось, все вдруг замолкали, маэстро стучал по клавишам и требовал:

– Бога ради, не молчите! Чтобы родилась музыка, мне нужно, чтобы вы шумели!

И, едва сочинив какой-нибудь номер, он пел его сам, а потом заставлял повторить и кого-нибудь из певцов, после чего предусмотрительный Картони подхватывал листы и бежал к переписчикам, чтобы поскорее передать ноты оркестру. Когда же маэстро закончил оперу, оказалось, что она уже почти отрепетирована с певцами.

В предпоследний день, уже не имея ни времени, ни желания творить еще что-либо, Россини попросил написать две привычные арии для мороженого маэстро Луку Аголини. А поразительный дуэт басов-комиков Россини сочинил ночью накануне премьеры, и певцы репетировали его в перерывах между актами.

Музыка «Золушки», хоть и создавалась в такой спешке и в столь необычной обстановке, была стройной и очень красивой. В опере много прекрасных мелодий, очаровательных арий, и вся она блещет легким, непринужденным комизмом, полна находок и юмора. В то же время в ней ощущаются и драматичность, и страсть. Достойная сестра «Цирюльника» в музыкальном плане, «Золушка» оказалась не совсем счастливой по своему либретто, в котором были слишком слабо прорисованы характеры персонажей. Неудачной была и попытка заменить туфельку браслетом. Но кто-то сказал, что если примадонна станет примерять на сцене туфельку и покажет при этом свою пятку, то это будет ужасным нарушением всех приличий…

Как же прошла премьера? Послушаем, что рассказывает об этом в своей шутливо-высокопарной манере сам либреттист Ферретти, который, ужасно волнуясь, как и все остальные, следил за представлением из-за кулис.

– Кроме Россини, а он не сомневался, что написал прекрасную оперу, и это внушало ему спокойствие, все остальные весьма тревожились. Я же больше всех, так как сознавал, какая ответственность лежала на мне. Учащенный пульс, классический холодный пот гирляндами капель украшает бледный лоб. Причин для волнения было много. Публике предлагалась опера, которая из-за спешки была весьма слабо подготовлена и музыкантами, и певцами. Но карнавал длится недолго, и интересы импресарио вынуждали нас выпустить спектакль вовремя. Кроме того, нужно было опасаться обычного заговора тех жалких композиторов, которые, смертельно ненавидя нового маэстро, были подобны пигмеям, воюющим с солнцем. Поубавить опасения певцов, не уверенных в своих партиях, помог опытный маэстро Романи: показав редчайший пример альтруизма, он спустился в кладбищенский склеп суфлера, хотя еще накануне вечером в этом же самом театре публика аплодировала его собственной опере, и стал выручать певцов, возвращая к жизни тех, кто уже совсем не сомневался, что идет на костер или к позорному столбу, а не поднимается на триумфальную колесницу.

– Отчего же так?

– Полное фиаско! От провала спаслись только ларго и стретта в квинтете, финальное рондо и великолепное ларго в секстете. Все остальное прошло незамеченным и кое-где даже было освистано. Ужаснейший вечер!

Однако Россини, встретив наутро расстроенного, убитого либреттиста, сказал ему:

– Глупый, не огорчайся. Неужели ты еще не понял, что в день премьеры римская публика не может не покапризничать? Разве не помнишь, что было с «Цирюльником», кстати сказать, ровно год назад. Вот увидишь, не успеет закончиться карнавал, как все будут влюблены в эту «Золушку». Не пройдет и года, как ее будут петь по всей Италии, а через два года она понравится во Франции, ею будут восхищаться в Англии. Оперу станут оспаривать друг у друга импресарио и примадонны… Провидец Россини. На последующих спектаклях успех оперы все возрастает, и вскоре она начинает свой победный путь по всему миру, почти так же, как «Цирюльник».