Текст книги "Россини"

Автор книги: Арнальдо Фраккароли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

– Да, я забыл напомнить, что опера маэстро Кочча на этот сюжет провалилась.

Джоаккино подскакивает. Упоминать о провале на первом прослушивании! Как тут не разразиться всеми проклятиями! Но он с улыбкой обращается к басу:

– Однако в нашем театре мы можем не сомневаться в успехе, потому что тут собрался ансамбль необыкновенных исполнителей.

Певцы достают партии, которые переписчик накануне роздал им, и усаживаются вокруг Джоаккино. Он начинает играть симфонию[18]18
  Так прежде в Италии называлась увертюра к опере.


[Закрыть]. Тем временем тенор вполголоса о чем-то спорит с певицей на вторые партии, бас Раффанелли ворчит, что под ним шатается стул, а второй бас, увидев на пороге импресарио маркиза Кавалли, спешит к нему просить аванс.

Джоаккино, играющий по памяти, оборачивается к певцам и с подчеркнутой любезностью интересуется:

– Я никого не побеспокою, если буду продолжать?

Подобная дерзость начинающего композитора выводит из себя Раффанелли, знаменитость, кумира всех театров Италии, только что вернувшегося после триумфальных гастролей в Париже, да, да, именно в Париже!

– Послушайте, красавчик, – обращается он к Джоаккино, – я вижу, вернее, понял, когда читал свою партию, что эта музыка – сплошной грохот и шум. Она перекрывает все голоса. Или вы совершенно забыли о том, что мы должны петь?

– Нет, нет! – охотно отвечает Джоаккино. – Но я также ни на минуту не забываю, что это опера, а опера состоит из музыки, а музыка должна звучать.

– Под сурдинку, чтобы не перекрывать голоса.

– Никаких сурдинок! – невозмутимо заявляет автор. – Если хотите, чтобы ваш голос не перекрывался оркестром, не экономьте его, и публика вас услышит.

Все шумно возмущаются. Молчат только его друзья Моранди.

– Это мы-то экономим голоса?!

– Если вас шокирует слово «экономия», то можно говорить о скупости или даже нищете…

– О, это уже оскорбление! Это оскорбление искусства!

– И мы, всемирно известные певцы, должны выслушивать подобное!..

– Я никого не собираюсь оскорблять, напротив, я уважаю вас и восхищаюсь такими знаменитыми певцами, как вы, но я хочу, чтобы и знаменитые певцы уважали маэстро композитора.

– Ах, ах! – вокализирует певица на вторые партии. – Маэстро композитор? Где он? Я вижу здесь только какого-то молокососа!

– Будь я молокососом, синьора, я сразу бы обрел обильное питание в резервах вашего бюста!

Шутка попадает в цель, потому что Ланари, певица на вторые партии, обладает весьма пышными формами. Она возмущается, но остальные смеются.

Моранди пользуется моментом и весело предлагает:

– Ну, начали, ребята, не будем терять время, потому что я тоже хочу есть. И еще хочу, чтобы вы послушали в исполнении на чембало эту новую оперу. Уверяю вас, очень красивая музыка.

Тут в разговор вступает бас Раффанелли:

– Я вижу, что во второй сцене есть трио «Это приятное личико» – в исполнении баса, сопрано и тенора. Это ошибка. С этим никто из нас не согласится. Прежде чем петь вместе, нужно, чтобы каждый певец выступил со своей арией и показал свои вокальные возможности.

Джоаккино взрывается:

– Это невозможно! Это испортило бы всю оперу! Действие потеряло бы всякий смысл!

– А как же выходные арии?

– Они есть, будьте спокойны, я тоже певец. Они будут потом.

– Они нужны раньше, раньше! Таково правило!

– Правило? И здесь как у падре Маттеи?

– И потом, как это понимать? – ехидно спрашивает певица на вторые партии, та, что с пышным бюстом. – Как это понимать, что после арии примадонны «Хотела бы объяснить вам радость» нет моей арии?

– Потому что в этом месте она не имеет смысла.

– А при чем здесь смысл? Я всегда пела свою арию сразу же после арии примадонны.

Джоаккино тяжело вздыхает. А Раффанелли опять делает замечание:

– В сцене дуэли между двумя комическими басами, которая действительно неплоха…

– Благодарю вас.

– …есть, однако, ошибка. Моя партия – а я ведущий бас – по длительности звучания точно такая же, как и партия моего коллеги, а ведь он только первый бас. С этим я никак не могу примириться! Если перестанут уважать ранг певцов, куда же придет искусство!

В наступление переходит и тенор:

– Я думал, этот синьор просто шутит. Или он не знает правил в искусстве, хотя я слышал, будто он из семьи артистов и с детства живет в театре, или он насмехается над нами. В моем дуэте с сопрано «Повтори, что любишь меня» после моей арии и ответа примадонны я почему-то молчу! Вместо моего соло опять идет дуэт. Что это за шутки?

Джоаккино не выдерживает:

– Довольно! – взрывается он. – Я думал, тут все хотят как можно лучше исполнить оперу, все так любезны, что рады помочь молодому начинающему автору, а я, между прочим, вовсе не начинающий и уже получил немало аплодисментов в Болонье у требовательной и образованнейшей публики. Но вижу, тут каждый заботится только о своих капризах и нисколько не думает об искусстве. Нужно обновить оперу! Нельзя идти вперед со всеми этими выходными ариями, фиоритурами, трелями и вставными номерами, не имеющими никакой логики! Нужно покончить с правилами, которые только все портят! Я натерпелся уже с этими правилами в Музыкальном лицее. Теперь командую я! Опера моя и будет исполнена так, как хочу я, как написал ее я!

Певцы в изумлении переглядываются. Он что, сошел с ума, этот юный маэстро? Кто-то из них мрачно произносит:

– Вы командуете? Ваша опера? Хорошо, а если мы не станем ее петь?

– Нет, вы будете ее петь! – вмешивается импресарио. – Вам за это платят, и вы будете петь!

– Но не так, как она написана! Мы не хотим, чтобы над нами смеялись!

Все раздражены. Джоаккино продолжает играть и делать пояснения. Его окружает враждебное молчание. Едва он заканчивает, как все тут же спешат к выходу. Остаются только супруги Моранди, либреттист и импресарио. В дверях тенор останавливается и заявляет:

– Условимся: или будут сделаны исправления и добавления, как хотим мы, или мы отказываемся петь. А если споем, то так, что с треском провалится и опера, и ее создатель…

*

Джоаккино заходит в ложу к Кеккино Дженнари, и тот, изумленный, восклицает:

– Боже милостивый, что за люди! Я бы не стал заниматься этим ремеслом, даже если бы меня озолотили!

– Убийцы. Но вот увидишь, я настою на своем.

Однако, вернувшись домой вместе с супругами Моранди, у которых он живет на пансионе, Джоаккино, обессиленный, падает в кресло. Примадонна ласково смотрит на него.

– Что с вами? Вы плачете? О бедный мальчик, не расстраивайтесь, все будет хорошо!

Маэстро Моранди тоже пытается утешить его.

– Не переживай. И у Гольдони была примерно такая же история, даже почище, с его первой пьесой «Амалассунта». Он сам рассказывает об этом в своих «Мемуарах», помнишь? Это неизбежно на первых порах. Так что ты в хорошей компании!

– Я вовсе не намерен подражать великим людям в их неудачах! – возражает Россини. – Но я так огорчен!

– О Джоаккино, не узнаю тебя. Чтобы ты плакал?! Я думал, ты не знаешь, как это делается. Перестань! Вот увидишь, Роза права, все будет хорошо.

– Я не хочу принимать требования этих глупых невежд. Они губят театр, музыку, искусство! Пора покончить с их глупейшими претензиями!

– Ты прав, я тоже так считаю. Только нельзя сразу, резко восставать против традиций. Сначала постарайся приобрести известность, имя, кем-то стать, – и тогда сможешь выставлять свои требования. А сейчас надо как-то приспособиться. Партитура и в самом деле нуждается в некоторых поправках.

– Я ничего не буду в ней менять. Я и так уже слишком много работал над этой оперой.

– Сколько же ты работал?

– Восемь дней.

– Маловато.

– И восемь ночей!

– Понял. Но все равно маловато. Я сам сделаю необходимые поправки, чтобы успокоить певцов, а ты посидишь рядом и посмотришь, верно ли это. Согласен?

Джоаккино стремительно обнимает маэстро.

– Вы – мое спасение! Но я в отчаянии. Я чувствую себя таким одиноким.

В дверь заглядывает служанка и сообщает, что тальятелле по-болонски уже на столе.

– О, браво! Наконец-то радостное известие! – восторженно кричит Джоаккино.

– Э, а куда делось твое отчаяние?

– Мое отчаяние всегда отступает перед аппетитом!

*

Субботний вечер 3 ноября 1810 года. В венецианском театре Сан-Мозе идет первое представление одноактной оперы «Вексель на брак», специально для этого театра написанной синьором маэстро Джоаккино Россини на новые стихи поэта синьора Гаэтано Росси.

Спектакль идет успешно. Он не приводит в восторг, но многим доставляет удовольствие, вызывает немало аплодисментов; нравятся жизнерадостность музыки, ее полетность, вдохновенная и праздничная веселость, легкость и изящество любовных арий, но более всего изумляет обилие и удивительное разнообразие мелодий, их комедийная живость. Все это невольно поражает: ведь начинающий автор – восемнадцатилетний юноша.

Исполнение оперы превосходное, прежде всего благодаря Розе Моранди и Раффанелли. После спектакля, когда всем стало ясно, что успех несомненный, Раффанелли подходит к Джоаккино:

– Ну вот видишь, правы были мы, а не ты. Прекрасная опера, но нужны были именно те поправки, которые ты сделал.

– Мы все были правы! – отвечает счастливый Джоаккино.

И приходит в восторг, когда маркиз импресарио вручает ему за оперу, как было условлено по контракту, двести лир.

– Я никогда не держал в руках таких денег! – сияет Джоаккино. – Больше всего меня удивляют вот эти деньги, которые я заработал!

Едва вернувшись домой, Россини спешит к себе в комнату и садится за письмо. Его первая забота – сообщить о счастливом событии матери. Он пишет длинное, переполненное любовью и радостью послание. Складывает листок и надписывает адрес: «Глубокоуважаемой синьоре Анне Россини, матери знаменитого маэстро Джоаккино Россини, виа Маджоре, 240, Болонья»[19]19
  Оперная певица Джельтруда Ригетти-Джорджи, сверстница и друг Россини, первая исполнительница партии Розины в «Севильском цирюльнике», в своих «Заметках бывшей певицы», опубликованных в 1823 году, категорически возражает против подобной фразы, приписанной композитору Стендалем. Она сообщает: «Что касается предполагаемого адреса, по которому якобы Россини направлял письма матери, то это просто карикатура. Он всегда адресовал их так: «Синьоре Анне Россини, Болонья». Это могут подтвердить служащие почты. Иногда он делал на краях конверта какую-нибудь пометку, посредством которой хотел сразу же дать понять матери о чем-нибудь с ним случившемся. Например, когда «Сигизмондо» не понравился в Венеции, Россини нарисовал на конверте своего письма к матери фиаско (так называют в Италии круглую оплетенную соломой бутыль для вина, а также неудачу в делах. – Прим. пер.), другое фиаско, поменьше, он изобразил на письме, в котором сообщал о скромном успехе своей оперы «Торвальдо и Дорлиска». Но никогда в жизни Россини не писал: «Многоуважаемой синьоре Россини, матери знаменитого маэстро». Все это пустая болтовня, выдуманная специально для парижан, которые находятся от нас на таком далеком расстоянии, а не для жителей Неаполя, Рима и Болоньи».


[Закрыть].

*

В ту пору – в начале XIX века – музыка в Италии звучала почти исключительно в оперном театре.

Италия, столь многое открывшая миру, давшая ему среди других великих композиторов Палестрину[20]20
  Палестрина, Джованни Пьерлуиджи (1525–1594) – выдающийся итальянский композитор, глава римской полифонической школы.


[Закрыть], Монтеверди[21]21
  Монтеверди, Клавдио (1567–1643) – выдающийся итальянский композитор, автор опер «Орфей», «Коронация Поппеи», балетов, мадригалов.


[Закрыть], Бенедетто Марчелло[22]22
  Марчелло, Бенедетто (1686–1739) – итальянский композитор, поэт, музыкальный писатель, юрист, политический деятель.


[Закрыть] и продолжавшая дарить гармонии, пренебрегала симфонической и церковной музыкой.

Опера-сериа[23]23
  Опера-сериа – серьезная опера, в которой разворачиваются драматические или трагические события. Расцвет этого жанра относится к XVIII веку.


[Закрыть] также приходила в упадок. Лучшие композиторы, соблазненные более высокой оплатой и более ощутимыми почестями, предпочитали творить в других странах: Керубини и Спонтини – во Франции, Сальери – в Вене. Чимароза покорил царский двор в России, но он скончался в первом же году нового столетия. Паизиелло перестал писать музыку в 1803 году, после того, как его «Прозерпина» была прохладно встречена в Париже. Николо Дзиигарелли готовил в неаполитанской консерватории новое музыкальное поколение, но, будучи приверженцем старых традиций, следил, чтобы молодежь не шла на рискованные нововведения, которые, по его мнению, весьма опасны. В его операх чувствовалась большая ученость и ощущалась талантливость, столь свойственная всей неаполитанской школе, где родилась и достигла расцвета опера-буффа[24]24
  Опера-буффа – комическая опера, появившаяся впервые в Неаполе в 1733 году, когда была показана «Служанка-госпожа» Джованни Перголези, музыка которой близка к народным мелодиям. Благодаря своей демократичности, веселости, мелодичности опера-буффа сделалась очень популярной не только в Италии, но и во всем мире.


[Закрыть]. Горе тому, кто отойдет от правил и нарушит традицию!

Вот почему по-прежнему неизменно копировались старые, признанные, но всегда одинаковые образцы и рождались монотонные и однообразные сочинения, которые быстро приедались публике, заранее, до прихода в театр, знавшей, что за опера ее ждет. Кантилены, речитативы, арии прямо-таки чудовищно походили друг на друга.

Во время спектаклей зрители в зале разговаривали, принимали у себя в ложах гостей, заказывали прохладительные напитки. И на сцену обращали внимание только тогда, когда пели свои арии главные исполнители. И те, стоило им обрести какую-то известность, требовали, чтобы оперы писались только для них, чтобы они могли показать свои голоса, требовали от композиторов определенного количества арий, указывали даже характер этих арий и момент, когда они должны звучать, не думая о том, увязывается ли все это с происходящими на сцене событиями. Сопранисты[25]25
  Сопранисты – в XVI–XVIII веках певцы-кастраты – входили в хоры католической церкви. С XVII века занимали ведущее положение в опере, главным образом итальянской. К середине XIX века почти исчезли с оперной сцены.


[Закрыть], знаменитые певцы, гордившиеся своими «белыми голосами», по-детски капризничали – ведь это были взрослые располневшие дети с серебристыми голосами, но куриными мозгами.

Приходило в упадок и искусство сочинения музыки, а также и отданное на произвол некоторых виртуозов искусство пения.

Одному из композиторов, немцу по происхождению, Иоганну Симону Майру[26]26
  Майр, Джованни (Иоганн) Симон (1763–1845) – итальянский композитор (родом из Германии), капельмейстер, педагог, автор 61 оперы, пользовавшейся большим успехом.


[Закрыть], получившему музыкальное образование в Италии и жившему в Бергамо, было в начале века около сорока лет, и в его операх было больше эрудиции, нежели вдохновения. Другому композитору, тоже немцу по национальности, но родившемуся в Парме, Фердинанду Паэру, было около тридцати лет, и он с величайшим почтением следовал правилам и указаниям неаполитанской школы, за пределами которой не могло быть создано ничего хорошего. Франческо Базили и Джузеппе Николини были примерно такого же возраста, как Майр, и вместе с другими, менее известными композиторами, тоже очень уважительно относились к традициям.

Что касается публики, обладавшей врожденным музыкальным чутьем, которое всегда приводило в изумление иностранцев, то ей надоело однообразие музыкальных традиций, не предлагавших ничего нового, но в то же время, если новое и появлялось, эта же публика дружно восставала против него, потому что всякая новизна нарушала столь привычное для нее однообразие.

Оперный спектакль держался прежде всего благодаря красоте голосов и роскоши постановки, хорошему вкусу и изобретательности художников-декораторов, а также из-за любви итальянцев к балету. Каждая опера перемежалась маленьким и большим балетом, и танцоры были избалованы и капризны не менее певцов-солистов. Самым прославленным хореографом был тогда Сальваторе Вигано, которого современники называли «Шекспиром балета».

Иметь блистательный оперный театр с обширным репертуаром было делом чести любого, даже самого маленького города. Спектакли шли почти без перерыва в течение всего года. Один сезон сменялся другим – весенний, начинавшийся после пасхи и длившийся до начала июля, осенний – с середины августа до конца ноября, и карнавальный – от рождества до марта. Кроме того, спектакли давались во время ярмарок, по церковным праздникам или же устраивались разными важными господами, бравшими на себя обязанности импресарио только ради галантных приключений, которые можно было ожидать в театральном мире, где актрисы считались легкой добычей.

Если же при всем этом какому-нибудь маэстро и удавалось создать еще и произведение искусства, что же, тем лучше. Но на этот подвиг надо было отважиться. Вот в такой обстановке и появился Россини. Он очень не хотел идти исхоженными путями. Но как это сделать? Сразу же восстать против традиции? В таком случае кто решится ставить его оперы? Вдобавок, если говорить откровенно, у него еще не было четкой программы.

Если бы мне позволили…

Таково было начало.

*

В восемнадцать лет он уже испытал успех в оперном театре. Мать при встрече с волнением целует его, а отец спрашивает:

– Много было предложений от других импресарио подписать контракт?

– Нет, пока никаких не было. Я же только начал.

– Как? – искренне удивляется Вивацца. – А разве твою оперу не повторили двадцать раз? Чего ждут импресарио? Что они делают? Почему не подписывают с тобой контракт? Разве ты не один из самых знаменитых маэстро композиторов?

Мать, более рассудительная и менее восторженная, чем Вивацца, снисходительно улыбается:

– Не будем преувеличивать.

– Я хочу сказать – самый прославленный среди молодых композиторов. И повторяю: что делают импресарио?

Джоаккино смеется, глядя, как изумляется отец.

– Я знаю, что они делают, – отвечает он.

– Что же?

– Ухаживают за примадоннами.

Вивацца лукаво смотрит на сына и чешет затылок.

– Это верно, ты прав. А как ты справился со своими певицами?

– Ну что за разговоры! – прерывает мать.

– Ладно, Нина, Джоаккино уже не мальчик. Еще когда он учился в лицее, говорили о каких-то синьорах Олимпии и Джудитте…

– Глупости, сплетни! – протестует Джоаккино, в котором говорят рыцарские чувства.

– Возможно. Однако поговаривали также, будто контракт в Венеции тебе помогли получить твои поклонницы…

– Перестань же! – полушутя-полусердито требует синьора Нина. – Ты ведь прекрасно знаешь, что Джоаккино обязан контрактом нашим друзьям Моранди и маркизу Кавалли.

– Оставь его, мама. Ты что, не знаешь папу? Он ведь лопнет, если будет молчать. И когда играет тоже. Лопнет, если не даст кикса!

– Что, что? Я – скиксую? Я лопну?

– Да разве ты не понимаешь, Вивацца, что твой сын шутит!

– Никогда нельзя шутить над моими артистическими способностями. Хоть ты и пишешь теперь оперы, но все равно должен признавать, что я великий музыкант.

– Как бы не так! Но все равно признаю.

– И то хорошо. А знаешь, Нина, что говорили об отъезде нашего сына в Венецию? Будто эта самая синьора Джудитта (ох, и красивая женщина, я тебе скажу!) сумела уговорить своего мужа-адвоката, чтобы тот разрешил ей поехать совсем одной на два месяца в Венецию навестить мать. Она же, чтобы не ехать совсем одной, попросила ее проводить нашего знаменитого маэстро, тогда, правда, еще не знаменитого, но тоже нуждавшегося в гиде по такому необыкновенному городу, где улицы – это каналы и легко можно оступиться и утонуть.

– Болтун! – восклицает жена, скорее смеясь, чем проявляя недовольство, и удаляется на кухню. Тогда Вивацца подходит к сыну.

– Твоя мать думает, что ты все еще ребенок, но я-то знаю, что ты кумир всех красавиц.

– А что, это плохо?

– Прекрасно, дорогой! Твое счастье, что это именно так. Чаще бывает наоборот: кружат головы мужчинам, и когда хотя бы одному мужчине удается сводить с ума женщин, то это своего рода реванш за всех нас!

Джоаккино улыбается.

– Не я же ищу их. Это они бегают за мной.

– Я всегда говорил, что ты в рубашке родился! – Виваццу распирает любопытство: – Ну скажи правду, эта история с Джудиттой не выдумка?

– Конечно, выдумка! Ее зовут Клелия. Одну. А другую – Вирджиния…

*

Однако никаких новых контрактов не предлагают, как бы ни возмущался этой несправедливостью шумный Вивацца. Немного терпения, будут и контракты! Тем временем юный маэстро находит работу. Совет болонской академии (какая честь!) поручает ему репетировать и дирижировать концертами на публичных экзаменах. Весной он руководит в академии еще одним концертом, и его очень хвалят.

– Мой сын – лучший дирижер! – сообщает всему свету Вивацца.

– Но вы уверяли, что он лучший маэстро композитор.

– Ну и что? Он лучший маэстро композитор и лучший дирижер!

Люди, хоть и восхищаются очевидными, столь поразительными достоинствами Джоаккино, все же смеются над восторженностью отца. А тот не обращает на это внимания и продолжает вовсю расхваливать сына. Он знает, что судьбе нужно помогать: многие люди, вообще не имеющие никаких достоинств, пробивают себе дорогу именно так – заставляют без конца говорить о себе. Всегда ведь находится кто-то, кто слушает и верит…

Джоаккино тоже улыбается, видя трогательную заботу любящего отца, но не мешает ему – он убежден, что вреда от этого не будет. Сам же тем временем занят другим. На одном из концертов в академии он познакомился с молодой, увешанной бриллиантами синьорой, красивой и элегантной, с огромными лукавыми глазами, которая, пока он дирижировал, с искренним интересом смотрела на него. Когда же Россини спустился со сцены в зал, она едва не упала в его объятия, торопясь выразить свое восхищение.

– Вы – чудо! Но почему вам поручают дирижировать оркестром? Вы же так молоды!

– Доверяют.

– Сколько вам лет?

– Восемнадцать.

– Восемнадцать? Какая прелесть! В таком случае вы еще более необыкновенное чудо, чем я думала. И уже написали оперу?

– Я вижу, вам все известно. Да, написал и поставил оперу в Венеции.

– И она прошла, конечно, с успехом.

– Да, синьорина, с большим успехом. Не будь он таким, я бы не стал говорить об этом.

– Естественно. Дорогой мой, я убеждена, что мы непременно сделаем прекрасную карьеру.

– Мы?

– Да, мы, потому что я хочу быть с вами, хочу помогать вам добиваться успехов, хочу петь в ваших операх! С таким молодым и красивым маэстро это должно быть одно удовольствие.

– Но вы, синьорина…

– Я – Марколини, Мария Марколини[27]27
  Марколини, Мариетта (или Мария) (род. 1780, дата смерти неизвестна) – одна из самых выдающихся певиц своего времени, обладавшая необыкновенной вокальной техникой, юмором и актерским дарованием. На сцене выступала с 1800 по 1820 год.


[Закрыть].

– Знаменитая контральто? Какое счастье!

Удивление и радость Джоаккино искренни. Он слышал о Марколини как о самой блистательной надежде оперного театра – дивный голос, огромный талант, пылкий темперамент.

– Вы так молоды! – восклицает он.

– Увы, мне уже не восемнадцать, – смеется она, показывая изумительные зубы. – Но я и не стара.

– Это видно. И так прекрасна!

– Не шутите.

– Как же я могу шутить по такому серьезному поводу!

– Значит, я вам нравлюсь?

– Не заставляйте меня краснеть.

– Я спрашиваю об этом потому, что если я вам нравлюсь, значит, вы напишете для меня прекрасные арии в ваших новых операх.

– Пожалуй! Но пока у меня нет контрактов.

– Нет? Не страшно. Я вам немедленно устрою контракт.

– О синьорина!..

Они так увлечены разговором, что даже не замечают, с каким любопытством наблюдают за ними окружающие, да и как было не смотреть на них – красивая пара: юноша и девушка не могут оторвать глаз друг от друга, словно хотят заглянуть в самую душу.

– Что вы сейчас собираетесь делать?

– Ничего. Когда есть возможность, я всегда счастлив ничего не делать.

– Не хотите ли послушать, как я пою?

– Я не смел попросить вас об этом.

– Тогда пойдемте со мной. Знаете куда? К импресарио театра Корсо. Он готовит интересный осенний сезон и хочет заключить со мной контракт. Кстати, а почему бы вам не написать для меня новую оперу? Хотите?

– Еще бы! С удовольствием! Только надо, чтобы прежде это захотел импресарио.

– Мы заставим его захотеть. Как хорошо, что я решила прийти на этот концерт! Думаю, что мы с вами прекрасно поладим, маэстро.

– Что может быть лучше!

– Вы любите музыку? Любите искусство?

– Обожаю.

– Я тоже. А певиц тоже… любите?

– Если они похожи на вас, обожаю, так же, как музыку.

Она с вызовом смотрит ему прямо в глаза.

– Маэстро, но это едва ли не признание в любви.

– Почему едва ли? Оно вырвалось так непроизвольно, и я не собираюсь от него отрекаться. Вы можете эти мои слова принять за легкий ветерок, щекочущий уши, и отпустить их на волю. Но я поймаю их и верну вам – с большим удовольствием.

Красавица смеется.

– Думаю, мы с вами прекрасно поладим, Джоаккино.

*

Марколини была бесподобна. Она властно заявила импресарио театра Корсо:

– Хотите, чтобы я была у вас примадонной?

– Очень! Вы будете самой яркой звездой сезона.

– Хорошо. Я предлагаю вам возможность заполучить еще одну такую звезду – маэстро Джоаккино Россини.

– Слышал это имя.

– А я его знаю. Это гений! И я горю желанием петь в его новой опере. Более того, если не пойдет его новая опера, я петь не буду!

Импресарио весьма заинтересован в том, чтобы удержать Марколини: она так привлекает публику… Поэтому он подписывает контракт с молодым Россини – маэстро чембало и дирижер. Заказывает ему и оперу для нового сезона.

– Для сезона и лично для меня! – замечает Марколини.

– Прежде всего для тебя! – шепчет ей счастливый Джоаккино.

Импресарио вручает ему либретто, на которое нужно писать музыку. Это комедия в одном акте «Странный случай». Комедия? Просматривая ее, маэстро краснеет. Это глупая и непристойная стряпня из вульгарных ситуаций и двусмысленностей, изложенная ужасными стихами. Автор ее некий Гаэтано Гаспарри из Флоренции.

– Нравится? – интересуется импресарио на другой день.

– Это позор! – возмущается Россини. – Глупых либретто сколько угодно. Но такое безобразное даже представить себе невозможно!

– Не хочешь писать на него музыку? Жаль. У меня нет другого, так что придется подождать до следующего сезона.

– Ждать? Нет, нет! Я молод, я не могу ждать. Это роскошь, которую могут себе позволить только пожилые люди. Можно лишь чертыхаться, что нужно писать музыку на такие паршивые стихи.

Открыв наугад либретто, Джоаккино читает: «Слова твои вливают в меня любовный жар, и я подозреваю… Ах, что? В груди пожар». Отменная скотина!

– Кто?!

– Поэт!

– Почему?

– Потому что написал такие стихи и предложил эту дурацкую историю – влюбленный, чтобы избавиться от соперника, заставляет его поверить, будто девушка, за которой тот ухаживает, не девушка, а переодетый евнух. Какой «странный случай»! Как гениально! Как тонко! Но ведь это же идиотизм! Разве не так?

– В общем-то так. Но если это интересно закручено…

– Закручено это безобразно и не очень пристойно.

– Минуточку. Есть выход из положения. Если учесть, что нам некогда искать другое либретто… Напиши красивую музыку, и никто не обратит внимания на плохие стихи.

– Именно это я и попытаюсь сделать. Но повторяю: позор, что композиторы вынуждены писать красивую музыку лишь для того, чтобы публика не замечала чьих-то плохих стихов. Рано или поздно нужно покончить с этим безобразием! И если бог даст мне силы…

Так или иначе Джоаккино принимается писать музыку. Но вдохновляется он не корявыми стихами и глупейшими ситуациями либретто, а чудными, лукавыми, пылко зовущими к любви глазами Марколини, которая все больше доказывает ему, что стала доброй, верной подругой. Поцелуй – и рождается кабалетта. Объятие – и вот уже готова ария. Интимный разговор без свидетелей – и вот он, маленький дуэт для сцены в сопровождении струнных. Опера писалась легко и быстро, словно плыла на волнах нежности.

Однако нужно было дирижировать и другими операми, идущими в театре. И Джоаккино находит время для всего. Прежде всего для любви. А уж потом для сочинения своей оперы, для репетиций и для опер других композиторов. Вот так он подготовил постановку оперы маэстро Португала «Любовь не покупается за золото» и оперы Павези «Сер Маркантонио», которые под его управлением имели у публики успех. А вечером 29 октября 1811 года в театре Корсо идет «Странный случай», опера в двух актах синьора маэстро Джоаккино Россини под управлением автора».

Комедия глупая, но музыка – свежая, молодая, искрящаяся вдохновением, полная взлетов и мелодических находок, до дерзости богатая поразительными мелодиями. Автор превосходно подготовил ее на репетициях, хороши были и певцы, особенно восхищала прекрасная Марколини, вызывая бурные аплодисменты публики.

После каждого акта было множество вызовов. Молодой Россини торжественно выходил на сцену вместе с певцами и раскланивался перед публикой. Он вел за руку примадонну, свою примадонну. Не замечая окружающих, счастливые, упоенные любовью и успехом, они переговаривались тут же, на сцене, на глазах у всех.

– Это твой успех, Мария! Ты – сокровище!

– Это успех твоей музыки, любовь моя! Не видишь разве, что публика в восторге и все женщины глядят только на тебя! Ох, смотри, будь осторожен, а то я начну сводить счеты!

– Охотно! Я знаю, как ты делаешь это, и согласен на все!

– Берегись!

Занавес опускается. Диалог продолжается за кулисами, а потом дома у певицы, куда удаляются счастливые влюбленные.

Однако утром их ожидает сюрприз. Префект полиции нашел, что комедия непристойна, а некоторые стихи скабрезны и просто неприличны. Спектакль запрещен.

После такого шумного успеха! Это катастрофа. Импресарио безутешен. Россини в отчаянии, у Марколини нервный срыв. Притворный, но срыв. Россини еще больше отчаивался бы, если б не утешения Марколини, которая, придя в себя после укрощения своих нервов, советует ему сходить к префекту и поговорить с ним.

Префект очарован молодостью и отвагой композитора. В тексте делаются купюры, убираются неприличные двусмысленности, меняются некоторые реплики, и исключительно из уважения к прекрасной музыке, чтобы композитор получил справедливое удовлетворение, разрешаются еще два спектакля. Но только два!

– Потому что, – объясняет префект, – комедия совершенно непристойна. И я даже удивляюсь, что вы согласились писать музыку на такие пошлые стихи!

– Синьор префект, как только вы предложите мне хорошее либретто, я тотчас же вышвырну в окно «Странный случай».

Однако запрещение спектакля безмерно огорчает его. Тем более досадно, что на следующих двух исполнениях оперы она нравится публике все больше и больше. И Марколини в ней великолепна. Как жаль, как обидно отказываться от аплодисментов! А они, аплодисменты, уже начинают нравиться ему. Они греют душу, жизнь становится радостнее и веселее. Но теперь он вынужден дирижировать операми других композиторов, которые идут как раз в те самые вечера, когда должна была исполняться его опера. Он совершенно убит.

– Ах, мой бедный маэстро, – ласково говорит Марколини. – Столько труда потрачено напрасно!

– Не так уж много – восемь дней.

– Это потому, что рядом была я. А сколько музыки пропадает!

– Э, нет, она не пропадет! Вот увидишь, я еще использую ее – вставлю в другие свои оперы. А пока он вынужден репетировать «Триумф Квинта Фабия» – оперу одного маэстро из Лукки – из любопытной семьи музыкантов, передающих свое искусство от отца к сыну и носящих фамилию Пуччини.

– А ты, дорогая Марколина, обожающая меня…

– Это верно!

– … и обожаемая мною…

– Вот тебе поцелуй за признание!

– …ты вынуждена петь арии других композиторов вместо моих…

– Это печально. Но чтобы я могла петь твою музыку даже в операх других композиторов, напиши для меня какую-нибудь арию, и мы вставим ее в «Триумф» этого Фабия.

Это мысль. И Россини пишет арию для любимой женщины. Но огорчение от запрета оперы не проходит, наоборот, возрастает. Однажды на генеральной репетиции «Триумфа Квинта Фабия» нервы его не выдерживают. Он дирижирует, а хористы невнимательны, фальшивят. Россини поправляет их, но они продолжают делать ошибки. И тогда он срывается:

– Ах, собаки! Вы же должны петь, а не лаять!

Хористы возмущаются, негодуют, протестуют и, в свою очередь, нападают на него:

– А ты, молокосос, должен уважать тех, кто владеет искусством получше тебя!

Взбешенный Россини (О, Джоаккино, ты ли это, что с тобой, что случилось?) набрасывается на хористов, хватает трость и готов пройтись ею по спинам. Импресарио бросается к нему, обезоруживает, успокаивает.

Скандал огромный. Хористы отказываются продолжать репетицию, требуют извинений, настаивают, чтобы маэстро прогнали. Россини не уступает. Марколини в слезах.

Делегация хористов отправляется с жалобой в полицию. Маэстро препровождают в полицейский участок и задерживают до решения префекта. Префект, тот самый, у которого на днях был Россини, благоволит к нему и находит способ уладить спор. Россини отпускают. Но только потому, что иначе пришлось бы отменить спектакль и театр понес бы убытки. Однако, синьор маэстро, впредь не позволяйте себе высказывать угрозы в чей бы то ни было адрес, чтобы не пришлось прибегнуть к более суровым мерам.

Из участка Россини выходит бледный от гнева. Марколини восхищается:

– Ты так красив, когда сердишься!

*

Нет, слишком много огорчений, слишком много неприятностей и опасностей в этом сезоне в театре Корсо. Молодой Джоаккино чувствует, что не в силах ни терпеть их, ни бороться с ними. Не потому, что у него слишком мягкий характер или сил недостаточно. Напротив. Случай с хористами показал, что он полон энергии и отваги. Но он считает, что нет смысла растрачивать зря эти свои, прекрасные качества, когда можно поберечь их. Уже формируется его жизненная философия: старайся избегать каких бы то ни было неприятностей, а если это не удается, пытайся как можно меньше огорчаться из-за них, никогда не переживай из-за того, что тебя не касается, никогда не выходи из себя, разве только в самых крайних случаях, потому что это всегда себе дороже, даже если ты прав, и особенно если ты прав. А главное – всегда заботься о том, чтобы не потревожить свой покой, этот дар богов.