Текст книги "Записки герцога Лозена"

Автор книги: Арман де Лозен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

VII. 1776–1777

Партия Полиньяков. – Новые увлечения: леди Берримор. – Мария. – Антуанетта и Лозен. – Королевские драгуны. – Кредиторы Лозена.

Королева с некоторого времени оказывала особое расположение к графине Юлии де Полиньяк. Красивая наружность, кроткий и прямой характер последней способствовали тому, что расположение это увеличивалось с каждым днем. Герцог де Коаньи обратился тогда к ней, чтобы образовать против меня враждебную партию. К этой партии сейчас же примкнула и герцогиня де Граммон, в лице своего представителя барона Безенваля, который был искренне предан герцогу Шоазелю и находился в весьма хороших отношениях с королевой. Барон хотел достигнуть своей цели насмешками и издевательствами надо мной, но дурной тон и неумение делать все в меру сослужили ему плохую службу. Графиня Юлия имела гораздо больше успеха в этом отношении, благодаря своему уму, грации и ровному спокойному расположению духа, однако я в скором времени совершенно обезоружил ее.

Отношение королевы ко мне было все прежнее. Она выказывала мне полное доверие но всем и почти не позволяла отлучаться из Версаля, но я вел себя всегда очень осторожно и только весьма неохотно подчинялся тем преимуществам, которыми она выделяла меня перед всеми. Королева, напротив, казалось, нарочно афишировала свои отношения ко мне и делала вид, будто я имел огромное влияние на нее. Вскоре все при дворе заговорили о том, что я уже состою или скоро буду состоять в числе ее любовников. Мадам де Геменэ, которая видела нас постоянно вместе, была в этом уверена еще больше других и говорила, что радуется тому, что королева попала в руки человека, который никогда не заставит ее решиться на поступки, недостойные ее сана. Королева также особенно выделяла мадам де Геменэ; она, видимо, собиралась все время в чем-то – открыться ей, но каждый раз сдерживалась и ничего не говорила, но зато постоянно говорила с ней обо мне с живейшим интересом и очень тепло. Многие просили меня похлопотать за них перед королевой; я принимал всех очень вежливо и всегда совершенно серьезно уверял всех, что не пользуюсь никаким влиянием на королеву и поэтому не могу просить ни за кого. Граф д'Артуа, который в подобных случаях служил всегда самым верным мерилом, не только выказывал мне глубокую привязанность, но и особенное почтение, и так стремился всегда находиться в моем обществе, что иногда положительно становился невыносим.

Королева любила крупную игру и знала, что это не нравится королю. Это ее заставляло скрывать несколько, что она играет, и она выбирала себе партнеров в самом ограниченном числе и с большим выбором. Я доказывал ей, что это очень неосторожно с ее стороны и дает повод к разным нелепым толкам. Я умолял ее играть в залах своего дворца в такие игры, которые могли быть на виду у всех, и делать что хочет только в помещении де Геменэ. Это был единственный совет, в связи с советом обращать больше внимания на короля, который я вообще когда-либо осмелился ей дать. Она приняла его с благодарностью и тонким тактом, которым она всегда отличалась.

Чтобы не слишком было заметно, что я всегда нахожусь в ее обществе, я часто участвовал также в охотах, предпринимаемых королем, причем всегда смертельно скучал; она прекрасно знала это. И поэтому в эти дни она всегда старалась кататься верхом или тоже участвовать в охоте, чтобы видеть меня. Король меня всегда отсылал к ней с приказанием остаться при ней. Он, видимо, ничего не имел против ее расположения ко мне; хотя уже и до него дошли различные слухи о нашей возможной близости, но он отнесся к ним очень недоброжелательно и стал ко мне особенно ласков и приветлив. Однажды утром он узнал, что граф д'Артуа выехал очень рано утром из дому. Он очень обеспокоился этим, так как думал, что, пожалуй, тут замешана в дело дуэль, но, когда он узнал, что я поехал с ним, он сразу успокоился и сказал: «Ну, если с ним Лозен, я уверен, что все обстоит благополучно, так как тот непременно предупредил бы королеву, если бы подозревал какую-нибудь опасность для графа!» Вот каково было мое положение при дворе в начале 1777 года. Но зато потом начались всяческие интриги и козни, благодаря которым и добились, наконец, моего окончательного удаления от двора. В конце 1775 года я случайно встретился в театре с милэди Берримор, моей давнишней знакомой, с которой я, однако, виделся очень редко в свои приезды в Англию. Она была очень красива, остроумна и очень грациозна. Я знал, что она опасна для многих, но мне она нравилась и я не считал ее опасной для себя. Я бывал у нее несколько раз и всегда встречал у нее виконта де Пон, который, видимо, рисовался своим положением в этом доме и, вероятно, не без основания. Я вообще не люблю идти по чьим-либо следам и хотел уже совершенно перестать бывать у нее, как вдруг мой кузен, де Сен-Блакар, объявил мне, что миледи Берримор прелестна и что ужасно обидно, что этот пустой человек де Пон позволяет себе компрометировать ее, хотя, кажется, не имеет на нее никаких решительно прав. Он посоветовал мне убедиться в том, насколько он близок к ней и, в случае, если он не имеет никаких оснований разыгрывать роль, которую взял на себя, изобличить его в этом публично.

Хотя это было не в моем характере, но так как мне она нравилась и я находил ее хорошенькой, то решил довести ее до того, чтобы она созналась, в каких она отношениях с де Поном. Она скоро стала уверять меня, что между ними решительно ничего нет. Тогда я предложил себя на его место; она рассмеялась и сказала: «А королева?» Я стал уверять ее, что все ее предположения на этот счет лишены положительно всякого основания. «Послушайте, – сказала она на это, – я считаю, что я красивее королевы и настолько молода, что, вообще, не желаю служить вам для отвода глаз». Мне стоило большого труда убедить ее в том, что я вовсе не навязываю ей подобной роли. Она, наконец, мне поверила, наградила меня поцелуем и тотчас между нами установились отношения, о которых я просил. На другой день она объявила де Пану, что позволяет ему бывать у себя, как и раньше, но из уважения ко мне, которого она любит, она вовсе не желает, чтобы он разыгрывал у нее роль, на которую не имеет никакого права. Я был очень доволен, что наконец-то обзавелся любовницей. Но случай этот произвел весьма нежелательное впечатление в Версале: мадам де Геменэ пришла в отчаяние и старалась уверить меня в том, что королева очень оскорблена этим. Королева, действительно, стала относиться очень плохо к милэди Берримор, едва говорила с ней и вообще ясно показывала, что она недовольна моим поведением. Несмотря на то, что я никогда не пользовался действительным ее расположением, она все же снисходила до того, что ревновала меня ко всем женщинам, на которых я обращал внимание. Но, несмотря на это, я все еще находился в фаворе и посещал по-прежнему аккуратно Версаль. Королева и граф д'Артуа не могли ступить шага без меня. Но тогда опять начались интриги и первая из них состояла в следующем.

Я поехал на бал вместе с леди Берримор, которая никогда не пропускала ни одного бала; я не знал, что королева будет на этом балу. При встрече со мной она взяла меня под руку и долго говорила со мной шепотом. Это, конечно, было замечено всеми. Несколько дней спустя я сидел у себя дома, так как сильно простудился. Ко мне приехал Эстергази и стал говорить о том, что он так давно считает меня своим другом, что не может не предупредить меня о том, что королева очень недовольна моим поведением, что я слишком компрометирую ее, что я постоянно следую повсюду за ней и не скрываю, что влюблен в нее, что еще в последний раз на балу я держал себя так, что мое поведение было замечено всеми. Я спросил Эстергази, почему он думает это. Он сказал, что ему передавала об этом мадам де Ламбаль, с которой королева говорила по этому поводу, и просил меня хранить этот разговор в тайне. – «Я не могу вам обещать этого, – сказал я, – королева, я уверен, никогда не стала бы меня предупреждать через третье лицо о том, что она недовольна мною». Эстергази, по-видимому, очень испугался моего решения написать обо всем королеве, но не смел отговаривать меня и очень быстро ретировался. Я сейчас же написал королеве и передал ей весь наш разговор. Она обошлась очень холодно с Эстергази, сделала ему выговор и написала мне, что я сам должен видеть, что в том, что он говорил, нет ни слова правды.

На большом балу, который давала герцогиня Шартр в честь королевы, леди Берримор изменила мне впервые с тех пор, как мы с ней находились в близких отношениях. За этой изменой вскоре последовали другие. После бала в Пале-Рояле леди Берримор отправилась на бал в оперу, там она находилась в ложе вместе с герцогом Шартрским и графом д'Артуа, и Бог знает, что там произошло. На следующий день мне рассказал обо всем герцог, который знал, что я имел права на леди Берримор. Я стал упрекать ее, но она ответила мне очень развязно, что, действительно, на несколько времени осталась в ложе одна с графом, но что это ровно ничего не значит, так как несколько минут спустя она уже вышла из нее. Я не особенно любил ее и поэтому не ревновал и поверил ее словам. Но с каждым днем, несмотря на ее измену, я стал привязываться к ней все сильнее, и только ее легкомысленное поведение останавливало меня иногда. Я не имел особенных оснований быть недовольным ее поведением, но в это время совершенно случайно один из слуг графа д'Артуа, долго служивший перед тем у меня и очень привязанный ко мне, думал, что окажет мне этим услугу и пришел предупредить меня, что леди Берримор находится в связи с графом в одно время со мной и при этом доставил мне доказательства, подтверждающие его слова. Я был шокирован ее изменой и стал упрекать ее, но она отнеслась к моим упрекам так хладнокровно, что смутила меня. «Я в этом сознаюсь и давно бы сказала вам это, – заметила она, – но боялась вашего живого и беспокойного характера; я, собственно говоря, вовсе не хотела вас обманывать». – Я хотел прервать с ней всякие сношения, но она сказала мне:

– Лозен, напрасно вы хотите бросить меня. Вы мне очень нравитесь, вы подходите мне во всех отношениях, но моя свобода дороже мне всего. Я вовсе не желаю ею жертвовать ради вас, я не хочу, чтобы мой любовник сделался вторым мужем, требовательным, ревнивым и настаивающим на том, чтобы я оставалась ему верна. Я вовсе не влюблена в графа д'Артуа, но в то же время я не хочу прервать с ним сношения и приносить этим жертву вам. Я думаю остаться с ним в прежних отношениях, несмотря на то, что не люблю его. Чтобы доказать вам, что я совершенно равнодушна к нему, вот возьмите этот портфель, он полон письмами от него, можете жечь их или делать с ними, что вам угодно, только знайте одно – с вашими письмами я так никогда не поступлю.

Я был так удивлен, что ничего не мог ей ответить на это. Она продолжала:

– Не будем ссориться, Лозен, из-за пустяков: ухаживание графа д'Артуа меня забавляет и льстит моему самолюбию; это для меня игрушка, которую я не позволю отнять у себя. Но это не мешает тому, чтобы вы находили во мне все прежние чувства к вам. Можете быть уверены, что вы настолько мне нравитесь, что никогда я не отдам ему ни одной из тех минут, которые я могу провести с вами. Я никогда еще не интересовалась никем так сильно, как вами; я не желаю быть вашей рабыней, но в то же время я была бы очень огорчена, если бы мне не пришлось больше быть вашей любовницей.

Говоря это, миледи лежала в небрежной позе на оттоманке, в довольно откровенном костюме и такая хорошенькая, что я совсем потерял голову и снова был в ее объятиях.

– Вы считаете меня умной, – говорила она, осыпая меня жгучими ласками, – но я нахожу, что и вы не глупы. Я уверена вполне, что была бы гораздо счастливее, если бы вам удалось привить мне свои взгляды и принципы, но я сомневаюсь вообще, чтобы это было возможно.

Нечего и говорить о том, что мы опять помирились с нею.

Что касается графа д'Артуа, она сдержала слово и мне никогда не приходилось встречаться с ним у нее. Но зато и она никогда не предъявляла мне никаких требований; я сам старался каждую ночь, которую я проводил не в Версале, проводить с нею. Свидания ее с графом меня нисколько не касались. Она иногда заставляла его просиживать в экипаже на площади целыми часами, несмотря на то, что зима была ужасно суровая, и я выходил от нее, когда мне этого хотелось.

Благодаря мне, у бедного Артуа сделался страшный кашель. Он, конечно, знал, что виной этому я – но никак не подозревал, что мне об этом известно.

В начале 1776 года де Сен-Жермен решил расформировать все легионы, вместо того, чтобы увеличить их число, как этого ждали от него. Королева узнала об этом раньше, чем это стало известно в публике, и пришла к мадам де Геменэ, не зная, как сообщить мне об этом. Я видел, что ее мучило что-то, но не знал, в чем дело, пока не вошел герцог д'Артуа.

– Поздравляю вас, – сказал он как-то в разговоре, – ведь, кажется, почти наверняка решен вопрос, что Сен-Жермен значительно увеличит легионы и доведет их до двух тысяч человек.

Королева слегка вскрикнула и вышла из комнаты, мадам де Геменэ в испуге последовала за ней.

– Я в отчаянии, – сказала ей королева, – вы слышали, что сейчас говорили про легионы. Их действительно расформировали, ваш друг будет теперь, вероятно, очень огорчен этим и теперь уже ничто не удержит его при дворе.

– Да, действительно, – ответила мадам де Геменэ, – он, кажется, очень привязан к своему легиону, но если вообще его может что-нибудь удержать здесь, так это только милостивое отношение к нему вашего величества; лучше всего будет, если вы сами сообщите ему эту новость.

Она позвала меня в эту комнату.

– Мне ужасно жаль, Лозен, но это, кажется, правда, что легионы будут подвергнуты различным реформам.

– Я очень рад этому, – ответил я, – так как таким образом я получу свою свободу, которой так давно добиваюсь. Надеюсь, что наша королева не допустит того, чтобы с нашими храбрыми и доблестными воинами поступили не так, как они этого заслужили.

Она прервала меня.

– Нет, я уже позаботилась о том, чтобы они ничего не потеряли при новом положении дел. Но что же вы думаете делать сами?

– Что касается меня, ваше величество, то, конечно, если я вообще еще буду служить, так только не во Франции.

– Итак, значит, все зависело только от Сен-Жермена; он отнял у нас человека, на которого я больше всего рассчитывала.

Я увидел на глазах ее слезы и был очень этим тронут.

– Нет, – ответил я, – сердце мое никогда не будет зависеть от обстоятельств; вы и теперь можете располагать моей судьбой. Теперь я буду служить уже не королю, а королеве; из этого вы видите, что я вовсе не хочу покидать двора.

Она протянула мне руку, не говоря ни слова; я несколько раз поцеловал ее с жаром. И, обращаясь к мадам де Геменэ, она сказала: «Я пошла в эту комнату очень несчастной, а выхожу из нее счастливой». – И она вышла.

Сен-Жермен отправился вслед затем к королеве и доложил ей, что вовсе не собирался меня лишать возможности служить в легионах, реформируя их, и уже испросил у короля позволения назначить меня командиром отдельного корпуса в 1200 конных стрелков. Затем он сделал соответственное распоряжение, и на деле выяснилось, что я не только ничего не потерял, но, напротив, только выиграл, так как командовал тем же легионом, но только под другим названием и в более увеличенном виде. Мне не приходилось, конечно, на это жаловаться, а королева была тоже очень довольна.

Но не прошло и двух недель, как де Сен-Жермен с грустью сообщил мне, что его план – основать новый корпус в 1200 стрелков потерпел неудачу и поэтому он попросит де Штромберга уступить мне командование своим драгунским полком, но это решение было сделано без спроса Штромберга. Когда ему сказали о нем, он, конечно, запротестовал.

Сен-Жермен первый сообщил об этом королеве и, видимо, был огорчен этой неудачей; он говорил, что еще все можно поправить что, может быть, де Шамборан откажется от командования своим гусарским полком, и что он сделает все возможное, чтобы передать этот полк мне. Он даже поручил мне самому отправиться к де Шамборану вести переговоры по этому случаю, с тем, чтобы я мог вернуться затем с его согласием, которое, вероятно, он даст очень легко. Эта комбинация очень понравилась королеве, так как она мечтала меня видеть командующим венгерским полком.

Но и тут наши расчеты не оправдались, де Шамборан не только не принял моего предложения, но очень обиделся на него и написал очень резкое письмо Сен-Жермену, в котором прямо наотрез отказался уступить свой полк.

В Версале совершенно не были подготовлены к подобному исходу дела и, когда я вернулся в Париж, королева поднесла мне великолепную саблю и была потом страшно огорчена, когда узнала, что я не получил полк Шамборана. Тогда она решила просить у короля для себя особенный венгерский гвардейский полк, который хотела передать мне, но я постарался уверить ее в том, что это назначение вызовет только лишнее осложнение и будет истолковано очень невыгодно для нас обоих. Я старался не говорить вообще о своей военной карьере, и прошло несколько месяцев, во время которых о ней совсем не упоминалось.

В это время общее внимание было обращено на случай с Гвином, в котором и мне пришлось принять участие. В продолжение карнавала мадам де Геменэ давала каждую субботу балы для королевы. В двух комнатах играли, а в других – танцевали.

Это было как раз в те времена, когда уже начали циркулировать в городе самые невозможные песни и пасквили на королеву, к счастью, в них еще ни разу не упоминалось моего имени, но с каждым днем положение мое становилось все затруднительнее, и я не сомневался в том, что враги мои только и помышляют о том, как бы погубить меня. Я играл как раз в карты с графом д'Артуа, с герцогом де Шартр и еще с двумя лицами, как вдруг в комнату вошла мадам де Геменэ с таким видом, как будто она только что узнала об ужасном несчастьи, она подошла ко мне и сказала: «Сейчас же бросайте вашу игру, мне необходимо сказать вам что-то весьма важное».

Я не сомневался в том, что отдан был приказ арестовать меня и что меня сейчас же отведут в Бастилию. Я встал и вышел за ней. Она сказала мне, что только что отозвали от английского двора Гвина, самым унизительным для него образом, что его обвиняли в том, что он действовал наперекор данным ему инструкциям и что он вообще очень компрометировал французский двор в Англии.

Мне показалось, что невозможно было, чтобы де Гвин наделал столько глупостей, и я решил еще раз сослужить ему службу, не ожидая от него за это благодарности. В это время подошли к нам королева и герцог де Коаньи и решено было, что королева не станет вмешиваться в это дело. Я всеми силами восстал против этого решения и стал доказывать, что королева не имеет права оставлять в нужде этого человека, к которому она всегда так благоволила. Герцог де Коаньи стоял за то, чтобы королева все-таки не вмешивалась в это дело; тогда я стал настаивать еще сильнее. Я говорил, что вовсе не требуется, чтобы королева просила за него, она должна только настоять на том, чтобы его не осудили, не выслушав прежде. Я настаивал на том, что в противном случае, никто не может положиться на доброе отношение к нему королевы и что я по собственному опыту могу судить о том, как это повлияет на всех окружающих. «Довольно, – сказала королева, – я решила, что последую совету моего друга Лозена, я поступлю в данном случае так, как вы хотите, Лозен». После этого она вернулась в танцевальный зал. Мадам де Геменэ разделяла мое мнение с самого начала разговора, но зато Коаньи страшно обозлился на меня.

Де-Гвин приехал из Лондона. Королева настояла на том, чтобы король выразил ему свою благодарность и дал ему титул герцога. Она послала за ним впервые (она никогда раньше не приглашала его к себе) около девяти часов утра, чтобы сообщить ему об этой милости короля, при этом она сказала ему: «Пойдите, передайте об этом Лозену, так как только ему вы обязаны благоприятным исходом вашего дела. И попросите его немедленно придти ко мне».

Я проиграл большую часть ночи и находился еще в постели, когда пришел де Гвин; он выразил мне при этом свою живейшую благодарность. Я быстро оделся и поспешил к королеве.

– Ну, что же, вы довольны мною? – спросила она, – не правда ли, я ведь последовала вашему совету?

– Разве я могу быть недоволен, видя вашу справедливость и вашу доброту? – ответил я.

– Но неужели вы всегда будете просить меня о других, – сказала она, – и мне никогда не придется оказать услугу вам лично?

– Нет, ваше величество, ведь вам известны мои убеждения, я никогда не изменю им.

– Гордый, странный, необыкновенный человек, меня это сердит и возмущает! – воскликнула она и вышла из комнаты.

В начала весны было множество бегов, и везде в бегах участвовали мои лошади; королева всегда ставила на них, что многие находили крайне неприличным. В первых числах апреля я пустил одну из своих лошадей состязаться с лошадьми герцога де Шартр, причем ставка была настолько значительна, что лошадь положительно этого не стоила. Королева очень этим интересовалась, приехала сама на бега и за минуту до старта подозвала меня к себе и сказала: «Я так боюсь и волнуюсь за вас, что мне кажется, что если ваша лошадь проиграет, я расплачусь». Это, нечто, тоже было замечено многими и подверглось также осуждению. Лошадь моя, однако, взяла приз, и публика, относившаяся ко мне лучше, чем к герцогу де Шартр, долго еще аплодировала мне. Королева не скрывала своей радости по этому поводу. Мне стоило большого труда уговорить ее держать себя корректнее и отказаться от мысли сейчас же велеть оседлать себе мою лошадь. Тот факт, что мне удалось ее отговорить это сделать, доказывал, что я действительно имел на нее большое влияние.

Несколько дней спустя, на охоте в Булонском лесу, королева заметила одну из моих лошадей, которую держал наготове мой конюх, часто удостаивавшийся чести разговаривать с нею; она спросила его, хороша ли эта лошадь и годится ли она под дамское седло; тот ответил, что ручается, что трудно найти более кроткую и удобную лошадь; тогда королева объявила мне, что хочет взять эту лошадь себе. Я наклонился к ней и шутя, шепотом сказал: «А я не хочу вам ее отдавать». – Тогда она подозвала моего конюха, велела обменять мою лошадь на другую из ее конюшни и при этом сказала мне громко: «Так как вы не хотите добровольно расстаться с этой лошадью, я беру ее силой». Последние слова были услышаны герцогом де Коаньи, который как раз подъехал в это время к нам; они его положительно шокировали, как он сам потом выразился.

Фавор мой не мог, кажется, уже достигнуть более высокой степени и действительно стал теперь клониться к закату. Король тоже стал относиться ко мне очень хорошо, как вдруг де Сен-Жермен, который все время обманывал меня разными обещаниями, предложил мне командование драгунским полком, который считался самым отчаянным и недисциплинированным из всех полков Франции. Я отказался очень холодно, не проявляя нисколько своего гнева.

Король послал за мной в Марли и говорил со мной по этому поводу с такой добротой и с такой заботой обо мне, что положительно я был этим тронут. Он просил меня взять на себя командование драгунским полком и обещал мне отдать в полное распоряжение первый же полк, пехотный или конный, который будет сформирован вновь, затем, выходя из комнаты, он обратился к Сен-Жермену и сказал: «Все устроилось, Лозен возьмет драгунский полк».

Сен-Жермен объявил мне, что позволяет мне располагать этим полком совсем по моему желанию, я могу устроить гарнизон, где я хочу, и что хотя цена этого полка 40 000 экю, но король отдаст мне его даром.

В конце той же недели королева в Марли узнала, что мадам де Ламбаль, ее самая близкая подруга, заболела краснушкой в Пломбьере. Она очень боялась за своего друга и ей все казалось, что от нее скрывают, что та больна очень тяжело, она никому не верила, и я предложил ей прежде, чем ехать к своему полку, заехать в Пломбьер, там все хорошенько разузнать и уведомить ее затем обо всем подробно. Она с благодарностью приняла мое предложение, целый следующий день провела за своим письменным столом и вручила мне при отъезде толстый пакет, в котором, как она сказала, много говорилось обо мне. Я поехал сейчас же и, прибыв в Пломбьер, нашел там герцогиню Граммон, которая, рассчитывая, что я имею влияние на королеву, делала мне тысячу авансов и всячески старалась разузнать, не послан ли я туда с каким-нибудь секретным поручением.

Мадам де Ламбаль чувствовала себя превосходно и тотчас же написала письмо королеве, которое я и отправил со своим курьером, а сам я поехал в Саргемин, к своему прежнему легиону, с которым не мог не проститься, так как был искренно привязан к своим солдатам. Наше прощание было поистине трогательно, они расставались со мной очень неохотно.

Я отправился затем в Сар-Луи, где находился мой теперешний полк, и там, к своему удивлению узнал, что Сен-Жермен остался верен своей тактике со мной и взыскал с меня 40 000 экю за полк, который, по его словам, король отдал мне даром. Мой полк, который в продолжение тридцати лет находился под начальством крайне беспечных командиров, вовсе не заботившихся о нем, достиг в это время полной дезорганизации, и поэтому солдаты ждали меня со страхом, но в скором времени мы прекрасно поладили с ними, я никогда не встречал еще полка, где бы так стремились исполнять мои приказания, как этот полк, пользовавшийся такой дурной репутацией.

Я не могу обойти молчанием довольно комичный случай, бывший со мной в мою бытность в Сар-Луи. Дело в том, что в полумили от города находился монастырь канонисс, где воспитывались благородные девицы из самых лучших аристократических фамилий. Я часто посещал этот монастырь, и меня встречали там всегда очень радостно, сама начальница его, немка по происхождению, очень благоволила ко мне, но больше всего внимания мне оказывала одна из девиц, звали ее м-ль де Сюрен, она была очень красива, весела и так мила, что с каждым днем нравилась мне все больше, кроме того, она держала себя очень свободно и нередко под столом прижималась ко мне коленями или наступала нарочно на ногу. Я, конечно, не преминул бы воспользоваться этим явным ко мне расположением, если бы начальница не предупредила меня, что это девушка из очень хорошей семьи и в высшей степени наивна и непорочна. Я, конечно, не решался просвещать ее в желательном мне направлении и поэтому всячески сдерживался в ее присутствии и все свое свободное время посвящал одной замужней женщине. Звали ее мадам Дюпреэль, которая не отличалась особенной красотой, но была всегда весела и мила. Каково же было мое удивление, когда, уезжая из Сар-Луи, я вдруг узнаю, что эта самая м-ль Сюрен находилась в самых близких отношениях с пятью офицерами моего полка, доказательством чему служили ее более чем откровенные письма к ним, которые они мне показали.

Я получил в Сар-Луи через курьера письмо от мадам де Геменэ, которая передавала мне от имени королевы, что графиня де Полиньяк просила у нее места обер-шталмейстера для своего мужа, но что королева не может обещать ей исполнить ее просьбу, так как предлагала когда-то это место мне и поэтому не считает себя вправе располагать им теперь по своему усмотрению, не зная, приятно ли мне это будет. Я ответил, конечно, как и должен был ответить, что никогда не рассчитывал на это место и поэтому буду очень рад, если королева будет располагать им совершенно как ей заблагорассудится. Я постарался написать как можно естественней и непринужденней, чтобы королева не подумала, что я обиделся на это. Я вернулся в Париж в начале октября. На другой день я поехал в Шоази, где находился король. Королева встретила меня очень хорошо, была со мной очень ласкова и милостива и долго говорила со мной наедине, наконец, я вышел из комнаты и, уходя, я слышал, как герцог де Коаньи сказал ей: «Ваше величество не сдержали слова, вы слишком много говорили с ним и обращались с ним далеко не как со всеми». – Я, конечно, догадался, что речь шла обо мне. Несколько минут спустя, ко мне опять подошла королева, но я сказал ей, что боюсь, что ее снова будут бранить за это; она очень смутилась, но потом рассмеялась и стала шутить над этим вместе со мной.

Опасения близкой войны заставляли правительство обратить свое внимание на Индию. Велено было по этому поводу составить особую записку де Бюсси, который долго жил в Индии. Мне очень захотелось тоже поехать в Индию, я об этом сказал де Вога, который уже в продолжение десяти лет выказывал мне самую искреннюю дружбу, и де Бюсси выразил свое согласие взять меня с собой в Индию в качестве своего помощника. Я сказал об этом королеве, но она воспротивилась этому и заявила, что никогда не согласится на это, и отказалась наотрез говорить об этом с королем. У меня не было других связей в данном случае, так как я никогда не видал де Морепа, которого королева не любила и к которому она никогда не позволяла мне ходить.

В продолжение всего путешествия в Фонтенебло королева выказывала мне необыкновенное расположение, приводившее меня в сильное смущение; я сознавал, что общество, окружавшее ее, ненавидит меня, и поэтому положение мое было очень незавидное. Королева, оставаясь со мной наедине, выказывала мне особое внимание, но потом, при других, сдерживалась и едва говорила со мной, это, видимо, радовало моих врагов, которые думали, что наконец-то наступает начало конца и скоро я уже совершенно утрачу расположение королевы. Я все время умолял королеву отпустить меня в Индию, так как этим путем все бы уладилось, но она и слышать ничего не хотела об этом.

В ноябре месяце состоялись опять очень интересные бега, где лошадь графа д'Артуа состязалась с лошадью герцога де Шартр, королева держала пари за графа д'Артуа, а я за герцога, и лошадь герцога выиграла; тогда королева, сходя с трибуны, сказала мне громко: «Чудовище, вы были уверены в том, что выиграете». Подобное фамильярное обращение страшно перепугало моих врагов, и они снова возобновили свои тайные козни.

В те времена у меня были огромные долги и что бы там ни говорили, в этом не было ничего удивительного: моя жена принесла мне в приданое только 150 000 ливров ежегодного дохода. Но впереди нам предстояло получить еще не одно наследство и поэтому будущность не пугала нас. Моими делами руководили в высшей степени плохо, пока я был еще несовершеннолетний, и я потерял тогда очень много денег, благодаря неопытности моих руководителей. Потом я сам, благодаря моей небрежности, моей склонности к мотовству, в продолжение двенадцати лет еще больше растратил свое состояние. Я должен был более 1 500 000 ливров, обладая состоянием более чем в четыре миллиона. Мои кредиторы не особенно меня притесняли и ждали терпеливо, когда я буду в состоянии уплатить свои долги. Я со всеми ими переговорил по возвращении из Фонтенебло, так как надеялся уехать в Индию.