Текст книги "Записки герцога Лозена"

Автор книги: Арман де Лозен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Вечером на костюмированном балу в опере, он, по-видимому, искал предлога завязать со мной ссору.

– Закончим, наконец, этот вопрос, генерал, – сказал я, – пять минут разговора и конец всему.

Он согласился и мы решили драться с ним на следующий день в восемь часов утра. Король, узнав об этом, очень рассердился, позвал к себе Браницкого и долго говорил с ним. На другой день тот явился ко мне с большой свитой и публично выразил сожаление в происшедших между нами недоразумениях. Пришлось, конечно, помириться с ним, князь Казимир Понятовский, брат короля, заставил нас даже обняться и поцеловаться. В то же утро княгиня прислала мне великолепного коня, пару пистолетов, и саблю, причем велела передать мне, что, наверное, они принесут мне счастье.

В тот же вечер прибыли наши курьеры из Версаля и из Москвы.

Императрица вполне одобрила мои предложения, написала мне длинное письмо и дала довольно обширные полномочия. Де-Верженн писал мне, чтобы я как можно скорее возвращался во Францию. Я назначил свой отъезд на другой день вечером. И в этот день обедал еще у княгини. Я долго сжимал ее в своих объятиях и с трудом вырвался от нее, с болью в сердце. Хотя мы оба надеялись опять в скором времени увидеться, но мне кажется, что в ту минуту я уже предчувствовал, что нам больше не суждено встретиться с ней в этом мире.

VI. 1775

Дела в Польше. – Лозен – фаворит королевы.

Я прибыл в Париж в конце марта месяца 1775 г. Де-Верженн, которого я совсем не знал, встретил меня, конечно, с большим вниманием, которого и заслуживали важные дела, порученные мне. Он хвалил меня за мое поведение и говорил, что через насколько дней мне придется ехать в Петербург, но потом он переменил своё решение. Ему вовсе не было желательно, чтобы меня назначили послом к русскому двору, хотя русская императрица, по-видимому, этого очень хотела. Назначили на этот пост его близкого друга, де Жюньи. Де-Верженн в это время играл двойственную игру, делал вид, что хочет назначить меня, тянул дело и приходил от этого, для вида, в отчаяние. Я проиграл за это время процесс в восемьдесят тысяч ливров ежегодного дохода, но это меня не особенно огорчило, так как я вообще мало интересовался моим состоянием.

По приезде в Париж я застал королеву в тесной дружбе с мадам Геменэ и мадам Диллон. Они не раз говорили ей обо мне и возбудили ее любопытство настолько, что ей захотелось ближе познакомиться со мной. Она встретила меня очень благосклонно; я имел счастье часто встречаться с ней у мадам Геменэ, и она всегда удостаивала меня особенным вниманием: я постоянно ездил с ней верхом и месяца через два находился уже в положении фаворита. Но, к сожалению, настало время вернуться в свой полк. Королева пожелала, чтобы мой полк придвинули ближе к Парижу, чтобы я никуда не уезжал, но я отклонил это предложение и уехал. Она, по-видимому, была очень этим огорчена, и в день моего отъезда приехала к мадам де Геменэ в Монтрель, чтобы проститься со мной, и предложила мне опять хлопотать о моем переводе у короля, но я снова отклонил это предложение.

Вопрос относительно России казался совершенно забытым. Напрасно я старался заставить де Верженна дать мне окончательный ответ. Он отвечал мне, что все время не перестает думать об этом и вопрос этот будет решен в текущее лето и что король может во всякое время приказать мне вернуться из моего полка. В тот вечер, когда я уже хотел уехать, королева прислала мне сказать, чтобы я еще отложил свой отъезд на двенадцать часов и утром приехал бы переговорить с ней в Монтрель.

– Не уезжайте еще, – сказала она мне, – дело в том, что около Парижа произошло возмущение в соседних деревнях из-за подвоза хлеба, и, вероятно, к Парижу теперь стянут войска; может быть, и ваш полк будет призван сюда.

Я поблагодарил ее, но сказал, что намерен остаться в полку и разделить во всем его участь. Она рассмеялась и сказала мне:

– Глупец!

В это время в комнату вошел барон де Виомениль, которому поручено было заведывание передвижением войск. Королева обратилась к нему и сказала:

– Пожалуйста, устройте так, чтобы полк, в котором служит этот глупец, придвинулся как можно ближе к Парижу, чтобы нам не расставаться с ним.

Барон ответил, что в точности исполнит приказание королевы, но, по-видимому, был им очень удивлен, так как я просил его не делать никаких изменений в его планах. После этого я еще охотился в лесах Фонтенебло вместе с королевой; она все время говорила со мной и с этой минуты мое положение фаворита установилось настолько прочно, что я был очень рад, что мог выехать из Парижа в эту же ночь.

Письма княгини становились все реже и все короче, мне писали из Варшавы, что она очень увлекается Браницким, который почти не выходит от нее. Я написал ей резкое письмо, полное упреков, которые, конечно, очень рассердили ее. Тогда, не помня себя от горя и гнева, я потребовал, чтобы она прислала мне моего ребенка, так как я не хотел, чтобы он воспитывался среди моих врагов. Но, конечно, она не исполнила моего требования, и мы окончательно рассорились и перестали писать друг другу.

Я вернулся опять в Париж, и мой приезд был для меня таким же торжеством, как и мой отъезд; я положительно начинал входить в моду, королева всячески отличала меня. Я все время проводил в Фонтенебло и мне оказывали такое внимание, что с тех пор у меня явилось так много врагов, как никогда не было раньше.

В это время де Верженн окончательно прекратил всякие переговоры с Россией, и хотя императрица была этим обижена, но все же не переставала жалеть об этом. Я начал сильно привязываться к королеве, доброта и доверие которой положительно трогали меня. Мне хотелось видеть ее во главе огромного государства, мне хотелось, чтобы в двадцать лет она являлась самой могущественной монархиней в мире. Я осмелился обратиться к русской императрице и предложил ей войти в тайное соглашение с Марией-Антуанеттой, с тем, чтобы составлен был договор, выгодный для Франции и в то же время такой, которого нечего было бы стыдиться и в России, оформленный по всем правилам, и этот договор был бы передан прямо в руки королевы, которая, вооруженная подобным оружием, явилась бы к королю и его совету и стала бы сама защищать свое дело. Я не ошибся в своих расчетах на императрицу; она очень охотно согласилась на мое предложение, дала мне широкое полномочие и велела мне, какими угодно способами, заставить королеву войти с нею в союз и заключить договор между Францией и Россией. Королева выслушала меня не без удивления. Грандиозность плана, по-видимому, произвела на нее большое впечатление, но она попросила у меня времени на размышление, и я понял, что все потеряно. Но я больше всего боялся сделать какой-нибудь торопливый и вредный шаг и поэтому предпочел выжидать и пока не предпринимать ничего.

В это время мой фавор достиг своего апогея. Королеве казалось, что нет ничего, чего бы она не могла сделать для человека, который собирался сделать для нее все. Может быть, впрочем, она в данном случае руководилась больше обаянием, которое имело на нее мое беспорядочное существование и вся моя личность, чем желанием исполнить свой долг по отношению ко мне. Она очень редко выезжала без меня, не позволяла мне отлучаться от двора, который в это время находился в Фонтенебло, постоянно заставляла меня садиться рядом с ней во время игры, разговаривала со мной всегда, каждый вечер приходила к мадам де Геменэ и сразу приходила в дурное настроение духа, если там было много народа, так что она не могла заниматься мною одним. Конечно, невозможно было, чтобы подобного рода поведение осталось незамеченным, но так как я не позволял себе никаких фамильярностей, не интриговал, не просил ничего ни для себя, ни для других, многие, не зная еще, высказаться ли за или против меня, старались извлечь из меня как можно больше пользы.

Графиня Ламбаль, обер-гофмейстерина королевы и ее самая интимная подруга, приехала в Фонтенебло и дала роскошный ужин, на который были позваны самые близкие к королеве лица, но меня почему-то не пригласили. Королева велела мне придти на этот ужин, но я настолько хорошо знал графиню, что понял, что это не ошибка с ее стороны, а сделано с намерением, и не пошел. Королева на следующий же день привела меня к ней и сказала: «Я попрошу вас любить как брата этого человека, который мне дороже всех на свете, и которому я очень многим обязана; надеюсь, что доверие ваше к нему будет так же безгранично, как и мое».

Мадам де Ламбаль имела полное право после этого разговора считать меня самым близким другом королевы и думать, что королева гораздо более расположена ко мне, чем это было на самом деле и, в связи с этим, она и стала поступать далее.

В это время Люксембург, к которому королева перед тем очень хорошо относилась и который считался своего рода фаворитом графа д'Артуа, попросил у королевы частной аудиенции и в подробностях сообщил ей план о том, как бы сделать графа д'Артуа королем Польши. Королева выслушала его в большом смущении и холодно заметила, что она вовсе не желает вмешиваться в государственные дела. Она послала за мной и передала мне только что приведенный разговор; я этим воспользовался и стал умолять ее высказаться окончательно относительно договора с Россией, но убедился в том, что в данном случае у нее не хватит ни сил, ни мужества на подобное дело. Она выказала столько боязни и такое отсутствие характера, что я понял, что рассчитывать на нее нельзя. Но тем не менее королева сочла своим долгом постараться обеспечить мне хорошее положение при дворе и дать возможность поправить свое состояние. Она хотела просить об этом короля, но я отклонил ее предложение и на ее вопрос, почему я отказываюсь, я ответил ей:

– Я ни в каком случае не желаю оставаться навсегда при дворе, ваше величество, чтобы иметь возможность удалиться от него, как только расположение вашего величества перестанет защищать меня от моих врагов.

– Однако, вы не особенно любезны, – сказала она, – и вы осмеливаетесь говорить это мне?

– Да, государыня, я ведь знаю тайную силу интриг, я должен быть готов ко всему, и должен приготовиться к тому, что королева перестанет оказывать мне свое доверие и осчастливливать своим вниманием, и тогда я не могу уже больше оставаться при дворе.

Разговор этот был кем-то прерван и возобновился только в конце той же недели.

Графиня де Булльон смеялась надо мной в доме мадам де Геменэ и уверяла, что у меня грустный и разочарованный вид, так как, вероятно, я влюблен.

– В таком случае, – ответил я, – любовь моя несчастна, так как я вижу очень редко предмет своей любви.

– Я думала наоборот, ответила мадам де Булльон: – мне кажется, напротив, вы очень хорошо приняты.

– В таком случае, назовите мне предмет моей любви, – мне кажется, я имею право знать его имя.

– Дело идет о такой высокой особе, что называть ее имя не годится, но в комнате, впрочем, так мало народа, что я могу сказать вам по секрету, что это сама королева.

Мадам де Геменэ при этом покраснела и смутилась.

– В таком случае, – сказал я довольно холодно, – надо будет сейчас ее уведомить об этом, не называя, конечно, имен (я посмотрел на мадам де Булльон, она совершенно растерялась), и, говоря это, я вышел из комнаты.

Я поднялся к королеве и, встретив ее идущей на молитву, упросил ее дать мне полчаса аудиенции после молитвы. Она велела мне подождать и как только вернулась, приказала позвать меня в свой кабинет и спросила:

– Что скажете нового?

– Я хотел предупредить, ваше величество, что нашлись люди, которые осмелились истолковать в дурную сторону мою рабскую привязанность к вашей особе, и что дерзость дошла до того, что осмелились даже смеяться над вашей бесконечной добротой по отношению ко мне. Я пришел просить вас быть более осторожной в обращении со мной, не оказывать мне столько знаков внимания и позволить мне являться реже ко двору.

– Вы так думаете? – спросила она с гневом, – неужели вы думаете, что я испугаюсь дерзких сплетен и ради них пожертвую человеком, на которого могу рассчитывать и привязанность которого мне так дорога?

– Да, ваше величество, должны это сделать и я должен умолять вас об этом и, как мне ни тяжело на время отказаться от счастья лицезреть свою монархиню, я должен попросить вас отпустить меня; я хочу на время совершенно уединиться в убежище, предлагаемом мне одной графиней, чтобы избежать козней врагов, окружающих меня со всех сторон.

– Так, значит, вы думаете, что я не буду в состоянии защищать вас?

– Я попрошу, ваше величество, я даже позволяю себе требовать во имя моей привязанности к вам, чтобы вы не компрометировали себя, оказывая мне поддержку; я сам сумею себя защитить.

– Как?! Вы хотите, чтобы я была так низка?.. Нет, Лозен, мы связаны друг с другом, вы не погибнете, пока не погибну я.

– Государыня, разве можно принимать во внимание отдельную личность и ставить ее на одну доску с королевой?..

– Но ведь личность эта не кто иной, как вы, Лозен! Не покидайте меня!

Глаза ее наполнились слезами; тронутый до глубины души, я упал к ее ногам...

– Как ужасно, что я даже ценою жизни не могу отплатить за вашу доброту, за ваше великодушие, ваше величество.

Она протянула мне руку, я несколько раз поцеловал ее с жаром. Не меняя своей позы, она наклонилась ко мне, и когда я поднялся, она очутилась в моих объятиях. Я прижал ее к своей взволнованной груди, она покраснела, но на лице ее не было видно следов гнева.

– Итак, – сказала она, отходя немного от меня, – неужели же я ничего не достигну?

– Неужели вы думаете, что я еще могу принадлежать себе? – воскликнул я, – я весь у ваших ног. Я буду служить только вам, вы моя единственная владычица, да, вы моя королева, вы королева Франции! – заметил я с грустью.

Глаза ее, видимо, умоляли меня назвать ее другим именем. Я вдруг почувствовал желание овладеть счастьем, которое казалось столь близким и возможным. Но меня остановила сначала одна мысль, потом другая. Первая была та, что я еще никогда не пользовался минутной слабостью женщины, которая потом могла бы вызвать в ней раскаянье в происшедшем, а, во-вторых, я подумал о том, что, может быть, княгиня Чарторыжская припишет мое охлаждение к ней честолюбию с моей стороны. Я быстро оправился и сказал почти спокойно:

– Я ничего не предприму без приказаний моей монархини, пусть она располагает моей судьбой по своему усмотрению.

– Уходите теперь, – сказала она, – разговор наш длился довольно долго и, вероятно, уже всеми замечен.

Я отвесил ей глубокий поклон и вышел из комнаты.

Очутившись в своей комнате, я снова обдумал все и мне ясно представились опасности, которыми я был окружен со всех сторон. К счастью, я наделал еще меньше глупостей, чем мог бы их сделать.

Положение мое становилось с каждым днем все затруднительнее и тяжелее. Королева не оказалась ни мужественной, ни скрытной. Министры короля уже знали о том, какую роль я хотел заставить ее играть, и только искали случая засадить меня в Бастилию и обвинить в государственной измене.

Я получил на той же неделе письмо от русской императрицы, в котором она, не входя в подробности, говорила о нашем плане, как о чем-то, что уже не составляет для нее никакого интереса; она предлагала мне поступить на службу к ней на самых блестящих условиях. Я написал королеве и просил ее назначить мне аудиенцию у мадам де Геменэ. Она пришла в тот же вечер, я не стал скрывать от нее, что меня могут арестовать ежеминутно во Франции и мне предлагают в России такой высокий пост, который не часто выпадает на долю простого смертного. Она несколько раз повторила:

– Счастливая русская императрица, а я несчастная! – и затем прибавила:

– Лозен, я давно уже предвидела, что вы будете потеряны для нас...

– Государыня, – ответил я, – я ведь уже много раз повторял, что пока буду счастлив сознанием вашего расположения к себе, я ничего не боюсь и готов на все. Я не покину Франции, как преступник, я не уйду со службы короля без его позволения и он не осудит меня, не выслушав. Пусть меня арестуют, все мои бумаги в надежном месте, и моя корреспонденция с его министрами послужит мне оправданием в этом деле. Тогда я буду свободен предложить свои услуги там, где их сумеют оценить.

– Вас не посмеют арестовать, Лозен, ведь все знают, что это значит иметь дело со мной, но что вы намерены ответить в Россию?

– Я приму предложение императрицы, но с тем, что я перейду к ней на службу только тогда, когда мне удастся покинуть Францию открыто и честно, значит, не ранее полгода, примерно.

– Дайте мне один год, этого будет достаточно, чтобы найти средство защитить и привязать вас навсегда к себе. У меня уже есть одно такое средство: де Теесе намерен, кажется, выйти в отставку и я могу предложить вам его место, хотите быть моим первым шталмейстером?

– Я глубоко тронут вашей добротой, но не могу воспользоваться ею. Ведь этот пост сразу подтвердит все те гнусные предположения, которые делались на наш счет, и я снова повторяю вашему величеству, что я не согласен позволять себя осыпать благодеяниями, результатом чего может явиться подозрение, что я делаю все из расчета, а не от чистого сердца. Я подожду еще год, так как моя королева этого хочет, но я нисколько не обманываюсь насчет того, что мне придется покинуть Францию. Я уверен в том, что этого срока будет более чем достаточно, чтобы ваше величество отнеслись совершенно равнодушно к моему отъезду из Франции.

Слезы покатились из глаз королевы.

– Вы обращаетесь со мной очень жестоко, Лозен, – и, оборачиваясь в сторону мадам де Геменэ, она добавила, – послушайте, помогите мне уговорить нашего общего друга не покидать нас. Если бы у меня был сын, – сказала она, краснея, – я была бы счастлива, если бы вы могли быть его воспитателем.

– Я мог бы желать только одного, – ответил я, – служить ему так же верно, как вам, но я не чувствую в себе способностей быть воспитателем короля.

– Мало таких людей, как вы, и я не хотела бы его видеть в других руках чем в ваших... Я уверена, что графиня разделяет мое мнение.

– Вы, может быть, рассердитесь на меня, ваше величество, но ведь вы знаете, насколько мне дорог Лозен, а между тем я не могу не согласиться с ним, что он поступил умно, отклонив ваше милостивое предложение и приняв приглашение русской императрицы, так как там его оценят гораздо больше, чем в родной стране.

Разговор в этом духе продолжался еще несколько времени, потом королева сказала что-то шепотом мадам де Геменэ, та подошла ко мне и, смеясь, сказала мне:

– Скажите, пожалуйста, вы очень дорожите белым пером, которое было на вас в тот день, когда вы уезжали отсюда? Королеве очень хочется иметь его. Неужели вы откажете ей в этой просьбе?

Я ответил на это, что сам не осмелился бы предложить его ей, но попрошу мадам де Геменэ передать его от себя. Я немедленно послал курьера в Париж за этим пером и на следующий день вручил его мадам де Геменэ. На другой же день я увидел его на королеве и, когда я пришел к обеду, она спросила меня, хорошо ли она причесана? – Прекрасно! – ответил я. – Никогда я не чувствовала себя в таком дорогом головном уборе, как сегодня, – ответила она с невыразимой грацией, – мне кажется, будто я обладаю из ряда вон выходящим сокровищем. Лучше было бы, если бы она не сказала этого, так как герцог Коаньи услышал наш разговор и понял, откуда у королевы это перо. Она стала уверять его, покраснев, что я привез это перо из своих путешествий и подарил мадам де Геменэ, а та отдала его ей. Герцог де Коаньи в тот же вечер говорил еще по этому поводу с мадам де Геменэ, высказал свое неудовольствие по отношению ко мне, сказав, что я очень афиширую свое отношение к королеве и он только удивляется, что она допускает и поощряет это. На это он получил очень сухой и холодный ответ и с тех пор стал изыскивать средство удалить меня.

Я, с своей стороны, рассчитывал, что лучшее, что я могу сделать, это провести большую часть зимы в Италии, но королева никогда бы на это не согласилась и, чтобы удалиться хоть на несколько дней от двора, я предпринял путешествие в Шантелу, где все, оказалось, очень были заняты и интересовались положением ко мне королевы. Особенно герцогиня Граммон возлагала большие надежды на мою близость к королеве. Она не замедлила заговорить со мной по этому поводу и заявила, что я могу добиться от королевы всего, раз ей так нравлюсь. На это я ответил ей, что королева ко мне очень милостива, но я не состою с ней в близких отношениях и поэтому не знаю, да и не хочу вовсе знать, что она сделает для меня, чего нет. На это герцогиня заметила, что она, конечно, вовсе не напрашивается на мою откровенность, но что вполне естественно предполагать, что, благодаря такому отношению королевы ко мне, я давно уже стал ее любовником, и поэтому она твердо верит в то, что я, со своей стороны, приложу все усилия, чтобы опять сделать министром герцога Шоазеля. Я стал уверять герцогиню, что она ошибается в своем предположении и я вовсе не так близок к королеве, как она это думает, и вовсе не намерен заниматься интригами при дворе или давать ей советы, как поступать, и что если я, действительно, когда-нибудь буду иметь какие-нибудь права на нее, то, конечно, не воспользуюсь ими для того, чтобы заставить ее вмешиваться в дела короля и его министров; что все знают, насколько я предан герцогу Шоазелю, и что я оказал бы ему худую услугу, если бы стал хлопотать теперь о том, чтобы он снова стал во главе тогдашнего министерства. – Но почему же? – поспешно спросила меня герцогиня. – Потому, что теперь герцог мог бы только проиграть от такого положения дел; ведь никто не пользовался во всей Франции таким почетом и славой, как он, а между тем, если бы он опять занял теперь пост премьер-министра, его пожалуй, сделали бы, или, по крайней мере, считали бы ответственным за все промахи и недочеты его предшественников, которые должны, по всей вероятности, повлечь за собой весьма грустные последствия. – Герцог и герцогиня Шоазель вполне согласились в этом со мной, но де Граммон уверяла, что все те, кто искренно любил и почитал герцога, должны были мечтать о том, чтобы снова видеть его во главе управления великим государством и всеми силами стараться о том, чтобы снова ему вернули прежнюю власть и могущество. Но я не дал себя уговорить и остался при своем мнении. Я прекрасно понимал, что, несмотря на расположение королевы к герцогу Шоазель, вряд ли она будет довольна, что снова вернется ко двору его властолюбивая и честолюбивая сестра. Я оставался в Шантелу еще несколько дней, там все относились ко мне очень хорошо, но герцогиня Граммон с тех пор возненавидела меня всеми силами своей души.

Я вернулся в Париж и был крайне удивлен, когда в первый же день приезда нашел у себя записку от мадам Харлэнд, в которой она уведомляла меня, что она в Париже и будет очень рада видеть меня. Шевалье Харлэнд, только что прибывший из Англии, приехал во Францию на несколько недель, чтобы повидать своего сына, воспитывавшегося там. Мое поведение по отношению к Марианне было так осторожно и осмотрительно, что бедная миледи Харлэнд еще раз вполне доверилась мне и ничего не имела против того, чтобы я поддерживал с ней сношения.

Марианна, кокетливая и остроумная, как всегда, созналась мне, что во время моего отсутствия из Парижа она вовсе не думала обо мне и больше заботилась о том, чтобы найти подходящего мужа, чем обзаводиться новым любовником. Но все же она должна была сознаться, по ее словам, что с радостью увидала меня и что решительно все мужчины теряли всякую цену в ее глазах в сравнении со мной. М-ль Харлэнд, которая положительно не выносила жизни в Англии, добилась от своих родителей позволения остаться во Франции и поселилась в монастыре, а родители ее опять уехали в Лондон. На этот раз Марианна рассталась со мной с самым искренним огорчением.

Я всегда нежно любил Фанни, которая выказывала по отношению ко мне столько восторга и искренно интересовалась мною. Я стал часто посещать ее, но, к сожалению, живая и впечатлительная она настолько увлеклась мною, что я счел более честным по отношению к ней, а особенно по отношению к Марианне, посещать ее как можно реже и в конце концов совершенно прекратил свои посещения. Она велела передать мне, что она очень ценит мое честное поведение по отношению к ней, но в то же время глубоко несчастна вследствие этого; затем она совершенно перестала писать мне, и я больше ничего не знал о ней.