Текст книги "Записки герцога Лозена"

Автор книги: Арман де Лозен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

V. 1774–март 1775

Спа: триумф конюшен Лозена. – Связь Лозена с княгиней Чарторыжской. – Путешествие в Голландию. – Ревность князя Репнина. Отъезд в Польшу. – Таинственный дом. – Лозен, официальный посланник; русский союз. – Костюмированный бал в Варшаве.

Несколько дней спустя я получил письмо от шевалье д'Орэзон. Он видел, проездом в Брюссель, княгиню; она была больна и, по-видимому, страдала от какого-то тайного горя. Я оставался еще более месяца в Англии и побывал в Портсмуте вместе с королем. Наконец, я решил, что могу теперь ехать спокойно в Спа. Мы простились довольно холодно с нашим посланником; я прекрасно понял этого человека и сознавал, что только мешаю ему теперь.

Наконец я прибыл в Спа. Княгиня встретила меня очень холодно и казалась больше чем когда-либо привязанной к князю Репнину. Де-Гвин, со своей стороны, после ее отъезда сделал все, что мог, чтобы убедить меня в том, что он любим ею: он показывал портрет ее, который она ему дала, и я решил теперь покончить с ней навсегда, а потому относился к ней с напускным равнодушием. Я находился в прекрасных отношениях с Репниным, который и не подозревал, что я влюблен в княгиню. Князь говорил о посланнике нашем в Лондоне с таким пренебрежением, что мне захотелось заставить княгиню думать, что я интересуюсь кем-то другим, но, к несчастью, никто не мог заставить меня разлюбить ее.

На вечерах и собраниях мне в это время пришлось познакомиться с мадам и м-ль де Сен-Леже. Обе они были ирландки. Матери было лет от сорока до сорока пяти, она была когда-то очень красива, и, по-видимому, была и теперь еще не прочь, при сохранении внешних приличий, заняться немного флиртом. Дочь ее, восемнадцати лет, была очень красива и мила; я танцевал с ней, катался верхом. Обе – мать и дочь – привязались ко мне. Мать, хотя и ревновала дочь и стала даже придираться к ней за последнее время, все же понимала, что навсегда потеряет меня, если запретит мне видеться с ней, и поэтому меня принимали охотно, и я очень часто бывал у них в доме.

Княгиня смеялась надо мной по этому поводу, но я нисколько не смущался и продолжал ухаживать за м-ль де Сен-Леже, хотя в то же время чуть не имел из-за нее дуэль с неким Браницким что должно было доказать княгине, что я в действительности не перестал интересоваться ею.

Браницкий был уже очень давно влюблен в княгиню, но так как она относилась очень сухо к его ухаживаниям, то он позволил себе непочтительно отозваться о ней в обществе. Этого я, конечно, не стерпел и мы с ним поговорили довольно горячо. Если бы не леди Спенсер, дело зашло бы, конечно, и дальше. Княгиня узнала, с какой горячностью я ее защищал и была мне за это очень благодарна. Вскоре были назначены скачки и одна из моих лошадей выиграла первый приз, который я поднес м-ль де Сен-Леже публично при всех. В ту же минуту княгине сделалось дурно и, она уехала домой. Я не обратил на этот инцидент особенного внимания и, конечно, не подумал, что я – причина этого обморока. Княгиня однако, опасно заболела и я не отходил от нее во все время болезни, причем оказывал ей всевозможные услуги. Когда ей стало лучше, я снова отдалился от нее.

Все уезжали уже из Спа; я тоже собирался ехать с мадам и м-ль де Сен-Леже, но князь Репнин, который нисколько не ревновал меня, сказал мне, что он вынужден остаться в Спа еще две недели, чтобы отвезти потом мадам Чернышеву, и просил меня вернуться вместе с княгиней Чарторыжской в Париж. Я, конечно, не заставил себя просить, так как княгиня была мне гораздо дороже, чем он думал. Мы поехали с ней вместе, а князь Репнин проводил нас часть дороги. Мы ехали очень медленно и все время на моих собственных лошадях. Княгиня была еще слаба и чувствовала себя очень усталой; когда мы приехали в Брюссель, она не захотела даже ужинать и легла спать. Я остался около нее, чтобы ей не было скучно. Мы заговорили об Англии и разговор вскоре перешел на Гвина и леди Крэвен. Я рассказал ей подробно все, что перенес тогда из-за ее отъезда; она слушала меня со слезами на глазах. «Кончим этот опасный для нас разговор, – сказала она, – и никогда больше не будем возвращаться к нему». Но было уже поздно, судьба судила иначе: княгиня не выдержала и сказала мне, что любит меня. Но счастье ее отравлялось мыслью, какие ужасные последствия могла иметь наша любовь. Она хотела остаться верной своему долгу, и мы расстались с ней, скрепя сердце, и провели оба тревожную ночь.

Будучи уже в Париже, князь Репнин предложил нам всем поехать в Анвер, чтобы посмотреть там коллекцию картин, которую он намеревался купить. Решено было, что княгиня поедет со мной в маленьком фаэтончике, который я взял с собой из Англии, и которым она нередко правила в Спа. Как только мы очутились с ней вдвоем, между нами произошел следующий разговор:

– Я вовсе не хочу скрывать от вас, Лозен, что я вас люблю, – сказала она, – но в то же время я должна вам сказать, что эта любовь, которая для меня дороже жизни, должна повлечь за собой ужасные последствия для нас обоих, если мы не найдем в себе силы расстаться немедленно. Слушайте меня внимательно и вы убедитесь в том, что признание, которое я вам сейчас сделаю, действительно доказывает, насколько я вас люблю. Обладая известной способностью нравиться и очаровывать людей, я уже с ранних лет привыкла к поклонению со стороны мужчин; оно всегда льстило моему самолюбию, и с тех пор как я себя помню, я всегда была склонна к кокетству. Я вышла замуж не по любви, но зато я всегда уважала своего мужа и уважаю его с каждым днем все больше. Из всех моих поклонников самым ревностным был польский король. Мне очень льстило, что он предпочел меня самой красивой женщине в Варшаве, но, тем не менее, я не желала стать его любовницей. Князь Репнин, русский посланник в Варшаве, тоже влюбился в меня, но я относилась к нему очень сухо. Смуты, раздиравшие мою несчастную родину, дали ему возможность показать в скором времени на деле свою любовь ко мне. Мои родители и мой муж очень рассердили императрицу своим постоянным неповиновением ее воле. Князь Репнин получил приказ поступить с нами как можно строже. Но князья Чарторыжские продолжали себя вести по-прежнему и все оставалось для них безнаказанным. Императрица, раздраженная этим, приказала князю Репнину арестовать их и конфисковать все их имущество. Она писала ему, что его жизнь находится в зависимости от его послушания. И мои родные погибли бы, если бы у Репнина не нашлось мужества противиться воле государыни. Я считала, что должна принести себя в жертву из благодарности и, скажу больше, в то время мне казалось, что благодарность моя даже перешла уже в любовь. В скором времени оказалось, что князю Репнину не оставалось ничего на свете кроме меня. Он потерял пост посланника, потерял все свое состояние и впал в немилость у императрицы; благодаря тому, что он любил меня, этот человек, поражавший всю Польшу роскошью своей жизни, принужден был довольствоваться ежегодным доходом, не превышавшим и тысячи дукатов. Он не мог вернуться уже а Россию, и просил меня ехать путешествовать с ним по Европе. Я, конечно, не задумалась бросить все, чтобы следовать за ним. Один из его родственников постарался примирить его с государыней и она позволила ему опять вступить в должность командира полка в армии Румянцева. Но он отказался и от этой чести и этим окончательно восстановил против себя государыню. Мы жили с ним очень хорошо и никогда не ссорились до тех пор, пока он не приревновал меня к де Гвину. Тут он начал делать мне такие жестокие сцены, что часто страшно оскорблял меня; мне казалось, что я заслуживаю больше доверия со стороны человека, которому пожертвовала всем. Но я переносила его выходки с большим терпением, хотя должна сознаться, что де Гвин нравился мне гораздо более его, и мне очень льстило внимание, которое он оказывал мне; мне кажется, я в состоянии была бы даже полюбить его, если бы он только сам не был так влюблен в себя. Я сделала над собой усилие и подавила всякое чувство к нему. Этому много помогло и то обстоятельство, что я познакомилась тогда с вами. Я слишком скоро почувствовала разницу между вами. Но все же я должна сказать вам, что хотя мне предстоит жить и умереть несчастной от неудовлетворенной любви, я останусь верна своему князю, который потерял все на свете из-за меня.

– Бегите же от меня, оставьте бедную женщину, которая не могла бы вас осчастливить, даже при всем своем желании. Верьте мне, что любовь, не основанная на доверии, является только источником вечных страданий, а какое вы имеете основание верить в меня? Можете ли вы питать доверие к той, которая обманула князя Репнина и чуть не полюбила де Гвина? Всякое доказательство в моей любви только еще более убедит меня и вас в том, что женщина может любить несколько раз, и поэтому доверять ей нельзя. Уж если я могла разлюбить и обмануть князя, которому обязана решительно всем, какая же у вас гарантия быть любимым мною вечно, когда я решительно ничем не обязана вам? К тому же вы и не подозреваете, как я буду мучиться моей любовью к вам, как я буду несчастна при мысли, что изменяю князю?! Ведь каждый день я буду упрекать себя в том, что отношусь нечестно к своим детям, к своим родным, к мужу, к князю... Одним словом, это будет не жизнь, а ад, и долго продолжаться она не может.

– Вы слишком многим обязаны князю Репнину, – сказал я, – и я считаю, что из нас двоих вы должны, конечно, отдать предпочтение ему, но позвольте мне еще несколько дней побыть вблизи вас, чтобы в последний раз насладиться вашей близостью, а затем я уеду и мы расстанемся с вами навеки. Помните, что я любил вас безумно, любил настолько искренно и горячо, что нашел даже в себе силы бежать от вас, когда вы стали мне так дороги; может быть, я совершу ради вас подвиг, который будет не меньше, чем сделал для вас князь. О, самая благородная, самая честная женщина в мире, помни, что только благодаря твоей любви, я не сделался чудовищем, забывшим все человеческие чувства; только благодаря твоему великодушию, я остался честным человеком; это, по крайней мере, будет служить утешением для нас обоих.

Мы говорили это оба вполне искренно и честно, но мы и не подозревали о том, как мы на самом деле любим друг друга. Когда мы приехали в Анвер, мы не нашли там коллекции картин, которую князь хотел купить; она была уже продана, но ему сказали, что он может найти в Амстердаме другую коллекцию, которая понравится ему наверно еще больше. Это навело его на мысль совершить путешествие в Голландию. Я отказался наотрез участвовать в этой поездке и до самого кануна их отъезда крепился, но один взгляд княгини заставил меня забыть все и я принял предложение князя ехать туда втроем.

Счастье, и в то же время опасность постоянного общения друг с другом положительно совершенно вскружило нам головы. Все наши спутники спали ночью, и тогда мы оба, наконец, давали волю своему чувству: я видел, что по щекам княгини катились слезы и невольно плакал сам. Ведь впереди нас ждали только страдания, и надеяться на счастье мы не могли. В одиннадцать часов вечера мы остановились наконец для ночлега в маленькой гостинице; княгиня и ее камеристка, Богданович, старая полька, всегда сопровождавшая ее, легли спать в одной комнате, а мы, мужчины, – в другой.

Несколько минут спустя, я вдруг услышал крики Богданович. Все вокруг меня спали, я же быстро вскочил и бросился в ту комнату, чтобы узнать, в чем дело. Оказалось, что под кроватью Богданович сидел человек, забравшийся туда уже с вечера. Мне стоило много усилий выпроводить его из комнаты. Княгиня тоже проснулась и позвала меня, я бросился к ней, встал на колени перед ее постелью и смотрел на нее глазами, полными слез и мольбы. Она поняла то, что они так красноречиво говорили ей, и сказала:

– Ваши страдания, мой друг, разбивают мне сердце, но все же они мне бесконечно дороги: мне так приятно, что мы страдаем вместе, если мы не можем быть счастливы, будем, по крайней мере, постоянны и безупречны.

Мы опять обещали друг другу быть осторожными и не терять мужества.

Мы выехали из гостиницы успокоенные и в гораздо более веселом настроении духа. Затем мы приехали в Мэрдик и я оставался все время в кают-кампании с княгиней, в то время как все остальные вышли на палубу, чтобы подышать свежим воздухом. Я читал княгине вслух роман Дора «Жертвы любви»; некоторые страницы этого романа описывали, казалось, наше положение и поэтому мы не могли читать его без глубокого волнения и огромного интереса. Потом мы остановились на ночь в Роттердаме и на другой день прибыли в Гаагу, где князя и княгиню встретил с распростертыми объятиями испанский посланник с своей женой, которая, видимо очень заинтересовалась мною; через несколько минут знакомства она болтала со мной непринужденно и весело, как будто мы были знакомы с ней уже много лет. Она то и дело расспрашивала княгиню обо мне или прямо обращалась с расспросами ко мне, что, конечно, немало смущало нас обоих.

Мы уже два дня жили в Гааге, как вдруг, в два часа ночи, ко мне в комнату вбежала Богданович и сообщила, что княгиня умирает, чтобы я скорее шел к ней, так как князя не было в Гааге, – он уехал к герцогу Оранскому. Я, конечно, быстро спустился к княгине и нашел ее лежащей без чувств. Только несколько минут спустя мне удалось привести ее в чувство. Она протянула мне руку и сказала: «Я рада, что могу умереть на руках любимого человека, чувствуя при этом, что мне не за что упрекать себя». В продолжение всего следующего дня она еще несколько раз падала в обморок. Я знал, что в Лейде живет старый профессор, славившийся по своей специальности, немедленно отправился к нему и рассказал ему подробно всю болезнь княгини, начиная со Спа и кончая настоящим временем, не называя ее, конечно, по имени. Он спросил меня, не жена ли это моя; я ответил ему, что это моя сестра. Он спросил меня, не доктор ли я. И на отрицательный ответ, покачал головой и заметил: «В таком случае вы самый внимательный и любящий брат в целом мире». Он успокоил меня насчет княгини, сказал, что опасности никакой нет и очень сожалел, что из-за своей подагры не может сам навестить ее; он подробно рассказал мне режим, которому она должна следовать, чтобы быть здоровой, и просил сообщить об успехах лечения, причем выразил надежду, что, когда она оправится настолько, чтобы выезжать, она приедет к нему и он осмотрит ее лично. Я вернулся в Гаагу и передал весь наш разговор княгине. Она была мне очень благодарна за мои заботы о ней.

Мы решили с ней, что я провожу их обратно до Брюсселя, причем постараемся как можно дольше затянуть свое пребывание в Голландии, а затем я уеду в Италию. Любящие в этом отношении напоминают детей: им кажется, что если они выгадали несколько часов счастья, то потом ничего не стоит расплачиваться за них ценою жизни, и им представляется, что часы эти будут тянуться вечно. Княгиня мало-помалу успокоилась и поправилась, я ничего не требовал от нее, что могло бы опять взволновать и огорчить ее, и довольствовался сознанием, что я любим ею. Но в это время я вдруг совершенно несознательно испытал такой острый пароксизм ревности, что должен упомянуть о нем здесь.

Я видел как-то в Лондоне молодого князя Понятовского, племянника короля и двоюродного брата князя Чарторыжского. Он воспитывался в Англии и я никогда не обращал на него особенного внимания. Княгиня сообщила мне, между прочим, что его ждут в Гаагу, и я ничего не имел против этого, разве только, что он мог помешать своим присутствием нашим свиданиям наедине. Однажды вечером, когда мы сидели в театре вместе с Репниным и княгиней, вошел лакей и доложил князю, что приехал молодой Понятовский и желает его видеть. Трудно передать чувства, волновавшие меня в эту минуту: мне казалось, что молодой князь, благодаря своим родственным отношениям к княгине, будет часто видеться с ней и непременно овладеет ее сердцем. Не помня себя от горя, я выскочил из ложи и уехал домой.

Я решил, что княгиня все равно уже потеряна для меня и, не медля ни минуты, велел приготовить лошадей и подать коляску, чтобы сейчас же ехать отсюда и отправиться затем в Италию. Княгиня, которая должна была ужинать у испанского посла, очень удивилась, не застав меня там; под первым попавшимся предлогом она вышла на улицу, села в пролетку и приехала обратно в нашу гостиницу, где мы все жили. Она очень удивилась, увидев дорожный дормез, стоявший уже у ворот дома. Она спросила, где я, и вошла прямо ко мне в комнату.

– Что это значит? – воскликнула она, – куда вы уезжаете?

– Я хочу умереть вдали от вас, – ответил я, – так как не в силах больше переносить подобных страданий.

– Я вас не понимаю, – сказала она, – но прежде всего успокойтесь; я еще никогда не видела вас в таком состоянии... Что с вами?

Глаза княгини смотрели прямо на меня и они сразу успокоили все мои подозрения: я понял, что тревога моя была напрасна. Мне было стыдно за свой поступок и я не знал, как признаться в нем. В конце концов, конечно, пришлось, однако покаяться во всем. Княгиня не стала упрекать меня или шутить надо мной, она обняла меня и сказала: «Никогда не бойся того, что сердце мое может перестать принадлежать тебе; мне неприятно, что ты так страдал, но зато я тем больше ценю твою любовь. А теперь не будем терять больше времени и отправимся к испанскому посланнику, там мы объясним как-нибудь свое долгое отсутствие».

И, выходя из комнаты, она сказала моему камердинеру: «Он не поедет, он никуда больше не поедет». Мы отправились вслед затем в Амстердам и оттуда заехали в Лейд, где княгиня поехала к профессору, у которого я был незадолго перед тем. Он долго разговаривал с ней.

– Есть болезни, сударыня, – сказал он, – очень опасные для женщин, которые, однако, доктора не могут излечить. Ваш брат, – прибавил он, смеясь, – знает об этом, вероятно, более меня. Будьте осторожны и постоянны и вы наверно будете счастливы. Я никогда не видел, чтобы можно было так любить женщину, как он вас любит.

В Амстердам мы ехали водою, я сидел в глубине темной лодки. Была уже ночь, я держал в своих руках ручку княгини и даже украдкой обнимал ее, чему она не противилась. Она легла на этот раз тоже без ужина, и, по обыкновению, я остался сидеть у ее постели. Как только мы остались одни, мы нежно стали обнимать друг друга; я не мог подавить в себе страстное желание, охватившее меня и разделяемое, казалось, и ею, и осмелился позволить себе немного более обыкновенного, но тотчас был наказан.

– Я никогда не думала, – сказала она с горечью и грустью, – что любимый мною человек так быстро забудет все свои обещания и что он готов ради минутного удовольствия пожертвовать счастьем моей жизни.

В это время вошла ее камеристка, и она отослала меня.

Нет более неприятного чувства, как возбудить гнев той, которую любишь. Я провел почти всю ночь без сна, горько раскаиваясь в своем поступке. На следующий день, в восемь часов утра, за мной зашел один господин, с которым мы и отправились осматривать достопримечательности Амстердама и его окрестностей, и я вернулся домой только в восемь часов вечера. Княгиня обращалась со мной очень холодно, но она настолько любила меня, что не могла долго выдержать характера и сказала мне как-то шепотом: «Я, право, не в состоянии тебя наказывать, я уверена в том, что ты не захочешь больше огорчать меня». Эти слова вернули мне опять жизнь. Ужин прошел очень весело, а на другой день мы должны были уехать из Амстердама. Кем-то было предложено ехать в маленьких кабриолетах, попарно с тем, чтобы править самим. Мне предоставили везти княгиню, как лучшему кучеру; она сначала стала отказываться ехать со мной, но, видя, сколько отчаяния было в моих глазах, согласилась, наконец, на это. Мы поехали; она была очень серьезна; я спросил, что с ней. «Я не могу тебя бранить, – сказала она, – но подобное впечатление не скоро изглаживается, я сердита не на тебя, а на себя, и должна упрекать только себя за то, что имела слишком много доверия к тебе». Я, насколько мог, рассеял ее грустные мысли. Мы прожили затем еще целую неделю в Гааге.

Наконец, настало время возвращаться в Брюссель, где мы рассчитывали расстаться с нею. Мне казалось, что мы оба умрем с горя – я харкал кровью, княгиня чувствовала себя не лучше меня: она чуть не умерла в тот день, когда мы проезжали через Мэрдик. Я провел целую ночь у нее: «Мне кажется, – говорила она, – мы приняли решение, которое выше моих сил. Может быть, сила твоей любви такова, что спасет нас обоих. Может быть, ты будешь в состоянии жить поблизости от меня и предоставить тело мое князю, в то время, как вся душа моя будет принадлежать тебе безраздельно». Мы составили себе новый план жизни, с твердым намерением привести его в исполнение, но он потерпел фиаско, как и все остальное. Мы остановились только на один день в Брюсселе и вернулись затем в Париж.

Я расстался с княгиней в Санли и провел целые сутки в Хот-Фонтэн, совершенно другим человеком, чем я выехал оттуда. На другой день, в девять часов вечера, я приехал в Париж и остановился в том же отеле, где княгиня. Там я встретился с князем Репниным; он встретил меня спокойно, но был заметно холоден и сух. Княгиня лежала в постели, она жаловалась на здоровье и скоро отпустила нас обоих. Она успела мне передать однако, маленький сверток, в котором я нашел нежную записочку от нее и прядь волос, о которой я давно уже мечтал.

В одиннадцать часов вечера в комнату ко мне вошел д'Орэзон.

– Я только что расстался с сумасшедшим, – сказал он, – которому я обещал придти завтра рано утром, чтобы успокоить его. Вот из-за чего, собственно, я явился к вам, несмотря на поздний час. Князь Репнин вбил себе в голову, что вы влюблены в княгиню, а она в вас. Я говорил ему, что уверен в том, что это неправда и что у вас есть другая привязанность, но, для большей уверенности в этом, я еще пришел к вам, чтобы переговорить с вами».

Мое смущение и испуг ясно доказали ему, что он ошибается. Тогда он сказал: «Вы самый странный и легкомысленный из людей. А разве вы не любите уже больше хорошенькую Марианну?»

Я рассказал ему все, что произошло с тех пор, как я покинул Лондон. Он стал бранить меня и, кажется, сожалел даже, но утешить, конечно, ничем не мог.

Целую ночь я не мог спать, под наплывом самых разнообразных мыслей. На другой день я отправился к княгине, чтобы узнать о ее здоровье, она чувствовала себя не лучше, чем накануне. Князь Репнин, с которым я встретился там, показался мне в довольно спокойном настроении духа, княгиня же отнеслась ко мне очень холодно. Я, конечно, не смел на это жаловаться и терпеливо переносил все. Несколько дней прошло таким образом. Репнин ни на одну минуту не оставлял нас одних; сам он казался довольным и спокойным. Я не мог ни спать, ни есть. Кровь шла у меня постоянно горлом и часто носовой платок мой был в крови; однажды он таким образом выдал меня.

– Что я вижу? – воскликнула княгиня тихо, – приходите сегодня в семь часов вечера, я буду одна, нам надо поговорить.

Я, конечно, был точен, как всегда.

– Друг мой, – сказала она, входя в комнату, – неужели дело дошло уже до этого? Неужели один из двух дорогих мне людей должен умереть, чтобы дать дорогу другому? Что с вами? Откройте мне вашу душу. Я хочу, я требую этого, я прошу вас об этом на коленях!

– Я совершенно здоров, – говорил я, сжимая ее в своих объятиях, – но мне надо запастись опять мужеством, которое только вы одна можете вселить в меня. Скажите мне, что вы меня любите, я так страстно хочу опять услышать это из ваших уст.

– Да, мой друг, я люблю вас, я вас боготворю, и нет такой силы, которая могла бы запретить мне говорить это вам. Имейте терпение и ведите себя и дальше с таким достоинством, которое заставляет так уважать вас. Вы умеете ладить с князем и вас при этом нельзя обвинить ни в фальши, ни в излишней сухости. Я горько упрекаю себя за страдания, которые причиняю вам. Но зато мне и самой нелегко обращаться с вами в его присутствии, как с посторонним мне лицом. Но, только благодаря этому, мы можем еще скрывать от него нашу любовь, иначе все было бы потеряно и нам пришлось бы нести страшные последствия нашей неосторожности. Не сердись, мой друг, и главное, береги свое здоровье; не забудь, что каждая капля крови в тебе принадлежит мне и я готова купить ее ценою собственной жизни.

– О, мой друг, – воскликнул я, – ваши слова действуют на мою душу, как бальзам, я чувствую, что становлюсь достойным вас и заслуживаю теперь вашу любовь! Я отдаю князю полную справедливость во всем и не дай Бог, чтобы он сделался когда-нибудь несчастным из-за меня. Будем оберегать его от лишнего горя. Один взгляд ваш успокоит и вознаградит меня за все лишения, так как он напомнит мне, что душа ваша всецело принадлежит мне и я никогда не заставлю вас упрекать себя в чем-либо.

Князь Репнин вернулся домой, когда мы его менее всего ожидали, и, несмотря на все старания, мы заметно смутились, что, конечно, не могло ускользнуть от него. Он не мог справиться с ревностью, охватившей его, но так как знал, что всякая сцена вредна здоровью княгини, и видя, что не может справиться с собой, немедленно вышел из комнаты. Однажды вечером он отправился к мадам л'Юлье и сказал ей:

– Я положительно не могу больше выносить подобной муки; я должен, наконец, открыться кому-либо. Лозен влюблен в княгиню, и она, кажется, боготворит его. Он также горд и ревнив, как я, и должно быть, ненавидит меня; его честное и благородное поведение доказывает, какое влияние на него имеет ваша подруга, княгиня Чарторыжская. Мы не можем, конечно, вступить с ним в какое-либо соглашение, остается только, чтобы один из нас умер. Так как он отнимает у меня единственное сокровище, оставшееся мне на земле, то, конечно, я буду защищать его до последней капли крови.

Напрасно мадам л'Юлье старалась успокоить и уговорить его; на другой день я получил от него записку следующего содержания:

«Вы знаете мое уважение и мою ненависть к вам; будем же драться из-за той, которую мы не можем разделить между собою; один из нас должен погибнуть от руки другого. Я предоставляю вам выбор места, времени и оружия.

Николай Васильевич Репнин».

Я ответил ему так:

«Князь Репнин не может подозревать меня в трусости. Я уважаю его настолько, что отказываюсь от той чести, которую он готов оказать мне. Я не могу согласиться на поединок, который должен компрометировать лицо, которое я глубоко уважаю, и благодаря которому, это лицо лишится одного из своих друзей. Если князь и сделает мне честь напасть на меня первым, я докажу ему, что не согласен проливать кровь человека, которому княгиня обязана всем.

Лозен».

Получив мой ответ, он велел передать мне, что будет у меня утром на следующий день. Он, действительно, приехал в назначенный час ко мне на квартиру и между нами произошел следующий разговор.

Князь Репнин:

– Выслушайте меня, и я уверен в том, что вы не откажете мне в моей просьбе. Я беру в свидетели своего соперника, своего врага, чтобы он мог судить о том, что мне остается делать в моем отчаянном положении. Меня назначили послом в Варшаву, там я познакомился с княгиней и сразу же влюбился в нее. Я пожертвовал ради нее всем своим состоянием, чтобы доказать ей мою любовь. Ее семья часто оскорбляла русскую императрицу, я получил приказ поступить как можно строже с ее родителями, но я не трогал их и пальцем. Меня, конечно, за это не погладили по головке и даже объявили, что жизнь моя в опасности. Но князья Чарторыжские продолжали себя вести по-прежнему и оставались все же безнаказанными. Я потерял доверие государыни, меня вызвали в столицу, чтобы судить, и только влияние моего дяди, графа Панина, спасло мне, если не мое состояние, то, по крайней мере, мою жизнь. Меня, конечно, отставили от должности и я продолжал жить в Варшаве, как частное лицо. Княгиня Чарторыжская считала себя обязанной мне за столько оказанных ей услуг... и я был осчастливлен ее вниманием. В это время государыня приказала мне поступить в армию Румянцева, но я отказался повиноваться ей. Мне осталась только крошечная пенсия, на которую я с трудом могу существовать, после того как одно время приводил всю Варшаву в удивление роскошью своего образа жизни. Княгиня согласилась покинуть со мной Варшаву, где я не мог больше оставаться, так как жизнь моя была в опасности. Она поехала путешествовать, я, конечно, последовал за ней. Она повсюду встречала поклонение и не знала счета своих поклонников, но зато она хорошо знала им цену. Она прекрасно видела тщеславие, честолюбие и эгоизм окружавших ее мужчин. Она поехала в Лондон, несколькими неделями позже меня, я встретил ее в Калэ и мы вместе с ней переехали канал. Шевалье д'Орезон, которого я уже давно знал, часто говорил мне о вас: ваша привязанность к леди Сарре была известна во всей Англии и придавала вам особый интерес. И я с первой же минуты стал опасаться вас. Но вскоре я немного успокоился, так как увидел, что вы начали ухаживать за хорошенькой и достойной особой. Тщеславная личность вашего посланника в Лондоне не внушала мне особых опасений. Я поехал в Спа и вы вскоре приехали туда же. Княгиня в это время была всегда печальна и бледна, но вы ухаживали за м-ль де Сен-Леже и я не понимал, в чем дело. Обстоятельства сложились так, что я должен был непременно проводить мадам Чернышеву в Париж, и я до того преисполнился доверия к вам, что даже был рад, что вы поехали с княгиней. Внимание, с которым вы всегда относились ко мне, наша совместная жизнь в Спа, заставили меня полюбить вас, если бы судьба не судила мне вас возненавидеть. Я не получал никаких известий о княгине в продолжение всего ее путешествия в Голландию, и ужас объял меня: я почувствовал, что мне грозит какое-то ужасное несчастие. Когда мы вернулись в Париж, я узнал, наконец, истину – княгиня любит вас. Я знаю ее настолько, что прекрасно понимаю, как ее мучают угрызения совести, она не может видеть меня без раскаяния, без отвращения. Она будет страдать и впредь невыносимо; а без вас я ведь был для нее всем на свете. Если же ей нельзя будет расстаться ни с одним из нас, она потеряет нас обоих. Я не могу вернуться к себе на родину, которую я бросил ради нее. Пока я буду жив, вы не можете спокойно обладать сердцем, цену которому вы узнали, и пока вы будете живы, это сердце будет скорее принадлежать вам, чем мне, и каждую минуту мы можем ожидать новых страданий и новых припадков мучительной ревности.

Лозен:

– Ваша ненависть ко мне вполне справедлива и, хотя я навлек ее на себя помимо своей воли, я сознаю, что вполне заслуживаю ее: но сердце мое достойно вас и того поклонения, которым оно полно по отношению к княгине. Я долго старался подавить в себе эту страсть, которая должна была только принести с собой одни страдания. И больше всего я беспокоился о том, что благодаря мне будет нарушен мир, царивший в вашей душе. Охваченный помимо своей воли этой ужасной страстью, я прекрасно знаю, что она может возбуждать только угрызения совести; я готов на все жертвы со своей стороны, но не могу требовать их от других; я знаю все ваши преимущества над собой и знаю, что только могу нарушить ваш покой, но зато вы можете совершенно уничтожить любовь ко мне в сердце княгини. Но, тем не менее, не могу согласиться драться с вами на дуэли, чтобы получить потом ценою вашей жизни приз, который не будет для меня уже тем, что он есть теперь. Я не хочу, чтобы княгиня могла меня упрекнуть в том, что я занес свою руку на того, кому она обязана всем. Если бы погиб я, то, конечно, моя смерть была бы гораздо более понятна, а если бы умерли вы, княгиня, наверное, вскоре последовала бы за вами. Я уеду, я поеду искать опасности, в которых найду свое забвение. Мне и жаль вас, я вас уважаю, но в то же время и ненавижу, но знайте, что выступать в поединке против вас я не могу и не стану, я вас предупреждаю, что, даже приняв ваш вызов, я не стану стрелять в вас.