Текст книги "Записки герцога Лозена"

Автор книги: Арман де Лозен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

III. 1768–1772

Война с Корсикой; битва при Барбаджио. – Возвращение в Версаль; прием со стороны короля и ла-де Барри. – Герцог Шоазель в изгнании. – М-ль Одино – из оперы. – Бал у супруги дофина.

Я отправился в Корсику в июне месяце, в 1768 году. В Тулоне я встретился с г. Шардоном, управителем Корсики, который вез с собой свою жену, восемнадцатилетнюю женщину, очень красивую, которая сразу же показалась посланной мне с неба. Я сейчас же, конечно, стал оказывать ей всяческие услуги, однако, она принимала их очень холодно.

Мне отдан был приказ не ехать в Корсику без де Шовелина, которого я еще оставил в Париже. Но я слышал, что он останется там еще несколько времени и поэтому, недолго думая, сел на королевское судно и хотел отправиться в Сен-Флоран. Но г. Бомбюэ, командующий эскадрой, приказал мне немедленно высадиться на берег. Я, конечно, должен был исполнить это приказание и только одной мадам де Шардон открыл тайну, что провел ту ночь в рыбачьей лодке. Де-Шовелин приехал три недели после меня и первым долгом посадил меня под арест на несколько дней.

Я принимал самое деятельное и живое участие в этой войне, как человек, желающий отличиться на поле брани. Мои дела с мадам Шардон не подвинулись ни на одну йоту – она была со мной очень вежлива, но и только. Для моего полного счастья не доставало только любовницы, но я еще не терял надежды найти ее. Первые успехи де Шовелина были не вечны; пехота королевских легионов, гренадеры Лангедока и т.д. были все заперты в Борго, плохо укрепленном и осажденном, в продолжение уже тридцати пяти дней самыми опасными силами всей Корсики. Де-Шовелин решил придти на помощь осажденным, но с такими незначительными силами, что можно было предвидеть заранее ужасное поражение, которое нам пришлось испытать в этот день, и мне никогда в жизни не приходилось видеть такое смятение, такой ужас, какие царили в Бастии, когда мы покинули его; каждый считал, что настал его последний день и все только и думали об этом. Мадам Шардон подарила мне на память белое перо, которое я прикрепил к моему головному убору и, по всей вероятности, оно действительно принесло мне счастье, так как я не был убит, хотя благодаря этому перу, я служил прекрасной мишенью для выстрелов, направлявшихся в меня в огромном количестве. Все знают, конечно, как грустно окончился этот день при Борго для нашей маленькой армии. Сражение было потеряно. Де-Шовелин, теснимый со всех сторон, принужден был отступать с такой поспешностью, что снаряды попадали даже в полевой лазарет.

Тут только заметили, что Марбеф, который был командирован в Корсику, во главе первой экспедиции, уже в 1755 году, с третьей частью своего войска оказался вдруг отрезанным от всякого общения с нами по ту сторону Голо и только вдоль берега моря оставалась узкая полоса земли, которую он мог занять своими гренадерами, чтобы поддерживать отношение с нами, но прежде надо было найти его, чтобы сообщить ему об этом, а для этого требовалось очень точное и подробное знакомство с краем, в котором мы находились. Кроме меня, никто не мог похвастать этим, я же уже был раз в Корсике, под командой Марбефа. Я предложил взять на себя эту миссию и выехал один, в сопровождении одного только гусара. Не проехали мы и пятидесяти шагов, как в меня уже несколько раз выстрелили, но я, конечно, не останавливался и погнал лошадь изо всех сил, но в скором времени меня встретили таким сильным ружейным огнем, что я догадался, что наткнулся на главные силы корсиканцев, и немедленно повернул назад с тем, чтобы добраться окольными путями до берега моря, но отряд де Шовелина, привлеченный выстрелами, выстроился в боевом порядке и тоже начал стрелять, так что я очутился между двумя огнями, в полном смысле этого слова. Невольно я подумал, что настал мой конец; однако мне удалось как-то добраться до своих, и как только они узнали меня, то немедленно прекратили огонь, а я счастливо и невредимо, как и хотел, окольными путями добрался до берега моря и там по утесам пробрался дальше к Марбефу, которого яростно преследовали корсиканцы; в ту минуту, как я говорил с ним, ранили его и двух его адъютантов, стоявших рядом. Я показал ему ближайшую дорогу, по которой он мог идти, чтобы соединиться с де Шовелином, что он и сделал, причем на этот раз все обошлось без всяких приключений. Де-Шовелин встретил меня с распростертыми объятиями и сказал, что собственные несчастья не мешают ему чувствовать ту важную услугу, которую я оказал ему, и что как только он очутится опять в Париже, он непременно выхлопочет мне орден Святого Людовика. Надо, однако, сказать правду, – потом он больше никогда не заикался об этом.

В главной квартире я нашел записочку от мадам Шардон. Она уже слышала о нашем поражении и писала мне с просьбой беречь меня для той, которая сумеет меня осчастливить, когда я вернусь к ней жив и невредим. Армия подвигалась медленно по направлению к Бастии, и я опередил ее на два часа, двигаясь одному мне известными окольными путями. Мадам Шардон отдалась мне, как и обещала, и при этом выказала столько нежности, что я никогда не мог забыть этого потом. Ее муж, уже давно ревновавший ее ко мне, захотел испытать ее и так как воображал, что я еду в арьергарде, сказал ей, тотчас же по своему приезду, что все потеряно, что армия разбита, что много знакомых убито и я между ними.

«В таком случае, я воскресила его из мертвых, – ответила, смеясь, молодая женщина, – так как он находится в соседней комнате, очень утомленный и усталый, но совершенно здоровый».

После несчастной битвы при Борго, мы испытали еще несколько неудач. Ружейные выстрелы раздавались даже под самыми стенами Бастии и подобный образ жизни приводил меня в восхищение: мне нравилось проводить дни на поле битвы, а вечера в обществе своей любовницы. Ревность ее мужа отравляла, однако, наше счастье. Мне от души было жаль бедную молодую женщину, которой приходилось многое терпеть от него, но ведь за каждую минуту счастья всегда приходится расплачиваться!

Когда уехал де Шовелин, меня взял к себе Марбеф, который выказывал мне всегда особенное внимание и дружбу. Был январь месяц, все кругом как бы утихло, я отпросился у него на два дня в лагерь корсиканцев, он дал свое разрешение. В мое отсутствие он вдруг узнал, что Клемент Паоли, главный предводитель мятежных корсиканцев, собирается пробраться сквозь его редуты и внезапно напасть на него со всех сторон. В ту минуту, как Марбеф узнал об этом, он тотчас же должен был приступить к действию: важно было занять Монтебелло, находившийся впереди Бастии. Он хотел послать меня туда с отрядом гренадер, но меня не было, а они должны были выступить в тот же день. Он спрашивал несколько раз мадам Шардон, не вернусь ли я в этот день. Она бросилась со слезами на глазах на шею Марбефа, который очень любил ее. «Вы ведь хорошо знаете Лозена, – говорила она, – и знаете, почему он мне так дорог, он никогда не простил бы мне, если бы, благодаря моей небрежности, он пропустил случай отличиться, хотя бы и рисковал при этом своей жизнью. Я пошлю к нему гонца, не говоря в чем дело, и по моей просьбе он немедленно вернется назад и будет здесь раньше, чем выступит отряд». Я, конечно, приехал, как только получил ее записку. «Не теряй времени, – сказала она мне, – отправляйся к Марбефу, он хочет поговорить с тобой. Он докажет тебе, что я люблю твою славу так же сильно, как самого тебя». Мне удалось, действительно, овладеть Монтебелло раньше, чем подошли корсиканцы. Я провел бы там целую ночь, дрожа от холода, если бы нам не пришлось отогреваться, отражая все время бешеные атаки. Рано утром в долине показался Марбеф; мы, с пиками наперевес, пробились сквозь толпу осаждавших нас корсиканцев и соединились с ним. Корсиканцы заперлись в небольшом городке Барбаджио, который мы и подвергли канонаде со всех сторон, в продолжении целого дня, но довольно безуспешно.

На следующий день многие приезжали из Бастии, чтобы посмотреть на эту осаду. Мы стояли так, что приезжающие находились в полной безопасности и могли оставаться простыми зрителями. Приехала также и мадам де Шардон, она не отходила все время от Марбефа; ее муж вернулся в город, чтобы устроить второй полевой лазарет, так как число раненых все увеличивалось. Довольно большой корсиканский отряд занял маленькую долину, откуда они могли прекрасно обстреливать нашу батарею и, действительно, много наших канониров было перебито в тот день. Марбеф приказал мне взять драгунов и очистить эту долину от корсиканцев. Мадам Шардон выразила желание ехать со мной, я хотел остановить ее силой, но она вырвалась из моих рук и понеслась вперед, говоря: «Неужели вы воображаете, что женщина может рисковать жизнью только в родах и неужели она не имеет права следовать за своим любовником?» Она спокойно встретила ружейный огонь, направленный прямо на нас и поспешно раздала все находившиеся у нее в кармане деньги окружавшим ее солдатам. Никто из присутствующих не выдал потом ее безумной выходки ее мужу; все, как бы сговорясь, хранили по этому поводу глубокое молчание, которое решительно никто не нарушил, зная, что может навлечь на нее большие неприятности.

Всем, конечно, известны последствия этой битвы при Барбаджио, когда скромность Марбефа, не хотевшего послать офицера со спешным донесением о своей победе, испортила все дело и из-за нее он лишился чести командовать армией. Почтовый пароход, везший его депешу, застрял у итальянских берегов, и когда весть о победе дошла до Парижа, командующим армией был уже назначен граф де Во.

Чтобы несколько успокоить ревность Шардона, я отправился на целых шесть недель в Роскану. Когда я вернулся в Корсику, я узнал там о женитьбе де Барри на м-ль Воберньи, за которой я раньше когда-то ухаживал. Я продолжал потом еще служить под начальством де Во, в качестве его старшего адъютанта, причем за это время не случилось ни одного выдающегося события. 24 июня он приказал мне отправляться в Париж с известием о том, что Корсика окончательно покорилась и де Паоли навсегда покидает ее. Я уезжал из Корсики с глубоким сожалением, так как провел здесь один из самых счастливых годов своей жизни. Я ехал день и ночь, и наконец, почти умирая от голода, прибыл в С.-Губер 29 июня 1769 года, ровно в пять часов дня.

Король находился как раз в совете. Я велел доложить о себе герцогу де Шоазелю и передал ему привезенные мною депеши. Король велел мне немедленно явиться к нему, принял меня отменно ласково и приказал остаться тут же, несмотря на то, что я был в высоких сапогах и дорожном костюме. Мне очень хотелось посмотреть скорее молодую де Барри, которую я знал девушкой, под названием «ангела»: ее прозвали так за ее необыкновенную фигуру. Я стал ждать в салоне окончания заседания; она вышла ко мне ласковая и приветливая, как всегда, и сказала мне, обнимая меня со смехом: «Думали ли мы, что встретимся когда-либо здесь? Ведь я никогда не могла помышлять о том, чтобы быть представленной ко двору». Король, видя, что она обращается со мной запросто, спросил, был ли я раньше знаком с ней. Она, нисколько не смущаясь, ответила, что знает меня уже давно. Герцог де Шоазель захотел вдруг помириться со мной и сделался очень внимателен и предупредителен, так что я привязался к нему и всегда остался бы его искренним другом, если бы он этого захотел. Меня наградили орденом Св. Людовика за привезенное мною известие, и так как честь эта выпадает весьма редко на долю таких молодых людей, как я, то я, конечно, не мог не чувствовать себя очень польщенным этим отличием.

Я последовал за королем в Компьен и он относился ко мне очень хорошо, так же как и мадам де Барри. Король предложил маршалу Бирону предоставить мне первую вакансию в французский гвардейский полк, но тот не пожелал этого и, сославшись на мою молодость, отклонил это предложение. Герцог де Шоазель хотел сделать меня командиром корсиканского полка, который он формировал как раз. Предложение это было крайне лестно, так как у меня был бы целый полк, состоящий из четырех батальонов. Но я отказался от этого предложения и решил остаться в своем полку под начальством своего отца, из уважения к нему.

Возвращаясь из Компьена, де Барри вдруг объявил мне, что желает говорить со мной по секрету и назначил мне свидание в лесу, на которое я, конечно, и отправился. Он стал жаловаться на то, что герцог де Шоазен недолюбливает его жену и его самого; он говорил, что она преклоняется перед ним, как перед мудрым министром, и желает жить с ним в мире и согласии, а поэтому будет лучше, если он не будет вооружать ее против себя, что она имеет большее влияние на короля, чем даже сама маркиза Помпадур, и что ей будет очень неприятно, если он принудит ее употребить это влияние во вред ему. Он просил меня передать этот разговор де Шоазелю и постараться при этом уверить его в своем расположении к нему. Герцог выслушал меня с видом человека, которому женщины не дают покоя и которому бояться нечего. Таким образом, загорелась вражда насмерть между ним и любовницей короля, и мадам Граммон при этом своими резкими нападками на всех, даже на самого короля, портила еще больше все дело.

В конце 1769 года очень хорошенькая балерина из оперы, под именем м-ль Одино, стала меня вдруг упрекать в том, что я ее не узнаю. Оказалось, что я видел ее раньше в другом театре, когда она была еще совсем ребенком. Трудно было найти более очаровательное создание. Мы очень понравились друг другу, но долгое время дело и ограничивалось только этим. Она жила на содержании у маршала Субиза, и ее охраняла всегда мать и еще несколько лиц. Она жила во втором этаже на улице Ришелье, в старом доме, который трясся весь до основания от каждого мимо проезжавшего экипажа. Мне пришла в голову счастливая мысль воспользоваться обстоятельством этим; я подкупил ее горничную и добыл себе ключ от квартиры балерины; потом я нанял старую английскую коляску, которая производила страшный шум, с тем, чтобы в определенные часы, когда я входил и уходил из квартиры, коляска эта проезжала мимо дома. Она действительно шумела до такой степени, что мать, спавшая рядом в комнате, ничего не слышала. Так продолжалось почти целую зиму. Наконец, хитрость наша была открыта, но уже дело нельзя было поправить, и нам не мешали видеться. Эта девушка очень любила меня, она собиралась даже бросить маршала, но я отговорил ее. Он узнал как-то об этом, был мне очень за это благодарен и даже разрешил видеться с ней. Он даже принял на себя все заботы по воспитанию ребенка, который скоро родился у нее, но ребенок этот прожил недолго и умер.

Война между герцогом де Шоазель и близкими ему женщинами с мадам де Барри достигла своего апогея.

Они всячески старались повредить де Барри, которой были обязаны так многим, что, конечно, очень вредило им в глазах всех других. Мой отец и с этой любовницей короля был в таких же хороших отношениях, как и с предыдущими, хотя относился к ней несколько холоднее, из-за герцога де Шоазеля. Я посещал ее довольно редко и сильно рассердил ее тем, что сказал как-то, что никогда не позволю своей жене навещать ее. Против герцога де Шоазеля еще очень сильно интриговали также Ришелье и герцог д'Эгильон, а когда к ним присоединился еще и принц Конде, отставка его была решена и он подвергся изгнанию в Шантелу, в 1776 году. Никогда не могла бы никакая милость сделать этого министра столь популярным, как его сделала эта немилость. Его отставка вызвала общее смятение и каждый старался выразить, как мог, опальному министру свою привязанность и свое уважение.

Я, конечно, не задумываясь, решил разделить его участь. Я запасся деньгами и чеками во все банки Европы и приготовился сопровождать его в изгнании. Все были убеждены в том, что смерть его – только вопрос времени и поэтому все думали, что он покинет навсегда Францию. Перед отъездом мне пришлось быть свидетелем двух в высшей степени самоотверженных поступков: м-ль Одино прислала мне все свое состояние – 4000 франков, чтобы я употребил их на дело спасения де Шоазеля и была в отчаянии, что я отказался принять ее дар. Я пробыл три недели в Шантелу и собирался затем вернуться в Версаль, но, по дороге в Париж, получил письмо и нашел лошадей, ожидавших меня. То и другое было мне прислано де Геменэ. Он сообщал мне, что на совете было предложено заключить меня в Бастилию и только один маршал Субиз был против этого. Особенно мадам де Барри настаивала на том, что меня надо проучить за то, что я без позволения поехал в Шантелу и передал герцогу де Шоазелю письма от его друзей. Я прекрасно знал, что в самом Париже меня не посмеют остановить, но боялся, что меня задержат у заставы и поэтому я уже решил в душе, что если в Варенне увижу что-нибудь подозрительное, я брошусь бежать изо всех сил и потом проплыву большой кусок по Сене, но я проехал заставу без всяких приключений и очутился у себя дома, где меня уже ждали все друзья герцога де Шоазеля.

Вечером я был на балу у супруги дофина и произвел своим появлением сенсацию. Все меня расспрашивали, что нового в Шантелу, и, по-видимому, всем очень понравилась моя храбрость. Никогда в жизни я не играл более благодарной и благородной роли. Супруга дофина подошла ко мне со свойственной ей одной грацией и милой улыбкой, и спросила меня: «Как поживает герцог де Шоазель? Когда увидите его, скажите, что я никогда не забуду, чем я обязана ему и всегда буду относиться к нему тепло и сердечно». Отбыв свое дежурство по полку, ради которого я приехал, я опять вернулся в Шантелу и оставался там все свободное от службы время. Впрочем, я в это время впал уже в немилость: король совершенно перестал говорить со мной.

IV. 1772–1774

Путешествие в Лондон. Французский посланник. – Затворничество леди Сарры. Мисс Харланд. Любовные письма. – Скачки в Англии. Встреча с княгиней Чарторыжской.

Я прибыл в Лондон 22 декабря 1772 г., и в тот вечер граф де Гвин, французский посланник, повел меня на бал к милэди Гаррингтон. Там я встретил нескольких старых знакомых. В это время в зал вдруг вошла дама, причесанная и одетая лучше, чем это обыкновенно бывает у англичанок. Я спросил, кто это; мне ответили, что это полька, княгиня Чарторыжская. Небольшого роста, но с замечательной фигурой и Красивыми волосами, красивыми зубами, красивыми глазами и замечательной ножкой, – она производила чарующее впечатление, благодаря также своей бесконечной доброте, несмотря на то, что лицо ее было испорчено ветряной оспой и не отличалось особенной свежестью. Она доказывала только на деле, что, не будучи красивой, можно быть очаровательной. Я узнал также, что любовником ее был князь Репнин, русский человек выдающихся достоинств, бывший посланник в Варшаве, бросивший все, чтобы следовать за той, которую он любил безумно. Она показалась мне веселой, кокетливой и очень любезной, но тот, кто сказал мне бы, что она будет иметь такое огромное влияние в моей жизни, очень удивил бы меня. Грустный, при мысли о том, с чем мне пришлось расстаться во Франции, я был очень не прочь развлечься немного теперь.

Граф де Гвин в то время находился в связи, которую он афишировал, насколько мог, с одной прелестной, красивой женщиной, славившейся своим тщеславием на всю Англию. Но она была так проста и мила, эта леди Крэвен, что трудно было не заинтересоваться ею.

Я не мог отказать себе в удовольствии снова увидеть леди Сарру. Я узнал, что она живет на небольшой ферме, под названием Эникер, находящейся в парке герцога Ричмондского, в Гутвуде, и что живет она в полном уединении, не принимая никого. Я поехал один из Лондона верхом и, наконец, в девять часов вечера, зимой, очутился у ее дверей. Я несколько раз постучал в нее, но мне не отворяли. Наконец, пришла какая-то маленькая девочка и спросила, что мне угодно. Я сказал ей, что я лакей милэди Холланд и должен передать записку ее госпоже.

– Войдите, – сказала она.

Я поднялся по темной лестнице, очутился в большой, тоже темной комнате и направился в другую комнату, где виднелся свет. Я открыл в нее дверь и увидел леди Сарру: она стояла ко мне спиной, так как в это время кормила ужином маленькую, очень хорошенькую девочку. Леди Сарра увидела меня, взяла ребенка на руки, поднесла его ко мне и сказала:

– Поцелуйте мою дочь, Лозен; прошу вас, не презирайте ее мать и подумайте о том, что если я потеряю ее, у меня никого не останется на свете, кроме вас.

Леди Сарра, вдали от света, одетая в простое синее платье с короткими, не пудреными волосами, казалась еще более прекрасной и привлекательной, чем когда-либо. После шести лет разлуки, мы, конечно, не могли не волноваться, глядя друг на друга. Я обещал ей, что всегда буду заботиться о ее дочери и, конечно, ни единым словом не попрекнул ее. Она меня поблагодарила за мое отношение к ней, и мы расстались, проболтав часа два.

У меня не было никаких занятий в Лондоне, но в скором времени мне пришлось принять серьезное участие в интриге, завязавшейся между нашим посланником и леди Крэвен. Он так гордился ею и так мало скрывал эту связь, что скоро дело кончилось огромным скандалом. Он старался уговорить ее развестись с мужем и присоединиться к его победоносной колеснице; он давал ей такие нелепые советы по этому поводу, что милорд Крэвен подал на него жалобу в суд и его присудили заплатить 10 000 фунтов стерлингов. Все это, в связи с ужасным процессом, который он, кроме того, имел еще с своим секретарем, окончательно испортило ему карьеру, как посланнику. Я старался помочь ему, насколько мог, и добился даже известного успеха, но все зависело от ответов леди Крэвен, которую муж запер у себя в деревне, и к которой никого не допускали.

Княгиня Чарторыжская сумела добиться, однако, свидания с нею и научила ее, как действовать, чтобы спасти себя и своего любовника. Этот случай впервые познакомил меня с доброй и отзывчивой душой княгини. Случай также открыл ей мою историю с леди Саррой и познакомил ее со всеми последствиями, какие он имел для нее. Я незаметно сам для себя очень привязался к княгине и понял это только тогда, когда наступил срок ее отъезда. За несколько дней до ее отъезда в Спа, посланник устроил в честь ее обед, на котором присутствовали еще и другие дамы из ее знакомых. Она мне сказала, что отправит детей и своих слуг вперед, а сама догонит их потом уже в Калэ, и созналась мне, что немного боится путешествовать одна. Я, конечно, с большою готовностью предложил ее проводить. Она поблагодарила меня и с радостью приняла мое предложение, хотя заметила, что, пожалуй, это будет дурно истолковано светом. Все присутствующие стали уверять ее, что никто в этом не видит ничего худого, и только один посланник как бы слегка был недоволен этим.

На следующий день я отправился к княгине. Мы говорили с ней о предстоящем путешествии. Она высказала мне свою благодарность за мою услужливость, но, в конце концов, заявила, что не может воспользоваться ею по многим соображениям. Я с такой горячностью убеждал и уговаривал ее, что она, наконец, согласилась и, по-видимому, была очень польщена тем жаром, с которым я защищал свое дело. Мы решили выехать вместе. Но после меня у нее побывал еще де Гвин, и, когда я снова пришел к ней, как раз в то время он выходил от нее, я сразу угадал, что он отговаривал ее от этой совместной поездки.

– Я не настаиваю ни на чем, – сказал я, – так как вы боитесь последствий нашей поездки вдвоем, но я очень сожалею, что не могу доказать вам на деле, что моя репутация гораздо хуже меня самого.

Я увидел по ее глазам, что в ней вдруг заговорило любопытство, желание ближе узнать меня и даже как будто отблеск более глубокого чувства.

– В таком случае, – заметила она, – можете быть спокойны: я не лишу вас удовольствия, о котором вы просите, тем более, что не хочу лишать этого удовольствия и себя; это мое последнее слово, мы поедем с вами вместе.

Она протянула мне руку, которую я поцеловал, и в эту минуту она должна была чувствовать, что я готов полюбить ее, если она этого захочет. Наш отъезд был назначен на следующий день в двенадцать часов дня.

Я в назначенное время был, конечно, уже у княгини, но она сказала мне: «Мои дела задержат меня еще до пяти часов, пойдемте со мной к мадам де Пускен, она уезжает в Бристоль». Прощание между дамами оказалось очень трогательным, было пролито немало слез. Я наклонился тихонько к княгине и сказал ей на ухо: «Я был бы еще несчастливее вас обеих, если бы не мог ехать с вами». В пять часов я опять поехал к ней, но мне сказали, что ей нездоровится. К зашел в ближайший ресторан и написал ей записку, в которой просил меня уведомить, не раздумала ли она ехать со мной. В ответ я сейчас же получил письмо, в котором она писала мне, что отъезд отложен до утра и она уведомит меня заблаговременно о часе, когда мы должны выехать.

Трудно передать, сколько мыслей пронеслось при этом у меня в голове. Я, к своему огорчению, убедился теперь в том, что де Гвин, еще оплакивавший потерю леди Крэвен, уже задумал новую победу, причем совершенно забыл, насколько обязан княгине и мне, помогавшим ему в трудную минуту. Я сразу понял, что самолюбие его значительно превышает всякое другое чувство, и что человек этот может оказаться крайне неблагодарным. Но я настолько любил княгиню, что решил быть терпеливым и не компрометировать ее напрасно. Я поехал к посланнику, где должен был ужинать вместе с милордом Сэндвичей, но не вытерпел и сел там писать княгине. Я писал ей, что уверен в том, что де Гвин сумел опять отговорить ее от поездки со мной и что я этим крайне огорчен, что я вполне сочувствую ему в том, что он не может жить, не видя ее, и что нельзя не боготворить ее, познакомившись с ней ближе, что я не хочу говорить ничего дурного про де Гвина, но я должен сказать про себя, что готов посвятить ей всю свою жизнь, и что я вполне независим и могу располагать своей судьбой по своему усмотрению. Я привожу тут в полности ответ княгини, так как ее короткая записка так же хорошо характеризует ее, как это сделало бы и более длинное письмо:

«Ничто в мире не удивило бы меня так, как то, что вы мне писали, но что меня нисколько не удивило и никогда не удивит, это необыкновенная откровенность, свойственная вашей чувствительной душе. Но нас разделяют непреоборимые препятствия, в которых де Гвин не играет никакой роли, клянусь вам в этом. Я не могу и не смею иметь любовников, но вы мне внушили к себе чувство, которое будет вечно жить во мне, где бы мы с вами не находились; какова бы ни была ваша судьба, я требую, чтобы вы мне всегда сообщали о ней, моя нежная дружба к вам дает мне на это право. Мы не можем ехать вместе в Дувр, но приходите повидать меня до моего отъезда».

Посланник предложил мне тогда вместе с ним проводить княгиню до Дувра; я отказался с самым равнодушным видом. Всю ночь я провел в такой ярости, в таком отчаянии, что сам удивлялся себе; я положительно боялся себя: мне кажется, я не мог бы отвечать за себя, если бы встретил де Гвина у княгини. Я решил принять меры предосторожности в данном случае, и заперся у себя, причем поручил одному из своих слуг караулить отъезд княгини из дому и тотчас доложить мне о нем, чтобы я мог догнать ее на дороге и иметь с ней объяснение, которое было так важно для нас обоих.

В таком состоянии я пробыл целых пять часов. Де-Гвин пришел сам ко мне и постучал в дверь, чтобы спросить, не хочу ли я обедать. Я открыл дверь; он сообщил мне, что княгиня уехала уже в полдень и была очень удивлена, что я не пришел проститься с ней. Я был поражен этим известием, как громом. Я ответил де Гвину, что не могу обедать у него; я понял, что человек, посланный следить за княгиней, был подкуплен им. Я побежал в конюшню, собственноручно оседлал первую попавшуюся лошадь и стремглав полетел по направлению к Дувру. Я узнал, что княгиня опередила меня всего на шесть миль и что она уже нагнала своих детей и своих слуг; я побоялся скомпрометировать ее. Я написал ей письмо, полное отчаяния и любви. Потом я поспешил вернуться в Лондон. Я вернулся так рано, что успел еще зайти в клуб и там затеял настолько крупную игру, что присутствие мое не могло остаться незамеченным, и никому не могло придти в голову, что я в этот день уезжал из Лондона. На следующий день я получил грустное и трогательное письмо от княгини – она писала, что очень расположена ко мне и, по-видимому, ее огорчало то чувство, которое привязывало меня к ней.