Текст книги "Юмор начала XX века [сборник]"

Автор книги: Аркадий Аверченко

Соавторы: Исаак Бабель,Даниил Хармс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

VII

МОТЫЛЕК ПОКАЗЫВАЕТ ЗУБЫ Когда на столе появился коньяк и закуска, Мотылек первую рюмку выпил за успех Куколки. – Куколка! – воскликнул Кузя. – Хотите, я научу вас играть в шахматы? Это разовьет точность мысли и способность к комбинациям, что никогда не помешает такому поэту, как вы. – Да ведь я уже играю в шахматы, – с сияющей улыбкой признался Куколка. – Только плохо. – ”Знаем мы, как вы плохо играете”. Новакович дружески посоветовал: – Куколка, раз вы теперь входите в известность – вам бы сняться нужно. Будете дарить поклонникам свои портреты. – Да я уже и снялся, позавчера. У Буассона и Эглер. Они обещали, что портреты будут превосходные. Все значительно переглянулись, а Меценат одобрил: – Молодец. Не зевает. Действительно, надо ковать железо, пока горячо. Фрак бы вам тоже нужно. Для публичных выступлений. – Вчера заказал у Анри. Хороший будет фрак. – Ну и Куколка же! Вот голова! Обо всем подумал. – Я и книжку своих стихов собрал, – застенчиво признался Куколка. – Вдруг найдется издатель, ан – книжка уже и готова. – Что это за человек, – чуть не захлебнулся коньяком Мотылек. – Только что‑нибудь подумаешь, а он уже все предвидел и все сделал. В одном теле и Аполлон и Наполеон. – Господа, – воскликнул Меценат. – Я предлагаю устроить пышный праздник коронования Куколки в поэты! Устроим это у меня, и тогда можно будет пригласить и Яблоньку. Я сначала думал снять отдельный кабинет в какой‑нибудь таверне, но в таверну Яблонька не пойдет. – Праздник с Яблонькой?! – пришел в восторг Кузя. – Да это же будет великолепно! – Кто это – Яблонька? – с любопытством спросил Куколка. Новакович заметно удивился: – Яблонька‑то? Если вы не знаете Яблоньки – вам незнакома подлинная красота мира, вы не поймете по – настоящему смысла в шелесте изумрудной травы, вы не поймете музыки журчания лесного ручья, пения птицы и стрекотания кузнечика – одним словом, в Яблоньке вся красота мира видимого и невидимого… – Послушайте, Новакович, – радостно сказал Куколка, – да ведь вы тоже поэт! Раздался общий смех, который окрасил мужественные ланиты Новаковича в ярко – багровый цвет. Он смущенно пробормотал: – Не обращайте на них внимания, Куколка. Они бывают иногда утомительно глупы. Они ничего не знают. – Нет, мы многое знаем. Я, например, знаю способ, с помощью которого физическое напряжение мускулов путем перегонки превращается в букет дорогих, привозимых из Ниццы белых роз и гвоздик! – Кузя! На шкаф посажу! – Ты меня можешь засунуть даже в карман… Но тогда у тебя в кармане, как говорил один древний мудрец, будет больше ума, чем в голове! Меценат заинтересовался: – Да как же это можно, Кузя: перегонять человеческую мускульную силу в цветы? – Ах, вы не знаете, Меценат? А как вы назовете это, если человек вопреки своим спортивным принципам напяливает на голову черную маску, поступает инкогнито в цирковой чемпионат, кладет на лопатки несколько идиотов, получает за это деньги и вместо того, чтобы сшить себе новый костюм, посылает Яблоньке букет роскошных белых роз в день ее рождения?! Так сказать: цветок цветку. Новакович сидел, опустив голову, угрюмый, совершенно раздавленный ядовитым рассказом Кузи. Меценат внимательно глядел на Новаковича и вдруг покачал своей мудрой беспутной седеющей головой. В глазах его на один миг мелькнула чисто отеческая ласка. – Телохранитель! Я и не знал о твоих подвигах на арене! На кой черт ты это сделал? Превосходно мог бы взять деньги у меня. Тем более – для Яблоньки. – Вы знаете, Меценат, – тихо сказал Новакович, – я залезаю в ваш карман без всякой церемонии слишком часто и знаю, что вы выше этих пустяков, но я хотел сделать Яблоньке приятное на собственные, заработанные деньги. Кузя захихикал: – Как заработанные? Как? На этих белоснежных лепестках сверкала не роса, а капли борцовского пота, выдавленного из несчастных “чемпионов Африки и Европы” твоими медвежьими нельсонами… – Кузя! Ты можешь об этом больше не говорить? – нахмурясь, сказал Новакович. – И верно! – увесисто подкрепил Меценат. – Где замешана Яблонька – клевреты должны безмолвствовать. Кузя вдруг завопил: – Шапки долой перед святой красотой!! Телохранитель, я люблю тебя. – Я был бы счастлив познакомиться с этой достойной девицей, – жеманно заявил Куколка. – Я думаю! Губа‑то у вас не дура. Я того мнения, Меценат, что Яблонька должна короновать нашего поэта собственными руками… А? – Конечно, впрочем, я выработаю подробный ритуал всего празднества. Куколка! Куда же вы? – А мне нужно спешить… я должен обработать одно мое стихотворение… – Неужели такое же, как о старушке в избушке?! – восторженно ахнул Кузя. – Нет, в другом роде. Однако неужели, господа, вам так понравилась “Печаль старушки”? – О, это вещь высокого напряжения. То, что немцы называют: “Шлягер”! Я ее недавно декламировал в одном доме – так все чуть с ума не сошли! – Ей – Богу? – расцвел Куколка. – И за что вы все так меня любите, не понимаю! – За талант, батенька, исключительно за талант! За редким растением и уход особенный. – Спасибо. Хотите, я свои новые стихи посвящу вам? – О, достоин ли я такой чести, – сказал Кузя таким жалобно – уничижительным тоном, что Новакович отвернулся и прыснул в кулак. А Куколка, ничего не подозревая, обводил всех ясным доверчивым взглядом, и сияла в этом взгляде ласка и собачья любовь к каждому из них. – Жалко мне с вами расставаться, но ничего не поделаешь: искусство выше всего. Зайду только проститься с уважаемой Анной Матвеевной и помчусь домой. До свидания, мои хорошие. Он вышел. Все помолчали. Потом Новакович почесал затылок и сказал: – Меценат! Каков экземпляр, а? Это я его нашел. И за такого человека я получил всего 25 рублей. То есть так продешевить могу только я. Нет, не гожусь я в торговцы живым товаром. – Послушайте‑ка, господа, – и Меценат озабоченно обвел взглядом клевретов. – Шутка наша хороша, конечно… Она забавна, тонка и остроумна. Но как мы из нее в конце концов выпутаемся?! Представьте себе, что этот бездарный идиот вдруг действительно каким‑нибудь чудом выпустит книжку своих стихов. Что тогда? Ведь скандал будет на весь мир?! Мотылек, сидевший до этого в глубокой задумчивости, вдруг вскочил и, собрав свое лицо в такие складки, что они казались трепетавшим клубком судорожно извивавшихся змей, вдруг прошипел с самой настоящей злобой в голосе: – И пусть! И пусть! Я давно уже жажду такого звонкого мирового скандала! Ведь подобного болвана, как эта Куколка, в сто лет не отыщешь! И какой самоуверенный болван! Пусть будет скандал! Так и надо! Так и надо! – Чего ты, – даже отшатнулся от него Кузя. – Смотрите, взбесился человек! Лицо‑то у тебя – будто черт лапой смял. Эй, морщины! Вольно! Марш по местам! – Я давно, давно поджидал такого случая!! Обратите внимание на меня! Я пишу, творю вещи кровью моего мозга, изливаю лучшие свои чувства, щедро бросаю в тупую толпу целые пригоршни подлинных бриллиантов – и что же?! Я, как слизняк, пребываю во тьме, в неизвестности! Критика даже не замечает меня, публика глотает мои произведения, как гиппопотам – апельсины или как та гоголевская свинья, которая съела мимоходом цыпленка и сама этого не заметила!! Так я ж тоже плюю на них на всех! Более того! Я хватаю эту Куколку и швыряю ее им всем в гиппопотамью морду!!! Нате, нате вам! Вот достойный вас поэт. Смакуйте его, жуйте вашими беззубыми челюстями! Эввива, поэт Шелковников! Кузя!! Друг ты мне или нет? Так пиши еще о Шелковникове, звони, ори на весь мир – я буду тебе помогать! Я буду читать лекции о новом поэте Шелковникове, устрою целый ряд докладов, лекций, рефератов – и когда толпа, как стадо, ринется к его ногам, я плюну им в лицо и крикну: “Вот ваш бард! Я, как Диоген с фонарем, отыскал самое бездарное и самоуверенное, что есть в мире, и, хохоча, склонил ваши воловьи шеи перед этим апофеозом пошлости! Кланяйтесь ему, кланяйтесь, скоты!” Он упал в кресло и, закрыв лицо руками, погрузился в молчание. Остальные трое, ошеломленные этой неожиданной бешеной вспышкой, стояли вокруг него, не зная, что сказать. Они хорошо знали Мотылька, но сейчас на них глянуло совсем другое, новое лицо этого беззаботного человека. Когда же молчание сделалось невыносимым, Кузя решил смягчить общее настроение. – Здорово! – усмехнулся он. – Мы‑то в простоте душевной думали, что “игра с Куколкой” – просто новенькая забава скучающей части русского мыслящего общества, а Мотылек – вишь ты, дай Бог ему здоровья – взял да и подвел под эту дурацкую историю прочный идеологический фундамент… Умная голова – наш Мотылек! Меценат засвистел, подошел к неоконченному бюсту Мотылька и, оглядывая свое произведение, сказал: – Попробую сделать тебе такое лицо, которое я видел сейчас, и назову это произведение: “Ярость”. – Трудно это, Меценат! – подхватил Новакович. – Для морщин на лице места не хватит. Все шутили, но… в глубине души были очень удивлены. Чрезвычайно. Впервые веселый Мотылек повернулся ко всем столь неожиданной стороной своей разнообразной натуры. Глава

VIII

О ЯБЛОНЬКЕ И ЕЕ ФИЗИЧЕСКИХ И ДУШЕВНЫХ СВОЙСТВАХ У Мецената и его клевретов была непонятная страсть: награждать всех, кто с ними соприкасался, прозвищами. Этим как будто вносился какой‑то корректив в ту слепую случайность, благодаря которой человек всю жизнь таскает на своих плечах имя, выбранное не по собственному вкусу или вкусу других, а взятое черт знает откуда: почему этот элегантный, одетый с иголочки парень именуется Иван Петрович Кубарев, а не Виктор Аполлоныч Гвоздецкий, почему та пышная черноволосая красавица называется Людмила Акимовна, когда по всяким соображениям гораздо более подходило бы ей пышное черноволосое имя: Вера Владимировна? Бессознательно, но, вероятно, именно поэтому клевреты крестили всех окружающих по – своему. Самой удачной, меткой кличкой у компании считалась Полторажида – кличка, которую прицепили к невероятно длинному рыжему унылому еврею – портному, часто освежавшему несложный гардероб клевретов. И совсем уже несправедливо звучала “Кальвия Криспинилла” – Magistra libidinium Neronis, как окрестили добрую русскую няньку Анну Матвеевну… В ее характере ничего не было общего с “профессоршей Неронова разврата”, хотя Мотылек и божился, что она не только снисходительно относится к объектам Меценатовых сердечных увлечений, но даже сортирует их на “стоящих” и “нестоящих” и ведет с ними по телефону длинные беседы принципиального свойства. Одной из удачных кличек считалась также сокращенное “Яблонька” или официальное – “Яблонька в цвету”, потому что это поэтическое название вполне соответствовало внешности Нины Иконниковой. Высокая гибкая блондинка с огромными синими глазами, любовно озиравшими весь Божий мир, с пышной короной белокурых, нежных, как шелковая паутина, волос, вся белая, ароматная, будто пахнущая яблочным цветом, с высокой грудью и круглыми плечами, упругая, здоровая и свежая, как только что вылупившееся яичко. Походка у нее была изумительная: идет и вся вздрагивает, будто невидимые волны пробегают по телу, будто спелый колос волнуется от налетевшего теплого летнего ветерка… Однажды некий экспансивный прохожий не выдержал: остановился посреди улицы, сложил молитвенно руки и пылко воскликнул: – Боже мой! И пошлет же Господь в мир такую красоту! Она нисколько не была шокирована этим восклицанием; приостановилась и, мило улыбнувшись, поблагодарила: – Спасибо вам за ласковое слово. Мне приятнее всего, что в вашем комплименте дважды встречается слово “Бог”. Значит, что вы хороший человек. И пошла дальше как ни в чем не бывало, прямая и гибкая, как молодой тополь, по – прежнему приветливо улыбаясь синему небу. Первым познакомился с Яблонькой Мотылек. Этот расторопный поэт однажды долго шел за ней по боковой аллее Летнего сада и потом, восхищенный, потеряв над собой власть, как он вообще всегда терял власть над своим бурным темпераментом, вдруг подошел к ней и вступил в разговор. – Куда вы идете? – порывисто спросил он. – В библиотеку. Книгу менять. – И я пойду с вами. – Вы тоже идете книгу менять? – спросила она просто, без всякой иронии. – Нет… я этого… Давно собирался абонироваться… Да представьте себе, не знаю, как это сделать. Это сложно? – Совершенно несложно, – мило рассмеялась она. – Пойдемте, я вам это устрою. Мотылек бурно зашагал за ней, но, когда оба предстали перед прилавком, на котором лежали толстые каталоги, Мотылек вдруг ощутил, что он оступился и летит вниз головою в глубокую пропасть: он сейчас только вспомнил, что у него в кармане всего тридцать копеек, а плата за абонемент в месяц с залогом превышала эту сумму ровно в семь раз. – Вот вам бланк, – сказала будущая Яблонька, – обязательно напишите ответы на вопросы и здесь подпишитесь. Чтобы отсрочить окончательно гибель и позор, Мотылек долго возился над маленьким листком, собирал и распускал свои знаменитые морщины, раза два даже смахнул тайком пот со лба, каллиграфически выписал свою фамилию, сделал росчерк – роковой час расплаты придвинулся вплотную. – Ну, что ж вы? – поощряла его Яблонька. – Теперь остается только заплатить и выбрать книгу по каталогу. Мотылек тоскливо поглядел на ее свежие губы, поскреб яростно холодными пальцами затылок и вдруг брякнул: – Послушайте… Можно вас отозвать в сторону на два слова? – Что случилось? Пожалуйста. Они отошли в сторону. – Милая девушка! Видели вы еще когда‑нибудь такого мерзавца, как я? Ее губы дрогнули, и глаза немного затуманились… – Что вы такое говорите… Разве можно так? – Мерзавец! – в экстазе воскликнул Мотылек. – Форменный подлец! Слушайте же, как кается Мотылек! Слушай весь православный народ! Книга мне была нужна? По морде мне нужно было хлопнуть несколько раз этой книгой! Ведь это я к вам просто пристал давеча в Летнем саду – пристал, как самый последний уличный нахал!! А вы, святая душа, даже не догадались! Вы, как Красная Шапочка, доверчиво разговорились с Серым Волком… – Да вы не похожи на Серого Волка, – рассмеялась одними лучистыми синими глазами Яблонька. – У вас доброе лицо. А я боюсь только пьяных. И то я одного пьяного однажды вечером устыдила. С ними только нужно побольше простой примитивной логики. Подходит он ко мне вечером на Владимирской улице и говорит: “Пойдем со мной, барышня”. Конечно, можно было бы позвать городового – в двух шагах стоял, – но мне жалко сделалось этого пьяненького. “Куда же, – я говорю, – мне с вами идти?” – “Пойдем поужинать”. – “Смотрите‑ка, – говорю, – какая жалость… А я уже поужинала!” – “Да что вы, – опечалился он. – Экая жалость! Ну, вина выпьем, что ли?” – “Вина мне нельзя! Доктор строго запретил”. Призадумался: “Как же быть?” – “Уж я и не знаю”. – “Что ж мне с вами делать все‑таки? А может быть, бокальчик бы одолели? Попытались бы, а?” – “Да нет уж, и пытаться не стоит”. Совсем он сбился с толку. “Что ж мне с вами делать?” – “Да уж придется, верно, махнуть на меня рукой. А вы бы спать лучше пошли… а? Вон у вас вид какой усталый. Небось заработались”. Всхлипнул он, утер мокрые усы и говорит: “А что вы думаете – и пойду! Никто меня не понимает, а вы поняли! Главное теперь – спать”. Снял котелок, поклонился – и разошлись мы в наилучшем расположении духа. – Вот вы какая! – восхитился Мотылек. – Вам бы с Меценатом познакомиться – он бы вас очень оценил. – Кто этот Меценат? – Кто?! А вот кто: у вас два рубля есть? – Есть. – Дайте мне на несколько минут. Вот спасибо. Теперь я беру вашу книгу – что там у вас? Новая книга Локка. Меценат, наверное, не читал. А вы возьмите свеженькую – и пойдем. – Куда? – засмеялась Яблонька. – Я вам долг отдам. Я, миленькая моя, человек честный. Ну, живо, живо! – Да куда вы меня тащите, сумасшедший человек! Но Мотылек уже запылал, задергался, как он пылал и дергался всегда… Взял Яблоньку под руку, озабоченно собрал в дорогу все свои морщины и повлек сбитую с толку Яблоньку на улицу. – Вы очень странный человек, – робко успела пролепетать Яблонька. – Да уж и не говорите. Кончу я жизнь или знаменитым поэтом, или в сумасшедшем доме… Девушка! Любите ли вы красоту мира? Она во всем: в плакучей иве, склонившейся над тихо плывущей рекой, в угрюмой прямизне петербургской улицы, в новом интересном человеке, а человек этот… Девушка!! Что может быть интереснее Мецената? Нашего доброго, мудрого, благородного Мецената – этого ленивого льва с львиной гривой на львиной шкуре, льва, наполовину бросившего свою прекрасную львицу – ради красоты, свободы и созерцательности! – Я вас не совсем понимаю, – мягко возражала Яблонька, пытаясь освободить свою руку. – И не надо! Сейчас не понимаете – потом поймете! Скоро поймете. Даже сейчас! Вот мы уже у Меценатова подъезда. Эй, швейцар! Немедленно же вызовите из второго номера хозяина – скажите, по очень важному, спешному делу. Живо. – Вы очень странный, – покачала головой Яблонька. – Очень; но вы не страшный. Только зачем Меценат? Может быть, он занят сейчас чем‑нибудь, а вы его отрываете. Не лучше ли в другой раз? – Ни – ни! Да вот уже его шаги. Видите, как он мягко спускается – как старый добрый лев. А за ним слышен тяжкий бег буйвола – это, конечно, Телохранитель. Меценат, а за ним Новакович, оба без шапок, выскочили на улицу и, увидев около Мотылька белокурую красавицу, замерли, молчаливые, удивленные. – Меценат! Я вас сейчас же, сейчас, прямо‑таки вот немедленно познакомлю, но… дайте мне сначала два рубля. Вот вам за это книга. Вы абонированы! Локка книга. Читайте ее, она интересная. Ведь книга интересная? – стремительно обратился он к Яблоньке. – Интересная, – спокойно улыбнулась она, разглядывая странную группу: Мецената в засыпанном пеплом бархатном пиджаке и выглядывающего из‑за его плеча мощного студента Новаковича. – Скорей два рубля, Меценат! Спасибо! Вот вам, благодетельная фея, мой долг, а теперь можно и познакомить вас. Это Меценат. Правда, чудный? А тот пещерный медведь сзади – Телохранитель. Новакович! Дай тете ручку и шаркни ножкой. Господа! Эта девушка – лучшая в столице. Я с ней заговорил на улице, как мерзавец, а она ответила мне, как святая. А красота какая! Хотите, мы будем на вас молиться? Лампадку зажжем! Песнопение для вас сочиним. Телохранитель! Подбери глаза – а то на мостовую рассыплешь. Меценат! Видите, как я вас люблю! Увидел воплощение красоты, и первая моя мысль – о Меценате!.. “Меценат! – подумал я. – Ты будешь бедный, если не увидишь ее хоть издали!” А Новакович, светлая девушка, тоже хороший – двумя руками девять пудов выжимает. – Мотылек с ума сошел, – усмехнулся первый пришедший в себя Меценат. – Позвольте узнать ваше имя? – Нина Иконникова. – А вы знаете, как я вас назвал, когда вы так вот стояли, белая, ласковая, около этого корявого пня? Подумал я: яблонька в цвету! – Гип, гип, ура, Яблонька! – заорал Мотылек на всю улицу. – Вы не обидитесь, – улыбаясь, спросил Меценат, – если я предложу вам зайти к нам отдохнуть от трескотни Мотылька. Они оба люди, которые могут с непривычки ошеломить, но публика, в общем, не страшная. – Я должна спешить домой, – ответила, подумав, Яблонька, – но если вы не будете меня задерживать, я минут десять посижу. – Яблонька, – сказал Новакович, выдвигаясь вперед. – За то, что вы нас сразу поняли, и доверились, и идете к нам, я отныне даю присягу быть вашим рыцарем, защищать вас от всяких невзгод, а если кто‑нибудь посмеет что‑нибудь лишнее – оторву голову и суну ему под мышку. Господа! Дорогу Яблоньке! И, когда Яблонька шагнула на площадку Меценатовой квартиры, Новакович одним движением снял с себя тужурку и почтительно подбросил ее под ножки Яблоньки. “И жители восторженно встречали ее, – неизвестно откуда процитировал Новакович, – и расстилали плащи перед ней, чтобы ее нежной стопы не коснулась грубая земля”. – У вас сзади рукав рубашки разорвался, – заботливо заметила Яблонька, осматривая рукав Новаковича. – Если у вас найдется нитка и иголка – я зашью. – Вот девушка!.. Если бы я был достоин – я поцеловал бы край ее платья, – вздохнул Новакович, толкнув Мотылька плечом. Яблонька вступила в знаменитую гостиную Мецената и с любопытством огляделась. – Уютно у вас, а только странно. И солнца мало. Отчего портьеры задернуты? А для пепла полагается пепельница, а не ковер и не плечи бархатного пиджака. Где у вас щетка? Я вас почищу немного… Яблонька посидела самую чуточку, скушала одну грушу, поправила висящую криво картину и уже надевала перед зеркалом воздушную шляпку, собираясь уходить, как в дверях показалась Анна Матвеевна. – Экое чудо у нас, – охнула она, разглядывая Яблоньку. – Вы бы, барышня, подальше от них были! Это ведь сущие разбойники – обидят они вас. – Меня, бабушка, невозможно обидеть, – рассмеялась Яблонька. – Я в Бога верю и всех людей люблю. Какие же они разбойники? Странные немного, но милые. – Этакими милыми в пекле все дорожки вымощены. Как звать‑то вас? – Яблонька, – выскочил сбоку Мотылек. – Яблонька и есть. До чего ж ладная девушка. Хоть бы вы их, сударыня, усовестили, чтоб коньячища этого не лакали спозаранку… – Анна Матвеевна! Да ведь мы по рюмочке! – Знаю, что по рюмочке. В этакую рюмочку тебя и поп при святом крещении окунал. Скушать чего не хотите ли, сударыня? – Нет, спасибо, мне идти надо… Буду в этих местах – зайду еще посмотреть, как вы тут живете. А коньяк лучше не пейте. Хорошо? – Сократимся, – усмехнулся Меценат. – А если вам нужны какие‑нибудь книги – так моя библиотека к вашим услугам. Ройтесь, разбрасывайте – у нас это принято. Яблонька ушла, звонко поцеловав Анну Матвеевну на прощание. После ее ухода нянька подошла к креслу, грузно уселась в него и, посмотрев на победоносно переглядывавшихся клевретов, строго сказала: – Ну, ребята… Не пара она вам. Не по плечу себе дерево рубите. – Кальвия, – возразил Мотылек, обнимая ее седую голову. – Где же это видано, чтобы Мотыльки да рубили Яблоньки? Наоборот, я буду порхать около нее, вдыхая аромат, буду порхать – вот так! Он вспрыгнул на оттоманку, перемахнул на стол, оттуда обрушился на плечи Новаковича и наконец, тяжело дыша, сполз с Новаковича на пол. – Мотылек, – сказал размягченный Меценат. – За то, что ты сегодня вспомнил, подумал обо мне – я дарю тебе изумрудную булавку для галстука. Она тебе нравилась. – А я, – торжественно подхватил Новакович, – никогда больше не позволю Кузе говорить, что все твои произведения читал у чужих авторов в немецких журналах!! Ты совершенно оригинальный писатель, Мотылек! – А я, – проворчала нянька, – оборву тебе уши, если ты будешь бросать мне на ковер апельсиновую шелуху. – Кальвия! Я вас так люблю, что отныне буду есть апельсины вместе с кожурой. И все впоследствии не исполнили своих обещаний, кроме Мецената, булавка которого навсегда украсила тощую грудь Мотылька, как память о Яблоньке, изредка, как скупой петербургский луч, заглядывавшей в темную Меценатову гостиную. Часть II. ЧЕРТОВА КУКЛА Глава IX В КАВКАЗСКОМ КАБАЧКЕ В уютном, увешанном восточными коврами и уставленном по стенам тахтами отдельном кабинете кавказского погребка на Караванной улице заседала небольшая, но очень дружная компания под главным председательством и руководством Мецената. Кроме него были: Кузя, Новакович и великолепная Вера Антоновна, которая, как это ни странно, но выехала в свет из‑за своей лени. Сегодня как раз был день ее рождения, и Меценат, созвав с утра своих клевретов, предложил отпраздновать этот замечательный, с его точки зрения, день в квартире Веры Антоновны. Но, когда ей сообщили об этом по телефону, она вдруг высказала чрезвычайную, столь не свойственную ей энергию, заявив, что лично прибудет к Меценату для обсуждения этого сложного вопроса. Приехала и, устало щуря звездоподобные глаза, заявила: – Послушайте, в уме ли вы?! Ведь это сколько хлопот, возни?.. Да ведь я после праздника буду три дня лежать совершенно разбитая! Неужели вы не знаете, что быть гостеприимной хозяйкой – это нечеловеческий труд! Пожалейте же меня – не приезжайте. Ну, не стыдно ли вам так мучить меня; я ведь красивая и добрая… Мотылек застонал: – Кто же, кто вас мучит, Принцесса?! Кто это осмелится, Великолепная (две клички Веры Антоновны, которыми наделили ее неугомонные клевреты при молчаливом одобрении Мецената)?! Укажите мне такого мучителя – и я объем мясо с его костей! Разве мы вас не понимаем?! Действительно – адская работа: встреть каждого гостя отдельно, да скажи ему, подлецу, несколько ласковых слов, да еще, пожалуй, придется ему подкладывать кушанья на тарелку?! А предлагать вино? А приказать переменить приборы?! Да ведь еще же меню сочинять придется! Нам ли с вами такая тяжесть под силу?.. – Да, да, Мотылек! Вот видите, вы меня поняли! И, когда вся компания покатилась со смеху, Вера Антоновна обвела всех недоумевающими глазами и, дернув Мотылька за ухо, сказала: – Что это? Вы, кажется, издеваетесь сейчас надо мной, Мотылек? Кузя! Пойдите поближе ко мне… Вы единственный, который меня понимает. – Этот поймет! – засмеялся Новакович. – Вам бы, Принцесса, за него нужно было выйти замуж, а не за Мецената. Был вчера такой случай: захожу я к Кузе, а он лежит в кровати и стонет… “Что с тобой, Кузя?” – “Ах, Телохранитель, испытывал ли ты когда‑нибудь мучительную жажду? Я вот уже целый час терзаюсь!” – “Так ты бы воды выпил, чудак!” – “А где же возьмешь воду‑то?” – “Да вот же графин, на умывальнике стоит, в десяти шагах от тебя!” – “Это, – говорит, – не вода”. – “А что же это такое?” – “Перекись водорода”. Потом стал стонать, как издыхающая лошадь. “Что с тобой?” – “Совсем, – говорит, – я расхворался. А тут из окна дует. Телохранитель, – говорит, – передвинь мою кровать к умывальнику”. Ну, и я передвинул кровать к умывальнику вместе с ним… И что же вы думаете? Едва он очутился на таком расстоянии от графина, что мог достать рукой, как схватывает его – и ну глотать жидкость, как ожившая лошадь!.. – Неужели перекись водорода пил? – удивился Меценат. – Какое! Простая вода в графине была. – При чем же тут перекись? – А видите, в чем дело: скажи он мне, чтоб я дал ему воды, я бы из принципа не дал. Не люблю поощрять его гомерическую лень. Вот он и выдумал историю с окном, из которого дует, и с перекисью. Да это еще не все! Прохаживаюсь я по комнате, ругаю его последними словами, вдруг – хлоп! Сапог мой цепляется за гвоздь, высунувшийся из деревянного пола, и распарывается мой старый добрый сапог!! “Кузя! – кричу я. – У тебя тут гвоздь из пола вылез!!” А он мне: “Знаю!” – говорит. “Так чего ж ты его не вытащишь или не вобьешь обратно?” – “А зачем? Я уже привык к этому гвоздю и всегда инстинктивно обхожу его. А посторонние пусть не шляются зря!” Взял я угольные щипцы, вбил гвоздь по шляпку и этими же щипцами отколотил Кузю. – Грубый у тебя нрав, Новакович, – вяло возразил Кузя. – Как ты не понимаешь, что гвоздь торчал вне моего фарватера, который ведет от кровати к умывальнику и от умывальника к зеркалу. Глупый ты! Ведь гвоздь‑то торчал не на моей проезжей дороге! – Как это вам понравится, Принцесса?! – Что такое? – медленно подняла на него свои огромные сонные глаза Принцесса. – Да вот история с Кузей! – А я, простите, не слышала, замечталась. Кузя! О вас тут рассказывали какую‑то историю? Вы здесь самый симпатичный, Кузя. Принесите мне платок из ридикюля. Он в передней. – Сейчас, – с готовностью откликнулся Кузя, не двигаясь с места. – Вы твердо помните, что ридикюль в передней?.. – Ну да. – А где именно положили вы ридикюль в передней? На подзеркальнике или на диване? – Не помню, да вы посмотрите и там, и там. – У вас какого цвета ридикюль? – допрашивал Кузя, потонув по – прежнему в мягком кресле. – Ах ты Господи! Да ведь не сто же там ридикюлей?! – Я к тому спрашиваю, чтоб вас долго не задерживать поисками. А то, может, он завалился за диван, так в полутьме сразу и не найду… Кроме того… Ах, вот он! Он взял ридикюль из рук уже вернувшегося из экспедиции в переднюю Новаковича и любезно протянул его Принцессе. – Спасибо, Кузя. Вы милый. – Вот дура горничная, – заметил будто вскользь Новакович. – Забыла в передней ведро с мыльной водой, а чье‑то пальто упало с вешалки да одним рукавом в ведро и попало. Мо – окрое! – А какого цвета пальто? – ухмыляясь, спросил Мотылек. – Серенькое, кажется. – Так это ж мое! – испуганно закричал Кузя и, как заяц, помчался в переднюю. – Действительно ты видел пальто в ведре? – Ничего подобного. Просто хотел, чтобы Кузя размял себе ноги. Это ему наказание за ридикюль! Вошла Анна Матвеевна, расцеловалась с Принцессой, села напротив, поглядела на нее, укоризненно покачала головой и вступила с Принцессой в обычную для них обеих беседу: – Где дети? – Какие дети? – удивилась Принцесса. – Как какие? Твои! – Да у меня, нянечка, нет детей. – А почему нет? – Не знаю, нянечка. Бог не посылает. – ”Бог не посылает”. Лень все твоя проклятая. И в кого ты такая уродилась?! – В кого? В Венеру Милосскую, – подсказал Мотылек. – В Кузю, – поправил Новакович. – Впрочем, это одно и то же: если Кузе оборвать руки – получится форменная Венера Милосская для бедных. – Ах, милые мои, – сказала старая нянька, пригорюнившись. – То есть до чего мне хочется ребеночка нянчить – сказать даже невозможно. – Да, – грустно улыбнулся Меценат. – Этого товара не держим. Так как же, господа, насчет сегодняшнего торжества? Мотылек выручил: – Да очень просто! На Караванной есть превосходный кавказский кабачок с восточными кабинетами. Пойдем туда – чудное винцо! – А тебе бы только винцо, бесстыдник, – упрекнула нянька. – Я не виноват, пышная Кальвия. У меня мамка была пьяница. У нее даже два сорта молока было: левая грудь – бургундское, правая – бордосское. – Тьфу! – негодующе сплюнула Анна Матвеевна. – С вами поговоришь – только нагрешишь. В постный день оскоромишься. Решили идти на Караванную. Мотылек заявил, что он еще должен заехать в редакцию своего журнала, устроить редактору скандал, после чего не замедлит явиться; а все прочие с гамом и шумом, резко выделяясь на сонном фоне невозмутимой статуарной Принцессы, зашагали по улице, и, когда ввалились в кабачок, изо всех занятых кабинетов высунулись обеспокоенные шумом головы. Вера Антоновна выбрала самый уютный уголок, окружила себя подушками и замерла, как изумрудная ящерица на горячем солнце, откинув на спинку дивана свою великолепную голову. – Что вы будете кушать, Ваше Высочество? – спросил Меценат, нежно целуя ее руку. – Есть шашлык карский, есть обыкновенный. – А какая разница? – осведомилось дремлющее Ее Высочество. – Обыкновенный шашлык маленькими кусочками, на вертеле, карский – большим куском. – Так его еще резать надо? Лучше тогда обыкновенный! – И мне! – присоединился Кузя. Через двадцать минут приехал Мотылек. Губы его дрожали, и глаза метали гневные молнии. Число морщин на лбу возросло в угрожающей лицу прогрессии. – Подлецы! – закричал он еще с порога. – Подлые рабы! – Что случилось, Мотылек? – беспокойно глянул ему в глаза Меценат. – Ты чем‑то расстроен? – Ах, Меценат! Вы представить себе не можете, что за олух наш редактор! Я уже три года секретарь журнала и считаю, что приобрел себе известный вес и положение… Сдаю в набор свое стихотворение “Тайна жемчужной устрицы”, помните, еще оно вам очень понравилось, вдруг он мне заявляет: “По техническим условиям не может быть напечатано!” – “Это что еще за технические условия?!” – “Размер велик! 160 строк”. – “Да ведь стихотворение хорошее?!” – “Замечательное”. – “Так чего ж его не напечатать?!” Он опять: “Потому что длинное!” – “Но ведь хорошее?” – “Хорошее”. – “Так почему не напечатаете?” – “Размер велик”. Взвыл я. “У Пушкина, – говорю, – поэмы были на две тысячи строк! Вы бы и Пушкина не напечатали?!” – “Нет, – говорит, – не напечатал бы”. Ну, знаете, Меценат… Насчет себя бы я еще мог простить, но – Пушкин! Озверел я. “Да вы знаете, кто такой Пушкин?!” – “А вы знаете, что такое технические условия?” Я ему Пушкиным по голове, а он мне техническими условиями по ногам. Встал я и говорю: “Сегодня мой приятель Новакович о Кузин гвоздь сапог разорвал!” – “А мне, – говорит, – какое дело?” – “А такое, что – не почините ли?” – “Что я вам, сапожник, что ли?” Я и говорю: “Конечно, сапожник!” Крик у нас был на всю редакцию. “Вы, – говорит, – невоспитанный молодой человек!” – “А вы воспитанный в цирке старый осел, умеющий скакать только по ограниченной арене!” Забрал свои рукописи, хлопнул дверью и ушел. – Промочи горло, Мотылек, – посоветовал Новакович. – Хочешь, я пойду отдую твоего редактора? – Нет, я ему лучшую свинью подложил! Иду к вам, встречаю нашу знаменитую Куколку. “Что с вами, Мотылек?” – “Куколка! Вы, как человек тонких эмоций, как Божьей милостью поэт, меня поймете!” Рассказал ему всю историю, а он мне: “А знаете, Мотылек, Пушкин действительно очень пространно писал. Теперь так уже не пишут! Нужна концентрация мыслей”. Посмотрел я на него и говорю: “Пойдите к редактору, попроситесь в секретари – он вас с удовольствием возьмет!” А он замялся да и спрашивает меня таково деликатно: “Я не знаю, как и быть. Боюсь, что это будет не по – товарищески по отношению к вам…” – “Ничего, идите. Я буду очень рад. Все равно в этом доме мне больше не бывать!” Он и потащился. Воображаю разговор этих двух ослов! Кстати, я его потом сюда пригласил. Вы не против этого, Меценат? – Я очень рад! Послушайте, Принцесса! Вы ничего не будете иметь против, если сюда придет один очень милый, воспитанный молодой человек? – А он меня не заговорит? – опасливо спросила Принцесса. – То есть как? – Да вдруг начнет меня расспрашивать – бываю ли я в театрах… или еще что‑нибудь? Тоска! – Не бойтесь, Великолепная, – хитро ухмыльнулся Кузя. – Мы представим ему вас как настоящую кровную принцессу… Язык у него и прилипнет к гортани… – Ну вот, глупости… я не хочу быть самозванкой. – Ну, Принцессочка, позвольте. Мы ведь в шутку… Он так глуп, что всему верит! Сделайте этот пустяк для нас. – Это будет сложно? – Ни капельки! Сидите, как великолепная статуя, а мы около вас будем порхать и щебетать, как птички. Глава X ТОСТЫ. ПЕРВАЯ УДАЧА КУКОЛКИ Когда подали вино и шашлыки, произошло общее движение, полное восторга, почти экстаза. Новакович глянул хищным оком на шашлыки и простонал: – О, как я люблю этого зайца! – Да это не заяц, а шашлыки. – Ну, все равно, я люблю эти шашлыки. И блестяще доказал это. Шашлыки понесли от его зубов полное поражение. Увлеченный его аппетитом, Меценат заказал еще несколько порций, потом встал с бокалом в руках и провозгласил: – Этот бокал я выпью за вечную немеркнущую красоту мира! И воплощение этой красоты – в сегодняшней нашей имениннице – Принцессе, которая одной своей улыбкой способна осветить все кругом! О, конечно, вы можете возразить мне, что женская красота – предприятие непрочное, но я смотрю на это шире: когда красота поблекнет, когда наступит мудрая красивая старость, за ней смерть, а потом разложение жизненной материи на первоначальные элементы, то из элементов моей дорогой жены снова получится что‑либо не менее прекрасное: вырастет стройная белая кудрявая березка, под ней свежая шелковая травка, а над ней проплывет душистое жемчужное облачко, прольется несколькими жемчужными каплями и протечет светлым ручейком… И во всем этом – в березке, в облачке, в мураве и в каплях весеннего дождя – будет часть красоты моей прекрасной жены, именины которой мы сейчас так чинно и благородно празднуем. Принцесса! За ваше великолепное здоровье!! – Вот тебе, – прошептал пригорюнившийся Новакович, – начал Меценат за здравие, а кончил за упокой. А интересно, братцы, куда, в какие элементы перейду я после смерти? – В силу справедливости, – ухмыльнулся Кузя, – ты бы должен был целиком перейти в барана… – Почему? – грозно спросил Новакович. – Потому что сейчас целый баран со всеми своими элементами и даже с почками, которые ты стащил с моей тарелки, потому что целый баран перешел в тебя. Нет, господа, вот я скажу речь, так это будет речь, а не разложение живого человека на первичные элементы. Друзья! Никто из вас так не понимает Принцессу, как я. Нам говорят: “Вы ленивы! Вам не хочется даже пальцем пошевелить, лишний шаг сделать…” Слепцы! Да разве ж это не самое прекрасное, не самое благодетельное в мире?! Вот мы ленивы – да разве ж мы способны поэтому сделать кому‑нибудь зло? Ох, бойтесь, господа, активных людей! Мы‑то, может быть, наполовину и приятные такие, что мы ленивы. Да дайте Принцессе подвижной, деятельный характер, дайте ей инициативу – сколько она нашего мужского человека погубила бы на своем пути?! Этакая красавица, да если бы она не дремала в прямом и переносном смысле этого слова, – ряд мужских трупов окружил бы ее, как цветочная гирлянда на голове неумолимой богини Кали! Есть чудаки, которым мил ураган, разметывающий тучи, как щепки, ломающий вековые деревья и срывающий с домов крыши, есть любители бешеной бури на море, когда скалы стонут под напором озверевших волн! Я не из их числа! Мне мила тихая зеркальная заводь, где дремотные ивы, склонясь, купают свои элегические зеленые ветви в застывшей воде и где я вижу свое отражение, тоже мирное, кроткое, не возмущенное рябью никакого беспокойного ветра! – Однако ты довольно ловко приплел себя к этому тосту, – ядовито перебил его Мотылек, – все “я” да “я”! “Мне мило то‑то”, “я смотрю туда‑то”, “я любуюсь собою там‑то и там‑то”. Нарцисс паршивый. – Молчи, изгнанник из редакционных недр! Придержи язык, заступник Пушкина! Я перехожу сейчас непосредственно к Принцессе. Сегодня вместе с ней на нас сошла сама прекрасная Тишина, наши души окутал сладкий покой нирваны, мы будто стоим на берегу южного знойного моря, заснувшего в такой прекрасной неге, что взять бы крикнуть: “Остановись, мгновенье, на всю жизнь! Ты прекрасно!” Но не хочется нарушать криком этого знойного душистого молчания, и стоишь так молча – зачарованный колдовской волшебной царицей лени и сладкой неподвижности. За ваше здоровье, Принцесса! Вы согласны со мной? – А? Что вы такое сказали? Я, признаться, немного замечталась… Простите! Общий смех не смутил Кузю. Он сделал рукой знак помолчать. – Не гогочите. Клянусь вам, что в жизни своей я не произносил такой длинной речи, и еще клянусь, что вопрос великолепной Принцессы есть лучшее подтверждение моих слов и лучший для меня комплимент. Я сейчас молился, понимаете вы это? Моя душа звенела, как Эолова арфа… Мотылек, дай мне спичку. – Какую тебе спичку?! Моя коробка у меня в пальто, а твоя лежит около тебя. – О, толстокожий! Как ты не понимаешь, что твоя коробка в пальто ближе к тебе, чем моя здесь же на столе! Тебе легче… – Я не помешаю? – раздался мягкий голос из‑за портьеры. – Можно к вам? Вошел Куколка, свежий, застенчиво улыбающийся красными пухлыми губами, как всегда, безукоризненно одетый в свежий черный костюм, в элегантном галстуке, с перчаткой на левой руке… – А, Куколка! Вас только и недоставало до ансамбля. Входите! Позвольте вам представить. Это Ее Высочество Принцесса Остготская. Ваше Высочество! Разрешите вам представить нашего юного друга, чудного поэта, для которого наши духовные очи провидят большое будущее. – Очень счастлив, – сказал, склоняя кудрявую голову, Куколка. – Мое имя Шелковников Валентин… мое отчество… – Подробности письмом, – бесцеремонно перебил его Мотылек, целуя вместо него на лету белую душистую руку, протянутую Принцессой, – садитесь, сын Аполлона. Ну, что… вас можно поздравить? – осведомился он, подмигивая всей компании. – С чем? – С секретарским местом! Ведь я же вас давеча туда направил. – Ах, – вспыхнул Куколка, – а я и забыл поблагодарить вас! Экая неучтивость. Вы знаете, Мотылек… (Вы позволите мне вас так называть?) родной брат не сделал бы мне того, что сделали вы! – Да что такое? – нервно перебил его Мотылек. – Дело в том… (Ох, как я вам благодарен. О, какая, господа, это великая вещь – дружба!) Дело в том, что я пошел почти безо всякой надежды… единственно потому, что решил во всем вас слушаться. Ведь я знаю, что вы желаете мне добра… – Да не мямлите. Ближе к делу! – проскрежетал нетерпеливо Мотылек. – Ну, что ж… Ваш редактор оказался очень симпатичным. Когда он узнал, что я тот самый поэт Шелковников, о котором последнее время так много писали в газетах, то сделался вдвое любезнее. “Буду, – говорит, – счастлив сделать для вас все что ни попросите”. – “Я, – говорю, – слышал, что у вас освободилось место секретаря редакции, так вот нельзя ли?..” – “Видите ли, – говорит, – мой принцип – избирать себе помощников только среди людей, хорошо мне известных, но я вижу, что характер у вас хороший, покладистый, да и имя вы себе уже кое – какое приобрели… А кроме того, явились вы под горячую руку!! Так что приступайте с Богом к своим обязанностям…” – “Простите, – говорю я, – я буду согласен на все ваши условия, но разрешите мне поставить только одно свое: я могу занять место лишь тогда, если вы пообещаете напечатать стихи моего предшественника – “Тайна жемчужной устр…” – Ни за что! – дико закричал Мотылек, вскакивая с места. – Кто вас просил ставить такие условия?!! Не хочу! Завтра же отбираю свою “Тайну устрицы”!! – Постойте… Да ведь он согласился. Я его убедил. – Вы его убедили?! – угрюмо сказал Мотылек, обведя всю компанию непередаваемым взглядом. – Вы его убедили?!! Я его не мог убедить, а вы его убедили… – Я же хотел вам приятное сделать, – моляще прошептал Куколка, прижимая к груди руки. – Если бы я знал, что этого не следовало… – Он его убедил, – простонал Мотылек, роняя голову на руки. Потом встряхнулся и угрюмо поглядел на Куколку. – Короче говоря – место за вами? – Да, за мной. Но если хотите, я завтра же… – Нет, нет! – с дикой энергией вскричал Мотылек. – Вы должны, обязаны занять это место! Я так хочу. И вы пишите в этом журнале! Пишите больше!! – Он и просил у меня стихотворение для следующего номера. У меня и сюжет в голове есть. Воцарилось долгое молчание, которое каждый переживал по – своему… Один Меценат был царственно невозмутим, тихо посмеиваясь в свои пышные седеющие усы… Да еще Куколка: он с детским любопытством поглядывал на Принцессу и потом, не выдержав, склонился к уху своего соседа, Новаковича. – Скажите, эта дама – действительно принцесса? Настоящая принцесса? – О да, – с готовностью отвечал шепотом Новакович. – Только она не любит, когда ей говорят о ее царственном происхождении. Это вообще тяжелая история… Она недавно пережила большую душевную драму. Дипломаты ее родины задумали выдать ее замуж на абиссинского негуса, а она, понимаете, не может переносить черного цвета… Это, кажется, называется дальтонизм. Или еще проще – идиосинкразия! Она сначала хотела лишить себя жизни посредством фиалкового корня, но ее спасли, тогда она подкупила слуг и бежала, севши в корзину воздушного шара, который для забавы был привязан в роскошном саду ее владетельного отца… Северо – восточный ветер и принес ее в Петербург. – Как же вы с ней познакомились? – Целая история! Пошел я однажды ночью прогулки ради на Горячее Поле, вдруг вижу – воздушный шар низко – низко над полем летит… А внизу конец гайдропа болтается… так сажени на полторы от земли. Ну, вы же знаете мою силу и ловкость; подскочил я, ухватился за конец и притянул корзинку. В корзинке принцесса в обмороке и мертвый, уже разложившийся, как говорит Меценат, на свои составные элементы слуга. Извлек я Принцессу, привел в чувство, и с тех пор, вы видите: нас водой не разольешь, такие друзья. Только вы, Куколка, не напоминайте ей этой истории… Вы понимаете, как тяжело!.. Слугу Рудольфом звали, – добавил Новакович ни к селу ни к городу. – О, я понимаю, совершенно понимаю, – пылко воскликнул Куколка. – Однако, Новакович, какой это замечательный сюжет для стихотворения, правда? – Чудный сюжет, – согласился Новакович, запихивая в рот кусок шашлыка. – Вы бы поговорили с Ее Высочеством. А то наши ребята перед ней робеют. А вы такой находчивый. – Чего ж тут робеть, – улыбнулся Куколка. – Я могу вести какой угодно разговор. И изысканным тоном обратился к дремлющей Принцессе: – Как поживаете, Ваше Высочество? Принцесса открыла глаза и впервые взглянула на Куколку. – Что вы говорите? – Я спрашиваю: как вы себя чувствуете? – Спасибо, очень хорошо. Только они все такие шумные. Давеча даже речи какие‑то в мою честь говорили. А вы тоже из их компании? – Да, я имел счастье недавно познакомиться с Меценатом и его друзьями, и вы знаете, Ваше Высочество, они ко мне отнеслись как к родному. В их обществе я себя чувствую чудесно. – Отчего они называют вас Куколкой? Куколка зарумянился и опустил свои длинные шелковые ресницы. – Право, не знаю… Это меня впервые Анна Матвеевна – достойнейшая женщина! – так окрестила, а им и понравилось. – Я вас тоже буду называть Куколкой. Можно? – Пожалуйста, Ваше Высочество. – А вы не шумите? – То есть как? Нет, я вообще тихий. – Ну, тогда хорошо. Заезжайте когда‑нибудь ко мне, я вас чаем попою. – Буду счастлив. Не замедлю. – А они все такие шумные, – капризно пожаловалась Принцесса. – Новакович однажды Кузю в ковер закатал… Мне же пришлось его потом и раскатывать. – Какой ужас! – искренне огорчился Куколка. – Но, если не ошибаюсь, господин Кузя, кажется, очень тихий? – Да он ничего, только однажды в мою раскрытую шкатулку с бриллиантами окурков насовал. – Пепельница далеко стояла, – вразумительно пояснил Кузя. – Но я люблю бывать у Принцессы. Тихо так, никто не беспокоит. Я один раз у нее часа три в кресле проспал. – А вы любите поэзию? – осведомился Куколка. – Люблю, – согласилась, немного подумав, Принцесса, – только чтоб стихи были короткие. – Мои не длинные, – успокоил Куколка. – Господа! – нетерпеливо стукнул по столу хмуро молчавший до сего Мотылек. – Когда же мы устроим коронование Куколки в поэты?! – Не нравится мне что‑то Мотылек, – шепнул Кузя Меценату. – Мы все шутим, смеемся, а у него в истории с Куколкой какой‑то надрыв. – Мотылька надо понять, – качнул седеющей головой Меценат. – Он талантливее нас всех, а не складывается у него, у бедняги, литературная судьба. Вот он и дергается… Денег дать ему, что ли? Да нет, это его не устроит. – Когда коронование? – капризно повторил Мотылек, ударяя ладонью по столу. – Хочу короновать Куколку. – Да можно в субботу. У меня. Только Яблоньку нужно бы предупредить. – Хорошо, – поспешно подхватил Новакович с деланно – равнодушным видом. – Я зайду ей сказать. Кузя толкнул Мецената локтем в бок. – Да зачем же тебе затрудняться? Я почти мимо ее дома прохожу. Зайду утречком. – Где тебе! Ты так ленив, что на площадке лестницы заснешь. Не трудись лучше – я сам зайду. – Нет, я! – Кузя! Опять в ковер закатаю! – А я высуну голову из ковра и крикну на весь крещеный мир: “Православные! Телохранитель влюбился в Яблоньку!” – Дурак! – прошептал Новакович, отворачивая лицо к стене. – Ах, какой ты дурак! И с чего взял, спрашивается. – Что я взял? – Что я… этого… люблю Яблоньку. – Ах, значит, ты ее не любишь? Завтра же доложу ей: “Телохранитель сказал, что он вас не любит!” – Да чего ты пристал к нему, как комар, – вступился Меценат. – Не смей обижать моего Телохранителя! – Как это они хотят вас короновать? – спросила Принцесса, мерцая из полутьмы своими черными звездами – глазами. – Не знаю, – добродушно усмехнулся Куколка. – Но это, вероятно, очень забавно и весело. Разошлись поздно. Решили всем обществом проводить Веру Антоновну. Ночь была ясная, звездная, и дышалось после душного кабинета легко. Шли так: впереди Куколка вел Принцессу под руку, за ними Меценат об руку с Мотыльком – что‑то тихо, но горячо доказывал своему погасшему другу – неудачнику, а сзади Новакович с Кузей энергично доругивались по поводу все той же Яблоньки… А она, даже не подозревая, что служит предметом спора, уже давно спала в своей белоснежной девственной постельке… Белокурые волосы, как струи теплого золота, разметались по подушке, а полуобнаженная свежая девичья грудь дышала спокойно – спокойно… Глава XI ПРИГОТОВЛЕНИЯ К КОРОНОВАНИЮ КУКОЛКИ – Какой у вас тут беспорядок, – критически заметил Новакович, оглядывая Меценатову гостиную, – отчего вы не прикажете вашим слугам прибрать? – Ну, слуги! Они тут такой беспорядок сделают, что потом ничего не найдешь. А у меня все на месте. – Именно что. Например, эта пачка старых газет на ковре около оттоманки, кусок глины на подзеркальнике, грязный полотняный халат на дверце книжного шкафа – все это придает комнате очень уютный, чисто будуарный вид! На крышке рояля такой слой пыли, что все письменные работы можно исполнять на этой крышке. Вот я вам тут напишу сейчас один вопль! И он четко вывел по слою пыли на крышке рояля: “Ребята, позвольте рекомендоваться: я – пыль. Братцы, да кто же меня сотрет наконец?!” Кузя привстал с кресла, прочитал “вопль” и деловито объяснил: – Эту пыль нельзя трогать. Она уже осела и лежит себе спокойно, не попадая ни в чьи легкие… А начни ее стирать – наши легкие погибнут. – А эти бутылки на полу в углу? А грязные пивные стаканы? Удивляюсь, Меценат, как вам не противно! – Да что тебя вдруг обуял такой бес аккуратности?! – удивился Меценат. – Никогда я этого за тобой не замечал. – Мне‑то, в сущности, все равно, но сегодня у нас будет дама… Ну, как ее посадить в такое кресло, на котором пепла столько же, сколько на голове древнего горюющего еврея?! Яблонька не любит грязи! Все значительно переглянулись и в один голос монотонно затянули: – А – а – а!! Когда один уставал и замолкал, другой подхватывал эту заунывную ноту и тянул дальше, пока его не сменял первый. – А – а – а!.. А – а – а!.. – Честное слово, я расскажу Яблоньке, как вы надо мной издеваетесь, приплетая ее имя!! К Яблоньке клевреты относились молитвенно, поэтому после угрозы Новаковича рты моментально захлопнулись, как пустые чемоданы. Впрочем, Кузя не утерпел: – Телохранитель, когда свадьба? – Чья? – не понял сразу Новакович. – Ваша же, ваша! Ты ведь сохнешь так, что даже сахар Анны Матвеевны не помогает. Сдашь государственные экзамены – надевай фрак, белый галстук и делай предложение. Новакович, уныло свесив голову, помолчал, потом вдруг встряхнулся и сказал с неожиданной откровенностью: – До чего бы это было хорошо! Конечно – фрак ерунда, но вообще, помимо фрака… Эх, братцы, грех вам смеяться над таким чувством. – Да мы не смеемся, чудак. Мы сочувствуем. Я это понимаю. Я сам один раз был влюблен в некую вдову – так влюблен, что и сказать невозможно. До того дошло однажды, что я на пол повалился и стал ножку стола грызть. – Что общего? – возмутился Мотылек. – Тут чистая, благородная, благоуханная девушка, а этот шахматный Кузя со своей затрапезной вдовой вылез да еще ножкой стола подпер! Новаковича я понимаю, тем более что Яблоньку чудесным образом отыскал именно я. И горжусь! И закончил прозаически: – Тем более это стоило Меценату всего два рубля! Куколка обошелся нам в двенадцать с половиной раз дороже… – Мотылек, не будь циником, – мягко упрекнул шокированный такой странной математической выкладкой Меценат. – Моя вдова не затрапезная, – обиженно сказал Кузя, думая о своем, – у нее был муж полковник и такая грудь, что вы таких грудей не видывали! А волосы! А губки! Новакович счел нужным перебить его: – Анатомия полковничьих вдов в твоем живописном изложении не является тем предметом, который увлек бы нас! Меценат! Разрешите все‑таки, мы тут приведем все немного в порядок. А? – Как хотите! Разве я могу в чем‑нибудь вам отказать? А прислугу не допущу! Она порядок путает. – Ну‑ка, Мотылек, Кузя! Долой пиджаки. Приступим. Кузя снял пиджак, уселся в кресло и сказал: – Начинайте! Я буду руководить вами. Мотылек, собери газеты, накрой глину тряпкой и сунь ее под стол подальше! Новакович, сними халат с дверцы шкафа, оботри им пыль и стряхни пепел на пол. Потом подметешь. Работа закипела, а Кузя, потонув в кресле, изредка командовал Новаковичем и Мотыльком, ворча себе под нос в паузах: – Хм! “Затрапезная вдова”! Да она бы вас к себе и на кухню не пустила. А ноги у нее какие были – красота! Беленькие, пухленькие… Вот тебе и “затрапезная”! Аристократы нашлись. Отнеси теперь халат к Анне Матвеевне – пусть в грязное белье бросит! А шейка у нее была – мрамор! Бывало, оскалит белые зубки… Окурки, окурки не забудьте смести с подоконника! Меценат в это время тоже не сидел без дела: он усердно мастерил из золоченой бумаги и разноцветных осколков стекла великолепную корону. – Порфиру бы ему еще соорудить, черту полосатому, – сказал Мотылек, отрываясь от работы, – да не из чего! – Послушайте, – задумчиво почесал за ухом Меценат, – а что если он раскусит нас и обидится… Неловко будет. Мотылек собрал складки своего лица в очень причудливый рисунок и хихикнул: – Он‑то? Да представьте вы себе – он сейчас плавает в океане блаженства! Я его раздул, как детский воздушный шар! Не встречал я дурака самонадеяннее! Все принимает за чистую монету, строит самые наглые планы насчет своей литературной карьеры и… Да ведь вы знаете, что он каким‑то чудом все‑таки удержался на моем бывшем месте в редакции… Я, признаться, думал, что дело окончится скандалом, а он… приспособился! Вот именно такие ничтожества этаким болванам, как редактор, и нужны! Впрочем, я спокоен: он удержится до выхода первого очередного номера. А как тиснет в журнале свою “старушку в избушке, кругом трава” – так ведь, как пустое ведро по лестнице, загремит! И опять, хамы этакие, придут ко мне на поклон… Тут‑то я и поиздеваюсь. А – а, скажу, аршинники, самоварники… О, мне Куколка еще нужен! Я все редакции взорву этим Куколкой… Пусть они его подхваливают да заметочки о нем печатают, вроде как вчера: “Входящий в известность поэт В. Шелковников, о котором в последнее время так много писали, выпускает свою первую книгу, ожидаемую литературными гурманами с большим интересом…” Нет, Куколку обязательно нужно короновать в короли поэтов! А потом я им преподнесу: “Глядите, остолопы! Вот тот властитель мыслей, которого вы заслуживаете!” – Одна вещь только меня заботит… – обеспокоенно сказал Новакович, крутя свой рыжий ус. – Ведь по проекту церемониала участие в этом идиотском короновании должна принять и Яблонька? – Конечно! Она увенчает его короной!! – Ну, вот. Как же мы поступим: объясним Яблоньке, что Куколка – жалкий болван, или оставим ее в неизвестности, придав сей церемонии вид настоящего преклонения перед этим “Божьей милостью” поэтом? – По – моему, признаться во всем Яблоньке, да и дело с концом! Она же с нами и повеселится. Новакович твердо посмотрел всем в глаза. – Нет, ребята, значит, плохо вы знаете Яблоньку! Могу сказать заранее, что будет: узнав, что мы мистифицируем этого жалкого парнишку, она возмутится, назовет нас жестокими, бессердечными, пристыдит нас, укажет на то, что мы зря издеваемся над Божьим творением, что у этого “творения” тоже есть живая страдающая душа – и прочее, и прочее. Одним словом, сорвет всю нашу игру. Вы об этом не подумали? – Тогда можно Яблоньке вообще ничего не говорить… Представим его как нового Шиллера, Пушкина и Байрона, вместе взятых, и что мы, дескать, хотим почтить это гигантское дарование!! Новакович покачал головой. – Значит, вы предлагаете попросту обмануть нашу Яблоньку? – Да чего ты заныл преждевременно? – вскипел Мотылек. – Сегодня Яблоньке ничего не скажем, я завтра явимся все к ней, падем на колени, поцелуем край ее платья да и покаемся. Кто открыл Яблоньку? Ты, что ли? Я ее открыл! Значит, я за все отвечаю! Комната была уже прибрана и приняла чрезвычайно свежий вид: посередине на ковре, покрытом шкурой белого медведя, стояло кресло, в свою очередь покрытое великолепной персидской шалью; по бокам кресла – две развесистые пальмы в кадках, задрапированных одеялами. В стороне – маленький столик, на столике красная шелковая подушка, а на ней – сверкающая разноцветными камушками чудесная корона, которая под искусными пальцами волшебника Мецената превратилась в подлинное художественное произведение. В стороне стол – с цветами и фруктами. Мотылек ходил вокруг, любовно осматривая все эти вещи, и только крякал от удовольствия. Все поработали сегодня достаточно – даже Кузя внес свою лепту в общие труды: разбил фарфоровую вазу для цветов. Когда Анна Матвеевна выплыла с заказанным шампанским и бокалами, – она остановилась посреди комнаты совершенно остолбенелая… – Это чего такого вы тут настроили? – Красиво, бабуся? – с гордостью спросил Кузя. – Видите, как я тут все прибрал?! – Да что это вы… женить кого собрались, что ли? Что за праздничек придумали? – О, благодетельная Кальвия, – выскочил вперед Мотылек. – Все это для вас! Мы пронюхали, что ровно сорок лет назад вы погасили огонь Весты; уронили пылающий факел девственности и, упав в объятия супруга, перешли на брачное положение. Этот угрюмый факт мы и решили отметить! – И кто тебе, лешему, такой язык привесил?! – сердито сказала Анна Матвеевна. – Ты бы лучше в церковь ходил да Богу молился! – Нет, уж вы его не заставляйте Богу молиться, – вступился Кузя. – А то он лоб разобьет – кто будет чинить церковные плиты? Вы, что ли? За дверью свежий звучный голос произнес: – Разбойнички!.. А здесь Яблонька! Впустите!.. Глава