Текст книги "Юмор начала XX века [сборник]"

Автор книги: Аркадий Аверченко

Соавторы: Исаак Бабель,Даниил Хармс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

XIV

КУКОЛКА ВХОДИТ В МОДУ Случаются в Петербурге такие воскресные дни, когда воздух делается как‑то чище и светлее, небо ярче и солнце светит, точно праздничная русская девушка в алом сарафане, идущая в церковь под бурный и радостный колокольный звон, – солнце светит тоже по – праздничному… Тогда будни уползают, как серые старые змеи, куда‑то далеко и на душе весело, радостно. Тогда музыка городской суеты звучит ленивее и гармоничнее, а золотые пылинки в дружески теплом луче солнца, протянутом от неплотно задернутой портьеры до узорчатого ковра над кроватью, – пылинки пляшут особенно беззаботно и лихо… Хоровод этих крошек особенно затанцевал и закружился, когда Куколка потянулся в своей постели и раскрыл сонные глаза. Утренний церковный благовест разлился круглыми, тугими, упругими, как литые мячи, звуками, и несколько таких медных мячиков – звуков запрыгало в Куколкиной комнате, схватившись за руки с пляшущими золотыми пылинками. Этот веселый утренний бал окончательно вернул Куколку от сна к жизни. Он бодро вскочил, накинул халатик, заказал хозяйке кофе с филипповскими пирожками, принял ванну и, освеженный, особенно благодушный в предвкушении праздничного дня, важно развернул свежую газету. В отделе литературной хроники было написано и о нем: “Входящий в известность писатель В. Шелковников едет в скором времени в Италию на Капри, где будет работать над задуманным им романом”. Куколка улыбнулся и с дружеским упреком покачал головой. – Ах, Мотылек, Мотылек! Вечно он что‑нибудь выдумает. Впрочем, это он для меня же. Какой такой роман? И в голове даже не было. А роман хорошо бы написать. Толстый такой. В трех частях. Снова гулко и тяжело грянули воскресные колокола; Куколка при этих звуках вдруг бросил газету и всплеснул руками. – Боже ты мой! А помолиться‑то я и забыл!.. Очевидно, для Куколки это было важное упущение (“Пойди‑ка потом исправь! Как исправишь?”), потому что он немедленно же опустился перед образом на колени и вознес к Богу ряд мелких и крупных молитв, где причудливо смешались воедино прошения и благодарения за посланное свыше: молился он за мать, за Россию, за Мецената и Мотылька, за Кузю и Новаковича – его новых, таких преданных друзей; за то, чтобы тираж “Вершин”, где он секретарствовал, вырос вдвое, благодарил Бога за ниспосланный ему талант, вознес самую пышную гирлянду лучших отборных молитв за прекрасную, чудную Яблоньку, а вспомнив, кстати, и о ее знакомом рыжем воре, испросил и для него у Господа Бога мирного упокоения в селениях праведных. Чистая душа был этот Куколка, и сердце его возносилось с просьбами ко Вседержителю с такой же сыновней простотой, с какой мальчишка выпрашивает у матери лишнюю горсть орехов. Покончив с религиозными хлопотами и заботами, Куколка бодро нырнул в светские дела, а именно: выпил большую чашку кофе с двумя популярными филипповскими пирожками, еще тепленькими, и принялся писать матери в провинцию восторженное письмо о своих блестящих шагах на поприще литературной славы, о верных друзьях меценатовской плеяды, о Яблоньке, которая, по его меткому утверждению, была лучшим Божьим созданием на земле, о романе в 3–4 частях, который он предполагает писать (так здоровое зерно, брошенное в черноземную почву, немедленно дает роскошные ростки), о взаимоотношениях редактора и издателя “Вершин”, о своей квартирной хозяйке – о многом писал Куколка, много зернистых мыслей и сведений опрокинул со дна чернильницы на бумагу, много дряни и трухи втиснул туда же, инстинктивно памятуя, что родительский желудок все, все, решительно каждую крупицу с жадностью поглотит и все с благодарностью переварит… Только что окончил Куколка письмо, как в дверь постучали. – Пожалуйста, войдите, – разрешил Куколка. Господин с жесткой щетиной на лице и искательными глазами, в узкой, отлакированной временем, венскими стульями и пивными столиками без скатерти визитке, в брюках, чудовищно вздутых на коленях, будто он сунул туда два футбольных мяча, – такого вида господин вошел в комнату и поклонился с принужденной грацией щедро получившего на чай трактирного слуги. – Простите, что врываюсь. Праздник. Отдых. Знаю. Но пресса безжалостна. Чудовище. Сжевывают зубами в конце концов всего человека. К новоприбывшему чудовище – пресса, однако, отнеслась довольно милостиво: кроме наполовину сжеванного галстука и объеденного низа брюк, он почти не пострадал от зубов прессы. – Да, насчет прессы вы верно отметили, – благосклонно согласился Куколка. – Чем вообще могу служить? – Я от редакции “Вечерняя Звезда”. Прислан. Интервьюировать. Вас. Разрешите! Сердце Куколки бешено забилось и сладко, как на качелях, опустилось вниз, чтоб сейчас же еще слаще взлететь в поднебесье. – Да что вы… Мне, право, так неловко. Зачем же вам беспокоиться… Я бы сам пришел, если нужно. На лице щетинистого изобразился благоговейный ужас. – О, что вы! Как же мы осмелились бы беспокоить такого масти… (он чуть не сказал “маститого”, но, взглянув на юное простодушное лицо Куколки, спохватился) такого… популярного человека! Итак, разрешите? – Извольте! – засуетился Куколка. – Да вы не хотите ли кофе выпить?.. Вот и булочки, масло, пирожок есть. – Я, собственно, уже завтракал, – пробормотал интервьюер “Вечерней Звезды”, в то же время обрушиваясь на предложенные продукты с такой яростью, что его слова о съеденном завтраке должны были бы относиться к эпохе семидесятых годов. – Эх, под такой бы пирожок бы да рюмочку бы водки… двуспальную! На лице Куколки отразилось совершеннейшее отчаяние. – Ах ты, несчастье какое, Боже мой! Водки как раз и нет! И как это я упустил?! Впрочем, есть красное вино. Вы выпьете красного?! Интервьюер закивал головой и промычал набитым ртом так энергично, что было очевидно – окраска предложенного напитка являлась для него мельчайшей деталью. Наконец, отвалившись от стола, он допил последнюю каплю вина и сказал в виде оправдания своему хищному поведению: – Прогулка, знаете, дьявольски развивает аппетит! Где родились? – В Симбирске. – Хороший город. Непременно побываю. Так и запишем: “Место рождения – Симбирск”. Учились? – Учился. – И правильно. Ученье, как говорится, свет. Почему начали писать? – Тянуло меня к литературе. – Благороднейшая тяга! Другого паршивца к бильярду тянет, ботифончик этакий заложить, а избранные натуры непременно к литературе взор свой обращают или там к музыке какой ни на есть. На какие языки переведены? – Собственно, еще ни на какие… – Так и запишем: “Две поэмы вышли в английском переводе в “Меркюр‑де – Франс”. Репортер откинул назад голову и с такой восторженной любовью и гордостью артиста поглядел на четко выписанное им в памятной книжке название иностранного журнала, что у Куколки не хватило духу протестовать. – Кого из классиков лично знали: Тургенева, Достоевского, Гончарова? – Помилуйте, меня и на свете тогда не было. – Прискорбно. Строк тридцать похитила у меня эта ваша молодость. Впрочем, черкнем штришок: “В бытность свою в Симбирске великий Тургенев взял однажды на руки Шелковникова – тогда еще малютку – и пророчески воскликнул: “Вот мой продолжатель!” – Но… ведь этого… не было! – А почем вы знаете? Вдруг было, да вы по младенчеству не обратили внимания. Ваш любимый писатель? – Пушкин. – Так и занесем: “Пушкин и Достоевский”. Говорят, роман пишете? – Видите ли… я еще не знаю… – Так – с. Тайна. Понимаю. Тайна – святое дело. Из какого быта? Я полагаю, насчет оскудения интеллигенции. Э! – Как вам сказать… – в отчаянии пробормотал Куколка. – Так и запишем: “В будущем произведении жестоко бичуются уродливости русских Рудиных, оторвавшихся от земли…” Курите? – Ну, это такая деталь, что стоит ли указывать. – Нет, мне бы, мне папироску. Ужасно курить хочется! Я в том смысле. Скажите еще что‑нибудь копеек на тридцать! Для округления. Куколка беспомощно взглянул на него. Что ему сказать? У бедняги даже мелькнула мысль предложить интервьюеру эти недостающие тридцать копеек наличными, но тот уже вдохновенно перебил его: – Спортом занимаетесь? Вы, по – моему, хороший боксер легкого веса. Нет? Ну, все равно займетесь на свободе. “Наш собеседник очень увлекается, кроме литературы, и той отраслью спорта, о которой еще знаменитый Расплюев отзывался: “Просвещенные мореплаватели – и вдруг бокс”. Тот Расплюев, который в изображении артиста Давыдова вырастает в…” Ну, во что он вырастает, я после допишу. Дома. Он перечитал написанное и вытянул губы трубочкой. – Гм… суховато немного вышло. Ну, я дома еще иллюминую; красочкой кое – где трону. Ну, я побежал. Еще один фрукт на очереди. Посланник. Балканский вопрос. Рубля на четыре. Счастливо оставаться. Еще папиросочку. Можно? Три? Ну, три! Или пять? Для округления. Так, в Саратове родились? Чудный город. Обязательно побываю. Так сказать, на месте преступления. Чудно! Пляж. Фактории. “Эх ты, Волга”, – как говаривал покойный Степан Разин. Эпос, а? До скорейшего. Этот бедный поденщик пользовался в литературных кругах популярностью за одну свою странную особенность: получив в конце месяца из редакции деньги – рублей пятьдесят – он, вместо того чтобы освежить свой туалет или расплатиться с пребывавшей в хронической панике квартирной хозяйкой, вместо этого он брал лихача на дутых шинах, мчался в “Аквариум”, заказывал великолепный ужин в ложе, выходящей к сцене, пил шампанское, закуривал “гавану” и, купив у продавщицы пук красных роз на деньги, оставшиеся после уплаты по счету, барским жестом швырял цветы какой‑нибудь пляшущей на сцене испанке, после чего пешком возвращался домой, опустошенный, но бодрый, бормоча себе под нос: – По – великокняжески провел вечер! Ай да мы, Пегоносовы! Вот это жизнь! Красота! Ракета! Манера разговаривать у него была тоже особенная, никому другому не свойственная. Мотылек почему‑то называл эту манеру “фонетическим методом”. При встрече с Мотыльком он еще издали кричал: – Здравствуйте, красавец! Зарабатываете? Красота! А галстучек‑то! Мода! Король Эдуард пуговицу на жилетке для моды расстегивал! Англичане! Гибралтарский вопрос! Думаю в Испанию поехать – кастаньеты, танцовщицы, в “Аквариуме” давно были? Осетрина беарнез чудная! Рыбный вопрос! Думаю рыбной ловлей заняться! Море – Черное – Каспийское – нефтяные вышки – Нобель – керосиновый король – красавец – зарабатывает!! Эта бесконечная лента могла тянуться полчаса. Теперь, когда он вышел от Куколки, Куколка минут пять сидел оглушенный, будто его посадили под жерлом пушки и выстрелили. Но не успел он прийти в себя, как в двери снова постучали. – Можно? – Можно. Вошел седобородый старец, казалось, весь сделанный из мягкого серебристого плюша, благостный, импозантный, в сером сюртуке и с плюшевой шляпой в руке. – Жаждал познакомиться… – мягким серебристым баском проворковал он, окружая руку Куколки двумя пухлыми ладонями, будто пуховой периной. – Вот вы какой!.. Совсем молодой. А мы уже старики – с! Да – с… На исходе. Вы в гору – мы под гору. Вот и зашел посмотреть, чем молодежь дышит. – С кем имею честь?.. – пробормотал Куколка Посетитель назвал свою фамилию, и Куколка так и отпрянул в благоговейном ужасе: носитель фамилии был крупный, по петербургскому масштабу, писатель, гремевший своими романами в прошедшем десятилетии. Что его привело к бедному, в шутку раздутому, “как детский воздушный шар”, по выражению Мотылька, Куколке? Захотелось ли ему при взгляде на Куколку вспомнить себя самого – молодым, входящим в моду, “взбирающимся на высокую гору”? Или уж очень он боялся отстать от века? Или захотел старый литературный слон, грешным делом, заручиться признательностью и дружбой будущей знаменитости? Бог его знает. Темны и извилисты пути артистической души на закате!.. – Боже ты мой! – засуетился радостно смущенный, растерянный Куколка. – Я даже не знаю, какое кресло вам предложить! Ведь вы наш учитель! На какое почетное место посадить вас?! – Э! Все равно в конце концов в калошу посадите, хе – хе. Впрочем, шучу. Вы имеете, кажется, отношение к редакции “Вершины”? – Да… я там… секретарем. – Хороший журнал. В моду входит. Я вам, кстати, чтоб не с пустыми руками заходить, вещицу принес. Кажется, удалась. Хотите, берите для журнала! Куколка бросил косой взгляд на извлеченную из сюртучного кармана трубкообразную “вещицу”, и хотя был он восторжен и неопытен, как дитя, но не мог не заметить, что “вещица” уже бывалая. Следы ее путешествий ясно обозначались в виде стертых, потрепанных краев и карандашных ядовито – синих, не поддающихся резинке пометок на обложке: “К возвр.”. Тем не менее Куколка вещицу благоговейно взял и тут же заверил, что со своей стороны приложит все усилия, чтобы в ближайшее время… и так далее. Был он еще мягок и сердечен, резко отличаясь от старых очерствевших редакционных тигров, жестоких палачей, живодеров, убийц и крушителей как робких, радостно начинающих, так и угрюмо кончающихся дарований. – Ну, теперь я пойду… А то вы тут, может, творили что‑нибудь… хе – хе… вечное, а я, старый брюзга, мешаю. Еще раз Куколкина рука нырнула, как в душную пуховую перину, в две чисто вымытые пухлые ладони, и плюшевый мягкий старик вышел, покачивая серебристой бородой, опираясь на трость с серебряным набалдашником. После его ухода Куколка посидел еще немного в задумчивости, перечитал письмо к маме, дописал несколько строк и сказал сам себе, потирая лоб: – Что‑то мне еще нужно сделать?.. Неприятное, но необходимое… Гм! Со вчерашнего дня собираюсь. Ах да! Разыскать Мецената и поговорить с ним. Куколка с гримаской почесал затылок, вынул из ящика письменного стола какую‑то светло – фиолетовую записочку, перечитал ее, вздохнул и, энергично одевшись, решительно вышел из дома. Глава XV МАТ МЕЦЕНАТУ Изменял ли жене Меценат? Никто из клевретов не мог сказать об этом ничего положительного или отрицательного. Вообще, эта сторона жизни Мецената была окутана абсолютным мраком. В орбите его разнообразной жизни вращались кроме клевретов и несколько очень недурненьких девушек сорта, совершенно противоположного Яблоньке, но у Мецената к ним отношение было более отеческое, чем галантное. На ухаживание за ними вездесущего Мотылька Меценат смотрел сквозь пальцы, сам же ограничивался благодушным подшучиванием над всеми этими Мусями и Лелями, подкармливая Мусю и Лелю ужинами при упадке их личных дел и снабжая малой толикой деньжат под деликатным предлогом, что “мне твоя красная шляпа, Муся, действует на нервы. Возьми себе эту бумажку и купи что‑нибудь менее кровавое!” И Муси жались к нему при всяких невзгодах, как попавшие под ливень пичуги к могучему гостеприимному дубу. И сегодня – в этот воскресный день – Меценат тоже кайфовал не один, а обсаженный с двух сторон Мусей и Лелей. Сидели они в том самом кабинете кавказского погребка, где не так давно праздновался день рождения Принцессы, столь прекрасно воспетой Кузей в его импровизации о красоте лени. Муся сидела справа от Мецената, Леля – слева. Леля была брюнетка в серой шляпе, Муся – блондинка в черной эспри. Кроме этого, ничем они друг от друга не отличались. Муся как Леля, Леля как Муся. Одним словом, девушки как девушки. – Понимаете, Меценат, – рассказывала, волнуясь, Леля. – Когда мы познакомились, он уверял меня, что учится студентом в Лесном институте, а оказался простым приказчиком на дровяном складе вовсе. Как это вам покажется? – Отчаяние и ужас, – серьезно сказал Меценат, прихлебывая белое вино. – Я бы не пережил этого удара. – Знаете, я поэтому с ним и разошлась. – Надеюсь, он не перенес разлуки и покончил с собой? – Какое! Я сама так думала, а он за Дусей от “О бон гу” стал бегать, да еще и смеется вовсе! – Смеется?! Возмутительный цинизм. Я бы его на вашем месте забыл. – Я уже и забыла. – Ну и умница. Почирикайте мне еще что‑нибудь. – Ха – ха! Что ж вы нас, за птиц считаете, что ли? – кокетливо рассмеялась Муся. – Ужасно обидно, что вы нас даже, кажется, не считаете за интеллигентных вовсе. А я даже слушала курсы повивальных бабок! – Святое призвание. Даю вам слово, если у меня родится ребенок, вы будете первая бабка, которая повьет его. – Да я не кончила курсы. Все из‑за того Гришки, который был инструктором на скетинге. Из‑за него и курсы бросила, а потом долго плакала вовсе. – Значит, ты, Муся, пожертвовала карьерой ради сердца… Такая жертва угодна Богу. – Какой вы странный, Меценат. Говорите серьезно, а будто смеетесь вовсе. – Смех сквозь невидимые миру слезы. Ну, чирикните еще что‑нибудь. Муся надула губки. – Да что мы вам, люди или птицы?! – Конечно, люди! За убийство каждой из вас убийца будет осужден на такой же срок, как и за убийство Льва Толстого. Значит, с точки зрения юриспруденции вы имеете такой же удельный вес, как и Лев Толстой. – А у меня есть открытка Льва Толстого. – Быть не может! Повезло старику. – Меценат, а кто вам больше нравится – Муся или я? Но этот рискованный вопрос остался без ответа, потому что в ту же минуту из‑за портьеры, заменявшей дверь, выглянуло смущенное лицо Куколки. – Простите, Меценат… Я, право бы, не решился, но я думал, что вы одни. Почтенная Анна Матвеевна сказала, что вы сюда поехали… Я думал, с вами наши… – Да чего вы там на пороге бормочете извинения?! Входите. Вот познакомьтесь с этими барышнями: левая – Муся, правая – Леля. Пожалуйста, не перепутайте только, это очень важно. – Какой хорошенький, – проворковала Муся, косо, как птичка, поглядывая на Куколку. – Прямо куколка. – Да его Куколкой и зовут, – рассмеялся Меценат. – Неужели?.. Какая странная фамилия. – Видите, собственно, моя фамилия Шелковников. Имя мое – Валентин, отчество… И Куколка добросовестно выложил всю подноготную, благо тут не было Мотылька, который никогда не давал ему закончить полного своего титула. – Но я вас буду лучше называть Куколка. Можно? Вы актер? – Нет, я поэт. – Как чудно! Напишите мне стишки. – С удовольствием, – с невозмутимой вежливостью, характеризующей его в отношениях ко всем окружающим, согласился Куколка. – Выберу свободный час и напишу. Потом обратил свое лицо, на которое налетело неуловимое облачко заботы, к Меценату. – Простите, милый Меценат, но я, собственно, к вам по делу. Поговорить бы нужно. Очень серьезно. Брови Мецената дрогнули от легкого удивления и какого‑то тайного смущения, но он сейчас же деловито кивнул головой Куколке и встал. – Это легко устроить даже сейчас. Тут рядом свободный кабинет. Перейдем туда. А вы, миледи, попросите еще вина и фруктов – позабавьтесь минутку без меня. Наболевший вопрос о предателе – приказчике дровяного склада – еще не обсужден вами с исчерпывающей ясностью. По искусственной веселости Мецената было заметно, что он немного внутренне сжался перед “серьезным разговором”, потому что в его грешной голове сразу же мелькнула мысль: уж не открылась ли вся “Кукольная комедия” и не предстоит ли щекотливое объяснение по поводу жестокой шутки “в космических размерах”. Но о том, что случилось на самом деле, бедный Меценат и не догадывался и не мог бы догадаться, если бы ему дали на догадки три года сроку. В пустом кабинете электричество не горело, и весь источник света заключался в небольшом запыленном окне, помещавшемся высоко, а на улицу выходившем низко – в уровень с тротуаром. Солнце золотило пылинки на окне, но они не танцевали, как давеча в комнатке Куколки, а притихли, прижавшись к стеклу и чего‑то выжидая. Скатерть со стола была снята, и на голой столовой доске ясно обозначилась цифра “8”, получившаяся из двух следов от стоявших рядом мокрых стаканов с вином. На стене висела преглупая картина “Отдыхающая одалиска” – полногрудая женщина, играющая с ручным леопардом на пестром ковре. Все вышеописанные подробности Меценат заметил не сразу, а втиснулись они в его мозг лишь тогда, когда случилось “это”, и осели в мозгу на всю будущую жизнь. Даже запах – причудливая смесь из зеленого лука, лимона, тертого сухого барбариса и острого овечьего сыра, – даже этот специфический аромат, въевшийся в стены комнаты, долго потом преследовал Мецената. Когда они вошли в кабинет, Куколка повернулся лицом к свету и, положив свою изящную тонкую руку на могучее плечо Мецената, сказал с некоторым волнением: – Верите ли вы мне, Меценат, что я люблю вас больше, чем всех остальных? – Верю, – немного колеблясь, ответил Меценат. – Очень хорошо. Тогда мне легче говорить. Верите ли вы, что я сейчас обращаюсь именно к вам, потому что вы самый умный, самый добрый и вообще… Вы мне напоминаете доброго Бога Отца, к которому всякий человек имеет право обратиться со всякой просьбой, за всяким – самым даже диким – советом. Верите? Такое лестное сравнение немного испугало Мецената, и он с трудом преодолел себя, чтобы скрыть смущение: – Куколка! Да что же случилось? – У меня нет никого, кроме вас, старше меня и умнее, к кому бы я мог обратиться за советом по самому неприятному для меня поводу. Дело чрезвычайно деликатное. Со мной это впервые случилось. – Вам нужен совет? – облегченно вздохнул Меценат. – Говорите смело. Что будет в моих силах… – Меценат! Вы… не считаете меня фатом?.. – Боже сохрани! – За это спасибо. Иначе бы я не мог и рта раскрыть. Слушайте же! Одна женщина призналась мне в любви и… как бы это сказать?.. немного даже преследует меня. А я, видите ли, ее не люблю. Признаюсь уже во всем: мне нравится другая. А эта первая… она хоть и красавица, да не по душе мне. И доверчиво закончил: – Это бывает, Меценат? – Бывает, – усмехнулся мудрый конфидент. – Скажите, Куколка, а вы давали первой женщине… какой‑нибудь повод? – Ни малейшего. Я только был вежлив, как со всеми прочими… А случилось другое. Согласитесь сами, разыгрывать Прекрасного Иосифа – роль чрезвычайно глупая, но что ж делать, когда у меня совсем другие мысли и… стремления. Вы умный и опытный, посоветуйте, как это ликвидировать? – Гм!.. Если вы мне так доверились, так доверяйтесь до конца! Чтобы дать вам толковый совет, я должен знать: кто эта первая? Это жена Пентефрия? А? – Я думал, вы сами догадаетесь! Впрочем, уж буду говорить все прямо, как на исповеди: Ее Высочество. Меценат в недоумении поглядел на него. – Какое… Высочество? – Ах, Боже мой, да та красавица, которая была с нами в прошлом месяце в этом ресторане. Еще Новакович рассказывал, что она на воздушном шаре от отца бежала… Ну… Принцесса, одним словом! Потолок был и без того низкий, а в этот момент он спустился еще ниже, с треском ударил Мецената по темени, пригнул его и расплющил… Меценат молча покачнулся, уцепился за спинку стула и осел, будто из него кто‑то волшебной силой сразу вынул костяк. – Что с вами, Меценат! Вы как будто чем‑то поражены? Может, мне не следовало этого говорить? – Нет, ничего, ничего, – замахал трепещущей рукой Меценат. – Это я просто, кажется, выпил вина больше, чем полагается… Подождите! Он отошел к окну, поднял локти, оперся о подоконник и долго и внимательно разглядывал пылинки, осевшие на стекле. Мысли у него были разорванные, растрепанные, как облака после бури… “Вот эта дождевая засохшая клякса чрезвычайно напоминает очертание Африки, – подумал Меценат. – Да… Африка! Туда мы не доехали… Поленилась Принцесса. А будь мы в Египте – ничего бы этого и не случилось… Восемь лет!.. И как легко их составить, эти восемь: след от двух пустых осушенных винных стаканов рядышком – вот тебе и восьмерка. Гм… Ленивая одалиска… Пожалуй, что и не ленивая. И одалиска не ленивая, и леопард – не леопард”. – Я с ним и в цирк, и в кинематограф, как порядочная, а потом его товарищ, знаешь, брюнетик такой, Вася, говорит: “Да какой он студент Лесного института?! На дровяном складе служит. Доски записывает вовсе”. – “Что вы ко мне со своими досками лезете”, – говорю я, а сама плачу, плачу, как дура, верное слово, плачу, – доносилась из‑за стены монотонная, печальная повесть Лели. Меценат вдруг оторвался от окна и обратил совершенно спокойное лицо к Куколке. – Ф – фу! Прошло. Ну, теперь рассказывайте, севильский обольститель, как же это все случилось? – Да вот – в самых кратких словах, потому что вас там дамы ждут, неловко оставлять их скучать! На другой день после знакомства заехал я к ней просто из вежливости, думал, не застану дома, оставлю карточку. Вдруг говорят: “Вас просят”. Ну, выпили мы чаю, посидели… то есть сидел я, она лежала… Поговорили. Ухожу я, она говорит: “Приезжайте еще на днях, привозите стихи, почитайте”. Я думал, она стихами заинтересовалась! Приехал вторично, стал ей читать, а она, представьте, заснула, кажется! Очень странная дама. Потом, когда я кончил, очнулась и говорит: “Что вы там сидите, сядьте около меня!” Присел я на кушетку, а эта самая… Принцесса стала мне волосы гладить. Я думал все‑таки, что кое‑что из моих стихов ей понравилось и она… одобряет, а она обняла меня за шею и говорит вдруг: “Поцелуйте меня!” Я немножко испугался и ушел. Потом она два раза вызывала меня к телефону… Сама заезжала в экипаже… Кататься на Острова приглашала… Я один раз по слабости характера поехал, потом стал отказываться… Неприятно, знаете, когда человек все время говорит: “Вы меня разбудили, вы меня разбудили”. – Да… неужели… она заезжала за вами?! – Ей – Богу. – Но ведь эта… Принцесса… ленива, как сотня сытых кошек! – Не знаю, что с ней сталось – совсем не такая, как первый вечер… Глаза сверкают, румянец во всю щеку и губы облизывает, как вампир, ищущий крови. Я ее даже, знаете ли, немного боюсь. Вчера вечером четвертую записку от нее получил. Звонит, пишет, заезжает… – Что ж вы от меня хотите? – странным голосом спросил Меценат. – Вы с ней… ближе знакомы, чем я. Посоветуйте, как всю эту историю ликвидировать? Чтобы было не обидно для нее и чтоб мне не терять мужского достоинства. Такая неприятность, знаете! В первый раз у меня это. Впрочем, простите, Меценат… но, может быть, мне было бы лучше посоветоваться по этому поводу не с вами, а… с Новаковичем, например? А то вы… какой‑то странный! – Нет, нет. Вы как раз обратились по настоящему адресу. Умнее ничего нельзя было придумать! А сделайте вы, чтобы выйти с честью, вот что… Возьмите портрет той особы, которую вы любите, напишите на обороте: “Моя невеста” – да и пошлите ей без всякого письма. Она поймет, и все кончится красиво. – Вы думаете? А это… удобно? – Чрезвычайно. Я вам советую, как лицо… незаинтересованное. За портьерой вдруг послышался мужской смех, возня и крики: – Да куда это они уединились?! Телохранитель! У Куколки с Меценатом секреты – не подкапывается ли Куколка под нас? Не хочет ли понизить наш курс в глазах Мецената?! Кузя и Мотылек под предводительством Новаковича бесцеремонно ворвались в кабинет с одалиской и леопардом на стене и остановились, удивленные: на них в упор смотрели черные неподвижные глаза Мецената, и… никогда еще клевреты не видели такого странного взгляда. – Простите, Меценат… Если вы еще не кончили, мы подождем. – О нет! Мы уже свободны. Куколка читал мне по секрету свою новую поэму, и… это… оказалось… дьявольски сильная вещь!! – Закончили поэму? – осведомился профессиональным тоном Мотылек. – Да! Закончу, – твердо отвечал Куколка. – Сегодня же. Глава

XVI

САМАЯ КОРОТКАЯ ГЛАВА ЭТОЙ КНИГИ В нарядном будуаре Веры Антоновны сидел Новакович, почти расплющив своим мощным телом хрупкий воздушный пуф, и говорил: – Недоумеваю, за каким чертом Меценат не сам к вам явился, а послал меня. Такая простая вещь… Говоря кратко – он просит у вас отпуск. – Какой отпуск? Боже, как это все… утомительно. – Для нас? Нисколько не утомительно. Он собирается ехать на Волгу – от Рыбинска до Астрахани и обратно – и берет с собой Мотылька, Кузю и меня. Вера Антоновна полузакрыла засверкавшие глаза и сонно спросила: – Конечно, и Куколку берет? – О нет! На что нам этот юродивый… Он забавен только в столице как объект Мотыльковых затей. Так как же… даете Меценату отпуск? – О, Боже мой… когда же я его удерживала! Пусть едет. Желаю вам веселиться. Ох, как я устала! Исполнив поручение, Новакович сидел и томительно молчал. Хотя был он человек разговорчивый, но знал – с мраморной статуей не разговоришься. – Да… такие‑то дела, – пробормотал он, собираясь встать. – Так‑то, значит. Вот оно каково. И вдруг странный вопрос Принцессы пригвоздил его к месту: – Скажите, Телохранитель… Эта ваша знаменитая Яблонька – очень красивая? – О, описать ее красоту так же трудно, как… Вдруг его взгляд упал на одно место огромного ковра, покрывавшего пол, и фраза осталась незаконченной. – Ну, чего ж вы замолчали? Говорите! – Так же трудно описать Яблоньку, как… – Ну?! – Так же трудно… как… – Боже, какой вы нудный!! Но Новакович не слушал: он наклонил корпус и впился ястребиным взглядом в часть пушистого ковра около кушетки… – Так же труд… Боже мой, да вот ее кусок!.. Что это? Быстрее молнии он упал на колени и поднял запутавшийся между бахромой края ковра кусок фотографической карточки. – С ума я схожу?! Ведь это часть лица моей… нашей любимой, неповторимой Яблоньки! Глаз ее! Кусочек ее капризной нижней губки… Принцесса! Что случилось? Принцесса вдруг уткнулась лицом в подушку так быстро, что ее бурные, как черный вихрь, волосы разметались во все стороны. Поглядывая одним сверкающим глазом из этого водопада темных струй, она вдруг спросила сурово, почти грозно: – Вы ее любите, Новакович? – Правду вам сказать? Больше света Божьего! – Так и ступайте вон! Дурак вы! И вообще все вы дураки! Плечи ее затряслись, она конвульсивно изогнулась, как раненая королевская тигрица; она извивалась, заглушая подушкой еле слышные стоны. “Истерика или нет? – спросил сам себя Новакович, вертя в руках обрывок карточки. – Пожалуй, что нет. С жиру бесится наша Принцесса! Нет, на истерику не похоже. Обыкновенный дождик без грома и молний. Что бы это значило?” – Уходите! Скорей!! Сейчас же… отсюда! Он пожал плечами и на цыпочках вышел из комнаты. Глава

XVII

КРЫЛЬЯ КУКОЛКИ Меценат в одиночестве шагал по своей огромной гостиной, как дикий зверь в клетке, отталкивая ногой стулья и делая такие резкие повороты, будто он оборачивался на чей‑то невидимый удар сзади. Но когда в дверь постучали, он отпрыгнул в сторону, повалился на диван и сказал равнодушным сонным голосом: – Ну, кто там? Войдите. А! Ты, Кузя! – Вы, кажется, спали? Я вас разбудил? – Наоборот. Кузя с треском опустился в свое обычное кресло и, не обращая внимания на загадочный ответ Мецената, погрузился в мрачное молчание. – Что с тобой, Кузя? Кузя промолчал. – Что‑нибудь случилось? Кузя помолчал и вдруг прорвался, точно вода из проткнутой гвоздем пожарной кишки: – Меценат! Да ведь он форменный мошенник! Правда, я с вами проделал почти такую же штуку при первом знакомстве, но… я ведь профессионал! Мне простительно! А тут… этакое грязное животное! – В чем же дело, Кузя? Ты сегодня разговариваешь так много, что из твоих слов я могу извлечь чрезвычайно мало. – Проиграл!! – В шахматы? – А то во что же? Все свои личные деньги, да еще ваших малую толику прихватил, что вы давеча дали на покупку чемоданов! Уехали мы, чтоб его нечистый взял!! – Проиграл?! Кому? – Кому же, как не этому дьявольскому Куколке! Видали вы такого мерзавца?! Ясные детские глазки, серебристый, как у девчонки, голосок, а сам форменный бандит с большой дороги. “Я, видите ли, дилетант (совсем непохоже передразнил Кузя), мне с вами, с маэстро, куда ж тягаться!.. Я давно не играл…” Не играл ты давно? Чтоб на том свете черти твоим черепом так давно не играли!! Показал он мне старушку в кадушке! Я ему свои гамбитики да дебюты пешки, а он… черт его знает, как парирует… Гляжу – ан королеве моей деваться и некуда! А на четвертой партии такой гамбит показал, что уж не знаю, как его и назвать… Гамбит Чертовой Куклы, что ли?! Меценат! Дадите свеженьких денег на чемоданы? Если нет, так выгоняйте уж сразу! Чтоб не мучиться. По странному совпадению клевреты стали слетаться “на огонек” – один за другим. Вторым влетел Мотылек. – А я к вам на огонек… Куколки не было? – Нет, этой Чертовой Куклы не было, – мрачно пробурчал Кузя. – Почему Чертовой? – живо обернулся Мотылек. – Ты тоже, значит, все узнал?! – Кое‑что узнал… Мотылек завизжал: – Ну, как вам это понравится!! Когда я нынче прочел, что издательство “Альбатрос” купило его книгу – лучшее издательство! – я чуть не упал на улице под копыта лошадей!! Болваны! Они моим заметкам поверили! Старушки в кадушках на подушках заскачут теперь по всей России! Подумайте! Я собрал том стихов – ожерелье чистейшего жемчуга, – и это “ожерелье” валяется у меня в столе, мертвое, неподвижное, будто оно из свинцовых пуль, а этот болотный пузырь со своими “Зовами утра” выскочил и – пожалуйте!! Ну, пусть же книжонка его выйдет – хохот, треск и скандалище пойдет на всю Россию!! О, дурачье! О, трижды идиоты!! – Кто трижды идиоты? – спросил Новакович, входя без стука и поймав на лету последнюю энергичную фразу. – Пожалуй, что и мы. А ты из нас первый. Черт тебя наддал притащить тогда эту чертову Куколку! Сколько я из‑за него крови испортил!! Сидит он теперь на моем секретарском месте и небось смеется, подлец, в кулак. Ведь не будь его, меня бы снова, может быть, позвали в “Вершины” секретарствовать! – Не будь его – я бы сегодня не проиграл кроме своих денег еще и Меценатовых чемоданов, – меланхолически добавил Кузя. Новакович поглядел на Кузю с любопытством: – Неужели Куколке проиграл? В шахматы? Однако! Да, вот что, Меценат… Я сейчас от Великолепной! Отпуск вам милостиво разрешен. Да – с, да – с, да – с… вы не можете, Меценат, объяснить мне одной дьявольщины: каким образом в будуар Принцессы попала Яблонька?! Вот кусочек ее спас. В клочья разорвана. – Так это… Яблонька?! – ахнул Меценат, и тут же в душе вздохнул Меценат, и, забыв о собственных переживаниях, уныло пробормотал Меценат: – Бедный Телохранитель! – Что вы там бормочете? – Это я стараюсь догадаться, в чем дело! Действительно, за каким чертом попала карточка Яблоньки к моей жене? Да еще разорванная. Уж не приревновала ли меня Принцесса к Яблоньке?.. – Иначе я и не могу объяснить, – угрюмо пожал плечами Новакович. – Хотя вы ведь никакого повода не давали. А? Меценат? – Ни малейшего. – На обороте ничего не написано? – спросил Мотылек. – Ах, я даже не посмотрел! Вот тут… Гм!.. Странно:! “Моя не…” Дальше оторвано. Удивительная загадка! – Почему ж ты не спросил у Принцессы?! – Поди‑ка спроси! Истерика у нее, у вашей Принцессы! Дураком меня назвала и выгнала, – с досадой сказал Новакович. Мотылек сморщил лицо. – Мы с Принцессой почти сошлись во взглядах: она назвала тебя дураком, когда ты выходил от нее, я – когда ты входил к нам. – Да почему же именно я дурак? Я от Куколки не потерпел урона, как ты с Кузей! Мы с Меценатом остались неуязвимы! Правда, Меценат? Меценат, не отвечая, отошел в угол, уткнулся в него и, кажется, засмеялся… По крайней мере, плечи у него дрожали, как у смеющегося. – Да, – искоса поглядывая на странно смеющегося Мецената, покровительственно говорил Новакович. – Ты сам, Мотылек, виноват в отношении Куколки. Заварил эту кашу с газетной рекламой, да и не знаешь, как ее теперь расхлебать. Как неопытный спирит: вызвать призрак – вызвал, а как теперь его спровадить обратно – и не знаешь. Теперь уж машина завертелась без тебя! Не читали интервью с Куколкой в “Вечерней звезде”? Это уж помимо вас кто‑то постарался. И где родился, и как родился, и почему родился, и все такое… – Да ведь лопнет же все это! – завопил Мотылек. – Не может не лопнуть! Ведь если выйдет книжка – старушку в избушке никуда не спрятать. Черным по белому! А стоит только этой дурацкой старушке выглянуть из избушки, как все полетит к черту! – Стучала я, стучала, – сказала, входя, Яблонька, – а вы так тут кричите, хоть из пушек пали. “Здравствуйте, разбойнички”, – как говорит няня. А Куколки еще нет?.. – И вы насчет Куколки? – горько усмехнулся Новакович. – Да… Он мне сказал, что сейчас придет. Чего это вы все носики повесили? Яблонька была по – прежнему ласкова и тепла, как солнечный луч, но наблюдательный Меценат заметил, что в ее ясных глазах мелькало какое‑то легкое и милое смущение. – Куколка, Куколку, Куколкой, о Куколке, – продекламировал Кузя. В дверь постучали. – А! Вот и Куколка. Комплект полный! – Друзья! – с порога закричал Куколка. – Я так счастлив, так счастлив и за себя и за вас. Мотылек!! Вы снова можете занять ваше секретарское место!! – Что такое? – с тайной радостью спросил Мотылек. – И вас так же “ушли” из редакции, как меня? – Наоборот! Все складывается наилучшим образом. Помните, я вам говорил, что редактор переходит в ежедневную газету? И знаете, кого издатель пригласил на освободившееся место редактора? Меня! Премилейший человек. И подумать только, что всем этим я обязан вам! – А правда ли, – спросил Кузя вместо Мотылька, который при последних словах Куколки странно хрюкнул, завалился за спинку дивана и затих, – правда ли, что “Альбатрос” издает вашу книгу?.. – Да, – сияя прекрасными светлыми глазами, радостно подтвердил Куколка. – Можете поздравить. Да у меня с собой, впрочем, и корректурные листы. – Где?! – взвился из‑за дивана, как пружина, Мотылек. – Покажите!! – Да вот они. Я уже и корректуру продержал. Мотылек лихорадочно, дрожащими руками рылся в длинных полосах бумаги и, странно дрожа, допрашивал: – А старушка где? Старушка есть? А? Есть? Старушка в избушке? Где она? Куда вы ее тут засунули?.. – Я совершенно не понимаю, – искренне удивился Куколка, – почему вам так исключительно нравятся эти стихи? Я их сюда и не включал. Мотылек подскочил к Куколке и принялся трясти его за плечи: – Как не включили? Почему нет?! Ведь вы же написали эти стихи или не вы?! – Я‑то я… Но, спросите, когда? Это старый грех. Мне тогда было лет шестнадцать. Когда Новакович попросил меня прочесть в кафе тогда при первом знакомстве все мои стихи, я и стал читать их в хронологическом порядке. А он вдруг на этой самой несовершенной “старушке” неожиданно пришел в восторг, схватил меня за руку и потащил к Меценату. Да… дом Мецената принес мне счастье, друзья! Но, впрочем, дело и не в литературных успехах. Гм! Теперь вы будете, господа, приятно поражены… Куколка обвел всех восторженным взором… – В доме Мецената я нашел самое большое счастье на земле. Позвольте, друзья, представить вам мою невесту!! Чего вы так краснеете, Яблонька? Через месяц наша свадьба, и мы едем во Флоренцию – буду там с вашего благословения новую вещь для “Альбатроса” писать. Роман в трех частях. Уже заказан. Все окаменели. А Кузя подобрался бочком к комку странных морщин, под которыми с большим трудом можно было разглядеть черты Мотылька, и дружески шепнул ему: – Подойди же, поздравь, дружище. А то неловко. У тебя лицо, как старый кисет, из которого вытрясли весь табак! Потом подобрался к закрывшему лицо рукой, будто ослепленному Новаковичу и доброжелательно толкнул его в бок. – Не горюй, чего там. Мало ли хороших женщин? Я, брат, недавно познакомился с одной – ну точь – в – точь как моя незабвенная вдова, которую вы так неделикатно назвали “затрапезной”, – хочешь, познакомлю?.. Так и быть, забирай ее себе. А я другую для себя пошарю. Яблонька скорбно и виновато поглядела на Новаковича и вдруг заторопилась: – Ох, ведь нам уже ехать нужно! Мы на минутку забежали. Вале еще нужно корректуру в типографию отвезти. Валя, поедем! До свидания, разбойнички. Меценат и клевреты снова остались одни в большой мрачной комнате, окутанной тишиной. Неслышными шагами вошла Анна Матвеевна и остановилась у притолоки, пригорюнившись: – Ага! Вся гоп – компания в сборе… Чего это у вас темно так? Сидите, сычи какие словно, нахохлились. Небось коньячище опять хлестать будете, разбойники?! Сюда подать – на ковре али по – христиански – в столовую? Кузя подмигнул Меценату на Мотылька и Новаковича, совсем затушеванных сумерками, и, неслышно подойдя к нему, шепнул: – Это, пожалуй, лучший выход из положения. А? Меценат? Коньяк! Меценат вдруг подпрыгнул на диване и выпрямился – старый, дряхлеющий, но все еще мощный лев. – Ну, ребята, нечего нюнить!! Гляди весело!! Ходи козырем! Выпьем нынче, чтоб звон пошел, а завтра айда к берегам старой матушки Волги – целой разбойничьей ватагой… Айда! На широкие речные просторы, на светлые струи, куда Стенька Разин швырял женщин, как котят! Туда им, впрочем, и дорога! – Аминь! – восторженно закричал Кузя. – Долой Петербург, да здравствуют Жигули! Кальвия! Почествуйте волжскую вольницу!! “Что ж вы, черти, приуныли… Эй ты, Филька, шут! пляши!! Грянем, братцы, удалую – за помин ее души!” ЗАКЛЮЧЕНИЕ О, могущественное Время! Будь ты трижды благословенно. Ты – лучший врач и лучшее лекарство, потому что никакие препараты медицинской кухни не затягивают, не закрывают так благотворно глубоких открытых ран, как ты, вечно текущее, седое, мудрое! Читатель! Если ты через год заглянул бы в уже так хорошо тебе знакомую темную гостиную Мецената – ты тихо улыбнулся бы, увидев, что все на своем месте: Меценат в одном углу, одетый в белый полотняный балахон, лепит новый бюст Мотылька, важно восседающего на высоком стуле, в другом углу возится со штангой, выбрасывая кверху свои могучие, будто веревками – мускулами опутанные руки, Новакович; в глубоком кресле мирно покоится, поедая апельсин, Кузя… А у дверей стоит Кальвия Криспинилла и в тысячу первый раз кротко бормочет: – Опять ты, разбойник, шкурки на ковер бросаешь?! Управы на тебя нет, на мытаря!.. Zoopot, 1923 г. РАССКАЗЫ Подмостки Я сидел в четвертом ряду кресел и вслушивался в слова, которые произносил на сцене человек с небольшой русой бородой и мягким взглядом добрых, ласковых глаз. – Зачем такая ненависть? Зачем возмущение? Они тоже, может быть, хорошие люди, но слепые, сами не понимающие, что они делают… Понять их надо, а не ненавидеть! Другой артист, загримированный суровым, обличающим человеком, нахмурил брови и непреклонно сказал: – Да, но как тяжело видеть всюду раболепство, тупость и косность! У благородного человека сердце разрывается от этого. Героиня, полулежа на кушетке, грустно возражала: – Господа, воздух так чист, и птички так звонко поют… В небе сияет солнце, и тихий ветерок порхает с цветочка на цветочек… Зачем спорить? Обличающий человек закрыл лицо руками и сквозь рыдания простонал: – Божжже мой! Божжжже мой!.. Как тяжело жить! Человек, загримированный всепрощающим, тихо положил руки на плечо тому, который говорил “Бож – же мой!”. – Ирина, – прошептал он, обращаясь к героине, – у этого человека большая душа! На моих глазах выступили слезы. Я вообще очень чувствителен и не могу видеть равнодушно даже, если на моих глазах режут человека. Я смахнул слезу и почувствовал, что эти люди своей талантливой игрой делают меня хорошим, чистым человеком. Мне страстно захотелось пойти в антракте в уборную к тому актеру, который всех прощал, и к тому, который страдал, и к грустной героине – и поблагодарить их за те чувства, которые они разбудили в моей душе. И я пошел к ним в первом же антракте. Вот каким образом познакомился я с интересным миром деятелей подмостков… * * * – Можно пройти в уборную Эрастова? – А вы не сапожник? – Лично я не могу об этом судить, – нерешительно ответил я. – Хотя некоторые критики находили недостатки в моих рассказах, но не до такой степени, чтобы… – Пожалуйте! Я шагнул в дверь и очутился перед человеком, загримированным всепрощающим. – Ваш поклонник! – отрекомендовался я. – Пришел познакомиться лично. Он был растроган. – Очень рад… садитесь! – Спасибо, – сказал я, оглядывая уборную. – Как интересна жизнь артиста, не правда ли?.. Все вы такие душевные, ласковые, талантливые… Эрастов снисходительно усмехнулся. – Ну, уж и талантливые… Далеко не все талантливы! – Не скромничайте, – возразил я, садясь. – Конечно… Разве этот старый башмак имеет хоть какую‑нибудь искру? Ни малейшей! – Какой старый башмак? – вздрогнул я. – Фиалкин – Грохотов! Тот, который так подло играл роль героя. – Вы находите, что он не справился с ролью? Зачем же тогда режиссер поручил ему эту роль? Эрастов всплеснул руками. – Дитя! Вы ничего не знаете? Да ведь режиссер живет с его женой! А сам он пользуется щедротами купчихи Поливаловой, которая – родственница буфетчика Илькина, имеющего на антрепренера векселей на сорок тысяч. Я был ошеломлен. – Какой негодяй! И с таким человеком должны играть вы и эта милая, симпатичная Лучезарская!.. – Героиня? Да ей‑то что… Она сама живет с суфлером только потому, что тот приходится двоюродным братом рецензенту Кулдыбину. У нее, впрочем, есть муж и дочь лет двенадцати. Но она своими побоями скоро вгонит девчонку в гроб – я в этом уверен. Впрочем, она не прочь продать девчонку комику Зубчаткину только потому, что у того есть некоторые связи в Н – ом театре, куда она мечтает пробраться… – Неужели она такая? – Да, знаете… Готова с каждым первым попавшимся. Покажите ей десять рублей – побежит. Ей комическая старуха Мяткина – Строева давно уже руки не подает! – Смотрите‑ка! Комическая старуха, а какая благородная брезгливость, – изумился я. – Она не потому. Просто у Мяткиной – Строевой был любовник на выходах – Клеопатро, которого она содержала, а Лучезарская насплетничала, что он в бутафорской шлем украл, – его и уволили среди сезона. Вы меня извините, сейчас мой выход минут на пять, если хотите – подождите… Я вернусь, еще поболтаем. Ужасно, знаете, мне с моими взглядами жить среди этой грязи и сплетен. Я сейчас! Он ушел. Я остался один. Дверь скрипнула, и в уборную вошел Фиалкин – Грохотов, весело что‑то насвистывая. – Васьки нет? – спросил он благодушно. – Нет, – ответил я, вежливо раскланиваясь. – Очень рад с вами познакомиться – вы прекрасно играли! Лицо его сделалось грустным. – Я мог бы прекрасно играть, но не здесь. Я мог бы играть, но с этим… Эрастовым! Знаете ли вы, что этот человек в диалоге невозможен? Он перехватывает реплики, не дает досказывать, комкает ваши слова и своими дурацкими гримасами отвлекает внимание публики от говорящего. – Неужели он такой? – удивился я. – Он? Это бы еще ничего, если бы он в частной жизни был порядочным человеком. Но ведь его вечные истории с несовершеннолетними гимназистками, эта подозрительно – счастливая игра в карты и бесцеремонность в займах – вот что тяжело и ужасно. Кстати, он у вас еще взаймы не просил? – Нет. А что? – Попросит. Больше десяти рублей не одолжайте – все равно не отдаст. Я вам скажу – он да Лучезарская… В двери послышался стук. – Можно? – спросила Лучезарская, входя в уборную. – Ах, извините! Очень рада познакомиться! – Ну что, голуба? – приветливо сказал Фиалкин – Грохотов, смотря на нее. – Что он там?.. – Ужас, что такое! – страдальчески ответила Лучезарская, поднимая руки кверху. – Это такой кошмар… Все время путает слова, переигрывает, то шепчет, как простуженный, то орет. Я с ним совершенно измоталась! – Бедная вы моя, – ласково и грустно посмотрел на нее Фиалкин – Грохотов. – Каково вам‑то. – Мне‑то ничего… У меня сегодня с ним почти нет игры, а вот вы… Я думаю, вам с вашей школой, с игрой, сердцем и нервами, после большой столичной сцены… тяжело? О, как мне все это понятно! Вам сейчас выходить, милый… Идите! Он вышел, а Лучезарская нахмурила брови и, наклонившись ко мне, озабоченно прошептала: – Что вам говорил сейчас этот кретин? – Он? Так кое‑что… Светский разговор. – Это страшный сплетник и лгун. Мы его все боимся, как огня. Он способен, например, выйти сейчас и рассказать, что застал вас обшаривающим карманы висящего пиджака Эрастова. – Неужели? – испугался я. – Алкоголик и морфинист. Мы очень будем рады, если его засадят в тюрьму. – Неужели? За что? – Шантажировал какую‑то богатую барыню. Теперь все раскрылось. Я очень буду рада, потому что играть с ним – чистое мучение! Когда он да эта горилла – Эрастов на сцене, то ни в чем не можешь быть уверенным. Все провалят! – Почему же режиссер дает им такие ответственные роли? – Очень просто! Эрастов живет с женой режиссера, а тому только этого и надо, потому что ему не мешают тогда наслаждаться счастием с этой распутницей Каширской – Мелиной, которая жила в прошлом году с Зубчаткиным. Она грустно улыбнулась и вздохнула: – Вас, вероятно, ужасает наше театральное болото? Меня оно ужасает еще больше, но… что делать! Я слишком люблю сцену!.. В уборную влетел Эрастов и, скрежеща зубами, сказал: – Душечка, Марья Павловна, посмотрите, что сделала эта скотина с началом второго действия! Что он там натворил… – Я это и раньше говорила, – пожала плечами Лучезарская. – Эта роль – главная в пьесе и поэтому по справедливости должна была принадлежать вам! Впрочем… Вы ведь знаете режиссера! * * * Следующий акт я опять смотрел. Лучезарская стояла около окна, вся залитая лунным светом, и говорила, положив голову на плечо Фиалкина – Грохотова: – Я не могу понять того чувства, которое овладевает мною в вашем присутствии: сердце ширится, растет… Что это такое, Кайсаров? – Милая… чудная! Я хотел бы, чтобы судорога счастья быть любимым вами сразу захватила мое сердце, и я упал бы к вашим ногам бездыханным с последним словом на устах: люблю! Около меня кто‑то вынул платок, задев меня локтем, и, растроганный, вытер глаза. – Чего вы толкаетесь, – грубо проворчал я. – Болтают тут руками – сами не знают чего!.. ЛЕКАРСТВО I В глаза я называл ее Марьей Павловной, а за глаза Марусей, Мэри и Мышоночком… Сегодня, когда я ехал к ней, то думал: – Соберусь с духом и скажу!.. Если она ответит “да” – в груди моей запоют птицы и жизнь раз навсегда окрасится приятным розовым светом. Если – “нет”… я ничего не скажу, повернусь и выйду из комнаты… И никто никогда не услышит обо мне ни слова. Только, может быть, через несколько лет до нее и всех ее знакомых дойдет слух о странном монахе, известном своей суровой отшельнической жизнью, который поселился в пустыне, одинокий, таинственный, со следами красоты на изможденном лице, благоволящий мужчинам и отворачивающийся от женщин… Это буду я. Я вошел к Марье Павловне с сосредоточенно сжатыми губами и лихорадочным блеском в глазах. – Что это вы такой? – удивленно спросила она. – Я… должен иметь с вами один… очень важный для меня разговор! В глазах ее засветились два огонька и – погасли. – Хорошо. Только я раньше должна съездить в два места… Надеюсь, вы меня проводите? – Конечно! Как можно задавать такие вопросы?.. – Я сейчас оденусь, заедем в мануфактурный магазин и потом к портнихе. Ладно? – Хотя бы к двум портнихам!.. – поклонился я. Она призадумалась. – К двум? Мне бы, собственно, нужно было к двум, да я не знаю адреса одной. Посидите. Я скоро оденусь. Даша! Сбегай‑ка за дворником! – Зачем это вам дворник понадобился? – изумился я. – Не могу же я выйти на улицу в одном платье?! – А разве дворник… – Это длинная история! Жена дворника, которая служит у каких‑то квартирантов, имеет сестру, работающую у той самой портнихи, которой я отдала переделать свою ротонду. Так вот, если жена дворника сообщит сейчас мужу адрес, где работает ее сестра, – я и пошлю Дашу туда за ротондой. – Так, так. Это и есть тот адрес – один из двух, – которого вы не знаете? – Что вы путаете! Это тот адрес, который я знаю. Как же иначе я бы нашла его? – Смешные вы, женщины! – улыбнулся я. Она показала мне язык и убежала в другую комнату. Я уселся, взял газету и прочел ее от начала до конца. Марья Павловна одевалась. Я пересмотрел альбом, взял какую‑то книгу, прочел три главы. Марья Павловна одевалась! После шестой главы я имел совершенно точные данные, что Марья Павловна еще не совсем одета, а девятая глава заставила ее выглянуть из комнаты и спросить меня: – Нет ли у вас крючка для застегивания ботинок? Я не могу найти свой. Целый час ищем! Почему вы не носите с собой крючка? – Хорошо, – кротко отвечал я. – Теперь я буду носить его с собой. Во избежание задержек на будущее время я буду также теперь захватывать с собой щипцы для завивки волос, ротонду и головные шпильки. Если вам нужно еще что‑нибудь – вы предупредите. Она, очевидно, не поняла меня, потому что отвечала: – Нет, щипцы у меня есть. А вот головные шпильки, если бы вы носили – я иногда брала бы у вас, потому что они страшно теряются. Вошла Даша и спросила: – Не видали, барин, крючка для ботинок? Он тут где‑то. – Не знаю. Я пересмотрел альбом, – его там не было. И в книге нет. Может быть, спросить того дворника, который имеет сведения о ротонде?.. И Даша меня тоже не поняла. – Демьян! – закричала она, выбегая в переднюю, – не видел барышниного крючка? Я вошел в ту комнату, где одевалась Марья Павловна, и сказал: – Придется мне поискать. Из деликатности я старался не смотреть на причесывающуюся Марью Павловну, но она воскликнула: – Только, ради бога, не смейте на меня смотреть! Не посмотреть было уже неловко. Я взглянул на нее, на стоящую около нее пару крошечных ботинок и спросил: – Вы эти ботинки и хотите надеть? – Да… только вот крючка нет. – Крючок можно купить, – ответил я. – Его можно сделать, найти, украсть, но – увы – он будет вам бесполезен. – Почему?! – Потому что ботинки ваши не на пуговицах, а на шнурках. Она засмеялась. – Да? А ведь и в самом деле! Даша! Не ищи крючка… А вы, сударь, уходите пока. Я вышел и от скуки опять взялся за газету. Выглянула Даша и спросила: – Барин, не видели барышниной брошки? – Не знаю, где она. Впрочем, вы можете взглянуть на крышу соседнего дома. Не зацепилась ли она каким‑нибудь образом за дымовую трубу. Даша с озабоченным видом взглянула в окно, развела руками и ушла обратно в комнату барышни. – Там нет… Под ковром смотрели? – Смотрела. И в умывальнике нет. – Ах ты ж, Господи! Я нервно вошел в их комнату и спросил: – Куда вы ее обыкновенно кладете? Какого она вида? – Обыкновенно она у меня на груди. А вид у нее такой… знаете, что у лошадей на лапах бывает! – На каких лапах? – Ну, такое… Копыто называется… – Я не помню у вас такой брошки – копыта. Вероятно, подкова? – Да, да… такое, знаете, что стучит. – Так бы вы прямо и сказали!.. Такое, что стучит – это всякий догадается. Подкову я помню. Ювелир, значит, уже вставил бирюзу, которая выпала? Помните, мы на той неделе вместе отдавали? – Нет еще. – Так она, значит, у ювелира? Скажите, сколько времени затрачиваете вы обыкновенно на поиски в этой комнате вещи, находящейся в другой улице? – Действительно, она у ювелира! Даша, глупая, не ищи: я совсем и забыла. Так как я был признан дамами очень сообразительным, толковым парнем, то меня оставили на всякий случай присутствовать при завершении туалета. Все пошло гладко, если не считать того, что дамы тщетно пытались открыть флакон с духами, проклиная тугую пробку. Мне не стоило большого труда убедить их, что открывать его не имеет смысла, так как он совершенно пуст, и что, вероятно, можно достигнуть больших результатов, если открыть другой флакон, стоявший тут же и по горло наполненный духами. II Когда мы приехали в магазин, приказчик галантно поклонился нам, но сейчас же побледнел и взглядом, полным ужаса, уставился на розовую, улыбающуюся Марью Павловну. – Покажите мне что‑нибудь новенькое на блузку. Только – самое новое. Я всегда бываю у вас, и вы всегда показываете мне старое. – Какой негодяй! – подумал я. Приказчик полез на какую‑то лестницу и стал сбрасывать на прилавок целый водопад разных разноцветных тряпок, – с таким видом, будто бы он хотел устроить между собой и покупательницей крепкую надежную баррикаду, за которой можно укрыться. В глазах его виднелось отчаяние и покорность судьбе. – Вот это, сударыня… Прелестный рисунок. – Этот? Вы смеетесь надо мной! Это бабы платки такие носят. – Тогда вот! Самый последний крик делямод. – Этот? Нет, вы, право, надо мной смеетесь! Я никогда не видел, чтобы так смеялись. На лбу приказчика выступил пот, а губы пересохли и нервно дрожали… Куски материй сыпались с полок дождем, развертывались, забраковывались, скрывались под свежей струей новых материй, которые, отверженные, в свою очередь, стонали под тяжестью все новых и новых кусков, которые то были “аляповаты”, то слишком в крупную, то слишком в мелкую клетку… А одна материя подверглась суровому осуждению даже за то, что клетка на ней оказалась слишком средней. – Вот эта мне нравится, – робко сказал я, указывая на какой‑то желтый угол, торчавший снизу. Приказчик с благодарностью взглянул на меня, но потом вздохнул и сказал: – Это не материя. Это оберточная бумага из середины куска. Вот это очень недурно, кажется. – Это? – в искусственном восхищении вскричал я. – Это великолепно. – Покажите еще что‑нибудь в этом роде, – ласково попросила моя спутница. Приказчик уже не стоял за прилавком, а лежал где‑то наверху на огромной груде измятых скомканных кусков. Мы должны были задирать головы, чтобы видеть этого доброго человека, который хриплым голосом кричал нам сверху: – Вот тоже… рекомендую… Дернье крик делямод… Образ действий приказчика меня изумлял. Что могло удержать его от одного незаметного жеста руки, которым можно было бы опрокинуть на голову покупательницы часть этой груды “чего‑нибудь на блузку”… Откапывание погребенной под развалинами покупательницы и вся последующая веселая суматоха дали бы приказчику некоторую возможность передохнуть и собраться с силами, а покупательница на собственной голове и плечах убедилась бы, что бывает очень неудобно, когда “что‑нибудь на блузку” весит от восьми до десяти пудов. Последние “крики делямод”, доносившиеся сверху, делались все тише и тише. Я понял, почему приказчик, увидев мою спутницу, побледнел от ужаса, а моя спутница в это время мягким, как серебряный бубенчик, голосом говорила: – Этот цвет немного темен или, вернее, слишком для меня светел… Кажется, ничего я не подберу. Она вздохнула и встала, ласково кивнув головой извивавшемуся где‑то наверху телу приказчика. – Мы уходим? – спросил я. – В таком случае заверните мне, господин приказчик, вот этот кусок и этот… и этот! – Для чего это вам? – изумилась Марья Павловна. Я хотел сказать ей, что приказчик в самом худшем случае заслужил не этой бессмысленной для меня покупки трех кусков, а пожизненной пенсии и воспитания детей на казенный счет. Впрочем, едва ли ему нужна была пожизненная пенсия, так как, по своему наружному виду, бедняга мог дотянуть не дольше, чем до конца текущей недели.