Текст книги "Юмор начала XX века [сборник]"

Автор книги: Аркадий Аверченко

Соавторы: Исаак Бабель,Даниил Хармс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

III

А лось и жирафа пили пили, пили пили, наконец, жирафа говорит: – Я больше не могу. И лось говорит: – Я тоже больше не могу. Побежали они дальше, да уж быстро бежать не могут. Так их от воды раздуло. А слон увидел это и ну смеяться! Стоит и смеётся! Стоит и смеётся! А собаку по дороге блохи заели. Села она и давай чесаться! Сидит и чешется! Сидит и чешется! Так что первыми олень и дикая лошадь прибежали. IV А слон‑то всё стоит и смеётся, стоит и смеётся! V А собака‑то всё сидит и чешется, сидит и чешется! VI А жирафа‑то всё бежит!

VII

А слон‑то всё смеётся!

VIII

А собака‑то всё чешется! Заяц и Ёж Однажды ёж оступился и упал в реку. Вода в реке была холодная и ёж очень озяб. Хотел ёж на солнце погреться, а погода была пасмурная, солнце было покрыто облаками. Сел ёж на полянку и стал ждать, когда солнце из‑за облаков выглянет. Сидит ёж на полянке. С него вода капает. Холодно ему. Вдруг видит – бежит по полянке заяц. – Эй, заяц! – крикнул ёж. – Пойди‑ка сюда! Подошёл заяц к ежу и говорит: – Ты чего меня звал? – Вот, – говорит ёж, – я давно хотел с тобой поговорить. Все говорят, что ты трус. Как тебе не стыдно? – Да ты что? – удивился заяц. – Зачем же ты меня обижаешь? – Потому, – сказал ёж, – что ты трус и я хочу научить тебя, как храбрым стать. – Я и без твоей помощи очень храбрый, – сказал заяц. – Я и так ничего не боюсь. – Нет, – сказал ёж, – ты трус, а вот я… ёж вдруг замолчал, открыл рот, закрыл глаза и поднял голову. Заяц посмотрел на ежа и испугался. – Что это с ним? – подумал заяц. – Он, должно быть, сумасшедший! Заяц прыгнул в сторону и спрятался в кусты. А ёж дернул головой и вдруг чихнул: а п ч х и! Потом ёж вытер лапкой нос, открыл глаза, посмотрел и видит: нету зайца. – Вот так штука! – сказал ёж. – Куда же это он пропал? Эй, заяц, где ты? А заяц сидит за кустом и молчит. Ёж собрался домой пойти, но вдруг остановился, закрыл глаза, открыл рот, сначала немного, потом пошире, потом ещё шире и вдруг мотнул головой в сторону и громко чихнул: а п ч х и! – Будьте здоровы! – сказал кто‑то около ежа. Ёж открыл глаза и увидел перед собой зайца. – Где ты был? – спросил его ёж. – Как, где был? – сказал заяц. – Нигде не был. Так всё тут и стоял. – Не может быть, – сказал ёж, – я тебя не видел. Я тебя даже крикнул, а ты… Ёж вдруг замолчал, вытянул вперёд свой нос, потом поднял его кверху, потом поднял его ещё выше, потом ещё выше, потом зажмурил глаза, поднял нос ещё выше и вдруг опустил его к самой земле и громко чихнул: а п ч х и! – У меня, кажется, начинается насморк, – сказал ёж, открывая глаза. И вдруг увидел, что заяц опять исчез. Ёж посмотрел кругом и почесал лапкой затылок. – Нет, – сказал ёж. – Этот заяц просто… ап… ап… а п ч х и! – чихнул еж. – Исполнение желаний! – сказал кто‑то около ежа. Ёж открыл глаза и увидел зайца. – Да что же это такое? – сказал ёж, пятясь от зайца. – А что? – спросил заяц. – Послушай, – сказал ёж, – ты всё время был тут? – Да, – сказал заяц, – я всё время тут стоял. – Тогда я ничего не понимаю! – сказал ёж. – То ты исчезаешь, то опять… ап… ап… ап… а п ч х и! Ёж осторожно открыл один глаз, но сейчас же закрыл его и открыл другой. Зайца не было. – Он опять исчез! – сказал тихо ёж, открывая оба глаза. – Это не заяц, а просто… ап… ап… ап… а п ч х и! – Будьте здоровы! – сказал заяц над самым ухом ежа. – Караул! Спасите! – закричал ёж, сворачиваясь шариком и выставляя во все стороны свои острые иголки. – Ты чего кричишь? – спросил заяц. – Отстань! – закричал ёж. – Я на тебя смотреть боюсь! Ты всё время исчезаешь! Я ничего не понимаю! Уходи прочь! – Подожди, – сказал заяц, – ты хотел научить меня как храбрым стать. И с этими словами заяц опять прыг в кусты. – Чтобы стать храбрым, – сказал ёж, высовывая мордочку, но вдруг увидел, что заяц опять исчез. – Ай – ай – ай! Опять… апчхи! опять исчез! – закричал ёж и кинулся бежать. Бежит ёж, остановится, чихнёт и дальше бежит. Чихнёт и опять бежит. А заяц выскочил из кустов и давай смеяться. – Ха – ха – ха! – смеётся заяц. – Вот храбрец нашёлся! меня храбрости учить хотел! Ха – ха – ха! Вот какую историю рассказал мне мой знакомый дрозд. Он сам это всё видел. Потому что невдалеке на дереве сидел. * * * Но художник усадил натурщицу на стол и раздвинул её ноги. Девица почти не сопротивлялась и только закрыла лицо руками. Амонова и Страхова сказали, что прежде следовало – бы девицу отвести в ванну и вымыть ей между ног, а то нюхать подобные ароматы просто противно. Девица хотела вскочить, но художник удержал её и просил, не обращая внимания, сидеть так, как он её посадил. Девица, не зная, что ей делать, села обратно. Художник и художницы расселись по своим местам и начали срисовывать натурщицу. Петрова сказала, что натурщица очень соблазнительная женщина, но Страхова и Амонова заявили, что она слишком полна и неприлична. Золотогромов сказал, что это и делает её соблазнительной, но Страхова сказала, что это просто противно, а вовсе не соблазнительно. “Посмотрите, – сказала Страхова. – Фи! Из неё так и льется на скатерть. Чего уж тут соблазнительного, когда я от сюда слышу, как от нее пахнет”. Петрова сказала, что это показывает только её женскую силу. Абельфар покраснела и согласилась. Амонова сказала, что она ничего подобного не видела, что надо дойти до. высшей точки возбуждения и то так не польётся, как у этой девицы. Петрова сказала, что глядя на это, можно и самой возбудиться и что Золотогромов, должно быть, уже возбуждён. Золотогромов сознался, что девица сильно на него действует. Абельфар сидела красная и тяжело дышала. “Однако, воздух в комнате делается невыносимым”! – сказала Страхова. Абельфар ерзала на стуле, потом вскочила и вышла из комнаты. “Вот, – сказала Петрова, – вы видите результат женской соблазнительности. Это действует даже на дам. Абельфар пошла поправится. Чувствую, что и мне скоро придется сделать то же самое”. “Вот, – сказала Амонова, – наше преимущество худеньких женщин. У нас всегда всё в порядке. А вы и Абельфар пышные дамочки и вам приходится много следить за собой”. “Однако, – сказал Золотогромов, – пышность и некоторая нечистоплотность именно и ценится в женщине!” О Пушкине Трудно сказать что ни будь о Пушкине тому, кто ни чего о нём не знает. Пушкин великий поэт. Наполеон менее велик, чем Пушкин. И Бисмарк по сравнению с Пушкиным ничто. И Александры I и II, и

III

просто пузыри по сравнению с Пушкиным. Да и все люди по сравнению с Пушкиным пузыри, только по сравнению с Гоголем Пушкин сам пузырь. А потому, вместо того, что бы писать о Пушкине, я лучше напишу вам о Гоголе. Хотя Гоголь так велик, что о нём и написать то ничего нельзя, поэтому я буду всё таки писать о Пушкине. Но после Гоголя писать о Пушкине как то обидно. А о Гоголе писать нельзя. Поэтому я уж лучше ни о ком ничего не напишу. Пушкин Вот однажды подошел ко мне Кирилл и сказал: – А я знаю наизусть “Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя”. – Очень хорошо, – сказал я. – А тебе нравятся эти стихи? – Нравятся, – сказал Кирилл. – А ты знаешь, кто их написал? – спросил я Кирилла. – Знаю, – сказал он. – Кто? – спросил я Кирилла. – Пушкин, – сказал Кирилл. – А ты понимаешь, про что там написано? – спросил я. – Понимаю, – сказал Кирилл, – там написано про домик и про старушку. – А ты знаешь, кто эта старушка? – спросил я. – Знаю, – сказал Кирилл, – это бабушка Катя. – Нет, – сказал я, – это не бабушка Катя. Эту старушку зовут Арина Родионовна. Это няня Пушкина. – А зачем у Пушкина няня? – спросил Кирилл. – Когда Пушкин был маленький, у него была няня. И когда маленький Пушкин ложился спать, няня садилась возле его кроватки и рассказывала ему сказки или пела длинные русские песни. Маленький Пушкин слушал эти сказки и песни и просил няню рассказать или спеть ему ещё. Но няня говорила: “Поздно. Пора спать”. И маленький Пушкин засыпал. – А кто такой Пушкин? – спросил Кирилл. – Как же ты выучил стихи Пушкина наизусть и не знаешь, кто он такой! – сказал я. – Пушкин это великий поэт. Ты знаешь, что такое поэт? – Знаю, – сказал Кирилл. – Ну скажи, что такое поэт, – попросил я Кирилла. – Поэт, это который пишет стихи, – сказал Кирилл. – Верно, – сказал я, – поэт пишет стихи. А Пушкин великий поэт. Он писал замечательные стихи. Всё, что написал Пушкин, – замечательно. – Ты говоришь, Пушкин был маленький, – сказал Кирилл. – Нет, – сказал я. – Ты меня не так понял. Сначала Пушкин был маленький, как и все люди, а потом вырос и стал большим. – А когда он был маленький, он писал стихи? – спросил Кирилл. – Да, писал, – сказал я. – Но сначала он начал писать стихи по – французски. – А почему он писал сначала по – французски? – спросил меня Кирилл. – Видишь ли ты, – сказал я Кириллу. – В то время, когда жил Пушкин, в богатых домах было принято разговаривать на французском языке. И вот родители Пушкина наняли ему учителя французского языка. Маленький Пушкин говорил по – французски так же хорошо, как и по – русски, прочитал много французских книг и начал сам писать французские стихи. С родителями Пушкин говорил по – французски, с учителем по – французски, с сестрой тоже по – французски. Только с бабушкой и с няней маленький Пушкин говорил по – русски. И вот, слушая нянины сказки и песни, Пушкин полюбил русский язык и начал писать стихи по – русски. В это время часы, висевшие на стене, пробили два часа. – Ну, – сказал я Кириллу, – тебе пора идти гулять. – Ой, нет, – сказал Кирилл. – Я не хочу гулять. Расскажи мне ещё про Пушкина. – Хорошо, – сказал я, – я расскажу тебе о том, как Пушкин стал великим поэтом. Кирилл забрался на кресло с ногами и приготовился слушать. – Ну так вот, – начал я, – когда Пушкин подрос, его отдали в Лицей. Ты знаешь, что такое Лицей? – Знаю, – сказал Кирилл, – это такой пароход. – Нет, что ты! – сказал я. – Какой там пароход! Лицей – это так называлась школа, в которой учился Пушкин. Это была тогда самая лучшая школа. Мальчики, которые учились там, должны были жить в самом Лицее. Их учили самые лучшие учителя и Лицей посещали знаменитые люди. В Лицее вместе с Пушкиным училось тридцать мальчиков. Многие из них были тоже молодыми поэтами и тоже писали стихи. Но Пушкин писал стихи лучше всех. Пушкин писал очень много, а иногда бывали дни, когда он писал стихи почти всё время: и на уроке в классе, и на прогулке в парке и даже проснувшись утром в кровати он брал карандаш и бумагу и начинал писать стихи. Иногда ему стихи не удавались. Тогда он кусал от досады карандаш, зачеркивал слова и надписывал их вновь, исправлял стихи и переписывал их несколько раз. Но когда стихи были готовы, они получались всегда такие лёгкие и свободные, что казалось, будто Пушкин написал их безо всякого труда. Лицейские товарищи Пушкина читали его стихи и заучивали их наизусть. Они понимали, что Пушкин становится замечательным поэтом. А Пушкин писал стихи всё лучше и лучше. И вот однажды в Лицей на экзамен приехал старик Державин… – А зачем он приехал? – спросил меня Кирилл. – Ах да, – сказал я, – ведь ты, может быть, не знаешь, кто такой Державин. Державин тоже великий поэт, и до Пушкина думали, что Державин самый лучший поэт, царь поэтов. Державин был уже очень стар. Он приехал в Лицей, уселся в кресло и на воспитанников Лицея смотрел сонными глазами. Но когда вышел Пушкин и звонким голосом начал читать свои стихи, Державин сразу оживился. Пушкин стоял в двух шагах от Державина и громко и сильно читал свои стихи. Голос его звенел. Державин слушал. В глазах его показались слезы. Когда Пушкин кончил, Державин поднялся с кресла и кинулся к Пушкину, чтобы обнять его и поцеловать нового замечательного поэта. Но Пушкин, сам не понимая, что он делает, повернулся и убежал. Его искали, но нигде не могли найти. – А где же он был? – спросил меня Кирилл. – Не знаю, – сказал я. – Должно быть, куда‑нибудь спрятался. Уж очень он был счастлив, что его стихи понравились Державину! – А Державин? – спросил меня Кирилл. – А Державин, – сказал я, – понял, что ему на смену появился новый великий поэт, может быть, ещё более великий, чем он сам. Кирилл сидел на кресле некоторое время молча. А потом вдруг неожиданно спросил меня: – А ты видел Пушкина? – И ты можешь посмотреть на Пушкина, – сказал я. – В этом журнале помещён его портрет. – Нет, – сказал Кирилл, – я хочу посмотреть на живого Пушкина. – Это невозможно, – сказал я. – Пушкин умер ровно сто лет тому назад. Теперь нам дорого всё, что осталось от Пушкина. Все его рукописи, каждая даже самая маленькая записка, написанная им, гусиное перо, которым он писал, кресло, в котором он когда‑то сидел, письменный стол, за которым он работал, – всё это хранится в Ленинграде в Пушкинском музее. <А в Селе Михайловском ещё до сих пор стоит маленький домик, в котором когда‑то жила пушкинская няня Арина Родионовна. Про этот домик и про свою няню Пушкин писал стихи. Это те стихи, которые ты выучил сегодня наизусть>. * * * Володя сидел за столом и рисовал. Нарисовал Володя домик, в окне домика нарисовал человечка с черной бородой, рядом с домиком нарисовал дерево, а вдали нарисовал поле и лес. А потом нарисовал около домика кустик и стал думать, что бы ещё нарисовать. Думал, думал и зевнул. А потом зевнул ещё раз и решил нарисовать под кустиком зайца. Взял Володя карандаш и нарисовал зайца. Заяц получился очень красивый, с длинными ушами и маленьким пушистым хвостиком. – Эй – ей – ей! – закричал вдруг из окна домика человечек с чёрной бородой. – Откуда тут заяц? Ну‑ка я его сейчас застрелю из ружья! Дверь в домике открылась и на крыльцо выбежал человечек с ружьём в руках. – Не смейте стрелять в моего зайца! – крикнул Володя. Заяц пошевелил ушами, дрыгнул хвостиком и поскакал в лес. “Бах!” – выстрелил из ружья человечек с чёрной бородой. Заяц поскакал ещё быстрее и скрылся в лесу. – Промахнулся! – крикнул человечек с чёрной бородой и бросил ружьё на землю. – Я очень рад, что вы промахнулись, – сказал Володя. – Нет! – закричал человечек с чёрной бородой. – Я, Карл Иванович Шустерлинг, хотел застрелить зайца и промахнулся! Но я его застрелю! Уж я его застрелю! Карл Иванович схватил ружьё и побежал к лесу. – Подождите! – крикнул Володя. – Нет, нет, нет! Уж я его застрелю! – кричал Карл Иванович. Володя побежал за Карлом Ивановичем. – Карл Иванович! Карл Иванович! – кричал Володя. Но Карл Иванович, ничего не слушая, бежал дальше. Так они добежали до леса. Карл Иванович остановился и зарядил ружьё. – Ну, – сказал Карл Иванович, – теперь только попадись мне этот заяц! И Карл Иванович вошёл в лес. Володя шёл за Карлом Ивановичем. В лесу было темно, прохладно и пахло грибами. Карл Иванович держал ружьё наготове и заглядывал за каждый кустик. – Карл Иванович, – говорил Володя. – Пойдемте обратно. Не надо стрелять в зайчика. – Нет, нет! – говорил Карл Иванович. – Не мешайте мне! Вдруг из куста выскочил заяц и, увидя Карла Ивановича, подскочил, перевернулся в воздухе и пустился бежать. – Держи его! – кричал Карл Иванович. Володя бежал за Карлом Ивановичем. – О – о – о! – кричал Карл Иванович. – Сейчас я его! Раз, два, три! Чёрная борода Карла Ивановича развевалась в разные стороны. Карл Иванович скакал через кусты, кричал и размахивал руками. – Пуф! – сказал Карл Иванович, останавливаясь и вытирая рукавом лоб. – Пуф! Как я устал! Заяц сел на кочку и, подняв ушки, смотрел на Карла Ивановича. Ax ты, паршивый заяц! – крикнул Карл Иванович. – Ещё дразнишься! И Карл Иванович опять погнался за зайцем. Но, пробежав несколько шагов, Карл Иванович остановился и сел на пень. – Нет, больше не могу, – сказал Карл Иванович. * * * Кулаков уселся в глубокое кресло и моментально сидя заснул. Сидя заснул, а спустя несколько часов проснулся лёжа в гробу. Кулаков понял сразу, что он лежит в гробу. Дикий страх сковал Кулакова. Мутными глазами он посмотрел вокруг, и всюду, куда ни направлял он свой взор, он видел только цветы: цветы в корзинах, букеты цветов, перевязанные лентой, венки из цветов и цветы россыпью. “Меня хоронят”, – подумал с ужасом Кулаков и вдруг почувствовал гордость, что его, такого незначительного человека, хоронят так пышно, с таким количеством цветов. Рыцарь Алексей Алексеевич Алексеев был настоящий рыцарь. Так, например, однажды, увидя из трамвая, как одна дама запнулась о тумбу и выронила из кошелки стекляный колпак для настольной лампы, который тут же и разбился, Алексей Алексеевич, желая помочь этой даме, решил пожертвовать собой и, выскочив из трамвая на полном ходу, упал и раскроил себе о камень всю рожу. В другой раз, видя, как одна дама, перелезая через забор, зацепилась юбкой за гвоздь и застряла так, что, сидя верхом на заборе, не могла двинуться ни взад ни вперед, Алексей Алексеевич начал так волноваться, что от волнения выдавил себе языком два передних зуба. Одним словом, Алексей Алексеевич был самым настоящим рыцарем, да и не только по отношению к дамам. С небывалой легкостью Алексей Алексеевич мог пожертвовать своей жизнью за Веру, Царя и Отечество, что и доказал в 14–ом году, в начале германской войны, с криком “За Родину!” выбросившись на улицу из окна третьего этажа. Каким‑то чудом Алексей Алексеевич остался жив, отделавшись только не серьезными ушибами, и вскоре, как столь редкостно – ревностный патриот, был отослан на фронт. На фронте Алексей Алексеевич отличался небывало возвышенными чувствами и всякий раз, когда он произносил слова: стяг, фанфара или даже просто эполеты, по лицу его бежала слеза умиления. В 16-<м>году Алексей Алексеевич был ранен в чресла и удален с фронта. Как инвалид I категории, Алексей Алексеевич не служил и, пользуясь свободным временем, излогал на бумаге свои патриотические чувства. Однажды, беседуя с Константином Лебедевым, Алексей Алексеевич сказал свою любимую фразу: “Я пострадал за Родину и разбил свои чресла, но существую силой убеждения своего заднего подсознания”. – И дурак! – сказал ему Константин Лебедев. – Наивысшую услугу родине окажет только ЛИБЕРАЛ. Почему‑то эти слова глубоко запали в душу Алексея Алексеевича, и вот в 17–ом году он уже называет себя либералом, чреслами своими пострадавшего за отчизну. Революцию Алексей Алексеевич воспринял с восторгом, несмотря даже на то, что был лишон пенсии. Некоторое время К. Л. снабжал его тросниковым сахаром, шеколадом, консервированным салом и пшенной крупой. Но когда Константин Лебедев вдруг неизвестно куда пропал, Алексею Алексеевичу пришлось выйти на улицу и просить подояния. Сначала Алексей Алексеевич протягивал руку и говорил: “подайте, Христа ради, чреслами своими пострадавшему за Родину”. Но это успеха не имело. Тогда Алексей Алексеевич заменил слово “родину” словом “революцию”. Но и это успеха не имело. Тогда Алексей Алексеевич сочинил революционную песню и, завидя на улице человека, способного, по мнению Алексея Алексеевича, подать милостыню, делал шаг вперед и, гордо, с достоинством, откинув назад голову, начинал петь: На баррикады Мы все пойдем! За свободу Мы все покалечимся и умрем! И лихо, по – польски притопнув каблуком, Алексей Алексеевич протягивал шляпу и говорил: “Подайте милостыню, Христа ради”. Это помогало, и Алексей Алексеевич редко оставался без пищи. Все шло хорошо, но вот в 22–ом году Алексей Алексеевич познакомился с неким Иваном Ивановичем Пузыревым, торговавшим на Сенном рынке подсолнечным маслом. Пузырев пригласил Алексея Алексеевича в кафе, угостил его настоящим кофеем и сам, чавкая пирожными, изложил ему какое‑то сложное предприятие, из которого Алексей Алексеевич понял только, что и ему надо что‑то делать, за что он будет получать от Пузырева ценнейшие продукты питания. Алексей Алексеевич согласился, и Пузырев тут – же, в виде поощрения, передал ему под столом два цыбика чая и пачку папирос Раджа. С этого дня Алексей Алексеевич каждое утро приходил на рынок к Пузыреву и, получив от него какие то бумаги с кривыми подписями и бесчисленными печатями, брал саночки, если это происходило зимой, и, если это происходило летом, – тачку и отправлялся, по указанию Пузырева, по разным учреждениям, где, предъявив бумаги, получал какие‑то ящики, которые грузил на свои саночки или тележку и вечером отвозил их Пузыреву на квартиру. Но однажды, когда Алексей Алексеевич подкатил свои саночки к пузыревской квартире, к нему подошли два человека, из которых один был в военной шинели, и спросили его: “Ваша фамилия Алексеев?” Потом Алексея Алексеевича посадили в автомобиль и увезли в тюрьму. На допросах Алексей Алексеевич ничего не понимал и всё только говорил, что он пострадал за революционную родину. Но, несмотря на это, был приговорен к 10 годам ссылки в северные части своего отечества. Вернувшись в 28–ом году обратно в Ленинград, Алексей Алексеевич занялся своим преждним ремеслом и, встав на углу пр. Володарского, закинул с достоинством голову, притопнул каблуком и запел: На баррикады Мы все пойдем! За свободу Мы все покалечимся и умрем! Но не успел он пропеть это и два раза, как был увезен в крытой машине куда‑то по направлению к Адмиралтейству. Только его и видели. Вот краткая повесть жизни доблестного рыцаря и патриота Алексея Алексеевича Алексеева. * * * I Однажды я пришел в Госиздат и встретил в Госиздате Евгения Львовича Шварца, который, как всегда, был одет плохо, но с притензией на что то. Увидя меня, Шварц начал острить, тоже, как всегда, неудачно. Я острил значительно удачнее и скоро, в умственном отношении, положил Шварца на обе лопатки. Все вокруг завидывали моему остроумию, но никаких мер не предпринимали, так как буквально дохли от смеха. В особенности же дохла от смеха Нина Владимировна Гернет и Давид Ефемыч Рахмилович, для благозвучия называющий себя Южиным. Видя, что со мной шутки плохи, Шварц начал сбавлять свой тон и, наконец обложив меня просто матом, заявил, что в Тифлисе Заболоцкого знают все, а меня почти никто. Тут я обозлился и сказал, что я более историчен, чем Шварц и Заболоцкий, что от меня останется в истории светлое пятно, а они быстро забудутся. Почувствовав мое величие и крупное мировое значение, Шварц постепенно затрепетал и пригласил меня к себе на обед. II Я решил растрепать одну компанию, что и делаю. Начну с Валентины Ефимовны. Эта нехозяйственная особа приглашает нас к себе и, вместо еды, подает к столу какую‑то кислятину. Я люблю поесть и знаю толк в еде. Меня кислятиной не проведешь! Я даже в ресторан, другой раз, захожу и смотрю, какая там еда. И терпеть не могу, когда с этой особенностью моего характера не считаются. Теперь перехожу к Леониду Савельевичу Липавскому. Он не постеснялся сказать мне в лицо, что ежемесячно сочиняет десять мыслей. Во – первых, – врет. Сочиняет не десять, а меньше. А во – вторых, я больше сочиняю. Я не считал, сколько я сочиняю в месяц, но должно быть, больше, чем он. Теперь относительно ещё одной особы, это Тамары Александровны. Эта особа наливается чаем и корчит из себя недотрогу. Она, мол, знает и то и это, и, мол, умнее, чем тот‑то и даже интереснее, чем Туся. Всё это глупости! Я знаю женщин лучше, чем кто либо другой и про одетую женщину могу сказать, как она выглядит голой. Тамара Александровна слишком о себе думает. Себялюбие не только грех, но и порок. Нечего чаем наливаться. Посмотри лучше вокруг. Может быть, есть люди и по умнее тебя. Я вот, например, не тычу всем в глаза, что обладаю, мол, коллосальным умом. У меня есть все данные считать себя великим человеком. Да, впрочем, я себя таким и считаю. Потому то мне и обидно, и больно находиться среди людей, ниже меня поставленных по уму, и прозорливости, и таланту, и не чувствовать к себе вполне должного уважения. Почему, почему я лучше всех?

III

Теперь я всё понял: Леонид Савельевич немец. У него даже есть немецкие привычки. Посмотрите, как он ест. Ну чистый немец, да и только! Даже по ногам видно, что он немец. Не хвастаясь, могу сказать, что я очень наблюдательный и остроумный. Вот, например, если взять Леонида Савельевича, Юлия Берзина и Вольфа Эрлиха и поставить их вместе на панели, то можно сказать: “мал мала меньше”. По моему, это остроумно, потому что в меру смешно. И всё таки Леонид Савельевич немец! Обязательно при встрече скажу ему это. Я не считаю себя особенно умным человеком, и все таки должен сказать, что я умнее всех. Может быть, на Марсе есть и умнее меня, но на земле не знаю. Вот, говорят, Олейников очень умный. А по моему, он умный, да не очень. Он открыл, например, что если написать 6 и перевернуть, то получится 9. А по моему, это неумно. Леонид Савельевич совершенно прав, когда говорит, что ум человека – это его достоинство. А если ума нет, значит, и достоинства нет. Яков Семенович возражает Леониду Савельевичу и говорит, что ум человека это его слабость. А по моему, это уже парадокс. Почему же ум это слабость? Вовсе нет! Скорее, крепость. Я так думаю. Мы часто собираемся у Леонида Савельевича и говорим об этом. Если поднимается спор, то победителем спора всегда остаюсь я. Сам не знаю, почему. На меня почему то все глядят с удивлением. Что бы я не сделал, все находят, что это удивительно. А ведь я даже и не стараюсь. Всё само собой получается. Заболоцкий как то сказал, что мне присуще управлять сферами. Должно быть, пошутил. У меня и в мыслях ничего подобного не было. В Союзе Писателей меня считают почему то ангелом. Послушайте, друзья! Нельзя же в самом деле передо мной так преклоняться. Я такой же, как и вы все, только лучше. IV Я слыхал такое выражение: “Лови момент!” Легко сказать, но трудно сделать. По моему, это выражение бессмысленное. И действительно, нельзя призывать к невозможному. Говорю я это с полной уверенностью, потому что сам на себе все испытал. Я ловил момент, но не поймал и только сломал часы. Теперь я знаю, что это невозможно. Также невозможно “ловить эпоху”, потому что это такой же момент, только по больше. Другое дело, если сказать: “Запечатлевайте то, что происходит в этот момент”. Это совсем другое дело. Вот например: раз, два, три! Ничего не произошло! Вот я запечатлел момент, в котором ничего не произошло. Я сказал об этом Заболоцкому. Тому это очень понравилось, и он целый день сидел и считал: раз, два, три! И отмечал, что ничего не произошло. За таким занятием застал Заболоцкого Шварц. И Шварц тоже заинтересовался этим оригинальным способом запечатлевать то, что происходит в нашу эпоху, потому что ведь из моментов складывается эпоха. Но прошу обратить внимание, что родоначальником этого метода опять являюсь я. Опять я! Всюду я! Просто удивительно! То, что другим дается с трудом, мне дается с легкостью. Я даже летать умею. Но об этом рассказывать не буду, потому что все равно никто не поверит. V Когда два человека игрют в шахматы, мне всегда кажется, что один другого околпачивает. Особенно, если они играют на деньги. Вообще мне противна всякая игра на деньги. Я запрещаю играть в своем присутствии. А картежников я бы казнил. Это самый правельный метод борьбы с азартными играми. Вместо того, чтобы играть в карты, лучше бы собрались да почитали бы друг другу морали. А впрочем, морали скучно. Интереснее ухаживать за женщинами. Женщины меня интересовали всегда. Меня всегда волновали женские ножки, в особенности выше колен. Многие считают женщин порочными существами. А я нисколько! Наоборот, даже считаю их чем то очень приятными. Полненькая, молоденькая женщина! Чем же она порочна? Вовсе не порочна! Вот другое дело дети. О них говорят, что они невинны. А я считаю, что они, может быть, и невинны, да только уж больно омерзительны, в особенности, когда пляшут. Я всегда ухожу от тудова, где есть дети. И Леонид Савельевич не любит детей. Это я внушил ему такие мысли. Вообще всё, что говорит Леонид Савельевич, уже когда нибудь раньше говорил я. Да и не только Леонид Савельевич. Всякий рад подхватить хотя бы обрывки моих мыслей. Мне это даже смешно. Например, вчера прибежал ко мне Олейников и говорит, что совершенно запутался в вопросах жизни. Я дал ему кое какие советы и отпустил. Он ушел осчастливленный мною и в наилучшем своем настроении. Люди видят во мне поддержку, повторяют мои слова, удивляются моим поступкам, а денег мне не платят. Глупые люди! Несите мне побольше денег, и вы увидите, как я буду этим доволен. VI Теперь я скажу несколько слов об Александре Ивановиче. Это болтун и азартный игрок. Но за что я его ценю, так это за то, что он мне покорен. Днями и ночами дежурит он передо мной и только и ждет с моей стороны намека на какое ни будь приказание. Стоит мне подать этот намек, и Александр Иванович летит, как ветер, исполнять мою волю. За это я купил ему туфли и сказал: “На, носи!” Вот он их и носит. Когда Александр Иванович приходит в Госиздат, то все смеются и говорят между собой, что Александр Иванович пришел за деньгами. Константин Игнатьевич Древацкий прячется под стол. Это я говорю в аллегорическом смысле. Больше всего Александр Иванович любит макароны. Ест он их всегда с толчеными сухарями и съедает почти что целое кило, а может быть, и гораздо больше. Съев макароны, Александр Иванович говорит, что его тошнит, и ложится на диван. Иногда макароны выходят обратно. Мясо Александр Иванович не ест и женщин не любит. Хотя, иногда любит. Кажется, даже очень часто. Но женщины, которых любит Александр Иванович, на мой вкус, все некрасивые, а потому будем считать, что это даже и не женщины. Если я что ни будь говорю, значит, это правильно. Спорить со мной никому не советую, все равно он останется в дураках, потому что я всякого переспорю. Да и не вам тягаться со мною. Еще и не такие пробовали. Всех уложил! Даром, что с виду и говорить‑то не умею, а как заведу, так и не остановишь. Как то раз завел у Липавских и пошел! Всех до смерти заговорил! Потом пошел к Заболоцким и там всех заговорил. Потом пошел к Шварцам и там всех заговорил. Потом домой пришел и дома еще пол ночи говорил! * * * – Н – да – а! – сказал я ещё раз дрожащим голосом. Крыса наклонила голову в другую сторону и всё так же продолжала смотреть на меня. – Ну что тебе нужно? – сказал я в отчаянье. – Ничего! – сказала вдруг крыса громко и отчётливо. Это было так неожиданно, что у меня прошел даже всякий страх. А крыса отошла в сторону и села на пол около самой печки. – Я люблю тепло, – сказала крыса, – а у нас в подвале ужасно холодно. * * * У одной маленькой девочки начал гнить молочный зуб. Решили эту девочку отвести к зубному врачу, что бы он выдернул ей ее молочный зуб. Вот однажды стояла эта маленькая девочка в редакции, стояла она около шкапа и была вся скрюченная. Тогда одна редакторша спросила эту девочку, почему она стоит вся скрюченная, а девочка ответила, что она стоит так потому, что боится рвать свой молочный зуб, так как, должно быть, будет очень больно. А редакторша спрашивает: “Ты очень боишся, если тебя уколят булавкой в руку?” Девочка говорит: “Нет”. Редакторша уколола девочку булавкой в руку и говорит, что рвать молочный зуб не больнее этого укола. Девочка поверила, пошла к зубному врачу и вырвала свой нездоровый молочный зуб. Можно только отметить находчивость этой редакторши. * * * Один человек, не желая более питаться сушёным горошком, отправился в большой гастрономический магазин, чтобы высмотреть себе чего ни будь иное, что ни будь рыбное, колбасное или даже молочное. В колбасном отделе было много интересного, самое интересное была конечно ветчина. Но ветчина стоила 18 рублей, а это было слишком дорого. По цене доступна была колбаса, красного цвета, с тёмно – серыми точками. Но колбаса эта пахла почему то сыром, и даже сам приказчик сказал, что покупать её он не советует. В рыбном отделе ничего не было, потому что рыбный отдел переехал временно туда, где раньше был винный, а винный отдел переехал в кондитерский, а кондитерский в молочный, а в молочном отделе стоял прикащик с таким огромным носом, что покупатели толпились под аркой и к прилавку ближе подойти боялись. И вот наш человек, о котором идёт речь, потолкался в магазине и вышел на улицу. Человек, о котором я начал эту повесть, не отличался никакими особенными качествами, достойными отдельного описания. Он был в меру худ, в меру беден и в меру ленив. Я даже не могу вспомнить, как он был одет. Я только помню, что на нём было что то коричневое, может быть брюки, может быть пиджак, а может быть только галстук. Звали его кажется Иван Яковлевич. Иван Яковлевич вышел из Гастрономического магазина и пошёл домой. Вернувшись домой, Иван Яковлевич снял шапку, сел на диван, свернул себе папироску из махорки, вставил её в мундштук, зажёг её спичкой, выкурил, свернул вторую папироску, закурил её, встал, надел шапку и вышел на улицу. Ему надоела его мелкая, безобразная жизнь, и он направился к Эрмитажу. Дойдя до Фонтанки, Иван Яковлевич остановился и хотел было повернуть обратно, но вдруг ему стало стыдно перед прохожими: ещё начнут на него смотреть и оглядываться, потому что шёл шёл человек, а потом вдруг повернулся и обратно пошёл. Прохожие всегда на таких смотрят. Иван Яковлевич стоял на углу, против аптеки. И вот, что бы объяснить прохожим свою остановку, Иван Яковлевич сделал вид, что ищет номер дома. Он, не переставая глядеть на дом, сделал несколько шагов вдоль по Фонтанке, потом вернулся обратно и, сам не зная зачем, вошёл в аптеку. В аптеке было много народу. Иван Яковлевич попробывал протиснуться к прилавку, но его оттеснили. Тогда он посмотрел на стеклянный шкапчик, в котором в различных позах стояли различные флаконы различных духов и одеколонов. Не стоит описывать, что ещё делал Иван Яковлевич, потому что все его дела были слишком мелки и ничтожны. Важно только то, что в Эрмитаж он не попал и к шести часам вернулся домой. Дома он выкурил подряд четыре махорочных папиросы, потом лег на диван, повернулся к стене и попробывал заснуть. Но должно быть, Иван Яковлевич перекурился, потому что сердце билось очень громко, а сон убегал. Иван Яковлевич сел на диване и спустил ноги на пол. Так просидел Иван Яковлевич до половины девятого. – Вот если бы мне влюбиться в молодую красиву<ю>даму, – сказал Иван Яковлевич, но сейчас же зажал себе рот рукой и выт<а>ращил глаза. – В молодую брюнетку, – сказал Иван Яковлевич, отводя руку ото рта. – В ту, которую я видел сегодня на улице. Иван Яковлевич свернул папиросу и закурил. В коридоре раздалось три звонка. – Это ко мне, – сказал Иван Яковлевич, продолжая сидеть на диване и курить. Сундук Человек с тонкой шеей забрался в сундук, закрыл за собой крышку и начал задыхаться. – Вот, – говорил, задыхаясь, человек с тонкой шеей, – я задыхаюсь в сундуке, потому что у меня тонкая шея. Крышка сундука закрыта и не пускает ко мне воздуха. Я буду задыхаться, но крышку сундука все равно не открою. Постепенно я буду умирать. Я увижу борьбу жизни и смерти. Бой произойдет неестественный, при равных шансах, потому что естественно побеждает смерть, а жизнь, обреченная на смерть, только тщетно борется с врагом, до последней минуты не теряя напрасной надежды. В этой же борьбе, которая произойдет сейчас, жизнь будет знать способ своей победы: для этого жизни надо заставить мои руки открыть крышку сундука. Посмотрим: кто кого? Только вот ужасно пахнет нафталином. Если победит жизнь, я буду вещи в сундуке пересыпать махоркой… Вот началось: я больше не могу дышать. Я погиб, это ясно! Мне уже нет спасения! И ничего возвышенного нет в моей голове. Я задыхаюсь!.. Ой! Что же это такое? Сейчас что то произошло, но я не могу понять, что именно. Я что то видел или что то слышал… Ой! Опять что то произошло! Боже мой! Мне нечем дышать. Я, кажется, умираю… А это еще что такое? Почему я пою? Кажется, у меня болит шея… Но где же сундук? Почему я вижу всё, что находится у меня в комнате? Да, никак, я лежу на полу! А где же сундук? Человек с тонкой шеей поднялся с пола и посмотрел кругом. Сундука нигде не было. На стульях и на кровате лежали вещи, вынутые из сундука, а сундука нигде не было. Человек с тонкой шеей сказал: – Значит, жизнь победила смерть неизвестным для меня способом. * * * Иван Яковлевич Бобов проснулся в самом приятном настроении духа. Он выглянул из под одеяла и сразу же увидел потолок. Потолок был украшен большим серым пятном с зеленоватыми краями. Если смотреть на пятно пристально, одним глазом, то пятно становилось похоже на носорога, запряжённого в тачку, хотя другие находили, что оно больше походит на трамвай, на котором сидит верхом великан, а впрочем, в этом пятне можно было усмотреть и очертание даже какого‑то города. Иван Яковлевич посмотрел на потолок, но не в то место, где было пятно, а так, неизвестно куда, при этом он улыбнулся и сощурил глаза. Потом он вытаращил глаза и так высоко поднял брови, что лоб сложился как гармошка и чуть совсем не исчез, если бы Иван Яковлевич не сощурил глаза опять и вдруг, буд то устыдившись чего‑то, натянул одеяло себе на голову. Он сделал это так быстро, что из под другого конца одеяла выставились голые ноги Ивана Яковлевича и сейчас же на большой палец левой ноги села муха. Иван Яковлевич подвигал этим пальцем и муха перелетела и села на пятку. Тогда Иван Яковлевич схватил одеяло обеими ногами, одной ногой он подцепил одеяло с низу, а другую ногу он вывернул и прижал ей одеяло с верху, и таким образом стянул одеяло со своей головы. “Шиш”, – сказал Иван Яковлевич и надул щёки. Обыкновенно, когда Ивану Яковлевичу что ни будь удавалось или, наоборот, что ни будь совсем не выходило, Иван Яковлевич всегда говорил “Шиш”; разумеется, не громко и вовсе не для того, чтобы кто ни будь это слышал, а так, про себя, самому себе. И вот, сказав “шиш”, Иван Яковлевич сел на кровати и протянул руку к стулу, на котором лежали его брюки, рубашка и прочее бельё. Брюки Иван Яковлевич любил носить полосатые. Но раз действительно нигде нельзя было достать полосатых брюк. Иван Яковлевич и в Ленинградодежде был, и в Универмаге, и в Пассаже, и в Гостинном дворе, и на Петроградской стороне обошёл все магазины, даже куда‑то на Охту съездил, но нигде полосатых брюк не нашёл. А старые брюки Ивана Яковлевича износились уже на столько, что одеть их стало невозможно. Иван Яковлевич зашивал их несколько раз, но наконец и это перестало помогать. Иван Яковлевич ещё раз обошёл все магазины и опять не найдя нигде полосатых брюк, решил наконец купить клетчатые. Но и клетчатых брюк нигде не оказалось. Тогда Иван Яковлевич решил купить себе серые брюки, но и серых нигде не нашёл. Не нашлись нигде и чёрные брюки, годные на рост Ивана Яковлевича. Тогда Иван Яковлевич пошёл покупать синие брюки, но пока он искал черные, пропали всюду и синие, и коричневые. И вот, наконец, Ивану Яковлевичу пришлось купить зелёные брюки с жёлтыми крапинками. В магазине Ивану Яковлевичу показалось, что брюки не очень уж яркого цвета и желтая крапинка вовсе не режет глаз. Но придя домой,<Иван Яковлевич>обнаружил, что одна штанина и точно будто благородного оттенка, но зато другая просто бирюзовая и желтая крапинка так и горит на ней. Иван Яковлевич попробывал вывернуть брюки на другую сторону, но там обе половины имели тяготение перейти в жёлтый цвет с зелёными горошинами и имели такой весёлый вид, что, кажись, вынеси такие штаны на эстраду после сеанса кинематографа, и ничего больше не надо, публика пол часа будет смеяться. Два дня Иван Яковлевич не решался надеть новых брюк, но когда старые разодрались так, что издали можно было видеть, что и кальсоны Ивана Яковлевича требуют починки, пришлось надеть новые брюки. Первый раз в новых брюках Иван Яковлевич вышел очень осторожно. Выйдя из подъезда, он посмотрел раньше в обе стороны, а убедившись, что никого по близости нет, вышел на улицу и быстро зашагал по направлению к своей службе. Первым повстречался яблочный торговец с большой корзиной на голове. Он ничего не сказал увидя Ивана Яковлевича, и только когда Иван Яковлевич прошёл мимо, остановился и, так как корзина не позволила повернуть голову, то яблочный торговец повернулся весь сам и посмотрел вслед Ивану Яковлевичу, может быть, даже покачал бы головой, если бы опять таки не всё таже корзина. Иван Яковлевич бодро шёл вперёд, считаю свою встречу с торговцем хорошим предзнаменованием, он не видел маневра торговца и утешал себя, что брюки не так уж бросаются в глаза. Теперь на встречу Ивану Яковлевичу шёл такой же служащий, как и он, с портфелем под мышкой. Служащий шёл быстро, зря по сторонам не смотрел, а больше смотрел себе под ноги. Поровнявшись с Иваном Яковлевичем, служащий скользнул взглядом по брюкам Ивана Яковлевича и остановился. Иван Яковлевич остановился тоже. Служащий смотрел на Ивана Яковлевича, а Иван Яковлевич на служащего. – Простите, – сказал служащий, – вы не можите сказать мне, как пройти в сторону… этого… государственного… биржи? – Это вам надо итти по мостовой… по мосту… нет, вам надо итти так, а потом так, – сказал Иван Яковлевич. Служащий сказал спасибо и быстро ушёл, а Иван Яковлевич сделал несколько шагов вперёд, но увидав, что теперь навстречу ему идёт не служащий, а служащая, опустил голову и перебежал на другую сторону улицы. На службу Иван Яковлевич пришёл с опозданием и очень злой. Сослуживцы Ивана Яковлевича конечно обратили внимание на зелёные брюки со штанинами разного оттенка, но, видно, догадались, что это причина злости Ивана Яковлевича и расспросами его не беспокоили. Две недели мучился Иван Яковлевич, ходя в зелёных брюках, пока один из его сослуживцев, Апполлон Максимович Шилов, не предложил Ивану Яковлевичу купить полосатые брюки самого Апполлона Максимовича, буд то бы не нужные Апполлону Максимовичу. Бесстыдники Опера в четырёх действиях I Действие К а р т и н а I Сцена пустынная. Вдали нарисованы горы. Нарисовано, как с горы сбегает человек с самоваром в руках. На сцене стоят два стула. Боголюбов стоит на сцене и держит в руке палку. Против Боголюбова стоит Порошков. Боголюбов (поёт): Вот я тебя сейчас побью! Порошков (поёт): Нет, ты меня не побьёшь! Боголюбов: Нет, побью! Порошков: Однако, не побьёшь! Боголюбов: Побью! Порошков: Не побьёшь! (Оба садятся на стулья). I Хор: Он его побьёт. II Хор: Нет, он его побьёт. Боголюбов (вставая): Сейчас я тебя побью (ударяет Порошкова палкой, но Порошков увёртывается от удара). * * * Василий Антонович вышел из дома, купил себе шляпу и отправился в Летний Сад. Гуляя в Летнем Саду, Василий Антонович потерял свои часы. Сильно опечаленный этим, Василий Антонович повернул к дому, но по дороге промочил ноги и пришёл домой со страшной зубной болью. Василий Антонович разделся и лёг в кровать. Но зубная боль не давала ему заснуть. Василий Антонович хотел принять аспирин, да по ошибке принял салол. И так промучавшись всю ночь, Василий Антонович встал на другой день утром с одутловатым лицом. * * * Антон Антонович сбрил себе бороду и все его знакомые перестали его узнавать. “Да как же так, – говорил Антон Антонович, – ведь это я, Антон Антонович. Только я себе бороду сбрил”. “Ну да! – говорили знакомые. – У Антона Антоновича была борода, а у вас её нету”. “Я вам говорю, что и у меня была борода, да я её сбрил”, – говорил Антон Антонович. “Мало ли у кого раньше борода была!” – говорили знакомые. “Да что же это, в самом деле, – говорил, разозлясь, Антон Антонович, – кто же я тогда, по – вашему?” “Не знаем, – говорили знакомые, – только вы не Антон Антонович”. Антон Антонович растерялся и не знал, что ему делать. Он пошёл в гости к Наскаковым, но там его встретили с удивлёнными лицами и спросили: “Кого вам нужно?” “Мне вас нужно, Марусенька! – сказал Антон Антонович. – Неужели вы меня не узнаёте!” “Нет, – сказала Маруся Наскакова с любопытством. – Подождите, может быть, я вас видела у Валентины Петровны?” “Да что вы, Маруся! – сказал Антон Антонович. – Ну посмотрите на меня хорошенько. Узнаёте?” “Подождите, подождите… Нет, я не могу вспомнить, кто вы”, – сказала Маруся. “Да я Антон Антонович! – сказал Антон Антонович. – Теперь узнали?” “Нет, – сказала Маруся, – вы на до мной шутите”. * * * Мария и Аня обращали на себя внимание. Обе такие хорошенькие в своих красных шапочках. – Я видила женщину милиционера, – сказала Аня, – она была в шароварах и металлическом шлеме. – Ах, – сказала Мария, – это очень смешно. Я видела вчера, как по каналу шёл милиционер и нёс на руках красный свёрток. Когда я подошла ближе, я увидела, что это он несёт ребёнка в красном одеяле. А через несколько шагов я встретила опять милиционера с ребёнком в красном одеяле. Немного погодя я встретила опять милиционера с ребёнком и опять в красном одеяле. Это было очень смешное шествие милиционеров с детьми на руках, завёрнутых в красные одеяла. Оказалось, это женщины миллиционеры идут из “Охраны материнства и младенчества”, где их детям выдали стандартные красные одеяла. – Они были в шлемах? – спросила Аня. – Да, – сказала Мария. – Вот сейчас мы взойдем на мост и там я покажу вам, откуда Андрей Михайлович увидел в Фонтанке утопленника. – Андрей Михайлович говорили, что первый увидел утопленника Шагун, – сказала Аня. – А нет, Аня, вы все перепутали. * * * Швелыпин: Удивительная история! Жена Ивана Ивановича Никифорова искусала жену Кораблёва! Если бы жена Кораблёва искусала бы жену Ивана Ивановича Никифорова, то всё было бы понятно. Но то, что жена Ивана Ивановича Никифорова искусала жену Кораблёва, это поистине удивительно! Смухов: А я вот нисколько не удивлён. Ремарка. Варвара Семёновна кидается и кусает Антонину Антоновну. * * * В семь часов Николай Николаевич встал, поел сёмьги и поехал на службу. На службе Николай Николаевич поел опять сёмьги и, пройдя в отдел кадров, сел на подоконник и начал ругать начальство. Наругавшись в досталь, Николай Николаевич перешёл в производственный отдел и просидел там до обеденного перерыва. Когда лакей обнёс всех подносом с бокалами пива в знак того, что обеденный перерыв уже наступил, Николай Николаевич перешёл в буфет и сел за отдельный столик пить чай. Однако, вместо чая, ему принесли кофе с творогом и Николай Николаевич возмущённый встал из за столика и, громко топая, вышел на площадку лестницы. На лестнице дуло со всех сторон и Н. Н. ушёл в уборную. Там у открытого окошка Н. Н. скрутил себе папироску и закурил. Тут в уборную вошёл Андрей Карлович и, не замечая Николая Николаевича, хотел сделать то, зачем он вошёл. * * * Вечер тихий наступает Лампа круглая горит За стеной никто не лает И никто не говорит. Звонкий маятник качаясь Делит время на куски, И жена, во мне отчаясь Дремля штопает носки. Я лежу задравши ноги ощущая в мыслях кол. Помогите мне, о Боги! Быстро встать и сесть за стол. Прогулочка Мужик и баба играют на свободе, Стоит оголтелый народ на пароходе Глядит в зелёную воду. В закусочной доктор накапливает силу; Мужик и баба напарываются на вилу, И доктор спешит к пароходу. Стоит пароход озарённый луною. Я мимо иду, и Марина со мною, Погода нам благоприятна. Мужик и баба громко стонут, Под пароходом люди тонут, И доктор уходит обратно. Дактиль Девушка с рыжими косами Ходит в тени под откосами Громко стучит каблучок Юноша, сидя на стуле, Бросив кинжал и две пули, Держит вязальный крючок. * * * Ровно 56 лет тому назад родился Иван Андреевич Редькин. Теперь это такая знаменитость, что мне нет нужды говорить, кто он такой. Ведь подумать только, за пятьдесят шесть лет чего только успел сделать этот человек! Да, гений не шило – в мешке не утаишь. Осознав день своего рождения, Иван Андреевич Редькин купил банку шпрот и спрятал её в ящик письменного стола. – Я слишком знаменит, что бы рассчитывать, что никто не придёт меня поздравить, – сказал сам себе Редькин. – А если кто ни будь придёт, тут‑то я и угощу его шпротами. Иван Андреевич сел на кушетку и стал ждать. В восемь часов вечера раздался звонок и Редькин кинулся отпереть наружную дверь. Но, добежав по корридору до ванной комнаты, Редькин понял, что он взял неправильное направление и повернул к прихожей. Однако, прибежав в прихожую, Редькин не мог сообразить, зачем он тут очутился, и медленно, волоча ноги, поплёлся обратно в свою комнату. Воспоминания одного мудрого старика Я был очень мудрым стариком. Теперь я уже не то, считайте даже, что меня нет. Но было время, когда любой из вас пришел бы ко мне, и, какая бы тяжесть не томила его душу, какие бы грехи не терзали его мысли, я бы обнял его и сказал: “Сын мой, утешься, ибо никакая тяжесть души твоей не томит, и никаких грехов не вижу я в теле твоем”, – и он убежал бы от меня счастливый и радостный. Я был велик и силён. Люди, встречая меня на улице, шарахались в сторону, и я проходил сквозь толпу, как утюг. Мне часто целовали ноги, но я не протестовал: я знал, что достоин этого. Зачем лишать людей радости почтить меня? Я даже сам, будучи чрезвычайно гибким в теле, попробывал поцеловать себе свою собственную ногу. Я сел на скамейку, взял в руки свою правую ногу и подтянул ее к лицу. Мне удалось поцеловать большой палец на ноге. Я был счастлив. Я понял счастье других людей. Все преклонялись передо мной! И не только люди, даже звери, даже разные букашки ползали передо мной и виляли своими хвостами. А кошки! Те просто души во мне не чаяли и, каким‑то образом сцепившись лапами друг с другом, бежали передо мной, когда я шел по лестнице. В то время я был действительно очень мудр и всё понимал. Не было такой вещи, перед которой я встал бы в тупик. Одна минута напряжения моего чудовищного ума, и самый сложный вопрос разрешался наипростейшим образом. Меня даже водили в Институт Мозга и показывали ученым профессорам. Те электричеством измерили мой ум и просто опупели. “Мы ни когда ни чего подобного не видали”, – сказали они. Я был женат, но редко видел свою жену. Она боялась меня: колоссальность моего ума подавляла ее. Она не жила, а трепетала, и, если я смотрел на нее, она начинала икать. Мы долго жили с ней вместе, но потом она, кажется, куда‑то исчезла; точно не помню. Я был всегда справедлив и зря ни кого не бил, потому что когда кого ни будь бьёшь, то всегда шалеешь, и тут можно переборщить. Детей, например, ни когда не надо бить ножом или вообще чем ни будь железным, а женщин, наоборот: никогда не следует бить ногой. Животные, те, говорят, выносливы. Но я производил в этом направлении опыты и знаю, что это не всегда так. Благодаря своей гибкости, я мог делать то, чего ни кто не мог сделать. Так, например, мне удалось однажды достать рукой из очень извилистой фановой трубы заскочившую туда случайно серьгу моего брата. Я мог, например, спрятаться в сравнительно небольшую корзинку и закрыть за собой крышку. Да, конечно, я был феноменален! Мой брат был полная моя противоположность: во – первых, он был выше ростом, а во – вторых, глупее. Мы с ним никогда не дружили. Хотя, впрочем, дружили, и даже очень. Я тут чего‑то напутал: мы именно с ним не дружили и всегда были в ссоре. А поссорились мы с ним так: Я стоял около магазина; там выдавали сахар, и я стоял в очереди и старался не слушать, что говорят кругом. У меня немножечко болел зуб и настроение было неважное. На улице было очень холодно, потому что все стояли в ватных шубах и всё таки мерзли. Я тоже стоял в ватной шубе, но сам не очень мерз, а мерзли мои руки, потому что то и дело приходилось вынимать их из кармана и поправлять чемодан, который я держал, зажав ногами, что бы он не пропал. Вдруг меня ударил кто‑то по спине. Я пришел в неописуемое негодование и с быстротой молнии стал обдумывать, как наказать обидчика. В это время меня ударили по спине вторично. Я весь насторожился, но решил голову назад не поворачивать и сделать вид, буд то я ни чего не заметил. Я только на всякий случай взял чемодан в руку. Прошло минут семь, и меня в третий раз ударили по спине. Тут я повернулся и увидел перед собой высокого пожилого человека в довольно поношенной, но всё же хорошей ватной шубе. – Что вам от меня нужно? – спросил я его строгим и даже слегка металлическим голосом. – А ты что не оборачиваешься, когда тебя окликают? – сказал он. Я задумался над содержанием его слов, когда он опять открыл рот и сказал: – Да ты что? Не узнаешь что ли меня? Ведь я твой брат. Я опять задумался над его словами, а он снова открыл рот и сказал: – Послушай ка, брат. У меня не хватает на сахар четырех рублей, а из очереди уходить обидно. Одолжи ка мне пятерку, а мы с тобой потом рассчитаемся. Я стал раздумывать о том, почему брату не хватает четырех рублей, но он схватил меня за рукав и сказал: – Ну так как же, одолжишь ты своему брату немного денег? – и с этими словами он сам расстегнул мне мою ватную шубу, залез ко мне во внутренний карман и достал мой кошелек. – Вот, – сказал он, – я, брат, возьму у тебя взаймы некоторую сумму, а кошелек, вот смотри, я кладу тебе обратно в польто. – И он сунул кошелек в наружный карман моей шубы. Я был, конечно, удивлен, так неожиданно встретив своего брата. Некоторое время я помолчал, а потом спросил его: – А где же ты был до сих пор? – Там, – отвечал мне брат и махнул куда‑то рукой. Я задумался: где это “там”; но брат подтолкнул меня в бок и сказал: – Смотри: в магазин начали пускать. До дверей магазина мы шли вместе, но в магазине я оказался один, без брата. Я на минутку выскочил из очереди и выглянул через дверь на улицу. Но брата ни где не было. Когда я хотел опять занять в очереди свое место, меня туда не пустили и даже постепенно вытолкали на улицу. Я, сдерживая гнев на плохие порядки, отправился домой. Дома я обнаружил, что мой брат изъял из моего кошелька все деньги. Тут я страшно рассердился на брата, и с тех пор мы с ним никогда больше не мирились. Я жил один и пускал к себе только тех, кто приходил ко мне за советом. Но таких было много, и выходило так, что я ни днем, ни ночью не знал покоя. Иногда я уставал до такой степени, что ложился на пол и отдыхал. Я лежал на полу до тех пор, пока мне не делалось холодно, тогда. я вскакивал и начинал бегать по комнате, что бы согреться. Потом я опять садился на скамейку и давал советы всем нуждающимся. Они входили ко мне друг за другом, иногда даже не открывая дверей. Мне было весело смотреть на их мучительные лица. Я говорил с ними, а сам едва сдерживал смех. Один раз я не выдержал и рассмеялся. Они с ужасом кинулись бежать, кто в дверь, кто в окно, а кто и прямо сквозь стену. Оставшись один, я встал во весь свой могучий рост, открыл рот и сказал: – Прин тим прам. Но тут во мне что‑то хрустнуло, и с тех пор можите считать, что меня больше нет. * * * Один человек лёг спать верующим, а проснулся неверующим. По счастию, в комнате этого человека стояли медицинские десятичные весы, и человек этот имел обыкновение каждый день утром и вечером взвешивать себя. И вот, ложась на кануне спать, человек взвесил себя и узнал, что весит 4 пуда 21 фунт. А на другой день утром, встав неверующим, человек взвесил себя опять и узнал, что весит уже всего только 4 пуда 13 фунтов. “Следовательно”, решил этот человек, “моя вера весила приблизительно восемь фунтов”. * * * Два человека разговорились. При чём один человек заикался на гласных, а другой на гласных и на согласных. Когда они кончили говорить, стало очень приятно – буд то потушили примус. Вываливающиеся старухи Одна старуха от черезмерного любопытства вывалилась из окна, упала и разбилась. Из окна высунулась другая старуха и стала смотреть вниз на разбившуюся, но от черезмерного любопытства тоже вывалилась из окна, упала и разбилась. Потом из окна вывалилась третья старуха, потом четвёртая, потом пятая. Когда вывалилась шестая старуха, мне надоело смотреть на них, и я пошёл на Мальцевский рынок, где, говорят, одному слепому подарили вязаную шаль. * * * – Я не советую есть тебе много перца. Я знал одного грека – мы с ним плавали на одном пароходе – он ел такое страшное количество перца и горчицы, что сыпал их в кушанья неглядя. Он, бедный, целые ночи просиживал с туфлей в руках… – Почему? – спросил я. – Потому что он боялся крыс, а на пароходе крыс было очень много. И вот он, бедняжка, в конце концов умер от бессонницы. Четвероногая Ворона Жила была четвероногая ворона. Собственно говоря, у неё было пять ног, но об этом говорить не стоит. Вот однажды купила себе четвероногая ворона кофе и думает: “Ну вот, купила я себе кофе, а что с ним делать?” А тут, как на беду, пробегала мимо лиса. Увидала она ворону и кричит ей: “Эй, – кричит, – ты, ворона!” А ворона лисе кричит: “Сама ты ворона!” А лиса вороне кричит: “А ты, ворона, свинья!” Тут ворона от обиды рассыпала кофе. А лиса прочь побежала. А ворона слезла на землю и пошла на своих четырех, или, точнее, на пяти ногах в свой паршивый дом. * * * У него был такой нос, что хотелось ткнуть в него биллиардным кием. За забором долго бранились и плевались. Слышно было, как кому то плюнули в рот. Это идет процессия. Зачем эта процессия идет? Она несёт вырванную у Пятипалова ноздрю. Ноздрю несут, чтобы зарыть в Летнем Саду. Михайлов ходил по Летнему Саду, неся под мышкой гамак. Он долго искал, куда бы гамак повесить. Но всюду толкались неприятные сторожа. Михайлов передумал и сел на скамеечку. На скамеечке лежала забытая кем то газета. Лежала забытая кем то газета. Лежала забытая кем то газета. Михайлов садился на эту газету И думать поспешал И думать поспешал. * * * Когда сон бежит от человека, и человек лежит на кровати, глупо вытянув ноги, а рядом на столике тикают часы, и сон бежит от часов, тогда человеку кажется, что перед ним распахивается огромное чёрное окно и в это окно должна вылететь его тонкая серенькая человеческая душа, а безжизненное тело останется лежать на кровати, глупо вытянув ноги, и часы прозвенят своим тихим звоном: “вот ещё один человек уснул”, и в этот миг захлопнется огромное и совершенно чёрное окно. Человек по фамилии Окнов лежал на кровати глупо вытянув ноги, и старался заснуть. Но сон бежал от Окнова. Окнов лежал с открытыми глазами, и страшные мысли стучали в его одервеневшей голове. Шапка Отвечает один другому: “Не видал я их”. “Как же ты их не видал, – говорит другой, – когда сам же на них шапки надевал?” “А вот, – говорит один, – шапки на них надевал, а их не видал”. – “Да возможно ли это?” – говорит другой, с длинными усами. “Да, – говорит первый, – возможно”, – и улыбается синим ртом. Тогда другой, который с длинными усами, пристает к синерожему, что бы тот объяснил ему, как это так возможно – шапки на людей надеть, а самих людей не заметить. А синерожий отказывается объяснять усатому, и кочает своей головой, и усмехается своим синим ртом. – Ах ты, дьявол ты этакий, – говорит ему усатый. Морочишь ты меня, старика! Отвечай мне и не заворачивай мне мозги: видел ты их или не видел? Усмехнулся еще раз другой, который синерожий, и вдруг исчез, только одна шапка осталсь в воздухе висеть. – Ах, так вот кто ты такой! – сказал усатый старик и протянул руку за шапкой, а шапка от руки в сторону. Старик за шапкой, а шапка от него, не дается в руки старику. Летит шапка по Некрасовской улице мимо булочной, мимо бань. Из пивной народ выбегает, на шапку с удивлением смотрит и обратно в пивную уходит. А старик бежит за шапкой, руки вперед вытянул, рот открыл; глаза у старика остеклянели, усы болтаются, а волосы перьями торчат во все стороны. Добежал старик до Литейной, а там ему наперерез уж миллиционер бежит и еще какой то гражданин в сером костюмчике. Схватили они безумного старика и повели его куда то. Поздравительное шествие К семидесятилетию Наташи Артамонов закрыл глаза, а Хрычов и Молотков стояли над Артамоновым и ждали. – Ну же! Ну же! – торопил Хрычов. А Молотков не утерпел и дёрнул стул, на котором сидел Артамонов, за задние ножки, и Артамонов свалился на пол. – Ах так! – закричал Артамонов, поднимаясь на ноги. – Кто это меня со стула сбросил? – Вы уж нас извините, – сказал Молотков, – мы ведь долго ждали, а вы всё молчите и молчите. Уж это меня чорт попутал. Очень уж нам нетерпелось. – Не терпелось! – передразнил Артамонов. – А мне, пожилому человеку, по полу валяться? Эх, вы! Стыдно! Артамонов стряхнул с себя соринки, приставшие к нему с пола и, сев опять на стул, закрыл глаза. – Да что же это? А? Что же это? – заговорил вдруг Хрычов, глядя то на Молоткова, то на Артамонова. Молотков постоял некоторое время в раздумье, а потом нагнулся и дернул задние ножки Артомоновского стула. Артамонов съехал со стула на пол. – Это издевательство! – закричал Артамонов, – Это уже второй раз меня на пол скидывают! Это опять ты, Молотков? – Да уж не знаю как сказать, товарищ Артомонов. Просто опять какое то помутнение в мозгу было. Вы уж нас извините, тов. Артомонов! Мы ведь это только от нетерпения! – сказал Молотков и чихнул. – Пожалеете об этом, – сказал Артомонов, поднимаясь с пола. – Пожалеете, сукины дети! Артомонов сел на стул. – Я тебе этого не спущу, – сказал Артомонов и погрозил кому‑то пальцем. Артомонов долго грозил кому то пальцем а потом с<п>рятал руку за борт жилета и закрыл глаза. Хрычов сразу заволновался: – Ой! Что же это? Опять? Опять он! Ой! Молотков отодвинул Хрычова в сторону и носком сапога выбил стул из под Артамонова. Артомонов грузно рухнул на пол. – Трижды! – сказал Артомонов шепотом, – Хорошо – с!.. В это время дверь открылась и в комнату вошёл я. – Стоп! – сказал я. – Прекратите это безобразие! Сегодня Наталии Ивановне исполнилось семьдесят лет. Артомонов, сидя на полу, повернул ко мне свое глупое лицо и, указав пальцем на Молоткова, сказал: – Он меня трижды со стула на пол скинул… – Цык! – крикнул я. – Встать! Артомонов встал. – Взяться за руки! – скомандовал я. Артомонов, Хрычов и Молотков взялись за руки. – А теперь за – а мной! И вот, постукивая каблуками, мы двинулись по направлению к Детскому Селу. * * * В кабинет, озаряемый темной лампой, ввалился человек на длинных, очень длинных ногах, в фетровой шляпе и с маленьким пуделем под мышкой. Посадив пуделя на письменный стол, длинноногий человек подошёл к узенькому книжному шкапику, открыл его и, заглянув внутрь этого шкапика, что то быстро сказал. Расслышать можно было только одно слово “лимон”. Потом, закрыв этот шкапик, человек подбежал к письменному столу, схватил пуделя и убежал, хлопнув за собой дверью. Тогда дверцы шкапика открылись сами собой и от туда вышла маленькая девочка. Она оглянулась по сторонам и, как бы убедившись, что её никто не услышит, вдруг громко чихнула. Потом, постояв некоторое время молча, девочка открыла рот и сказала: – Весь мир будет смотреть на него неодобрительно, если он выйдет в грязной шляпе. Но Бытовая сценка Водевиль Сно: Здравствуйте! Эх, выпьем! Эх! Гуляй – ходи! Эх! Эх! Эх! Мариша: Да что с вами, Евгений Эдуардович? Сно: Эх! Пить хочу! Эх, гуляй – ходи! Мариша: Постойте, Евгений Эдуардович, вы успокойтесь. Хотите, я чай поставлю. Сно: Чай? Нет. Я водку хлебать хочу. Мариша: Евгений Эдуардович, милый, да что с вами? Я вас узнать не могу. Сно: Ну и неча узнавать! Гони, мадам, водку! Мариша: Господи, да что же это такое? Даня! Даня! Даня (лёжа на полу в прихожей): Ну? Чего там ещё? Мариша: Да что же мне делать? Что же это такое? Сно: Эх, гуляй – ходи! (пьет водку и выбрасывает ее фонтаном через нос). Мариша (залезая за фисгармонию): Заступница пресвятая! Мать пресвятая Богородица! Хармс (лежа в прихожей на полу): Эй ты, там, слова молитв путаешь! Сно (разбивая бутылкой стеклянную дверцу шкапа): Эх, гуляй – ходи! Падает занавес. Слышно как Мариша чешет себе голову. Вера, Надежда, Любовь, София. 1938 года * * * Меня называют капуцином. Я за это, кому следует, уши оборву, а пока что не дает мне покоя слава Жана Жака Руссо. Почему он всё знал? И как детей пеленать, и как девиц замуж выдавать! Я бы тоже хотел так всё знать. Да я уже всё знаю, но только в знаниях своих не уверен. О детях я точно знаю, что их не надо вовсе пеленать, их надо уничтожать. Для этого я бы устроил в городе центральную яму и бросал бы туда детей. А что бы из ямы не шла вонь разложения, ее можно каждую неделю заливать негашеной известью. В эту же яму я столкнул бы всех немецких овчарок. Теперь о том, как выдавать девиц замуж. Это, по моему, еще проще. Я бы устроил общественный зал, где бы, скажем, раз в месяц собиралась вся молодежь. Все, от 17 до 35 лет, должны раздеться голыми и прохаживаться по залу. Если кто кому понравился, то такая пара уходит в уголок и там рассматривает себя уже детально. Я забыл сказать, что у всех на шее должна висеть карточка с именем, фамилией и адресом. Потом тому, кто пришелся по вкусу, можно послать письмо и завязать более тесное знакомство. Если же в эти дела вмешается старик или старуха, то я предлогаю зарубать их топором и волочить туда же, куда и детей, в центральную яму. Я бы написал еще об имеющихся во мне знаниях, но, к сожалению, должен итти в магазин за махоркой. Идя на улицу, я всегда беру с собой толстую, сучковатую палку. Беру я ее с собой, что бы колотить ею детей, которые подворачиваются мне под ноги. Должно быть, за это прозвали меня капуцином. Но подождите, сволочи, я вам обдеру еще уши! Тетрадь Мне дали пощёчину. Я сидел у окна. Вдруг на улице что то свистнуло. Я высунулся на улицу из окна и получил пощёчину. Я спрятался обратно в дом. И вот теперь на моей щеке горит, как раньше говорили, несмываемый позор. Такую боль обиды я испытал раньше один только раз. Это было так: одна прекрасная дама, не законная дочь короля, подарила мне роскошную тетрадь. Это был для меня настоящий праздник, так хороша была тетрадь! Я сразу сел и начал писать туда стихи. Но когда эта дама, незаконная дочь короля, увидела, что я пишу в эту тетрадь черновики, она сказала: “Если бы знала я, что вы сюда будете писать свои бездарные черновики, никогда бы не подарила я вам этой тетради. Я ведь думала, что эта тетрадь вам послужит для списывания туда умных и полезных фраз, вычитанных вами из различных книг”. Я вырвал из тетради исписанные мной листки и вернул тетрадь даме. И вот теперь, когда мне дали пощёчину через окно, я ощутил знакомое мне чувство. Это было то же чувство, какое я испытал, когда вернул прекрасной даме её роскошную тетрадь. Художник и Часы Серов, художник, пошёл на Обводный канал. Зачем он туда пошёл? Покупать резину. Зачем ему резина? Чтобы сделать себе резинку. А зачем ему резинка? А чтобы её растягивать. Вот. Что ещё? А ещё вот что: художник Серов поломал свои часы. Часы хорошо ходили, а он их взял и поломал. Чего ещё? А боле ничего. Ничего и всё тут! И своё поганое рыло, куда не надо, не суй! Господи помилуй! Жила была старушка. Жила, жила и сгорела в печке. Туда ей и дорога! Серов, художник, по крайней мере, так рассудил… Эх! Написал бы ещё, да чернильница куда то вдруг исчезла. Новый талантливый писатель Андрей Андреевич придумал такой расказ: В одном старинном замке жил принц, страшный пьяница. А жена этого принца, наоборот, не пила даже чаю, только воду и молоко пила. А муж её пил водку и вино, а молока не пил. Да и жена его, собственно говоря, тоже водку пила, но скрывала это. А муж был бесстыдник и не скрывал. “Не пью молока, а водку пью!” – говорил он всегда. А жена тихонько из‑под фартука вынимала баночку и хлоп, значит, выпивала. Муж её, принц, говорит: “Ты бы и мне дала”. А жена, принцесса, говорит: “Нет, самой мало. Хю!” “Ах ты, – говорит принц, – ледя!” И с этими словами хвать жену об пол! Жена себе всю харю расшибла, лежит на полу и плачет. А принц в мантию завернулся и ушёл к себе в башню, там у него клетка стояла. Он, видите‑ли, там кур разводил. Вот пришёл принц на башню, а там куры кричат, пищи требуют. Одна курица даже ржать начала. “Ну, ты, – говорит ей принц, – шантоклер! Молчи, пока по зубам не попало!” Курица слов не понимает и продолжает ржать. Выходит, значит, что курица на башне шумит, принц, значит, матерно ругается, жена внизу на полу лежит, одним словом настоящий содом. Вот какой рассказ выдумал Андрей Андреевич. Уже по этому рассказу можно судить, что Андрей Андреевич крупный талант. Андрей Андреевич очень умный человек, очень умный и очень хороший! I. Воспитание Один матрос купил себе дом с крышей. Вот поселился матрос в этом доме и расплодил детей. Столько расплодил детей, что деваться от них стало некуда. Тогда матрос купил няньку и говорит ей: “Вот тебе, нянька, мои дети. Няньчи их и угождай им во всём, но только смотри, чтобы они друг друга не перекусали. Если же они очень шалить будут, ты их полей скипидаром или уксусной эссенцией. Они тогда замолкнут. А потом ещё вот что, нянька, ты конечно любишь есть. Так вот уж с этим тебе придётся проститься. Я тебе есть давать не буду”. – Постойте, да как же так? – испугалась нянька. – Ведь всякому человеку есть нужно. “Ну, как знаешь, но только пока ты моих детей няньчишь, – есть несмей!” Нянька было на дыбы, но мотрос стегнул её палкой и нянька стихла. – Ну а теперь, – сказал Ма<т>рос, – валяй моих сопляков! И вот таким образом началось воспитание матросских детей. Дедка за репку (балет) Пустая сцена. Слева из земли что‑то торчит. Должно быть, репа. Играет музыка. Над рекой летает птичка. Справа на сцене стоит неподвижная фигура. Выходит мужичёнка. Чешет бородку. Музыка играет. Мужичёнка изредка притоптывает. Потом чаше. Потом пускается танцевать, напевая достаточно громко: “Уж я репу посадил – дил – дил – дил – дил – дил!” Пляшет и смеётся. Птичка летает. Мужичё<н>ка ловит её шапкой. Птичка – же улетает. Мужичёнка швыряет шляпу об пол и идёт в присядку, а сам опять поёт: “Уж я репу посадил – дил – дил – дил – дил – дил!” На сцене справа наверху открывается ширмочка. Там на висячем балконе сидит кулак и Андрей Семёнович в золотом пенснэ. Оба пьют чай. Перед ними на столе стоит самовар. Кулак – Он её посадил, а мы вытянем. Верно? Андр. Сем. – Верно! (ржёт тоненьким голоском). Кулак – (ржёт басом). Низ. Мужичёнка, танцуя, удаляется (музыка играет всё тише и тише и наконец едва слышно). Верх. Кулак и Андр. Сем. беззвучно смеются и строят друг другу рожи. Кому‑то показывают кулаки. Кулак показывает кулак, потрясая им над головой, а Андр. Сем. кажет кулак из под стола. Низ. Музыка играетDoodl. Выходит Американец и тянет на верёвочке автомобиль фордан. Танец вокруг репы. Верх. Кулак и Андр. Сем. стоят, открыв рты. Музыка замолкает. Американец останавливается. Кулак – Ето что за фрукт? Андр. Сем. – Это, как бы сказать, Америка. (музыка играет дальше) Низ. Американец танцует дальше. Пританцовывает к репе и начинает её тянуть. Музыка затихает до едва слышной. Кулак (сверху) – Что, силёнки не хватает? Андр. Сем. – Не орите так Селифан Митрофанович, они обидятся. (Музыка громко играет At the long way to the). Низ. Выплывает тётя Англия. На ногах броненосцы, в руках парашют. Пляшет в сторону репы. В это время Америкнец ходит вокруг репы и разглядывает её. Кулак (сверху) – Ето что за Галандия? Андр. Сем. (обиженно) – И вовсе не Галандия а Англия. Кулак – Валяй тяни чтоб в Колхоз не попало! Андр. Сем. – Тише (озирается). Не услышал бы кто. (Музыка во всю) Низ. Выбегает Франция. – Ah! Ah! Ah!.. Voila! Ji! Ji! Ji! Voici! Ho! Ho! Ho! Кулак (сверху) – Вот тебе и вуалё! Андр. Сем. – Селифан Митрофанович! Зачем же так! Это по ихнему неприлично. Вас за фулигана примуть. (Кричит вниз) – Madame! C`est le кулак. Он с вами attande в одно место думает. Франция – Ииих! (взвизгивает и дрыгает ногой). Андрей Семенович посылает ей воздушный поцелуй. Всё гаснет и тухнет. Фигура внизу (в темноте) – Тпфу дьявол! Пробки перегорели! Всё освещается. Фигуры нет. Америка, Англия и Франция тянут репу. Выходит Пильсудский – Польша. Музыка играет. Пильсудский танцует на середину. Музыка останавливается. Пильсудский тоже. Достает большой платок, сморкается в него и снова прячет. Музыка играет мазурку. Пильсудский кидается её танцевать. Останавливается около репы. (Музыка играет едва слышно). Кулак – Андрей Семёнович, валяй вниз. Они всё повыдергают. Андр. Сем. – Обождите, Селифан Митрофанович. Пусть подергают. А как выдернут, обязательно упадут. А мы репу то да в мешок! А им кукиш! Кулак – А им кукиш! Низ. Тянут репу. Кличут на подмогу Германию. Выходит немец. Танец немца. Он толстый. Становится на четверинки и неуклюже прыгает ногами на одном месте. Музыка переходит на “Ah mein lieber Augustin!” Немец пьёт пиво. Идёт к репе. Кулак (сверху). – Тэк – тэк – тэк! Валяй, Андрей Семёнович! В самый раз придём. Андрей Сем. – И репу в мешок! (Андр. Сем. берёт мешок, а кулак самовар и идут на лестницу. Ширмочка закрывается). Низ. Выбегает католик. Танец католика. В конце танца появляется Кулак и Андрей Семёнович. У кулака под мышкой самовар. Ряд тянет репку. Кулак – Валяй, валяй, валяй! Валяй, ребята! Тяни! Ты пониже хватай! А ты американца под локотки! А ты, долговязый, вон его за пузо придерживай! А теперь валяй! Тык тык тк тк тк. (Ряд топчется на месте. Раздувается и сближается. Музыка играет всё громче. Ряд обегает вокруг репы и вдруг с грохотом падает). Андр. Сем. хлопочет около люка с мешком. Но из люка вылезает огромный Красноармеец. Кулак и Андр. Сем. падают в верх тармашкой. * * * У Колкова заболела рука и он пошёл в амбулаторию. По дороге у него заболела и вторая рука. От боли Колков сел на панель и решил дальше никуда не итти. Прохожие проходили мимо Колкова и не обращали на него внимания. Только собака подошла к Колкову, понюхала его и, подняв задняю лапу, прыснула Колкову в лицо собачей гадостью. Как бешенный вскочил Колков и со всего маху ударил собаку ногой под живот. С жалобным визгом поползла собака по панели, волоча задние ноги. На Колкова накинулась какая‑то дама и, когда Колков попытался отталкнуть ее, дама вцепилась ему в рукав и начала звать милиционера. Колков не мог больными руками освободиться от дамы и только старался плюнуть ей в лицо. Это удалось ему сделать уже раза четыре и дама, зажмурив свои заплёванные глаза, визжала на всю улицу. Кругом уже собиралась толпа. Люди стояли, тупо глядели и порой выражали своё сочувствие Колкову. – Так её! Так её! – говорил рослый мужик в коричневом пиджаке, ковыряя перед собой в воздухе кривыми пальцами с черными ногтями. – Тоже ешшо барыня! – говорила толстогубая баба, завязывая под подбородком головной платок. В это время Колков изловчился и пнул даму коленом под живот. Дама взвизгнула и, отскочив от Колкова, согнулась в три погибели от страшной боли. – Здорово он её в передок! – сказал мужик с грязными ногтями. А Колков, отделавшись от дамы, быстро зашагал прочь. Но вдруг, дойдя до Загородного проспекта, Колков остановился: он забыл, зачем он вышел из дома. – Господи! Зачем же я вышел из дома? – говорил сам себе Колков, с удивлением глядя на прохожих. И прохожие тоже с удивлением глядели на Колкова, а один старичёк прошёл мимо и потом всё время оглядывался, пока не упал и не разбил себе в кровь свою старческую рожу. Это рассмешило Колкова и, громко хохоча, он пошёл по Загородному. Случай с моей женой У моей жены опять начали корёжиться ноги. Хотела она сесть на кресло, а ноги отнесли её куда‑то к шкапу и даже дальше по коридору и посадили её на кардонку. Но жена моя, напрягши волю, поднялась и двинулась к комнате, однако ноги её опять нашалили и пронесли ее мимо двери. “Эх, черт!..” – сказала жена, уткнувшись головой под конторку. А ноги её продолжали шалить и даже разбили какую‑то стеклянную миску, стоявшую на полу в прихожей. Наконец, жена моя уселась в своё кресло. – Вот и я, – сказала моя жена, широко улыбаясь и вынимая из ноздрей застрявшие там щепочки. * * * Косков потерял свои часы. Утром Косков сел пить кофе и выпил четыре стакана. Пятый стакан Косков не допил и поставил в буфет, чтобы потом выпить в холодном виде. До этого времени Косков был в одном халате, т. ч. часов не нём не было, и они лежали, по всей вероятности, на письменном столе. * * * Так началось событие в соседней квартире. Алексеев съел кашу, а недоеденные остатки выбросил на общей кухне в помойное ведро. Увидя это, жена Горохова сказала Алексееву, что вчера она выносила это ведро на двор, а теперь, если он желает им пользоваться, то пусть сам выносит его сегодня же вечером. Алексеев сказал, что ему некогда заниматься такими пустяками и предложил мадам Гороховой платить три рубля в месяц, с тем, чтобы она вычищала это ведро. Мадам Горохова так оскорбилась этим предложением, что наговорила Алексееву много лишних слов и даже бросила на пол столовую ложку, которую держала в руках, сказав при этом, что она вполне благородного происхождения и видала в жизни лучшие времена, и что она, в конце концов, не прислуга и потому не станет даже за собой поднимать оброненные вещи. С этими словами мадам Горохова вышла из кухни, оставив растерявшегося Алексеева одного около помойного ведра. Значит теперь Алексееву придётся тащить ведро на двор к помойной яме. Это было страшно неприятно. Алексеев задумался. Ему, научному работнику, возится с помойным ведром! Это, по меньшей мере, оскорбительно. Алексеев прошёлся по кухне. Внезапная мысль блеснула в его голове. Он поднял оброненную мадам Гороховой ложку и твёрдыми шагами подошёл к ведру. – Да, – сказал Алексеев и опустился перед ведром на корточки. Давясь от отвращения, он съел всю кашу и выскреб ложкой и пальцами дно ведра. – Вот, – сказал Алексеев, моя под краном ложку. – А ведро я всё таки на двор не понесу. Вытерев ложку носовым платком, Алексеев положил её на кухонный стол и ушёл в свою комнату. Несколько минут спустя на кухню вышла рассерженная мадам Горохова. Она мгновенно заметила, что ложка поднята с пола и лежит на столе. Мадам Горохова заглянула в помойное ведро и, видя, что и ведро находится в полном порядке, пришла в хорошее настроение и, сев на табурет, принялась шинковать морковь. – Уж если я что нибудь захочу, то непременно добьюсь своего, – говорила сама с собой мадам Горохова. – Уж лучше мне никогда не перечить. Я своего никому не уступлю. Вот ни столичко! – сказала мадам Горохова, отрезая от моркови каплюшечный кусочек. В это время по корридору мимо кухни прошёл Алексеев. – Алексей Алексеевич! – крикнула мадам Горохова. – Куда вы уходите? – Я не ухожу, Виктория Тимофеевна, – сказал Алексеев, останавливаясь в дверях. – Это я в ванную шёл. Сон дразнит человека Марков снял сапоги и, вздохнув, лег на диван. Ему хотелось спать, но, как только он закрывал глаза, желание спать моментально проходило. Марков открывал глаза и тянулся рукой за книгой. Но сон опять налетал на него, и, не дотянувшись до книги, Марков ложился и снова закрывал глаза. Но лишь только глаза закрывались, сон улетал опять, и сознание становилось таким ясным, что Марков мог в уме решать алгебраические задачи на уравнения с двумя неизвестными. Долго мучился Марков, не зная, что ему делать: спать или бодрствовать? Наконец, измучившись и взненавидев самого себя и свою комнату, Марков надел польто и шляпу, взял в руку трость и вышел на улицу. Свежий ветерок успокоил Маркова, ему стало радостнее на душе и захотелось вернуться обратно к себе в комнату. Войдя в свою комнату, он почувствовал в теле приятную усталость и захотел спать. Но только он лег на диван и закрыл глаза, – сон моментально испарился. С бешенством вскочил Марков с дивана и без шапки и без польто помчался по направлению к Таврическому саду. * * * Осень прошлого года я провёл необычно. Мне надоело из года в год каждое лето проводить на даче у Рыбаковых, а осенью ехать в Крым к Чёрному морю, пить крымские вина, ухаживать за ошалевшими от южного солнца северянками и, с наступлением зимы, опять возвращаться в свою холодную городскую квартиру и приступать к своим священным обязанностям. Мне надоело это однообразие. И вот в прошлом году я решил поступить иначе. Лето я провёл как всегда у Рыбаковых, а осенью, не сказав никому о своём намерении, я купил себе ружьё – двухстволку, заплечный мешок, подзорную трубу, компас и непромокаемый резиновый плащ; в заплечный мешок я положил смену белья, две пары носок, иголку и катушку с нитками, пачку табаку, две французские булки и пол головки сыра; на правое плечо повесил двухстволку, на левое бросил резиновый плащ и, выйдя из города, пошел пешком, куда глаза глядят. Я шёл полем. Утро было прохладное, осеннее. Начинался дождь, так что мне пришлось надеть резиновый плащ. * * * Я поднял пыль. Дети бежали за мной и рвали на себе одежду. Старики и старухи падали с крышь. Я свистел, я громыхал, я лязгал зубами и стучал железной палкой. Рваные дети мчались за мной и, не поспевая, ломали в страшной спешке свои тонкие ноги. Старики и старухи скакали вокруг меня. Я нёсся вперёд! Грязные рахитичные дети, похожие на грибы поганки, путались под моими ногами. Мне было трудно бежать. Я поминутно спотыкался и раз даже чуть не упал в мягкую кашу из барахтующихся на земле стариков и старух. Я прыгнул, оборвал нескольким поганкам головы и наступил ногой на живот худой старухи, которая при этом громко хрустнула и тихо произнесла: “замучили”. Я, не оглядываясь, побежал дальше. Теперь под моими ногами была чистая и ровная мостовая. Редкие фонари освещали мне путь. Я подбегал к бане. Приветливый банный огонёк уже мигал передо мной и банный уютный, но душный пар уже лез мне в ноздри, уши и рот. Я, не раздеваясь, пробежал сквозь предбанник, потом, мимо кранов, шаек и нар, прямо к полку. Горячее белое облако окружило меня. Я слышу слабый, но настойчивый звон. Я, кажется, лежу. – И вот тут‑то могучий отдых остановил моё сердце. Федя Давидович Федя долго подкрадывался к маслёнке и наконец, улучив момент, когда жена нагнулась, что бы состричь на ноге ноготь, быстро, одним движением вынул пальцем из маслёнки всё масло и сунул его себе в рот. Закрывая маслёнку, Федя нечаянно звякнул крышкой. Жена сейчас же выпрямилась и, увидя пустую маслёнку, указала на нее ножницами и строго сказала: – Масла в маслёнке нет. Где оно? Федя сделал удивленные глаза и, вытянув шею, заглянул в маслёнку. – Это масло у тебя во рту, – сказала жена, показывая ножницами на Федю. Федя отрицательно замотал головой. – Ага, – сказала жена. – Ты молчишь и мотаешь головой, потому что у тебя рот набит маслом. Федя вытаращил глаза и замахал на жену руками, как бы говоря: “Что ты, что ты, ничего подобного!” Но жена сказала: – Ты врешь, открой рот. – Мм, – сказал Федя. – Открой рот, – повторила жена. Федя растопырил пальцы и замычал, как бы говоря: “Ах да, совсем было забыл; сейчас приду”, – и встал, собираясь вытти из комнаты. – Стой, – крикнула жена. Но Федя прибавил шагу и скрылся за дверью. Жена кинулась за ним, но около двери остановилась, так как была голой и в таком виде не могла вытти в коридор, где ходили другие жильцы этой квартиры. – Ушел, – сказала жена, садясь на диван. – Вот чорт! А Федя, дойдя по корридору до двери, на которой висела надпись: “Вход категорически воспрещен”, открыл эту дверь и вошел в комнату. Комната, в которую вошел Федя, была узкой и длинной, с окном, занавешанным газетной бумагой. В комнате справа у стены стояла грязная ломаная кушетка, а у окна стол, который был сделан из доски, положенной одним концом на ночной столик, а другим на спинку стула. На стене слева висела двойная полка, на которой лежало неопределенно что. Больше в комнате ничего не было, если не считать лежащего на кушетке человека с бледно – зеленым лицом, одетого в длинный и рваный коричневый сюртук и в черные нанковые штаны, из которых торчали чисто вымытые босые ноги. Человек этот не спал и пристально смотрел на вошедшего. Федя поклонился, шаркнул ножкой и, вынув пальцем изо рта масло, показал его лежащему человеку. – Полтора, – сказал хозяин комнаты, не меняя позы. – Маловато, – сказал Федя. – Хватит, – сказал хозяин комнаты. – Ну, ладно, – сказал Федя и, сняв масло с пальца, положил его на полку. – За деньгами придешь завтра утром, – сказал хозяин. – Ой что вы! – вскричал Федя. – Мне ведь их сейчас нужно. И ведь полтора рубля всего… – Пошел вон, – сухо сказал хозяин, и Федя на цыпочках выбежал из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь. Старуха Повесть …И между ними происходит следующий разговор. Гамсун. На дворе стоит старуха и держит в руках стенные часы. Я прохожу мимо старухи, останавливаюсь и спрашиваю ее: “Который час?” – Посмотрите, – говорит мне старуха. Я смотрю и вижу, что на часах нет стрелок. – Тут нет стрелок, – говорю я. Старуха смотрит на циферблат и говорит мне: – Сейчас без четверти три. – Ах так. Большое спасибо, – говорю я и ухожу. Старуха кричит мне что‑то вслед, но я иду не оглядываясь. Я выхожу на улицу и иду по солнечной стороне. Весеннее солнце очень приятно. Я иду пешком, щурю глаза и курю трубку. На углу Садовой мне попадается навстречу Сакердон Михайлович. Мы здороваемся, останавливаемся и долго разговариваем. Мне надоедает стоять на улице, и я приглашаю Сакердона Михайловича в подвальчик. Мы пьем водку, закусываем крутым яйцом с килькой, потом прощаемся, и я иду дальше один. Тут я вдруг вспоминаю, что забыл дома выключить электрическую печку. Мне очень досадно. Я поворачиваюсь и иду домой. Так хорошо начался день, и вот уже первая неудача. Мне не следовало выходить на улицу. Я прихожу домой, снимаю куртку, вынимаю из жилетного кармана часы и вешаю их на гвоздик; потом запираю дверь на ключ и ложусь на кушетку. Буду лежать и постараюсь заснуть. С улицы слышен противный крик мальчишек. Я лежу и выдумываю им казни. Больше всего мне нравится напустить на них столбняк, чтобы они вдруг перестали двигаться. Родители растаскивают их по домам. Они лежат в своих кроватках и не могут даже есть, потому что у них не открываются рты. Их питают искусственно. Через неделю столбняк проходит, но дети так слабы, что еще целый месяц должны пролежать в постелях. Потом они начинают постепенно выздоравливать, но я напускаю на них второй столбняк, и они все околевают. Я лежу на кушетке с открытыми глазами и не могу заснуть. Мне вспоминается старуха с часами, которую я видел сегодня на дворе, и мне делается приятно, что на ее часах не было стрелок. А вот на днях я видел в комиссионном магазине отвратительные кухонные часы, и стрелки у них были сделаны в виде ножа и вилки. Боже мой! ведь я еще не выключил электрической печки! Я вскакиваю и выключаю ее, потом опять ложусь на кушетку и стараюсь заснуть. Я закрываю глаза. Мне не хочется спать. В окно светит весеннее солнце, прямо на меня. Мне становится жарко. Я встаю и сажусь в кресло у окна. Теперь мне хочется спать, но я спать не буду. Я возьму бумагу и перо и буду писать. Я чувствую в себе страшную силу. Я все обдумал еще вчера. Это будет рассказ о чудотворце, который живет в наше время и не творит чудес. Он знает, что он чудотворец и может сотворить любое чудо, но он этого не делает. Его выселяют из квартиры, он знает, что стоит ему только махнуть пальцем, и квартира останется за ним, но он не делает этого, он покорно съезжает с квартиры и живет за городом в сарае. Он может этот старый сарай превратить в прекрасный кирпичный дом, но он не делает этого, он продолжает жить в сарае и в конце концов умирает, не сделав за свою жизнь ни одного чуда. Я сижу и от радости потираю руки. Сакердон Михайлович лопнет от зависти. Он думает, что я уже не способен написать гениальную вещь. Скорее, скорее за работу! Долой всякий сон и лень. Я буду писать восемнадцать часов подряд! От нетерпения я весь дрожу. Я не могу сообразить, что мне делать: мне нужно было взять перо и бумагу, а я хватал разные предметы, совсем не те, которые мне были нужны. Я бегал по комнате: от окна к столу, от стола к печке, от печки опять к столу, потом к дивану и опять к окну. Я задыхался от пламени, которое пылало в моей груди. Сейчас только пять часов. Впереди весь день, и вечер, и вся ночь… Я стою посередине комнаты. О чем же я думаю? Ведь уже двадцать минут шестого. Надо писать. Я придвигаю к окну столик и сажусь за него. Передо мной клетчатая бумага, в руке перо. Мое сердце еще слишком бьется, и рука дрожит. Я жду, чтобы немножко успокоиться. Я кладу перо и набиваю трубку. Солнце светит мне прямо в глаза, я жмурюсь и трубку закуриваю. Вот мимо окна пролетает ворона. Я смотрю из окна на улицу и вижу, как по панели идет человек на механической ноге. Он громко стучит своей ногой и палкой. – Так, – говорю я сам себе, продолжая смотреть в окно. Солнце прячется за трубу противостоящего дома. Тень от трубы бежит по крыше, перелетает улицу и ложится мне на лицо. Надо воспользоваться этой тенью и написать несколько слов о чудотворце. Я хватаю перо и пишу: “Чудотворец был высокого роста”. Больше я ничего написать не могу. Я сижу до тех пор, пока не начинаю чувствовать голод. Тогда я встаю и иду к шкапику, где хранится у меня провизия, я шарю там, но ничего не нахожу. Кусок сахара и больше ничего. В дверь кто‑то стучит. – Кто там? Мне никто не отвечает. Я открываю дверь и вижу перед собой старуху, которая утром стояла на дворе с часами. Я очень удивлен и ничего не могу сказать. – Вот я и пришла, – говорит старуха и входит в мою комнату. Я стою у двери и не знаю, что мне делать: выгнать старуху или, наоборот, предложить ей сесть? Но старуха сама идет к моему креслу возле окна и садится в него. – Закрой дверь и запри ее на ключ, – говорит мне старуха. Я закрываю и запираю дверь. – Встань на колени, – говорит старуха. И я становлюсь на колени. Но тут я начинаю понимать всю нелепость своего положения. Зачем я стою на коленях перед какой‑то старухой? Да и почему эта старуха находится в моей комнате и сидит в моем любимом кресле? Почему я не выгнал эту старуху? – Послушайте‑ка, – говорю я, – какое право имеете вы распоряжаться в моей комнате, да еще командовать мной? Я вовсе не хочу стоять на коленях. – И не надо, – говорит старуха. – Теперь ты должен лечь на живот и уткнуться лицом в пол. Я тотчас исполнил приказание… Я вижу перед собой правильно начерченные квадраты. Боль в плече и в правом бедре заставляет меня изменить положение. Я лежал ничком, теперь я с большим трудом поднимаюсь на колени. Все члены мои затекли и плохо сгибаются. Я оглядываюсь и вижу себя в своей комнате, стоящего на коленях посередине пола. Сознание и память медленно возвращаются ко мне. Я еще раз оглядываю комнату и вижу, что на кресле у окна будто сидит кто‑то. В комнате не очень светло, потому что сейчас, должно быть, белая ночь. Я пристально вглядываюсь. Господи! Неужели это старуха все еще сидит в моем кресле? Я вытягиваю шею и смотрю. Да, конечно, это сидит старуха и голову опустила на грудь. Должно быть, она уснула. Я поднимаюсь и, прихрамывая, подхожу к ней. Голова старухи опущена на грудь, руки висят по бокам кресла. Мне хочется схватить эту старуху и вытолкать ее за дверь. – Послушайте, – говорю я, – вы находитесь в моей комнате. Мне надо работать. Я прошу вас уйти. Старуха не движется. Я нагибаюсь и заглядываю старухе в лицо. Рот у нее приоткрыт и изо рта торчит соскочившая вставная челюсть. И вдруг мне делается все ясно: старуха умерла. Меня охватывает страшное чувство досады. Зачем она умерла в моей комнате? Я терпеть не могу покойников. А теперь возись с этой падалью, иди разговаривать с дворником и управдомом, объясняй им, почему эта старуха оказалась у меня. Я с ненавистью посмотрел на старуху. А может быть, она и не умерла? Я щупаю ее лоб. Лоб холодный. Рука тоже. Ну что мне делать? Я закуриваю трубку и сажусь на кушетку. Безумная злость поднимается во мне. – Вот сволочь! – говорю я вслух. Мертвая старуха как мешок сидит в моем кресле. Зубы торчат у нее изо рта. Она похожа на мертвую лошадь. – Противная картина, – говорю я, но закрыть старуху газетой не могу, потому что мало ли что может случиться под газетой. За стеной слышно движение: это встает мой сосед, паровозный машинист. Еще того не хватало, чтобы он пронюхал, что у меня в комнате сидит мертвая старуха! Я прислушиваюсь к шагам соседа. Чего он медлит? Уже половина шестого! Ему давно пора уходить. Боже мой! Он собирается пить чай! Я слышу, как за стенкой шумит примус. Ах, поскорее ушел бы этот проклятый машинист! Я забираюсь на кушетку с ногами и лежу. Проходит восемь минут, но чай у соседа еще не готов и примус шумит. Я закрываю глаза и дремлю. Мне снится, что сосед ушел и я, вместе с ним, выхожу на лестницу и захлопываю за собой дверь с французским замком. Ключа у меня нет, и я не могу попасть обратно в квартиру. Надо звонить и будить остальных жильцов, а это уж совсем плохо. Я стою на площадке лестницы и думаю, что мне делать, и вдруг вижу, что у меня нет рук. Я наклоняю голову, чтобы лучше рассмотреть, есть ли у меня руки, и вижу, что с одной стороны у меня вместо руки торчит столовый ножик, а с другой стороны – вилка. – Вот, – говорю я Сакердону Михайловичу, который сидит почему‑то тут же на складном стуле. – Вот видите, – говорю я ему, – какие у меня руки? А Сакердон Михайлович сидит молча, и я вижу, что это не настоящий Сакердон Михайлович, а глиняный. Тут я просыпаюсь и сразу же понимаю, что лежу у себя в комнате на кушетке, а у окна, в кресле, сидит мертвая старуха. Я быстро поворачиваю к ней голову. Старухи в кресле нет. Я смотрю на пустое кресло, и дикая радость наполняет меня. Значит, это все был сон. Но только где же он начался? Входила ли старуха вчера в мою комнату? Может быть, это тоже был сон? Я вернулся вчера домой, потому что забыл выключить электрическую печку. Но, может быть, и это был сон? Во всяком случае, как хорошо, что у меня в комнате нет мертвой старухи и, значит, не надо идти к управдому и возиться с покойником! Однако, сколько же времени я спал? Я посмотрел на часы: половина десятого, должно быть, утра. Господи! Чего только не приснится во сне! Я спустил ноги с кушетки, собираясь встать, и вдруг увидел мертвую старуху, лежащую на полу за столом, возле кресла. Она лежала лицом вверх, и вставная челюсть, выскочив изо рта, впилась одним зубом старухе в ноздрю. Руки подвернулись под туловище и их не было видно, а из‑под задравшейся юбки торчали костлявые ноги в белых, грязных шерстяных чулках. – Сволочь! – крикнул я и, подбежав к старухе, ударил ее сапогом по подбородку. Вставная челюсть отлетела в угол. Я хотел ударить старуху еще раз, но побоялся, чтобы на теле не остались знаки, а то еще потом решат, что это я убил ее. Я отошел от старухи, сел на кушетку и закурил трубку. Так прошло минут двадцать. Теперь мне стало ясно, что все равно дело передадут в уголовный розыск и следственная бестолочь обвинит меня в убийстве. Положение выходит серьезное, а тут еще этот удар сапогом. Я подошел опять к старухе, наклонился и стал рассматривать ее лицо. На подбородке было маленькое темное пятнышко. Нет, придраться нельзя. Мало ли что? Может быть, старуха еще при жизни стукнулась обо что‑нибудь? Я немного успокаиваюсь и начинаю ходить по комнате, куря трубку и обдумывая свое положение. Я хожу по комнате и начинаю чувствовать голод, все сильнее и сильнее. От голода я начинаю даже дрожать. Я еще раз шарю в шкапике, где хранится у меня провизия, но ничего не нахожу, кроме куска сахара. Я вынимаю свой бумажник и считаю деньги. Одиннадцать рублей. Значит, я могу купить себе ветчинной колбасы и хлеб и еще останется на табак. Я поправляю сбившийся за ночь галстук, беру часы, надеваю куртку, выхожу в коридор, тщательно запираю дверь своей комнаты, кладу ключ себе в карман и выхожу на улицу. Надо раньше всего поесть, тогда мысли будут яснее и тогда я предприму что‑нибудь с этой падалью. По дороге в магазин мне приходит в голову: не зайти ли мне к Сакердону Михайловичу и не рассказать ли ему все, может быть, вместе мы скорее придумаем, что делать. Но я тут же отклоняю эту мысль, потому что некоторые вещи надо делать одному, без свидетелей. В магазине не было ветчинной колбасы, и я купил себе полкило сарделек. Табака тоже не было. Из магазина я пошел в булочную. В булочной было много народу, и к кассе стояла длинная очередь. Я сразу нахмурился, но все‑таки в очередь встал. Очередь подвигалась очень медленно, а потом и вовсе остановилась, потому что у кассы произошел какой‑то скандал. Я делал вид, что ничего не замечаю, и смотрел в спину молоденькой дамочки, которая стояла в очереди передо мной. Дамочка была, видно, очень любопытной: она вытягивала шейку то вправо, то влево и поминутно становилась на ципочки, чтобы лучше разглядеть, что происходит у кассы. Наконец она повернулась ко мне и спросила: – Вы не знаете, что там происходит? – Простите, не знаю, – сказал я как можно суше. Дамочка повертелась в разные стороны и наконец опять обратилась ко мне: – Вы не могли бы пойти и выяснить, что там происходит? – Простите, меня это нисколько не интересует, – сказал я еще суше. – Как не интересует? – воскликнула дамочка. – Ведь вы же сами задерживаетесь из‑за этого в очереди! Я ничего не ответил и только слегка поклонился. Дамочка внимательно посмотрела на меня. – Это, конечно, не мужское дело стоять в очередях за хлебом, – сказала она. – Мне жалко вас, вам приходится тут стоять. Вы, должно быть, холостой? – Да, холостой, – ответил я, несколько сбитый с толку, но по инерции продолжая отвечать довольно сухо и при этом слегка кланяясь. Дамочка еще раз осмотрела меня с головы до ног и вдруг, притронувшись пальцем к моему рукаву, сказала: – Давайте я куплю что вам нужно, а вы подождите меня на улице. Я совершенно растерялся. – Благодарю вас, – сказал я. – Это очень мило с вашей стороны, но, право, я мог бы и сам. – Нет, нет, – сказала дамочка, – ступайте на улицу. Что вы собирались купить? – Видите ли, – сказал я, – я собирался купить полкило черного хлеба, но только формового, того, который дешевле. Я его больше люблю. – Ну, вот и хорошо, – сказала дамочка. – А теперь идите. Я куплю, а потом рассчитаемся. И она даже слегка подтолкнула меня под локоть. Я вышел из булочной и встал у самой двери. Весеннее солнце светит мне прямо в лицо. Я закуриваю трубку. Какая милая дамочка! Это теперь так редко. Я стою, жмурюсь от солнца, курю трубку и думаю о милой дамочке. Ведь у нее светлые карие глазки. Просто прелесть какая она хорошенькая! – Вы курите трубку? – слышу я голос рядом с собой. Милая дамочка протягивает мне хлеб. – О, бесконечно вам благодарен, – говорю я, беря хлеб. – А вы курите трубку! Это мне страшно нравится, – говорит милая дамочка. И между нами происходит следующий разговор: Она: Вы, значит, сами ходите за хлебом? Я: Не только за хлебом; я себе все сам покупаю. Она: А где же вы обедаете? Я: Обыкновенно я сам варю себе обед. А иногда ем в пивной. Она: Вы любите пиво? Я: Нет, я больше люблю водку. Она: Я тоже люблю водку. Я: Вы любите водку? Как это хорошо! Я хотел бы когда‑нибудь с вами вместе выпить. Она: И я тоже хотела бы выпить с вами водки. Я: Простите, можно вас спросить об одной вещи? Она (сильно покраснев): Конечно, спрашивайте. Я: Хорошо, я спрошу вас. Вы верите в Бога? Она (удивленно): В Бога? Да, конечно. Я: А что вы скажете, если нам сейчас купить водку и пойти ко мне. Я живу тут рядом. Она (задорно): Ну что ж, я согласна! Я: Тогда идемте. Мы заходим в магазин, и я покупаю пол литра водки. Больше у меня денег нет, какая‑то только мелочь. Мы все время говорим о разных вещах, и вдруг я вспоминаю, что у меня в комнате, на полу, лежит мертвая старуха. Я оглядываюсь на мою новую знакомую: она стоит у прилавка и рассматривает банки с вареньем. Я осторожно пробираюсь к двери и выхожу из магазина. Как раз, против магазина, останавливается трамвай. Я вскакиваю в трамвай, даже не посмотрев на его номер. На Михайловской улице я вылезаю и иду к Сакердону Михайловичу. У меня в руках бутылка с водкой, сардельки и хлеб. Сакердон Михайлович сам открыл мне двери. Он был в халате, накинутом на голое тело, в русских сапогах с отрезанными голенищами и в меховой с наушниками шапке, но наушники были подняты и завязаны на макушке бантом. – Очень рад, – сказал Сакердон Михайлович, увидя меня. – Я не оторвал вас от работы? – спросил я. – Нет, нет, – сказал Сакердон Михайлович. – Я ничего не делал, а просто сидел на полу. – Видите ли, – сказал я Сакердону Михайловичу. – Я к вам пришел с водкой и с закуской. Если вы ничего не имеете против, давайте выпьем. – Очень хорошо, – сказал Сакердон Михайлович. – Вы входите. Мы прошли в его комнату. Я откупорил бутылку с водкой, а Сакердон Михайлович поставил на стол две рюмки и тарелку с вареным мясом. – Тут у меня сардельки, – сказал я. – Так, как мы будем их есть: сырыми, или будем варить? – Мы их поставим варить, – сказал Сакердон Михайлович, – а пока они варятся, мы будем пить водку под вареное мясо. Оно из супа, превосходное вареное мясо! Сакердон Михайлович поставил на керосинку кастрюльку, и мы сели пить водку. – Водку пить полезно, – говорил Сакердон Михайлович, наполняя рюмки. – Мечников писал, что водка полезнее хлеба, а хлеб – это только солома, которая гниет в наших желудках. – Ваше здоровие! – сказал я, чокаясь с Сакердоном Михайловичем. Мы выпили и закусили холодным мясом. – Вкусно, – сказал Сакердон Михайлович. Но в это мгновение в комнате что‑то резко щелкнуло. – Что это? – спросил я. Мы сидели молча и прислушивались. Вдруг щелкнуло еще раз. Сакердон Михайлович вскочил со стула и, подбежав к окну, сорвал занавеску. – Что вы делаете? – крикнул я. Но Сакердон Михайлович, не отвечая мне, кинулся к керосинке, схватил занавеской кастрюльку и поставил ее на пол. – Черт побери! – сказал Сакердон Михайлович. – Я забыл в кастрюльку налить воды, а кастрюлька эмалированная, и теперь эмаль отскочила. – Все понятно, – сказал я, кивая головой. Мы сели опять за стол. – Чорт с ними, – сказал Сакердон Михайлович, – мы будем есть сардельки сырыми. – Я страшно есть хочу, – сказал я. – Кушайте, – сказал Сакердон Михайлович, пододвигая мне сардельки. – Ведь я последний раз ел вчера, с вами в подвальчике, и с тех пор ничего еще не ел, – сказал я. – Да, да, да, – сказал Сакердон Михайлович. – Я все время писал, – сказал я. – Чорт побери! – утрированно вскричал Сакердон Михайлович. – Приятно видеть перед собой гения. – Еще бы! – сказал я. – Много поди наваляли? – спросил Сакердон Михайлович. – Да, – сказал я. – Исписал пропасть бумаги. – За гения наших дней, – сказал Сакердон Михайлович, поднимая рюмки. Мы выпили. Сакердон Михайлович ел вареное мясо, а я – сардельки. Съев четыре сардельки, я закурил трубку и сказал: – Вы знаете, я ведь к вам пришел, спасаясь от преследования. – Кто же вас преследовал? – спросил Сакердон Михайлович. – Дама, – сказал я. Но так как Сакердон Михайлович ничего меня не спросил, а только молча налил в рюмки водку, то я продолжал: – Я с ней познакомился в булочной и сразу влюбился. – Хороша? – спросил Сакердон Михайлович. – Да, – сказал я, – в моем вкусе. Мы выпили, и я продолжал: – Она согласилась идти ко мне пить водку. Мы зашли в магазин, но из магазина мне пришлось потихоньку удрать. – Не хватило денег? – спросил Сакердон Михайлович. – Нет, денег хватило в обрез, – сказал я, – но я вспомнил, что не могу пустить ее в свою комнату. – Что же, у вас в комнате была другая дама? – спросил Сакердон Михайлович. – Да, если хотите, у меня в комнате находится другая дама, – сказал я, улыбаясь. – Теперь я никого к себе в комнату не могу пустить. – Женитесь. Будете приглашать меня к обеду, – сказал Сакердон Михайлович. – Нет, – сказал я, фыркая от смеха. – На этой даме я не женюсь. – Ну, тогда женитесь на той, которая из булочной, – сказал Сакердон Михайлович. – Да что вы всё хотите меня женить? – сказал я. – А что же? – сказал Сакердон Михайлович, наполняя рюмки. – За ваши успехи! Мы выпили. Видно, водка начала оказывать на нас свое действие. Сакердон Михайлович снял свою меховую с наушниками шапку и швырнул ее на кровать. Я встал и прошелся по комнате, ощущая уже некоторое головокружение. – Как вы относитесь к покойникам? – спросил я Сакердона Михайловича. – Совершенно отрицательно, – сказал Сакердон Михайлович. – Я их боюсь. – Да, я тоже терпеть не могу покойников, – сказал я. – Подвернись мне покойник, и не будь он мне родственником, я бы, должно быть, пнул бы его ногой. – Не надо лягать мертвецов, – сказал Сакердон Михайлович. – А я бы пнул его сапогом прямо в морду, – сказал я. – Терпеть не могу покойников и детей. – Да, дети – гадость, – согласился Сакердон Михайлович. – А что, по – вашему, хуже: покойники или дети? – спросил я. – Дети, пожалуй, хуже, они чаще мешают нам. А покойники все‑таки не врываются в нашу жизнь, – сказал Сакердон Михайлович. – Врываются! – крикнул я и сейчас же замолчал. Сакердон Михайлович внимательно посмотрел на меня. – Хотите еще водки? – спросил он. – Нет, – сказал я, но, спохватившись, прибавил: – Нет, спасибо, я больше не хочу. Я подошел и сел опять за стол. Некоторое время мы молчим. – Я хочу спросить вас, – говорю я наконец. – Вы веруете в Бога? У Сакердона Михайловича появляется на лбу поперечная морщина, и он говорит: – Есть неприличные поступки. Неприлично спросить у человека пятьдесят рублей в долг, если вы видели, как он только что положил себе в карман двести. Его дело: дать вам деньги или отказать; и самый удобный и приятный способ отказа – это соврать, что денег нет. Вы же видели, что у того человека деньги есть, и тем самым лишили его возможности вам просто и приятно отказать. Вы лишили его права выбора, а это свинство. Это неприличный и бестактный поступок. И спросить человека: “веруете ли вы в Бога?” – тоже поступок бестактный и неприличный. – Ну, – сказал я, – тут уж нет ничего общего. – А я и не сравниваю, – сказал Сакердон Михайлович. – Ну, хорошо, – сказал я, – оставим это. Извините только меня, что я задал вам такой неприличный и бестактный вопрос. – Пожалуйста, – сказал Сакердон Михайлович. – Ведь я просто отказался отвечать вам. – Я бы тоже не ответил, – сказал я, – да только по другой причине. – По какой же? – вяло спросил Сакердон Михайлович. – Видите ли, – сказал я, – по – моему, нет верующих или неверующих людей. Есть только желающие верить и желающие не верить. – Значит, те, что желают не верить, уже во что‑то верят? – сказал Сакердон Михайлович. – А те, что желают верить, уже заранее не верят ни во что? – Может быть и так, – сказал я. – Не знаю. – А верят или не верят во что? В Бога? – спросил Сакердон Михайлович. – Нет, – сказал я, – в бессмертие. – Тогда почему же вы спросили меня, верую ли я в Бога? – Да просто потому, что спросить: верите ли вы в бессмертие? – звучит как‑то глупо, – сказал я Сакердону Михайловичу и встал. – Вы что, уходите? – спросил меня Сакердон Михайлович. – Да, – сказал я, – мне пора. – А что же водка? – сказал Сакердон Михайлович. – Ведь и осталось‑то всего по рюмке. – Ну, давайте допьем, – сказал я. Мы допили водку и закусили остатками вареного мяса. – А теперь я должен идти, – сказал я. – До свидания, – сказал Сакердон Михайлович, провожая меня через кухню на лестницу. – Спасибо за угощение. – Спасибо вам, – сказал я. – До свидания. И я ушел. Оставшись один, Сакердон Михайлович убрал со стола, закинул на шкап пустую водочную бутылку, надел опять на голову свою меховую с наушниками шапку и сел под окном на пол. Руки Сакердон Михайлович заложил за спину, и их не было видно. А из‑под задравшегося халата торчали голые костлявые ноги, обутые в русские сапоги с отрезанными голенищами. Я шел по Невскому, погруженный в свои мысли. Мне надо сейчас же пройти к управдому и рассказать ему все. А разделавшись со старухой, я буду целые дни стоять около булочной, пока не встречу ту милую дамочку. Ведь я остался ей должен за хлеб 48 копеек. У меня есть прекрасный предлог ее разыскивать. Выпитая водка продолжала еще действовать, и казалось, что все складывается очень хорошо и просто. На Фонтанке я подошел к ларьку и, на оставшуюся мелочь, выпил большую кружку хлебного кваса. Квас был плохой и кислый, и я пошел дальше с мерзким вкусом во рту. На углу Литейной какой‑то пьяный, пошатнувшись, толкнул меня. Хорошо, что у меня нет револьвера: я убил бы его тут же на месте. До самого дома я шел, должно быть, с искаженным от злости лицом. Во всяком случае, почти все встречные оборачивались на меня. Я вошел в домовую контору. На столе сидела низкорослая, грязная, курносая, кривая и белобрысая девка и, глядясь в ручное зеркальце, мазала себе помадой губы. – А где же управдом? – спросил я. Девка молчала, продолжая мазать губы. – Где управдом? – повторил я резким голосом. – Завтра будет, не сегодня, – отвечала грязная, курносая, кривая и белобрысая девка. Я вышел на улицу. По противоположной стороне шел инвалид на механической ноге и громко стучал своей ногой и палкой. Шесть мальчишек бежало за инвалидом, передразнивая его походку. Я завернул в свою парадную и стал подниматься по лестнице. На втором этаже я остановился; противная мысль пришла мне в голову: ведь старуха должна начать разлагаться. Я не закрыл окна, а говорят, что при открытом окне покойники разлагаются быстрее. Вот ведь глупость какая! И этот чертов управдом будет только завтра! Я постоял в нерешительности несколько минут и стал подниматься дальше. Около двери в свою квартиру я опять остановился. Может быть, пойти к булочной и ждать там ту милую дамочку? Я бы стал умолять ее пустить меня к себе на две или три ночи. Но тут я вспоминаю, что сегодня она уже купила хлеб и, значит, в булочную не придет. Да и вообще из этого ничего бы не вышло. Я отпер дверь и вошел в коридор. В конце коридора горел свет, и Марья Васильевна, держа в руках какую‑то тряпку, терла по ней другой тряпкой. Увидя меня, Марья Васильевна крикнула: – Ваш шпрашивал какой‑то штарик! – Какой старик? – сказал я. – Не жнаю, – отвечала Марья Васильевна. – Когда это было? – спросил я. – Тоже не жнаю, – сказала Марья Васильевна. – Вы разговаривали со стариком? – спросил я Марью Васильевну. – Я, – отвечала Марья Васильевна. – Так как же вы не знаете, когда это было? – сказал я. – Чиша два тому нажад, – сказала Марья Васильевна. – А как этот старик выглядел? – спросил я. – Тоже не жнаю, – сказала Марья Васильевна и ушла на кухню. Я подошел к своей комнате. “Вдруг, – подумал я, – старуха исчезла. Я войду в комнату, а старухи‑то и нет. Боже мой! Неужели чудес не бывает?!” Я отпер дверь и начал ее медленно открывать. Может быть, это только показалось, но мне в лицо пахнул приторный запах начавшегося разложения. Я заглянул в приотворенную дверь и, на мгновение, застыл на месте. Старуха на четвереньках медленно ползла ко мне навстречу. Я с криком захлопнул дверь, повернул ключ и отскочил к противоположной стенке. В коридоре появилась Марья Васильевна. – Вы меня жвали? – спросила она. Меня так трясло, что я ничего не мог ответить и только отрицательно замотал головой. Марья Васильевна подошла поближе. – Вы ш кем‑то ражговаривали, – сказала она. Я опять отрицательно замотал головой. – Шумашедший, – сказала Марья Васильевна и опять ушла на кухню, несколько раз по дороге оглянувшись на меня. “Так стоять нельзя. Так стоять нельзя”, – повторял я мысленно. Эта фраза сама собой сложилась где‑то внутри меня. Я твердил ее до тех пор, пока она не дошла до моего сознания. – Да, так стоять нельзя, – сказал я себе, но продолжал стоять как парализованный. Случилось что‑то ужасное, но предстояло сделать что‑то, может быть, еще более ужасное, чем то, что уже произошло. Вихрь кружил мои мысли, и я только видел злобные глаза мертвой старухи, медленно ползущей ко мне на четверинках. Ворваться в комнату и раздробить этой старухе череп. Вот что надо сделать! Я даже поискал глазами и остался доволен, увидя крокетный молоток, неизвестно для чего уже в продолжение многих лет стоящий в углу коридора. Схватить молоток, ворваться в комнату и трах!.. Озноб еще не прошел. Я стоял с поднятыми плечами от внутреннего холода. Мысли мои скакали, путались, возвращались к исходному пункту и вновь скакали, захватывая новые области, а я стоял и прислушивался к своим мыслям и был как бы в стороне от них и был как бы не их командир. – Покойники, – объясняли мне мои собственные мысли, – народ неважный. Их зря называют покойники, они скорее беспокойники. За ними надо следить и следить. Спросите любого сторожа из мертвецкой. Вы думаете, он для чего поставлен там? Только для одного: следить, чтобы покойники не расползались. Бывают, в этом смысле, забавные случаи. Один покойник, пока сторож, по приказанию начальства, мылся в бане, выполз из мертвецкой, заполз в дезинфекционную камеру и съел там кучу белья. Дезинфекторы здорово отлупцевали этого покойника, но за испорченное белье им пришлось рассчитываться из своих собственных карманов. А другой покойник заполз в палату рожениц и так перепугал их, что одна роженица тут же произвела преждевременный выкидыш, а покойник набросился на выкинутый плод и начал его, чавкая, пожирать. А когда одна храбрая сиделка ударила покойника по спине табуреткой, то он укусил эту сиделку за ногу, и она вскоре умерла от заражения трупным ядом. Да, покойники народ неважный, и с ними надо быть начеку. – Стоп! – сказал я своим собственным мыслям. – Вы говорите чушь. Покойники неподвижны. – Хорошо, – сказали мне мои собственные мысли, – войди тогда в свою комнату, где находится, как ты говоришь, неподвижный покойник. Неожиданное упрямство заговорило во мне. – И войду! – сказал я решительно своим собственным мыслям. – Попробуй! – насмешливо сказали мне мои собственные мысли. Эта насмешливость окончательно взбесила меня. Я схватил крокетный молоток и кинулся к двери. – Подожди! – закричали мне мои собственные мысли. Но я уже повернул ключ и распахнул дверь. Старуха лежала у порога, уткнувшись лицом в пол. С поднятым крокетным молотком я стоял наготове. Старуха не шевелилась. Озноб прошел, и мысли мои текли ясно и четко. Я был командиром их. – Раньше всего закрыть дверь! – скомандовал я сам себе. Я вынул ключ с наружной стороны двери и вставил его с внутренней. Я сделал это левой рукой, а в правой я держал крокетный молоток и все время не спускал со старухи глаз. Я запер дверь на ключ и, осторожно переступив через старуху, вышел на середину комнаты. – Теперь мы с тобой рассчитаемся, – сказал я. У меня возник план, к которому обыкновенно прибегают убийцы из уголовных романов и газетных происшествий; я просто хотел запрятать старуху в чемодан, отвезти ее за город и спустить в болото. Я знал одно такое место. Чемодан стоял у меня под кушеткой. Я вытащил его и открыл. В нем находились кое – какие вещи: несколько книг, старая фетровая шляпа и рваное белье. Я выложил все это на кушетку. В это время громко хлопнула наружная дверь, и мне показалось, что старуха вздрогнула. Я моментально вскочил и схватил крокетный молоток. Старуха лежит спокойно. Я стою и прислушиваюсь. Это вернулся машинист, я слышу, как он ходит у себя по комнате. Вот он идет по коридору на кухню. Если Марья Васильевна расскажет ему о моем сумасшествии, это будет нехорошо. Чертовщина какая! Надо и мне пройти на кухню и своим видом успокоить их. Я опять перешагнул через старуху, поставил молоток возле самой двери, чтобы, вернувшись обратно, я бы мог, не входя еще в комнату, иметь молоток в руках, и вышел в коридор. Из кухни неслись голоса, но слов не было слышно. Я прикрыл за собою дверь в свою комнату и осторожно пошел на кухню: мне хотелось узнать, о чем говорит Марья Васильевна с машинистом. Коридор я прошел быстро, а около кухни замедлил шаги. Говорил машинист, по – видимому, он рассказывал что‑то случившееся с ним на работе. Я вошел. Машинист стоял с полотенцем в руках и говорил, а Марья Васильевна сидела на табурете и слушала. Увидя меня, машинист махнул мне рукой. – Здравствуйте, здравстуйте, Матвей Филиппович, – сказал я ему и прошел в ванную комнату. Пока все было спокойно. Марья Васильевна привыкла к моим странностям и этот последний случай могла уже и забыть. Вдруг меня осенило: я не запер дверь. А что если старуха выползет из комнаты? Я кинулся обратно, но вовремя спохватился и, чтобы не испугать жильцов, прошел через кухню спокойными шагами. Марья Васильевна стучала пальцем по кухонному столу и говорила машинисту: – Ждррово! Вот это ждорово! Я бы тоже швиштела! С замирающим сердцем я вышел в коридор и тут уже чуть не бегом пустился к своей комнате. Снаружи все было спокойно. Я подошел к двери и, приотворив ее, заглянул в комнату. Старуха по – прежнему спокойно лежала, уткнувшись лицом в пол. Крокетный молоток стоял у двери на прежнем месте. Я взял его, вошел в комнату и запер за собою дверь на ключ. Да, в комнате определенно пахло трупом. Я перешагнул через старуху, подошел к окну и сел в кресло. Только бы мне не стало дурно от этого пока еще хоть и слабого, но все‑таки уже нестерпимого запаха. Я закурил трубку. Меня подташнивало, и немного болел живот. Ну что же я так сижу? Надо действовать скорее, пока эта старуха окончательно не протухла. Но, во всяком случае, в чемодан ее надо запихивать осторожно, потому что как раз тут‑то она и может тяпнуть меня за палец. А потом умирать от трупного заражения – благодарю покорно! – Эге! – воскликнул я вдруг. – А интересуюсь я: чем вы меня укусите? Зубки‑то ваши вон где! Я перегнулся в кресле и посмотрел в угол по ту сторону окна, где, по моим расчетам, должна была находиться вставная челюсть старухи. Но челюсти там не было. Я задумался: может быть, мертвая старуха ползла у меня по комнате, ища свои зубы? Может быть даже, нашла их и вставила себе обратно в рот? Я взял крокетный молоток и пошарил им в углу. Нет, челюсть пропала. Тогда я вынул из комода толстую байковую простыню и подошел к старухе. Крокетный молоток я держал наготове в правой руке, а в левой я держал байковую простыню. Брезгливый страх к себе вызывала эта мертвая старуха. Я приподнял молотком ее голову: рот был открыт, глаза закатились кверху, а по всему подбородку, куда я ударил ее сапогом, расползлось большое темное пятно. Я заглянул старухе в рот. Нет, она не нашла свою челюсть. Я отпустил голову. Голова упала и стукнулась об пол. Тогда я расстелил по полу байковую простыню и подтянул ее к самой старухе. Потом ногой и крокетным молотком я перевернул старуху через левый бок на спину. Теперь она лежала на простыне. Ноги старухи были согнуты в коленях, а кулаки прижаты к плечам. Казалось, что старуха, лежа на спине, как кошка, собирается защищаться от нападающего на нее орла. Скорее, прочь эту падаль! Я закатал старуху в толстую простыню и поднял ее на руки. Она оказалась легче, чем я думал. Я опустил ее в чемодан и попробовал закрыть крышкой. Тут я ожидал всяких трудностей, но крышка сравнительно легко закрылась. Я щелкнул чемоданными замками и выпрямился. Чемодан стоит передо мной, с виду вполне благопристойный, как будто в нем лежит белье и книги. Я взял его за ручку и попробовал поднять. Да, он был, конечно, тяжел, но не чрезмерно, я мог вполне донести его до трамвая. Я посмотрел на часы: двадцать минут шестого. Это хорошо. Я сел в кресло, чтобы немного передохнуть и выкурить трубку. Видно, сардельки, которые я ел сегодня, были не очень хороши, потому что живот мой болел все сильнее. А может быть, это потому, что я ел их сырыми? А может быть, боль в животе была чисто нервной. Я сижу и курю. И минуты бегут за минутами. Весеннее солнце светит в окно, и я жмурюсь от его лучей. Вот оно прячется за трубу противостоящего дома, и тень от трубы бежит по крыше, перелетает улицу и ложится мне на лицо. Я вспоминаю, как вчера в это же время я сидел и писал повесть. Вот она: клетчатая бумага и на ней надпись, сделанная мелким почерком: “Чудотворец был высокого роста”. Я посмотрел в окно. По улице шел инвалид на механической ноге и громко стучал своей ногой и палкой. Двое рабочих и с ними старуха, держась за бока, хохотали над смешной походкой инвалида. Я встал. Пора! Пора в путь! Пора отвозить старуху на болото! Мне нужно еще занять деньги у машиниста. Я вышел в коридор и подошел к его двери. – Матвей Филиппович, вы дома? – спросил я. – Дома, – ответил машинист. – Тогда, извините, Матвей Филиппович, вы не богаты деньгами? Я послезавтра получу. Не могли ли бы вы мне одолжить тридцать рублей? – Мог бы, – сказал машинист. И я слышал, как он звякал ключами, отпирая какой‑то ящик. Потом он открыл дверь и протянул мне новую красную тридцатирублевку. – Большое спасибо, Матвей Филиппович, – сказал я. – Не стоит, не стоит, – сказал машинист. Я сунул деньги в карман и вернулся в свою комнату. Чемодан спокойно стоял на прежнем месте. – Ну теперь в путь, без промедления, – сказал я сам себе. Я взял чемодан и вышел из комнаты. Марья Васильевна увидела меня с чемоданом и крикнула: – Куда вы? – К тетке, – сказал я. – Шкоро приедете? – спросила Марья Васильевна. – Да, – сказал я. – Мне нужно только отвезти к тетке кое – какое белье. Я приеду, может быть, и сегодня. Я вышел на улицу. До трамвая я дошел благополучно, неся чемодан то в правой, то в левой руке. В трамвай я влез с передней площадки прицепного вагона и стал махать кондукторше, чтобы она пришла получить за багаж и билет. Я не хотел передавать единственную тридцатирублевку через весь вагон, и не решался оставить чемодан и сам пройти к кондукторше. Кондукторша пришла ко мне на площадку и заявила, что у нее нет сдачи. На первой же остановке мне пришлось слезть. Я стоял злой и ждал следующего страмвая. У меня болел живот и слегка дрожали ноги. И вдруг я увидел мою милую дамочку: она переходила улицу и не смотрела в мою сторону. Я схватил чемодан и кинулся за ней. Я не знал, как ее зовут, и не мог ее окликнуть. Чемодан страшно мешал мне: я держал его перед собой двумя руками и подталкивал его коленями и животом. Милая дамочка шла довольно быстро, и я чувствовал, что мне ее не догнать. Я был весь мокрый от пота и выбивался из сил. Милая дамочка повернула в переулок. Когда я добрался до угла – ее нигде не было. – Проклятая старуха! – прошипел я, бросая чемодан на землю. Рукава моей куртки насквозь промокли от пота и липли к рукам. Я сел на чемодан и, вынув носовой платок, вытер им шею и лицо. Двое мальчишек остановились передо мной и стали меня рассматривать. Я сделал спокойное лицо и пристально смотрел на ближайшую подворотню, как бы поджидая кого‑то. Мальчишки шептались и показывали на меня пальцами. Дикая злоба душила меня. Ах, напустить бы на них столбняк! И вот из‑за этих паршивых мальчишек я встаю, поднимаю чемодан, подхожу с ним к подворотне и заглядываю туда. Я делаю удивленное лицо, достаю часы и пожимаю плечами. Мальчишки издали наблюдают за мной. Я еще раз пожимаю плечами и заглядываю в подворотню. – Странно, – говорю я вслух, беру чемодан и тащу его к трамвайной остановке. На вокзал я приехал без пяти минут семь. Я беру обратный билет до Лисьего Носа и сажусь в поезд. В вагоне, кроме меня, еще двое: один, как видно, рабочий, он устал и, надвинув кепку на глаза, спит. Другой, еще молодой парень, одет деревенским франтом: под пиджаком у него розовая косоворотка, а из‑под кепки торчит курчавый кок. Он курит папироску, всунутую в ярко – зеленый мундштук из пластмассы. Я ставлю чемодан между скамейками и сажусь. В животе у меня такие рези, что я сжимаю кулаки, чтобы не застонать от боли. По платформе два милиционера ведут какого‑то гражданина в пикет. Он идет, заложив руки за спину и опустив голову. Поезд трогается. Я смотрю на часы: десять минут восьмого. О, с каким удовольствием спущу я эту старуху в болото! Жаль только, что я не захватил с собой палку, должно быть, старуху придется подталкивать. Франт в розовой косоворотке нахально разглядывает меня. Я поворачиваюсь к нему спиной и смотрю в окно. В моем животе происходят ужасные схватки; тогда я стискиваю зубы, сжимаю кулаки и напрягаю ноги. Мы проезжаем Ланскую и Новую Деревню. Вон мелькает золотая верхушка Буддийской пагоды, а вон показалось море. Но тут я вскакиваю и, забыв все вокруг, мелкими шажками бегу в уборную. Безумная волна качает и вертит мое сознание… Поезд замедляет ход. Мы подъежаем к Лахте. Я сижу, боясь пошевелиться, чтобы меня не выгнали на остановке из уборной. – Скорей бы он трогался! Скорей бы он трогался! Поезд трогается, и я закрываю глаза от наслаждения. О, эти минуты бывают столь же сладки, как мгновения любви! Все силы мои напряжены, но я знаю, что за этим последует страшный упадок. Поезд опять останавливается. Это Ольгино. Значит, опять эта пытка! Но теперь это ложные позывы. Холодный пот выступает у меня на лбу, и легкий холодок порхает вокруг моего сердца. Я поднимаюсь и некоторое время стою, прижавшись головой к стене. Поезд идет, и покачиванье вагона мне очень приятно. Я собираю все свои силы и пошатываясь выхожу из уборной. В вагоне нет никого. Рабочий и франт в розовой косоворотке, видно, слезли на Лахте или в Ольгино. Я медленно иду к своему окошку. И вдруг я останавливаюсь и тупо гляжу перед собой. Чемодана, там, где я его оставил, нет. Должно быть, я ошибся окном. Я прыгаю к следующему окошку. Чемодана нет. Я прыгаю назад, вперед, я пробегаю вагон в обе стороны, заглядываю под скамейки, но чемодана нигде нет. Да, разве можно тут сомневаться? Конечно, пока я был в уборной, чемодан украли. Это можно было предвидеть! Я сижу на скамейке с вытаращенными глазами, и мне почему‑то вспоминается, как у Сакердона Михайловича с треском отскакивала эмаль от раскаленной кастрюльки. – Что же получилось? – спрашиваю я сам себя. – Ну кто теперь поверит, что я не убивал старухи? Меня сегодня же схватят, тут же или в городе на вокзале, как того гражданина, который шел, опустив голову. Я выхожу на площадку вагона. Поезд подходит к Лисьему Носу. Мелькают белые столбики, ограждающие дорогу. Поезд останавливается. Ступеньки моего вагона не доходят до земли. Я соскакиваю и иду к станционному павильону. До поезда, идущего в город, еще полчаса. Я иду в лесок. Вот кустики можжевельника. За ними меня никто не увидит. Я направляюсь туда. По земле ползет большая зеленая гусеница. Я опускаюсь на колени и трогаю ее пальцем. Она сильно и жилисто складывается несколько раз в одну и в другую сторону. Я оглядываюсь. Никто меня не видит. Легкий трепет бежит по моей спине. Я низко склоняю голову и негромко говорю: – Во имя Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь. На этом я временно заканчиваю свою рукопись, считая, что она и так уже достаточно затянулась. Рыцари Был дом, наполненный старухами. Старухи целый день шатались по дому и били мух бумажными фунтиками. Всех старух в этом доме было тридцать шесть. Самая бойкая старуха по фамилии Юфлева командовала другими старухами. Непослушных старух она щипала за плечи или подставляла им подножку, и они падали и разбивали свои рожи. Старуха Звякина, наказанная Юфлевой, упала так неудачно, что сломала свои обе челюсти. Пришлось вызвать доктора. Тот пришел, надел халат и, осмотрев Звякину, сказал, что она слишком стара, чтобы можно было рассчитывать на исправление ее челюстей. Затем доктор попросил дать ему молоток, стамеску, клещи и веревку. Старухи долго носились по дому, и не зная, как выглядят клещи и стамеска, приносили доктору всё, что казалось им похожим на инструменты. Доктор долго ругался, но наконец, получив все требуемые предметы, попросил всех удалиться. Старухи, сгорая от любопытства, удалились с большим неудовольствием. Когда старухи с бранью и ропотом высыпали из комнаты, доктор запер за ними дверь и подошел к Звякиной. “Ну – с”, – сказал доктор и, схватив Звякину, крепко связал ее веревкой. Потом доктор, не обращая внимания на громкие крики и вой Звякиной, приставил к ее челюсти стамеску и сильно ударил по стамеске молотком. Звякина завыла хриплым басом. Раздробив стамеской челюсти Звякиной, доктор схватил клещи и, зацепив ими звякинские челюсти, вырвал их. Звякина выла, кричала и хрипела, обливаясь кровью. А доктор бросил клещи и вырванные звякинские челюсти на пол, снял халат, вытер об него свои руки и, подойдя к двери, открыл их. Старухи с визгом ввалились в комнату и выпученными глазами уставились кто на Звякину, а кто на окровавленные куски, валявшиеся на полу. Доктор протолкался между старухами и ушел. Старухи кинулись к Звякиной. Звякина затихла и, видно, начала умирать. Юфлева стояла тут же, смотрела на Звякину и грызла семячки. Старуха Бяшечкина сказала: “Вот, Юфлева, когда ни будь и мы с тобой усопнем”. Юфлева легнула Бяшечкину, но та во время успела отскочить в сторону. – Пойдемте же, старухи! – сказала Бяшечкина. – Чего нам тут делать? Пусть Юфлева со Звякиной возится, а мы пойдемте мух бить. И старухи двинулись из комнаты. Юфлева, продолжая лузгать семячки, стояла посередине комнаты и смотрела на Звякину. Звякина затихла и лежала неподвижно. Может быть, она умерла. Однако на этом автор заканчивает повествование, так как не может отискать своей чернильницы. Победа Мышина Мышину сказали: – “Эй, Мышин, вставай!” Мышин сказал: “Не встану”, – и продолжал лежать на полу. Тогда к Мышину подошел Калугин и сказал: “Если ты, Мышин, не встанешь, я тебя заставлю встать”. “Нет”, – сказал Мышин, продолжая лежать на полу. К Мышину подошла Селизнёва и сказала: “Вы, Мышин, вечно валяетесь на полу в корридоре и мешаете нам ходить взад и вперед”. “Мешал и буду мешать”, – сказал Мышин. – Ну, знаете, – сказал Коршунов, но его перебил Калугин и сказал: – Да чего тут долго разговаривать! Звоните в милицию. Позвонили в милицию и вызвали милиционера. Через пол часа пришёл милиционер с дворником. – Чего у вас тут? – спросил милиционер. – Полюбуйтесь, – сказал Коршунов, но его перебил Кулыгин и сказал: – Вот. Этот гражданин все время лежит тут на полу и мешает нам ходить по корридору. Мы его и так и этак… Но тут Кулыгина перебила Селизнёва и сказала: – Мы его просили уйти, а он не уходит. – Да, – сказал Коршунов. Милиционер подошел к Мышину. – Вы, гражданин, зачем тут лежите? – спросил милиционер. – Отдыхаю, – сказал Мышин. – Здесь, гражданин, отдыхать не годится, – сказал милиционер. – Вы где, гражданин, живете? – Тут, – сказал Мышин. – Где ваша комната? – спросил милиционер. – Он прописан в нашей квартире, а комнаты не имеет, – сказал Кулыгин. – Обождите, гражданин, – сказал милиционер, – я сейчас с ним говорю. Гражданин, где вы спите? – Тут, – сказал Мышин. – Позвольте, – сказал Коршунов, но его перебил Кулыгин и сказал: – Он даже кровати не имеет и валяется прямо на голом полу. – Они давно на него жалуются, – сказал дворник. – Совершенно невозможно ходить по корридору, – сказала Селизнёва. – Я не могу вечно шагать через мужчину. А он нарочно ноги вытянет, да еще руки вытянет, да еще на спину ляжет и глядит. Я с работы усталая прихожу, мне отдых нужен. – Присовокупляю, – сказал Коршунов, но его перебил Кулыгин и сказал: – Он и ночью тут лежит. Об него в темноте все спотыкаются. Я через него одеяло свое разорвал. Селизнёва сказала: – У него вечно из кармана какие то гвозди вываливаются. Невозможно по корридору босой ходить, того и гляди ногу напоришь. – Они давеча хотели его керосином поджечь, – сказал дворник. – Мы его керосином облили, – сказал Коршунов, но его перебил Кулыгин и сказал: – Мы его только для страха керосином облили, а поджечь и не собирались. – Да я бы и не позволила в своем присутствии живого человека сжечь, – сказала Селизнёва. – А почему этот гражданин в корридоре лежит? – спросил вдруг милиционер. – Здрасте пожалуйста! – сказал Коршунов, но<Кулыгин>его перебил и сказал: – А потому, что у него нет другой жилплощади: вот в этой комнате я живу, в этой – вон они, в этой – вот он, а уж Мышин тут в корридоре живет. – Это не годится, – сказал милиционер. – Надо, чтобы все на своей жилплощади лежали. – А у него нет другой жилплощади, как в корридоре, – сказал Кулыгин. – Вот именно, – сказал Коршунов. – Вот он вечно тут и лежит, – сказала Селизнёва. – Это не годится, – сказал милиционер и ушел вместе с дворником. Коршунов подскочил к Мышину. – Что? – закричал он. – Как вам это по вкусу пришлось? – Подождите, – сказал Кулыгин. И, подойдя к Мышину, сказал: – Слышал, чего говорил милиционер? Вставай с полу! – Не встану, – сказал Мышин, продолжая лежать на полу. – Он теперь нарочно и дальше будет вечно тут лежать, – сказала Селизнёва. – Определенно, – сказал с раздражением Кулыгин. И Коршунов сказал: – Я в этом не сомневаюсь. Parfaitement! Лекция Пушков сказал: – Женщина, это станок любви, – и тут же получил по морде. – За что? – спросил Пушков, но, не получив ответа на свой вопрос, продолжал: – Я думаю так: к женщине надо подкатываться с низу. Женщины это любят, и только делают вид, что они этого не любят. Тут Пушкова опять стукнули по морде. – Да что же это такое, товарищи! Я тогда и говорить не буду, – сказал Пушков, но, подождав с четверть минуты, продолжал: – Женщина устроена так, что она вся мягкая и влажная. Тут Пушкова опять стукнули по морде. Пушков попробывал сделать вид, что он этого не заметил и продолжал: – Если женщину понюхать… Но тут Пушкова так сильно трахнули по морде, что он схватился за щёку и сказал: – Товарищи, в таких условиях совершенно не возможно провести лекцию. Если это будет ещё повторяться, я замолчу. Пушков подождал четверть минуты и продолжал: – На чём мы остановились? Ах да! Так вот: Женщина любит смотреть на себя. Она садится перед зеркалом совершенно голая… На этом слове Пушков опять получил по морде. – Голая, – повторил Пушков. – Трах! – отвесили ему по морде. – Голая! – крикнул Пушков. – Трах! – получил он по морде. – Голая! Женщина голая! Голая баба! – кричал Пушков. – Трах! Трах! Трах! – получал Пушков по морде. – Голая баба с ковшом в руках! – кричал Пушков. – Трах! Трах! – сыпались на Пушкова удары. – Бабий хвост! – кричал Пушков, увёртываясь от ударов. – Голая монашка! Но тут Пушкова ударили с такой силой, что он потерял сознание и, как подкошенный, рухнул на пол. Пашквиль Знаменитый чтец Антон Исакович Ш., то самое историческое лицо, которое выступало в сентябре месяце 1940 года в Литейном Лектории, любило перед своими концертами полежать часок – другой и отдохнуть. Ляжет оно, бывало, на кушет и скажет: “Буду спать”, а само не спит. После концертов оно любило поужинать. Вот оно придёт домой, рассядится за столом и говорит своей жене: “А ну, голубушка, состряпай ка мне что ни будь из лапши”. И пока жена его стряпает, оно сидит за столом и книгу читает. Жена его хорошенькая, в кружевном передничке, с сумочкой в руках, а в сумочке носовой платочек и ватрушечный медальончик лежат, жена его бегает по комнате, каблучками стучит как бабочка, а оно скромно за столом сидит, ужина дожидается. Всё так складно и прилично. Жена ему что ни будь приятное скажет, а оно головой кивает. А жена порх к буфетику и уже рюмочками там звенит. “Налей ка, душенька, мне рюмочку”, – говорит оно. “Смотри, голубчик, не спейся”, – говорит ему жена. “Авось, пупочка, не сопьюсь”, – говорит оно, опрокидывая рюмочку в рот. А жена грозит ему пальчиком, а сама боком через двери на кухню бежит. Вот в таких приятных тонах весь ужин проходит, а потом они спать закладываются. Ночью, если им мухи не мешают, они спят спокойно, потому что уж очень они люди хорошие! Помеха Пронин сказал: – У вас очень красивые чулки. Ирина Мазер сказала: – Вам нравятся мои чулки? Пронин сказал: – О, да. Очень. – И схватился за них рукой. Ирина сказала: – А почему вам нравятся мои чулки? Пронин сказал: – Они очень гладкие. Ирина подняла свою юбку и сказала: – А видите, какие они высокие? Пронин сказал: – Ой, да, да. Ирина сказала: – Но вот тут они уже кончаются. Тут уже идет голая нога. – Ой, какая нога! – сказал Пронин. – У меня очень толстые ноги, – сказала Ирина. – А в бедрах я очень широкая. – Покажите, – сказал Пронин. – Нельзя, – сказала Ирина, – я без панталон. Пронин опустился перед ней на колени. Ирина сказала: – Зачем вы встали на колени? Пронин поцеловал ее ногу чуть повыше чулка и сказал: – Вот зачем. Ирина сказала: – Зачем вы поднимаете мою юбку еще выше? Я же вам сказала, что я без панталон. Но Пронин все‑таки поднял ее юбку и сказал: – Ничего, ничего. – То есть как же это так, ничего? – сказала Ирина. Но тут в двери кто‑то постучал. Ирина быстро одернула свою юбку, а Пронин встал с пола и подошел к окну. – Кто там? – спросила Ирина через двери. – Откройте дверь, – сказал резкий голос. Ирина открыла дверь, и в комнату вошел человек в чорном польто и в высоких сапогах. За ним вошли двое военных, низших чинов, с винтовками в руках, и за ними вошел дворник. Низшие чины встали около двери, а человек в чорном польто подошел к Ирине Мазер и сказал: – Ваша фамилия? – Мазер, – сказала Ирина. – Ваша фамилия? – спросил человек в чорном польто, обращаясь к Пронину. Пронин сказал: – Моя фамилия Пронин. – У вас оружие есть? – спросил человек в чорном польто. – Нет, – сказал Пронин. – Сядьте сюда, – сказал человек в чорном польто, указывая Пронину на стул. Пронин сел. – А вы, – сказал человек в чорном польто, обращаясь к Ирине, – наденьте ваше польто. Вам придется с нами проехать. – Зачем? – спросила Ирина. Человек в чорном польто не ответил. – Мне нужно переодеться, – сказала Ирина. – Нет, – сказан человек в черном польто. – Но мне нужно еще кое что на себя надеть. – сказала Ирина. – Нет, – сказал человек в чорном польто. Ирина молча надела свою шубку. – Прощайте, – сказала она Пронину. – Разговоры запрещены, – сказал человек в чорном польто. – А мне тоже ехать с вами? – спросил Пронин. – Да, – сказал человек в чорном польто. – Одевайтесь. Пронин встал, снял с вешалки свое польто и шляпу, оделся и сказал: – Ну, я готов. – Идемте, – сказал человек в чорном польто. Низшие чины и дворник застучали подметками. Все вышли в корридор. Человек в чорном польто запер дверь Ирининой комнаты и запечатал ее двумя бурыми печатями. – Даешь на улицу, – сказал он. И все вышли из квартиры, громко хлопнув наружной дверью. * * * Перечин сел на кнопку, и с этого момента его жизнь резко переменилась. Из задумчивого, тихого человека Перечин стал форменным негодяем. Он отпустил себе усы и в дальнейшем подстригал их чрезвычайно не аккуратно, таким образом, один его ус был всегда длиннее другого. Да и росли у него усы как‑то косо. Смотреть на Перечина стало невозможно. К тому же он еще отвратительно подмигивал глазом и дергал щекой. Некоторое время Перечин ограничивался мелкими подлостями: сплетничал, доносил, общитывал трамвайных кондукторов, платя им за проезд самой мелкой медной монетой и всякий раз не додавая двух, а то и трех копеек. * * * – Так, – сказал Ершешен, проснувшись утром несколько ранее обыкновенного. – Так, – сказал он. – Где мои шашки? Ершешен вылез из кровати и подошёл к столу. – Вот твои шашки! – сказал чей‑то голос. – Кто со мной говорит? – крикнул Ершешев. – Я, – сказал голос. – Кто ты? – спросил Ершешев. * * * Как легко человеку запутаться в мелких предметах. Можно часами ходить от стола к шкапу и от шкапа к дивану и не находить выхода. Можно даже забыть, где находишься, и пускать стрелы в какой ни будь маленький шкапчик на стене. “Гей! шкап! – можно кричать ему. – Я тебя!” Или можно лечь на пол и рассматривать пыль. В этом тоже есть вдохновение. Лучше делать это по часам, сообразуясь со временем. Правдо, тут очень трудно определить сроки, ибо какие сроки у пыли? Еще лучше смотреть в таз с водой. На воду смотреть всегда полезно и поучительно. Даже если там ничего не видно, а всё же хорошо. Мы смотрели на воду, ничего в ней не видели, и скоро нам стало скучно. Но мы утешали себя, что всё же сделали хорошее дело. Мы загибали наши пальцы и считали. А что считали, мы не знали, ибо разве есть какой либо счет в воде? Упадание (Вблизи и вдали) Два человека упали с крыши. Они оба упали с крыши пятиэтажного дома, новостройки. Кажется, школы. Они съехали по крыше в сидячем положении до самой кромки и тут начали падать. Их падение раньше всех заметила Ида Марковна. Она стояла у окна в противоположном доме и сморкалась в стакан. И вдруг она увидела, что кто‑то с крыши противоположного дома начинает падать. Вглядевшись, Ида Марковна увидела, что это начинают падать сразу целых двое. Совершенно растерявшись, Ида Марковна содрала с себя рубашку и начала этой рубашкой скорее протирать запотевшее оконное стекло, чтобы лучше разглядеть, кто там падает с крыши. Однако, сообразив, что, пожалуй, падающие могут, со своей стороны, увидеть ее голой и невесть что про неё подумать, Ида Марковна отскочила от окна и спряталась за плетёный треножник, на котором когда‑то стоял горшок с цветком. В это время падающих с крыши увидела другая особа, живущая в том же доме, что и Ида Марковна, но только двумя этажами ниже. Особу эту тоже звали Ида Марковна. Она как раз в это время сидела с ногами на подоконнике и пришивала к своей туфле пуговку. Взглянув в окно, она увидела падающих с крыши. Ида Марковна взвизгнула и, вскочив с подоконника, начала спешно открывать окно, чтобы лучше увидеть, как падающие с крыши ударятся об землю. Но окно не открывалось. Ида Марковна вспомнила, что она забила окно с низу гвоздём и кинулась к печке, в которой она хранила инструменты: четыре молотка, долото и клещи. Схватив клещи, Ида Марковна опять подбежала к окну и выдернула гвоздь. Теперь окно легко распахнулось. Ида Марковна высунулась из окна и увидела, как падающие с крыши со свистом подлетали к земле. На улице собралась уже небольшая толпа. Уже раздавались свистки и к месту ожидаемого происшествия не спеша подходил маленького роста милиционер. Носатый дворник суетился, расталкивая людей и поясняя, что падающие с крыши могут вдарить собравшихся по головам. К этому времени уже обе Иды Марковны, одна в платье, а другая голая, высунувшись в окно, визжали и били ногами. И вот, наконец, расставив руки и выпучив глаза, падающие с крыши ударились об Землю. Так и мы иногда, упадая с высот достигнутых, ударяемся об унылую клеть нашей будущности. Молодой человек, удививший сторожа – Ишь ты! – сказал сторож, рассматривая муху. – Ведь если помазать ее столярным клеем, то ей, пожалуй, и конец придет. Вот ведь история! От простого клея! – Эй ты, леший! – окрикнул сторожа молодой человек в желтых перчатках. Сторож сразу же понял, что это обращаются к нему, но продолжал смотреть на муху. – Не тебе, что ли, говорят? – крикнул опять молодой человек. – Скотина! Сторож раздавил муху пальцем и, не поворачивая головы к молодому человеку, сказал: – А ты чего, срамник, орешь‑то? Я и так слышу. Нечего орать‑то! Молодой человек почистил перчатками свои брюки и деликатным голосом спросил: – Скажите, дедушка, как тут пройти на небо? Сторож посмотрел на молодого человека, прищурил один глаз, потом прищурил другой, потом почесал себе бородку, еще раз посмотрел на молодого человека и сказал: – Ну, нечего тут задерживаться, проходите мимо. – Извините, – сказал молодой человек, – ведь я по срочному делу. Там для меня уже и комната приготовлена. – Ладно, – сказал сторож, – покажи билет. – Билет не у меня; они говорили, что меня и так пропустят, – сказал молодой человек, заглядывая в лицо сторожу. – Ишь ты! – сказал сторож. – Так как же? – спросил молодой человек. – Пропустите? – Ладно, ладно, – сказал сторож. – Идите. – А как пройти‑то? Куда? – спросил молодой человек. – Ведь я и дороги‑то не знаю. – Вам куда нужно? – спросил сторож, делая строгое лицо. Молодой человек прикрыл рот ладонью и очень тихо сказал: – На небо! Сторож наклонился вперед, подвинул правую ногу, чтобы встать потверже, пристально посмотрел на молодого человека и сурово спросил: – Ты чего? Ваньку валяешь? Молодой человек улыбнулся, поднял руку в желтой перчатке, помахал ею над головой и вдруг исчез. Сторож понюхал воздух. В воздухе пахло жжеными перьями. – Ишь ты! – сказал сторож, распахнул куртку, почесал себе живот, плюнул в то место, где стоял молодой человек, и медленно пошел в свою сторожку. Потери Андрей Андреевич Мясов купил на рынке фитиль и понес его домой. По дороге Андрей Андреевич потерял фитиль и зашел в магазин купить полтораста грамм полтавской колбасы. Потом Андрей Андреевич зашел в молокосоюз и купил бутылку кефира, потом выпил в ларьке маленькую кружечку хлебного кваса и встал в очередь за газетой. Очередь была довольно длинная, и Андрей Андреевич простоял в очереди не мение двадцати минут, но когда он подходил к газетчику, то газеты перед самым его носом кончились. Андрей Андреевич потоптался на месте и пошел домой, но по дороге потерял кефир и завернул в булочную, купил французскую булку, но потерял полтавскую колбасу. Тогда Андрей Андреевич пошел прямо домой, но по дороге упал, потерял французскую булку и сломал свои пенснэ. Домой Андрей Андреевич пришел очень злой и сразу лег спать, но долго не мог заснуть, а когда заснул, то увидел сон: будто он потерял зубную щетку и чистит зубы каким‑то подсвечником. Макаров и Петерсен № 3 Макаров: Тут, в этой книге, написано о наших желаниях и об исполнении их. Прочти эту книгу, и ты поймешь, как суетны наши желания. Ты также поймешь, как легко исполнить желание другого и как трудно исполнить желание свое. Петерсен: Ты что‑то заговорил больно торжественно. Так говорят вожди индейцев. Макаров: Эта книга такова, что говорить о ней надо возвышенно. Даже думая о ней, я снимаю шапку. Петерсен: А руки моешь, прежде чем коснуться этой книги? Макаров: Да, и руки надо мыть. Петерсен: Ты и ноги, на всякий случай, вымыл бы! Макаров: Это неостроумно и грубо. Петерсен: Да что же это за книга? Макаров: Название этой книги таинственно… Петерсен: Хи – хи – хи! Макаров: Называется эта книга МАЛГИЛ. (Петерсен исчезает). Макаров: Господи! Что же это такое? Петерсен! Голос Петерсена: Что случилось? Макаров! Где я? Макаров: Где ты? Я тебя не вижу! Голос Петерсена: А ты где? Я тоже тебя не вижу!.. Что это за шары? Макаров: Что же делать? Петерсен, ты слышишь меня? Голос Петерсена: Слышу! Но что такое случилось? И что это за шары? Макаров: Ты можешь двигаться? Голос Петерсена: Макаров! Ты видишь эти шары? Макаров: Какие шары? Голос Петерсена: Пустите!.. Пустите меня!.. Макаров!.. (Тихо. Макаров стоит в ужасе, потом хватает книгу и раскрывает ее). Макаров (читает): “…Постепенно человек теряет свою форму и становится шаром. И, став шаром, человек утрачивает все свои желания”. Занавес Суд Линча Петров садится на коня и говорит, обращаясь к толпе, речь, о том, что будет, если на месте, где находится общественный сад, будет построен американский небоскреб. Толпа слушает и, видимо, соглашается. Петров записывает что‑то у себя в записной книжечке. Из толпы выделяется человек среднего роста и спрашивает Петрова, что он записал у себя в записной книжечке. Петров отвечает, что это касается только его самого. Человек среднего роста наседает. Слово за слово, и начинается распря. Толпа принимает сторону человека среднего роста, и Петров, спасая свою жизнь, погоняет коня и скрывается за поворотом. Толпа волнуется и, за неимением другой жертвы, хватает человека среднего роста и отрывает ему голову. Оторванная голова катится по мостовой и застревает в люке для водостока. Толпа, удовлетворив свои страсти, – расходится. Встреча Вот однажды один человек пошел на службу, да по дороге встретил другого человека, который, купив польский батон, направлялся к себе во свояси. Вот, собственно, и всё. Машкин убил Кошкина Товарищ Кошкин танцевал вокруг товарища Машкина. Тов. Машкин следил глазами за тов. Кошкиным. Тов. Кошкин оскорбительно махал руками и противно выворачивал ноги. Тов. Машкин нахмурился. Тов. Кошкин пошевелил животом и притопнул правой ногой. Тов. Машкин вскрикнул и кинулся на тов. Кошкина. Тов. Кошкин попробывал убежать, но спотыкнулся и был настигнут тов. Машкиным. Тов. Машкин ударил кулаком по голове тов. Кошкина. Тов. Кошкин вскрикнул и упал на четверинки. Тов. Машкин двинул тов. Кошкина ногой под живот и еще раз ударил его кулаком по затылку. Тов. Кошкин растянулся на полу и умер. Машкин убил Кошкина. Случаи Однажды Орлов объелся толченым горохом и умер. А Крылов, узнав об этом, тоже умер. А Спиридонов умер сам собой. А жена Спиридонова упала с буфета и тоже умерла. А дети Спиридонова утонули в пруду. А бабушка Спиридонова спилась и пошла по дорогам. А Михайлов перестал причесываться и заболел паршой. А Круглов нарисовал даму с кнутом в руках и сошел с ума. А Перехрестов получил телеграфом четыреста рублей и так заважничал, что его вытолкали со службы. Хорошие люди и не умеют поставить себя на твердую ногу. * * * Теперь я расскажу, как я родился, как я рос и как обнаружились, во мне первые – признаки гения. Я, родился дважды. Произошло это вот так: Мой папа женился на моей маме в 1902 году, но меня мои родители произвели на свет только в конце 1905 года, потому что папа пожелал; чтобы его ребёнок родился обязательно на новый год. Папа рассчитывал, что зачатие должно произойти 1–го апреля и только в этот день подъехал к маме с предложением зачать ребенка. Первый риз папа подъехал к моей маме 1–го апреля 1903 года. Мама давно ждала этого момента и страшно обрадовалась. Но папа, как видно, был в очень шутливом настроении и не удержался и сказал маме “с первым апрелем!” Мама страшно обиделась и в этот день не подпустила папу к себе. Пришлось ждать до следующего года. В 1904 году, 1–го апреля, папа начал опять подъезжать к маме с тем же предложением. Но мама, помня прошлогодний случай, сказала, что теперь она уже больше не желает оставаться в глупом положении, и опять не подпустила к себе папу. Сколько папа не бушевал, ничего не помогло. И только год спустя удалось моему папе уломать мою маму и зачать меня. И так моё зачатие произошло 1–го апреля 19<0>5 года. Однако все папины рассчёты рухнули, потому что я оказался недоноском и родился на четыре месяца раньше срока. Папа так разбушевался, что акушерка, принявшая меня, растерялась и начала запихивать меня обратно, откуда я только что вылез. Присутствовавший при этом один наш знакомый студент Военно – медицинской Академии заявил, что запихивать меня обратно не удастся. Однако, несмотря на слова студента, меня всё же запихали, но, правда, как потом выяснилось, запихать‑то запихали, да второпях не туда. Тут началась страшная суматоха. Родительница кричит: “Подавайте моего ребёнка!” А ей отвечают: “Ваш, говорят, ребёнок находится внутри вас”. “Как! – кричит родительница. – Как ребёнок внутри меня, когда я его только что родила!” “Но, – говорят родительнице, – может быть вы ошибаетесь?” “Как! – кричит родительница – ошибаюсь! Разве я могу ошибаться! Я сама видела, что ребенок только что вот тут лежал на простыне!” “Это верно, – говорят родительнице, – но, может быть, он куда‑нибудь заполз”. Одним словом, и сами не знают, что сказать родительнице. А родительница шумит и требует своего ребёнка. Пришлось звать опытного доктора. Опытный доктор осмотрел родительницу и руками развёл, однако всё же сообразил и дал родительнице хорошую порцию английской соли. Родительницу пронесло и таким образам я вторично вышел на свет. Тут опять папа разбушевался, дескать, это, мол, ещё нельзя назвать рождением, что это, мол, ещё не человек, а скорее наполовину зародыш и что его следует либо опять обратно запихать, либо посадить в инкубатор. И вот посадили меня в инкубатор. ИНКУБАТОРНЫЙ ПЕРИОД В инкубаторе я просидел четыре месяца. Помню только, что инкубатор был стеклянный, прозрачный и с градусником. Я сидел внутри инкубатора на вате. Больше я ничего не помню. Через четыре месяца меня вынули из инкубатора. Это сделали как раз 1–го января 1906 года. Таким образом, я как бы родился в третий раз. Днём моего, рождения стали считать именно 1–ое января. СЪЕЗЖАЮТСЯ ГОСТИ Ч е т в е р т ы й г о с т ь. Каша подана. Г о с т ь с о п а х а л о м. Кого поцеловать: хозяйку или хозяина? Ч а с о т о ч н ы й г о с т ь. Ах батюшки! Я без рукавов! Т а т ь я н а Н и к о л а е в н а. Кхэ, кхэ. Я сегодня утром наболтала муки в рот и чуть не подавилась. Д я д я В о н ь. Ох, молодежь пошла! Х о з я и н. Идемте, гости, на порог есть лепешки и творог. Вот вам соль и вот вам гриб. Вот вам гвозди. Я охрип. Г о с т и. Не хотим еды, хотим танцы! Х о з я й к а. Музыканты! Эть! Два! …три! (Музыканты с размаха прыгают в воду.) Х о з я й к а. Эх, совсем не то вышло. Ч а с о т о ч н ы й г о с т ь. Нам что ли выкупаться? В о с е м ь г о с т е й х о р о м. Ну вот тоже в самом деле! В о с е м ь д а м х о р о м. Ну вот тоже в самом деле! К н я г и н я М а н ь к а – Д у н ь к а. Я, господа, вся в веснушках, а то была бы красавица… Честное слово! Г о с т ь Ф е д о р. Гхе, гхе, с удовольствием. С о л д а т в т р у с и к а х. Разрешите Вам, княгиня Манька – Дунька, поднести букет цветов. Г о с т ь Ф е д о р. Или вот этот гребешок. С о л д а т в т р у с и к а х. Или вот эту пылинку. Г о с т и. Тише! Тише! Слушайте! Сейчас Дядя Вонь расскажет анекдот. Д я д я В о н ь (встав на стул). Прочел я в одной французской книжке анекдот. Рассказать? Г о с т и. Да – да! Т а т ь я н а Н и к о л а е в н а. Безусловно! Д я д я В о н ь. Одна маленькая девочка несла своей бедной матери пирожок с капустой и с лучком. Пирожок был испечен на чистом сливочном маслице и посыпан тминцом. Г о с т и. Ох – хо – хо – хо – хо! Уморил! Д я д я В о н ь. Послушайте, это еще не все, еще дальше есть! Подходит к девочке добрый господин и дает золотую монету и говорит: вот тебе, девочка, золотая монета, отнеси ее твоей бедной матери. Г о с т и. Ха – ха – ха! Ловко он ее! Д я д я В о н ь. А она, представьте, говорит: я прачка. Но он почему‑то задержался, будто нарочно для того, чтобы подставить голову под кирпич, упавший с крыши. Господин даже снял шляпу, обнаружив свой лысый череп, и, таким образом, кирпич ударил господина прямо по голой голове, проломил черепную кость и застрял в мозгу. Господин не упал. Нет, он только пошатнулся от страшного удара, вынул из кармана платок, вытер им лицо, залепленное кровавыми мозгами и, повернувшись к толпе, которая мгновенно собралась вокруг этого господина, сказал: – Не беспокойтесь, господа: у меня была уже прививка. Вы видите, – у меня в правом глазу торчит камушек. Это тоже был однажды случай. Я уже привык к этому. Теперь мне все трын – трава! И с этими словами господин надел шляпу и ушел куда‑то в сторону, оставив смущенную толпу в недоумении. * * * “Один человек гнался за другим, тогда как тот, который убегал, в свою очередь гнался за третьим, который, не чувствуя за собой погони, просто шел быстрым шагом по мостовой”. Всеобщая история, обработанная “Сатириконом” Древняя история Предисловие Что такое история как таковая – объяснять незачем, так как это каждому должно быть известно с молоком матери. Но что такое древняя история – об этом нужно сказать несколько слов. Трудно найти на свете человека, который хоть раз в жизни, выражаясь языком научным, не влопался бы в какую‑нибудь историю. Но как бы давно это с ним ни случилось, тем не менее происшедший казус мы не вправе назвать древней историей. Ибо пред лицом науки все имеет свое строгое подразделение и классификацию. Скажем короче: а) древняя история есть такая история, которая произошла чрезвычайно давно; б) древняя история есть такая история, которая произошла с римлянами, греками, ассириянами, финикиянами и прочими народами, говорившими на мертворожденных языках. Все, что касается древнейших времен и о чем мы ровно ничего не знаем, называется периодом доисторическим. Ученые хотя и ровно ничего об этом периоде не знают (потому что если бы знали, то его пришлось бы уже назвать историческим), тем не менее разделяют его на три века: 1) каменный, когда люди при помощи бронзы делали себе каменные орудия; 2) бронзовый, когда при помощи камня делали бронзовые орудия; 3) железный, когда при помощи бронзы и камня делали железные орудия. Вообще, изобретения тогда были редки и люди на выдумки были туги; поэтому чуть что изобретут – сейчас по имени изобретения называют и свой век. В наше время это уже немыслимо, потому что каждый день пришлось бы менять веку название: пилюлиарский век, плоскошинный век, синдетиконский век и т. д. и т. д., что немедленно вызвало бы распри и международные войны. В те времена, о которых ровно ничего неизвестно, люди жили в шалашах и ели друг друга; затем, окрепнув и развив мозг, стали есть окружающую природу: зверей, птиц, рыб и растения. Потом, разделившись на семьи, начали ограждаться частоколами, через которые сначала в продолжение многих веков переругивались; затем стали драться, затеяли войну и, таким образом, возникло государство, государственный быт, на котором основывается дальнейшее развитие гражданственности и культуры. Древние народы разделяются по цвету кожи на черных, белых и желтых. Белые в свою очередь разделяются на: 1) арийцев, произошедших от Ноева сына Яфета и названных так, чтоб не сразу можно было догадаться – от кого они произошли; 2) семитов – или не имеющих права жительства, и 3) хамитов, людей, в порядочном обществе не принятых. Обыкновенно историю делят всегда хронологически от такого‑то до такого‑то периода. С древней историей так поступить нельзя, потому что, во – первых, никто ничего о ней не знает, а во – вторых, древние народы жили бестолково, мотались из одного места в другое, из одной эпохи в другую, и все это без железных дорог, без порядку, причины и цели. Поэтому учеными людьми придумано рассматривать историю каждого народа отдельно. Иначе так запутаешься, что и не выберешься. ВОСТОК ЕГИПЕТ Египет находится в Африке и славится издавна пирамидами, сфинксами, разлитием Нила и царицей Клеопатрой. Пирамиды суть здания пирамидальной формы, которые воздвигались фараонами для своего прославления. Фараоны были люди заботливые и не доверяли даже самым близким людям распоряжаться своим трупом по их усмотрению. И, едва выйдя из младенческого возраста, фараон уже присматривал себе укромное местечко и начинал строить пирамиду для своего будущего праха. После смерти тело фараона с большими церемониями потрошили изнутри и набивали ароматами. Снаружи заключали его в раскрашенный футляр, все вместе ставили в саркофаг и помещали внутри пирамиды. От времени то небольшое количество фараона, которое заключалось между ароматами и футляром, высыхало и превращалось в твердую перепонку. Так непроизводительно тратили древние монархи народные деньги! Но судьба справедлива. Не прошло и нескольких десятков тысяч лет, как египетское население вернуло свое благосостояние, торгуя оптом и в розницу бренными трупами своих повелителей, и во многих европейских музеях можно видеть образцы этих сушеных фараонов, прозванных за свою неподвижность мумиями. За особую плату сторожа музеев позволяют посетителям пощелкать мумию пальцем. Далее, памятниками Египта служат развалины храмов. Более всего сохранилось их на месте древних Фив, прозванных по числу своих двенадцати ворот “стовратными”. Теперь, по свидетельству археологов, ворота эти переделаны в арабские деревни. Так иногда великое обращается в полезное! Памятники Египта часто покрыты письменами, которые разобрать чрезвычайно трудно. Ученые поэтому прозвали их иероглифами. Жители Египта делились на разные касты. К самой важной касте принадлежали жрецы. Попасть в жрецы было очень трудно. Для этого нужно было изучать геометрию до равенства треугольников включительно и географию, обнимавшую в те времена пространство земного шара не менее шестисот квадратных верст. Дела жрецам было по горло, потому что, кроме географии, им приходилось еще заниматься и богослужением, а так как богов у египтян было чрезвычайно много, то иному жрецу подчас за весь день трудно было урвать хоть часок на географию. В воздании божеских почестей египтяне не были особенно разборчивы. Они обожествляли солнце, корову, Нил, птицу, собаку, луну, кошку, ветер, гиппопотама, землю, мышь, крокодила, змею и многих других домашних и диких зверей. Ввиду этой богомногочисленности самому осторожному и набожному египтянину ежеминутно приходилось совершать различные кощунства. То наступит кошке на хвост, то цыкнет на священную собаку, то съест в борще святую муху. Народ нервничал, вымирал и вырождался. Среди фараонов было много замечательных, прославивших себя своими памятниками и автобиографиями, не ожидая этой любезности от потомков. ВАВИЛОН Тут же неподалеку находился и Вавилон, известный своим столпотворением. АССИРИЯ Главным городом Ассирии был Ассур, названный так в честь бога Ассура, получившего в свою очередь это имя от главного города Ассура. Где здесь конец, где начало – древние народы по безграмотности разобраться не могли и не оставили никаких памятников, которые могли бы нам помочь в этом недоумении. Ассирийские цари были очень воинственны и жестоки. Врагов своих поражали более всего своими именами, из которых Ассур – Тиглаф – Абу – Хериб – Назир – Нипал – было самым коротеньким и простеньким. Собственно говоря, это было даже не имя, а сокращенная ласкательная кличка, которую за маленький рост дала юному царю его мамка. Обычай же ассирийских крестин был таков: как только у царя рождался младенец мужского, женского или иного пола, сейчас же специально обученный писарь садился и, взяв в руки клинья, начинал писать на глиняных плитах имя новорожденного. Когда, истомленный трудом, писарь падал мертвым, его сменял другой и так дальше до тех пор, пока младенец не достигал зрелого возраста. К этому сроку все его имя считалось полностью и правильно написанным до конца. Цари эти были очень жестоки. Громко выкликая свое имя, они, прежде чем завоюют страну, уже рассаживали ее жителей на колья. По сохранившимся изображениям современные ученые усматривают, что у ассириян очень высоко стояло парикмахерское искусство, так как у всех царей бороды завиты ровными, аккуратными локонами. Если отнестись к этому вопросу еще серьезней, то можно удивиться еще более, так как видно ясно, что в ассирийские времена не только люди, но и львы не пренебрегали парикмахерскими щипцами. Ибо зверей этих ассирияне изображают всегда с такими же завитыми в локоны гривами и хвостами, как и бороды их царей. Поистине, изучение образцов древней культуры может принести существенную пользу не только людям, но и животным. Последним ассирийским царем считается, выражаясь сокращенно, Ашур – Адонай – Абан – Нипал. Когда его столицу осадили мидяне, хитрый Ашур велел на площади своего дворца развести костер; затем, сложив на него все свое имущество, влез наверх сам со всеми женами и, застраховавшись, сгорел дотла. Раздосадованные враги поспешили сдаться. ПЕРСЫ На Иране жили народы, название которых оканчивалось на “яне”: бактряне и мидяне, кроме персов, которые оканчивались на “сы”. Бактряне и мидяне быстро утратили свое мужество и предались изнеженности, а у персидского царя Астиага родился внук Кир, основавший персидскую монархию. О молодости Кира Геродот рассказывает трогательную легенду: Однажды Астиагу приснилось, что из его дочери выросло дерево. Пораженный неприличностью этого сна, Астиаг велел магам разгадать его. Маги сказали, что сын дочери Астиага будет царствовать над целой Азией. Астиаг очень огорчился, так как желал для своего внука более скромной судьбы. – И через золото слезы льются! – сказал он и поручил своему придворному придушить младенца. Придворный, которому было и своего дела по горло, передоверил это дельце одному знакомому пастуху. Пастух же по необразованносто и халатности все перепутал и, вместо того чтобы придушить, стал ребенка воспитывать. Когда ребенок подрос и начал играть со сверстниками, то велел однажды выпороть сына одного вельможи. Вельможа пожаловался Астиагу. Астиаг заинтересовался широкой натурой ребенка. Побеседовав с ним и освидетельствовав пострадавшего, он воскликнул: – Это Кир! Так пороть умеют только в нашем семействе. И Кир упал в объятья деда. Войдя в возраст, Кир победил царя лидийского Креза и стал жарить его на костре. Но во время этой процедуры Крез вдруг воскликнул: – О, Солон, Солон, Солон! Это очень удивило мудрого Кира. – Подобных слов, – признавался он друзьям, – я еще никогда не слышал от жарившихся. Он поманил Креза к себе и стал расспрашивать, что это значит. Тогда Крез рассказал, что его посетил греческий мудрец Солон. Желая пустить мудрецу пыль в глаза, Крез показал ему свои сокровища и, чтобы подразнить, спросил Солона, кого он считает самым счастливым человеком на свете. Если б Солон был джентльменом, он, конечно, сказал бы “вас, ваше величество”. Но мудрец был человек простоватый, из недалеких, и ляпнул, что “прежде смерти никто не может сказать про себя, что счастлив”. Так как Крез был царь развитой не по летам, то тотчас понял, что после смерти вообще люди редко разговаривают, так что и тогда похвастаться своим счастьем не придется, и очень на Солона обиделся. История эта сильно потрясла слабонервного Кира. Он извинился пред Крезом и не стал его дожаривать. После Кира царствовал сын его Камбиз. Камбиз пошел воевать с эфиопами, зашел в пустыню и там, сильно страдая от голода, съел мало – помалу все свое войско. Поняв трудность подобной системы, он поспешил воротиться в Мемфис. Там в это время праздновали открытие нового Аписа. При виде этого здорового, откормленного быка отощавший на человечине царь кинулся на него и собственноручно приколол, а заодно и брата своего Смердиза, который вертелся под ногами. Этим воспользовался один ловкий маг и, объявив себя Лжесмердизом, немедленно начал царствовать. Персы ликовали: – Да здравствует наш царь Лжесмердиз! – кричали они. В это время царь Камбиз, окончательно помешавшийся на говядине, погиб от раны, которую нанес себе сам, желая отведать собственного мяса. Так умер этот мудрейший из восточных деспотов. После Камбиза царствовал Дарий Гистасп, который прославился походом на скифов. Скифы были очень храбры и жестоки. После сражения устраивали пиршества, во время которых пили и ели из черепов свежеубитых врагов. Те из воинов, которые не убили ни одного врага, не могли принять участия в пиршестве за неимением своей посуды и наблюдали издали за торжеством, терзаемые голодом и угрызениями совести. Узнав о приближении Дария Гистаспа, скифы послали ему лягушку, птицу, мышь и стрелу. Этими незатейливыми дарами они думали смягчить сердце грозного врага. Но дело приняло совсем другой оборот. Один из воинов Дария Гистаспа, которому сильно надоело болтаться за своим повелителем по чужим землям, взялся истолковать истинное значение скифской посылки. Это значит, что если вы, персы, не будете летать, как птицы, грызть, как мышь, и прыгать, как лягушка, то не вернетесь к себе домой вовеки. Дарий не умел ни летать, ни прыгать. Он перепугался до смерти и велел поворачивать оглобли. Дарий Гистасп прославился не только этим походом, но и столь же мудрым правлением, которое вел с таким же успехом, как и военные предприятия. Древние персы вначале отличались мужеством и простотою нравов. Сыновей своих учили трем предметам: 1) ездить верхом; 2) стрелять из лука и 3) говорить правду. Молодой человек, не сдавший экзамена по всем этим трем предметам, считался неучем и не принимался на государственную службу. Но мало – помалу персы стали предаваться изнеженному образу жизни. Перестали ездить верхом, забыли, как нужно стрелять из лука, и, праздно проводя время, резали правду – матку. Вследствие этого огромное Персидское государство стало быстро приходить в упадок. Прежде персидские юноши ели только хлеб и овощи. Развратясь, они потребовали супу (330 г. до Р. X.). Этим воспользовался Александр Македонский и завоевал Персию. ГРЕЦИЯ Греция занимает южную часть Балканского полуострова. Сама природа разделила Грецию на четыре части: 1) северную, которая находится на севере; 2) западную – на западе; 3) восточную – на востоке и, наконец, 4) южную, занимающую юг полуострова. Это оригинальное разделение Греции издавна привлекало к ней взоры всей культурной части населения земного шара. В Греции жили так называемые “греки”. Говорили они на мертвом языке и предавались сочинению мифов о богах и героях. Любимый герой греков был Геркулес, прославившийся тем, что вычистил авгиевы конюшни и тем подал грекам незабываемый пример чистоплотности. Кроме того, этот аккуратник убил свою жену и детей. Вторым любимым героем греков был Эдип, который по рассеянности убил своего отца и женился на своей матери. От этого по всей стране сделалась моровая язва и все открылось. Эдипу пришлось выколоть себе глаза и отправиться путешествовать с Антигоной. В южной Греции произошел миф о Троянской войне, или Прекрасная Елена в трех действиях с музыкой Оффенбаха. Дело было вот как: у царя Менелая (комик буфф) была жена, прозванная за красоту и за то, что носила платье с разрезом, Прекрасной Еленой. Ее похитил Парис, что Менелаю очень не понравилось. Тогда началась Троянская война. Война была ужасна. Менелай оказался совсем без голоса, а все прочие герои врали нещадно. Тем не менее война эта осталась в памяти благодарного человечества; так, например, фраза жреца Калхаса: “Слишком много цветов”, – цитируется до сих пор многими фельетонистами не без успеха. Кончилась война благодаря вмешательству хитроумного Одиссея. Чтоб дать возможность воинам пробраться в Трою, Одиссей сделал деревянного коня и посадил в него воинов, а сам ушел. Трояне, утомленные долгой осадой, не прочь были поиграть деревянной лошадкой, за что и поплатились. В самый разгар игры из лошади вылезли греки и завоевали беспечных врагов. После разрушения Трои греческие герои вернулись домой, но не на радость себе. Оказалось, что жены их за это время выбрали себе новых героев и предавались измене мужьям, которых и убили немедленно после первых рукопожатий. Хитроумный Одиссей, предвидя все это, не вернулся прямо домой, а сделал небольшой крюк в десять лет, чтобы дать время жене своей Пенелопе приготовиться к встрече с ним. Верная Пенелопа ждала его, коротая время со своими женихами. Женихам очень хотелось на ней жениться, но она рассудила, что гораздо веселее иметь тридцать женихов, чем одного мужа, и надувала несчастных, оттягивая день свадьбы. Днем Пенелопа ткала, ночью порола сотканное, а заодно и сына своего Телемака. История эта кончилась трагически: Одиссей вернулся. “Илиада” изображает нам военную сторону греческой жизни. “Одиссея” рисует бытовые картины и общественные нравы. Обе эти поэмы считаются произведениями слепого певца Гомера, имя которого пользовалось в древности столь большим уважением, что семь городов оспаривали честь быть его родиной. Какая разница с судьбой современных нам поэтов, от которых часто не прочь отказаться собственные родители! На основании “Илиады” и “Одиссеи” о героической Греции мы можем сказать следующее: Народонаселение Греции разделялось на: 1) царей, 2) воинов и 3) народ. Каждый исполнял свою функцию. Царь царствовал, воины сражались, а народ “смешанным гулом” выражал свое одобрение или неодобрение двум первым категориям. Царь, обыкновенно человек небогатый, производил свой род от богов (слабое утешение при пустом казначействе) и поддерживал свое существование более или менее добровольными подарками. Знатные мужи, окружающие царя, также производили свой род от богов, но уже в более отдаленной степени, так сказать – седьмая вода на киселе. На войне эти знатные мужи выступали впереди остального войска и отличались пышностью своего вооружения. Сверху их закрывал шлем, посредине панцирь и со всех сторон щит. Одетый таким образом, знатный муж ехал в бой на парной колеснице с кучером – спокойно и уютно, как в трамвае. Сражались все врассыпную, каждый за себя, поэтому, даже побежденные, могли много и красноречиво рассказывать о своих военных подвигах, которых никто не видал. Кроме царя, воинов и народа были в Греции еще и рабы, состоящие из бывших царей, бывших воинов и бывшего народа. Положение женщины у греков было завидное по сравнению с положением ее у восточных народов. На греческой женщине лежали все заботы о домашнем хозяйстве, пряденье, тканье, мытье белья и прочие разнообразные хлопоты домоводства, тогда как восточные женщины принуждены были проводить время в праздности и гаремных удовольствиях среди докучной роскоши. Религия греков была политеическая, причем боги находились в постоянном общении с людьми, а во многих семьях бывали часто и совсем запросто. Иногда боги вели себя легкомысленно и даже неприлично, повергая выдумавших их людей в горестное недоумение. В одном из древнегреческих молитвенных песнопений, дошедших до наших дней, мы явно слышим скорбную ноту: Неужели же, боги, Это вас веселит, Когда наша честь Кувырком, кувырком Полетит?! Понятие о загробной жизни было у греков весьма смутное. Тени грешников отсылались в мрачный Тартар (по – русски – в тартарары). Праведники блаженствовали в Элизиуме, но настолько скудно, что сведущий в этих делах Ахиллес признался откровенно: “Лучше быть на земле поденщиком бедняка, чем царствовать над всеми тенями мертвых”. Рассуждение, поразившее своей меркантильностью весь древний мир. Будущее свое греки узнавали посредством оракулов. Наиболее почитаемый оракул находился в Дельфах. Здесь жрица, так называемая Пифия, садилась на так называемый треножник (не следует смешивать ее со статуей Мемнона) и, придя в исступление, произносила бессвязные слова. Греки, избалованные плавной речью с гекзаметрами, стекались со всех концов Греции послушать бессвязные слова и перетолковать их по – своему. Судились греки в Амфиктионовом судилище. Судилище собиралось два раза в год: весенняя сессия была в Дельфах, осенняя – в Фермопилах. Каждая община посылала в судилище двух присяжных. Присягу эти присяжные придумали очень хитрую. Вместо того чтоб обещать судить по совести, взяток не брать, душой не кривить и родственников не выгораживать, они давали следующую присягу: “Клянусь никогда не разрушать города, принадлежащие к союзу Амфиктионову, и никогда не лишать его текучей воды ни в мирное, ни в военное время”. Только и всего! Но это показывает, какой нечеловеческой силой обладал древнегреческий присяжный. Какому‑нибудь даже самому завалящему из них ничего не стоило разрушить город или остановить текучую воду. Поэтому понятно, что осторожные греки не приставали к ним с клятвами насчет взяток и прочей ерунды, а старались обезвредить этих зверей в главнейшем. Летосчисление свое греки вели по самым главным событиям своей общественной жизни, то есть по Олимпийским играм. Игры эти заключались в том, что древнегреческие юноши состязались в силе и ловкости. Все шло как по маслу, но тут Геродот затеял во время состязаний читать вслух отрывки из своей истории. Поступок этот возымел надлежащее действие: атлеты расслабли, публика, ломившаяся доселе на Олимпиаду как бешеная, отказалась идти туда даже за деньги, которые щедро сулил ей честолюбивый Геродот. Игры прекратились сами собой. СПАРТА Лакония составляла юго – восточную часть Пелопоннеса и получила свое название от манеры тамошних жителей выражаться лаконически. Летом в Лаконии было жарко, зимою холодно. Эта необычайная для других стран система климата, по свидетельству историков, способствовала развитию жестокости и энергии в характере жителей. Главный город Лаконии без всякой причины назывался Спартой. В Спарте был ров, наполненный водою, чтобы жители могли упражняться в сбрасывании друг друга в воду. Сам город не был огражден стенами: мужество граждан должно было служить ему защитой. Это, конечно, стоило местным отцам города дешевле самого плохого частоколишки. Спартанцы, хитрые по природе, устроили так, что у них царствовали всегда два царя зараз. Цари грызлись между собою, оставляя народ в покое. Конец этой вакханалии положил законодатель Ликург. Ликург был царского рода и опекал своего племянника. При этом он все время тыкал всем в глаза своей справедливостью. Когда терпение окружающих наконец лопнуло, Ликургу посоветовали отправиться путешествовать. Думали, что путешествие разовьет Ликурга и так или иначе повлияет на его справедливость. Но, как говорится, вместе тошно, а врозь скучно. Не успел Ликург освежиться в обществе египетских жрецов, как соотечественники потребовали его возвращения. Ликург вернулся и утвердил в Спарте свои законы. После этого, опасаясь слишком горячей благодарности со стороны экспансивного народа, он поспешил сам себя уморить голодом. – Зачем предоставлять другим то, что можешь сделать сам! – были его последние слова. Спартанцы, увидя, что с него взятки гладки, стали воздавать его памяти божеские почести. Население Спарты делилось на три сословия: спартиатов, периэков и илотов. Спартиаты были местные аристократы, занимались гимнастикой, ходили голые и вообще задавали тон. Периэкам гимнастика была запрещена. Вместо того они платили подати. Хуже всех приходилось илотам, или, по выражению местных остряков, “недоэкам”. Они обрабатывали поля, ходили воевать и часто восставали на своих господ. Последние, чтобы склонить их на свою сторону, придумали так называемую криптию, то есть, попросту, в известный час убивали всех встречных илотов. Это средство быстро заставило илотов одуматься и зажить в полном довольстве. Спартанские цари пользовались большим уважением, но небольшим кредитом. Народ верил им только на месяц, затем заставлял снова присягать законам республики. Так как в Спарте царствовало всегда два царя и была притом еще и республика, то все это вместе называлось республикой аристократической. По законам этой республики спартанцам был предписан самый скромный, по их понятиям, образ жизни. Например, мужчины не имели права обедать дома; они собирались веселой компанией в так называемых ресторанах – обычай, соблюдаемый многими людьми археологической складки и в наше время, как пережиток седой старины. Любимое кушанье их составляла черная похлебка, приготовлявшаяся из свиного отвара, крови, уксуса и соли. Похлебку эту как историческое воспоминание славного прошлого и доселе еще приготовляют у нас в греческих кухмистерских, где она известна под названием “брандахлыста”. В одежде спартанцы были также очень скромны и просты. Только перед битвою наряжались они в более сложный туалет, состоявший из венка на голове и флейты в правой руке. В обычное же время отказывали себе в этом. ВОСПИТАНИЕ ДЕТЕЙ Воспитание детей было очень суровое. Чаще всего их сразу убивали. Это делало их мужественными и стойкими. Образование они получали самое основательное: их учили не кричать во время порки. В 20 лет спартиат сдавал экзамен по этому предмету на аттестат зрелости. В 30 он делался супругом, в 60 освобождался от этой обязанности. Девушки спартанские занимались гимнастикой и были столь прославлены своей скромностью и добродетелью, что везде богатые люди старались наперерыв залучить спартанскую девушку в кормилицы для своих детей. Скромность и уважение к старшим было первым долгом молодых людей. Самым неприличным у спартанского молодого человека считались его руки. Если он был в плаще, он прятал руки под плащ. Если он был голым, то засовывал их куда ни попало: под скамейку, под куст, под собеседника или, наконец, садился на них сам (900 г. до Р. X.). Они с детства приучались говорить лаконически, то есть коротко и сильно. На длинную витиеватую ругань врага спартанец отвечал только: “От дурака слышу”. Женщина в Спарте пользовалась уважением, и ей разрешалось изредка тоже поговорить лаконически, чем она пользовалась, воспитывая детей и заказывая обед кухарке – илотке. Так, одна спартанка, отдавая щит сыну, сказала лаконически: “С ним или на нем”. А другая, отдавая кухарке петуха для жаренья, сказала лаконически: “Пережаришь – вздую”. Как высокий пример мужественности спартанской женщины приводится следующая история. Одна женщина по имени Лэна, знавшая о противозаконном заговоре, чтобы не выдать случайно имени заговорщиков, откусила себе язык и, выплюнув его, сказала лаконически: – Милостивые государи и милостивые государыни! Я, нижеподписавшаяся, спартанская женщина, имею честь сказать вам, что если вы думаете, что мы, спартанские женщины, способны на низкие поступки, как‑то: а) доносы, б) сплетню, в) выдачу своих сообщников и г) клевету, то вы сильно ошибаетесь и ничего подобного от меня не дождетесь. И пусть странник передаст Спарте, что я выплюнула здесь свой язык, верная законам о гимнастике своего отечества. Ошеломленные враги вставили в Лэну еще одно “э”, и она стала Лээна, что значит “львица”. УПАДОК СПАРТЫ Постоянное купанье и лаконический разговор сильно ослабили умственные способности спартанцев, и они значительно отстали в развитии от других греков, которые за любовь к гимнастике и спорту прозвали их “спортанцами”. Спартанцы воевали с мессенянами и однажды так струсили, что послали за помощью к афинянам. Те, вместо воинских орудий, прислали им в помощь поэта Тиртея, заряженного собственными стихами. Услышав его декламацию, враги дрогнули и обратились в бегство. Спартанцы овладели Мессенией и завели у себя гегемонию. АФИНЫ Вторая знаменитая республика была Афины, оканчивавшаяся мысом Суний. Богатые залежи мрамора, годного для памятников, естественно породили в Афинах славных мужей и героев. Все горе Афин – республики в высшей степени аристократической – заключалось в том, что жители ее делились на филы, димы, фратрии и подразделялись на паралиев, педиаков и диакариев. Кроме того, они делились еще и на эвпатридов, геомаров, демиургов и разную мелочь. Все это вызывало в народе постоянные волнения и смуты, которыми пользовались верхи общества, разделявшиеся на архонтов, эпонимов, басилевсов, полемархов и тесмотетов, и угнетали народ. Один богатый эвпатрид Пилон попытался уладить дело. Но афинский народ отнесся столь недоверчиво к его начинаниям, что Пилон, по примеру прочих греческих законодателей, поспешил отправиться путешествовать. СОЛОН Солон, человек не богатый и занимавшийся торговлею, приобрел опытность в путешествиях и потому, не опасаясь дурных для себя последствий, задумал облагодетельствовать страну, написав для нее прочные законы. Чтобы заслужить доверие граждан, он притворился сумасшедшим и стал писать стихи про остров Саламин, о котором в порядочном греческом обществе говорить было не принято, так как остров этот с большим конфузом для афинян был завоеван Мегарой. Прием Солона имел успех, и ему поручили составление законов, чем он и воспользовался очень широко, подразделив жителей, кроме всего прочего, еще на пентакозиомедимнов, зеогитов и тетов (знаменитых тем, что “роскошные бриллианты, стоящие 4 рубля, продают за 1 рубль только еще неделю”). На семейный быт Солон также обратил серьезное внимание. Он запретил невесте приносить мужу в приданое более трех платьев, зато потребовал от женщины скромности уже в количестве неограниченном. Юноши афинские до 16 лет воспитывались дома, а войдя в зрелый возраст, занимались гимнастикой и умственным образованием, которое было столь легко и приятно, что даже называлось музыкой. Кроме вышеизложенного, афинским гражданам вменялось в строгую обязанность почитать родителей; при избрании гражданина на какую‑либо высокую государственную должность закон предписывал навести предварительную справку, почитает ли он родителей и не ругает ли их, и если ругает, то какими именно словами. Человек, претендовавший на чин древнегреческого статского советника, должен был выправить свидетельство и о почтительности в отношении своих теток и своячениц. Это порождало массу неудобств и затруднений для замыслов честолюбивого человека. Сплошь и рядом человек принужден был отказываться от министерского портфеля благодаря капризу какого‑нибудь старого дедки, торгующего на базаре гнилым рахат – лукумом. Тот покажет, что его недостаточно уважали, и всей карьере капут. Кроме того, высшие власти должны были постоянно справляться, чем занимаются граждане, и наказывать людей праздных. Часто случалось, что полгорода сидело без сладкого блюда. Вопли несчастных не поддавались описанию. ПИЗИСТРАТ И КЛИСФЕН Утвердив свои законы, Солон не замедлил отправиться путешествовать. Отсутствием его воспользовался его же родственник, местный аристократ Пизистрат, который стал тиранить Афины при помощи своего красноречия. Вернувшийся Солон тщетно уговаривал его одуматься. Растиранившийся Пизистрат не слушал никаких доводов и делал свое дело. Прежде всего он заложил в Ломбардии храм Зевса и умер, не внеся процентов. После него унаследовали власть сыновья его Гиппий и Гиппарх, названные так в честь знакомых лошадей (526 г. до Р. X.). Но их вскоре частью убили, частью изгнали из отечества. Тут выдвинулся Клисфен – глава народной партии – и заслужил доверие граждан, разделив их на 10 фил (вместо прежних четырех!) и каждую филу на димы. Мир и спокойствие не замедлили воцариться в измученной смутами стране. Кроме того, Клисфен придумал способ отделываться от неприятных граждан посредством тайной подачи голосов, или остракизма. Чтобы благодарный народ не успел испробовать это симпатичное нововведение на его же спине, мудрый законодатель отправился путешествовать. Постоянно делясь на филы, димы и фратрии, Афины быстро ослабели, как ослабела Спарта, не делясь ровно никак. “Куда ни кинь – все клин!” – вздыхали историки. ОСТАЛЬНАЯ ГРЕЦИЯ Второстепенные греческие государства шли тою же стезей. Монархии мало – помалу сменялись более или менее аристократическими республиками. Но и тираны тоже не зевали и время от времени захватывали в руки верховную власть и, отвлекая от себя внимание народа постройками общественных зданий, упрочивали свое положение, а затем, потеряв последнее, отправлялись путешествовать. Спарта скоро поняла неудобство двух единовременных царей. Во время войны цари, желая выслужиться, оба отправлялись на поле битвы, и если при этом их обоих убивали, то народу приходилось приниматься снова за смуты и междоусобия, выбирая новую пару. Если же на войну отправлялся только один царь, то второй пользовался случаем, чтоб выкурить своего собрата окончательно и завладеть Спартой безраздельно. Было отчего потерять голову. КОЛОНИИ Необходимость для законодателей путешествовать после утверждения каждого нового закона очень оживила Грецию. Целые толпы законодателей посещали то одну, то другую соседнюю страну, устраивая нечто вроде современных нам экскурсий сельских учителей. Окрестные страны шли навстречу законодательским нуждам. Они выдавали удешевленные круговые билеты, делали скидки в гостиницах. Соединенная лодочная компания с ограниченной ответственностью “Мемфис и Меркурий” возила экскурсантов совсем даром и только просила не скандалить и не сочинять во время пути новых законов. Таким образом греки знакомились с соседними местностями и устраивали себе колонии. ПОЛИКРАТ И РЫБЬИ ШТУКИ На острове Самосе прославился тиран Поликрат, которого допекали морские рыбы. Какую бы дрянь ни бросил Поликрат в море, рыбы немедленно вытаскивали ее наружу в собственных животах. Раз он бросил в воду крупную золотую монету. На другое же утро ему подали на завтрак жареную семгу. Тиран с жадностью разрезал ее. О ужас! В рыбе лежал его золотой с процентами за одни сутки из двенадцати годовых. Все это окончилось крупным несчастьем. По словам историков, “незадолго до своей смерти тиран был убит персидским сатрапом”. БЕЗУМЕЦ ГЕРОСТРАТ Город Эфес был знаменит своим храмом богини Артемиды. Храм этот сжег Герострат, чтобы прославить свое имя. Но греки, узнав, с какой целью было сделано ужасное преступление, решили в наказание предать забвению имя преступника. Для этого были наняты специальные глашатаи, которые в продолжение многих десятков лет разъезжали по всей Греции и объявляли следующее распоряжение: “Не смейте помнить имя безумного Герострата, сжегшего из честолюбия храм богини Артемиды”. Греки так хорошо знали этот наказ, что можно было любого из них ночью разбудить и спросить: “Кого ты должен забыть?” И он, не задумываясь, ответил бы: “Безумного Герострата”. Так справедливо был наказан преступный честолюбец. Из греческих колоний следует еще отметить Сиракузы, жители которой славились слабостью духа и тела. БОРЬБА С ПЕРСАМИ. МИЛЬТИАД ПРИ МАРАФОНЕ Персидский царь Дарий очень любил воевать. В особенности хотелось ему победить афинян. Чтобы не забыть как‑нибудь в домашних хлопотах об этих своих врагах, он сам себя раздразнивал. Каждый день за обедом прислуга забывала поставить что‑нибудь на стол: то хлеб, то соль, то салфетку. Если Дарий делал замечание нерадивым слугам, те хором отвечали ему по его же наущению: “А ты, Дарьюшка, помнишь ли об афинянах?” Раздразнив себя до исступления, Дарий послал зятя своего Мардония с войсками завоевать Грецию. Мардоний был разбит и отправился путешествовать, а Дарий набрал новое войско и послал его на Марафон, не сообразив, что на Марафоне водится Мильтиад. О последствиях этого поступка распространяться не будем. Все греки прославляли имя Мильтиада. Тем не менее жизнь свою пришлось Мильтиаду окончить смертью. При осаде Пароса он был ранен, и за это сограждане приговорили его к штрафу под тем предлогом, что он‑де неосторожно обращался со своей кожей, которая принадлежит отечеству. Не успел Мильтиад закрыть глаза, как в Афинах уже возвысились два мужа – Фемистокл и Аристид. Фемистокл прославился тем, что лавры Мильтиада не давали ему спать (483 г. до Р. X.). Злые афинские языки уверяли, что просто он прогуливал все ночи напролет и сваливал все на лавры. Ну да Бог с ним. Кроме того, Фемистокл знал по имени и отчеству всех именитых граждан, что весьма льстило последним. Письма Фемистокла ставились в образец афинскому юношеству: “…И еще кланяюсь папеньке моему Олигарху Кимоновичу, и тетеньке Матроне Анемподистовне, и племяннику нашему Каллимаху Мардарионовичу и т. д. и т. д.” Аристид же предавался исключительно одной справедливости, но столь рьяно, что возбудил законное негодование в согражданах и при помощи остракизма отправился путешествовать. ЛЕОНИД ПРИ ФЕРМОПИЛАХ Царь Ксеркс, преемник Дария Гистаспа, пошел на греков с несметным (тогда еще не умели делать предварительной сметы) войском. Навел мосты через Геллеспонт, но буря их разрушила. Тогда Ксеркс высек Геллеспонт, и в море тотчас же водворилось спокойствие. После этого розгосечение было немедленно введено во всех учебных заведениях. Ксеркс подошел к Фермопилам. У греков как раз был в это время праздник, так что заниматься пустяками было некогда. Отправили только спартанского царя Леонида с дюжиной молодцов, чтоб защитил проход. Ксеркс послал к Леониду с требованием выдать оружие. Леонид отвечал лаконически: “Приди и возьми”. Персы пришли и взяли. САЛАМИН Вскоре произошло сражение при Саламине. Ксеркс наблюдал за битвой, сидя на высоком троне. Увидя, как колотят его персов, восточный деспот кубарем свалился с трона и, потеряв мужество (480 г. до Р. X.), воротился в Азию. Затем произошла битва у города Платеи. Оракулы предсказали поражение тому войску, которое первое вступит в бой. Войска стали выжидать. Но спустя десять дней раздался характерный треск. Это лопнуло терпение Мардония (479 г. до Р. X.), и он начал сражение и был разбит на голову и на прочие части тела. ВРЕМЕНА ГЕГЕМОНИИ Благодаря проискам Фемистокла гегемония перешла к афинянам. Афиняне посредством остракизма отправили этого любителя гегемонии путешествовать. Фемистокл пошел к персидскому царю Артаксерксу. Тот дал ему большие подарки в надежде воспользоваться его услугами. Но Фемистокл низко обманул доверие деспота. Он принял подарки, но вместо того, чтобы служить, преспокойно отравился. Вскоре умер и Аристид. Республика похоронила его по первому разряду и дала его дочерям солоновское приданое: три платья и скромность. ПЕРИКЛ После Фемистокла и Аристида в Афинской республике на первый план выступил Перикл, который умел живописно носить свой плащ. Это сильно подняло эстетические стремления афинян. Под влиянием Перикла город украсили статуями и в домашний быт греков проникла пышность. Ели они без ножей и вилок, причем женщины не присутствовали, так как зрелище это считалось нескромным. Почти у каждого человека за обеденным столом сидел какой‑нибудь философ. Слушать философские рассуждения за жарким считалось столь же необходимым для древнего грека, как для наших современников румынский оркестр. Перикл покровительствовал наукам и ходил к гетере Аспазии заниматься философией. Вообще философы, даже если они и не были гетерами, пользовались большим почетом. Изречения их записывались на колоннах храма Аполлона в Дельфах. Лучшие из этих изречений – философа Биаса: “Не делай многих дел”, поддержавшее многих лентяев на их природном пути, и философа Фалеса Милетского: “Поручительство принесет тебе заботу”, о котором многие вспоминают, дрожащею рукою ставя свой бланк на дружеском векселе. Перикл умер от моровой язвы. Друзья, собравшиеся у его смертного одра, громко перечисляли его заслуги. Перикл сказал им: – Вы позабыли самое лучшее: “В жизни своей я никого не заставлял носить траурное платье”. Этими словами блестящий красноречивец хотел сказать, что никогда в жизни он не умирал. АЛКИВИАД Алкивиад был известен разгульным образом жизни и, чтоб заслужить доверие граждан, обрубил хвост своей собаке. Тогда афиняне, как один человек, поручили Алкивиаду начальство над флотом. Алкивиад уже отправился на войну, когда его вернули, заставляя сначала отсидеть за учиненный им перед отъездом уличный скандал. Он бежал в Спарту, потом раскаялся и бежал снова в Афины, потом раскаялся в необдуманном раскаянии и снова бежал в Спарту, потом опять в Афины, потом к персам, потом в Афины, потом снова в Спарту, из Спарты в Афины. Он бегал как сумасшедший, развивая невероятную скорость и сокрушая все на своем пути. Бесхвостая собака еле поспевала за ним и на пятнадцатом перегоне сдохла (412 г. до Р. X.). Над ней стоит памятник, на котором спартанцы начертали лаконически: “Странник, я сдохла”. Долго еще носился Алкивиад как бешеный из Спарты в Афины, из Афин к персам. Несчастного пришлось пристрелить из жалости. СОКРАТ Однажды у афинского ваятеля неожиданно родился сын, прозванный за мудрость и любовь к философии Сократом. Сократ этот не обращал внимания на холод и на жару. Но не такова была жена его Ксантиппа. Грубая и необразованная женщина мерзла во время холодов и распаривалась от жары. Философ относился к недостаткам жены с невозмутимым хладнокровием. Однажды, рассердившись на мужа, Ксантиппа вылила ему на голову ведро с помоями (397 г. до Р. X.). Сограждане приговорили Сократа к смерти. Ученики советовали маститому философу отправиться лучше путешествовать. Но тот отказался за старостью лет и стал пить цикуту, пока не умер. Многие уверяют, что Сократа нельзя ни в чем винить потому‑де, что он весь целиком был выдуман своим учеником Платоном. Другие замешивают в эту историю и жену его Ксантиппу (398 г. до Р. X.). МАКЕДОНИЯ В Македонии жили македонцы. Царь их Филипп Македонский был умный и ловкий правитель. В беспрерывных военных предприятиях он потерял глаза, грудь, бок, руки, ноги и горло. Часто трудные положения заставляли его терять и голову, так что храбрый воитель оставался совсем налегке и управлял народом при помощи одной грудобрюшной преграды, что, однако, не могло остановить его энергии. Филипп Македонский задумал покорить Грецию и начал свои происки. Против него выступил оратор Демосфен, который, набрав в рот мелких камушков, убедил греков противиться Филиппу, после чего набрал в рот воды. Этот способ объясняться называется филиппиками (346 г. до Р. X.). Сын Филиппа был Александр Македонский. Хитрый Александр родился нарочно как раз в ту ночь, когда сжег храм безумный грек Герострат; сделал он это для того, чтоб присоединиться к Геростратовой славе, что ему и удалось вполне. Александр с детства любил роскошь и излишества и завел себе Буцефала. Одержав много побед, Александр впал в сильное самовластье. Однажды друг его Клит, спасший ему когда‑то жизнь, упрекнул его в неблагодарности. Чтоб доказать противное, Александр немедленно собственноручно убил несправедливца. Вскоре после этого он убил еще кое – кого из своих друзей, боясь упреков в неблагодарности. Та же участь постигла полководца Пармениона, сына его Филона, философа Каллисфена и многих других. Эта невоздержанность в убиении друзей подорвала здоровье великого завоевателя. Он впал в неумеренность и умер значительно раньше своей смерти. РИМ ГЕОГРАФИЧЕСКИЙ ОБЗОР ИТАЛИИ Италия по виду похожа на башмак с очень теплым климатом. НАЧАЛО РИМА В Алабалонге царствовал добродушный Нумитор, которого злой Амулий свергнул с престола. Дочь Нумитора, Рею Сильвию, отдали в весталки. Тем не менее Рея родила двух близнецов, которых записала на имя Марса, бога войны, благо с того взятки гладки. Рею за это зарыли в землю, а детей стал воспитывать не то пастух, не то волчица. Здесь историки расходятся. Одни говорят, что их вскормил пастух на молоке волчицы, другие, что волчица на пастушьем молоке. Мальчики выросли и, подстрекаемые волчицей, основали город Рим. Сначала Рим был совсем маленький – аршина в полтора, но затем быстро разросся и обзавелся сенаторами. Ромул убил Рема. Сенаторы взяли Ромула живьем на небо и утвердили свою власть. ОБЩЕСТВЕННЫЕ УЧРЕЖДЕНИЯ Народ римский делился на патрициев, имевших право пользоваться общественными полями, и плебеев, получивших право платить подати. Кроме того, были еще и пролетарии, о которых распространяться неуместно. БРАТЬЯ ТАРКВИНЬЕВЫ И К° В Риме последовательно сменилось несколько царей. Один из них – Сервий Туллий – был убит своим зятем Тарквинием, прославившимся своими сыновьями. Сыновья под фирмою “Братья Тарквиньевы и К°” отличались буйным характером и оскорбляли местных Лукреций. Недалекий отец гордился своими сыновьями, за что и был прозван Тарквинием Гордым. В конце концов народ возмутился, изменил царскую власть и выгнал Тарквиния. Он всей фирмой отправился путешествовать. Рим сделался аристократической республикой. Но Тарквиний долго не хотел примириться со своей долей и ходил на Рим войною. Ему удалось, между прочим, вооружить против римлян этрусского царя Порсену, но все дело испортил ему некто Муций Сцевола. Муций решил убить Порсену и пробрался в его лагерь, но по рассеянности убил кого‑то другого. Проголодавшись во время этого предприятия, Муций начал готовить себе ужин, но вместо куска говядины по рассеянности сунул в огонь собственную руку. Царь Порсена потянул носом (502 г. до Р. X.): “Жареным пахнет!” Пошел на запах и открыл Муция. – Что ты делаешь, несчастный? – воскликнул потрясенный царь. – Я готовлю себе ужин, – отвечал лаконически рассеянный молодой человек. – Неужели ты будешь есть это мясо? – продолжал ужасаться Порсена. – Разумеется, – с достоинством отвечал Муций, все еще не замечая своей ошибки. – Это любимый завтрак римских туристов. Порсена пришел в замешательство и отступил с большими потерями. Но Тарквиний не скоро успокоился. Он продолжал набеги. Римлянам пришлось в конце концов оторвать от плуга Цинцинната. Эта мучительная операция дала хорошие результаты. Враг был усмирен. Тем не менее войны с Тарквиньевыми сыновьями подорвали благосостояние страны. Плебеи обеднели, ушли на Священную гору и пригрозили, что выстроят свой собственный город, где каждый будет сам себе патриций. Их с трудом успокоили басней о желудке. Между тем децемвиры написали законы на медных досках. Сначала на десяти, потом для прочности прибавили еще две. Затем стали пробовать прочность этих законов, и один из законодателей оскорбил Виргинию. Отец Виргинии пытался поправить дело тем, что вонзил дочери нож в сердце, но и это не принесло пользы несчастной. Растерявшиеся плебеи опять ушли на Священную гору. Децемвиры отправились путешествовать. РИМСКИЕ ГУСИ И БЕГЛЕЦЫ Несметные полчища галлов двинулись на Рим. Римские легионы пришли в замешательство и, обратившись в бегство, спрятались в городе Веях, а остальные римляне легли спать. Галлы воспользовались этим и полезли на Капитолий. И здесь они сделались жертвой своей необразованности. На Капитолии жили гуси, которые, услышав шум, стали гоготать. – Увы нам! – сказал предводитель варваров, услышав это гоготанье. – Вот уже римляне смеются над нашим поражением. И тотчас же отступил с большими потерями, унося убитых и раненых. Увидя, что опасность миновала, римские беглецы вылезли из своих Вей и, стараясь не смотреть на гусей (им было стыдно), сказали несколько бессмертных фраз о чести римского оружия. После галльского нашествия Рим оказался сильно разоренным. Плебеи снова ушли на Священную гору и снова грозили построить свой город. Дело уладил Манлий Капитолийский, но не успел вовремя отправиться путешествовать и был сброшен с Тарпейской скалы. Затем были изданы Лициниевы законы. Патриции долго не принимали новых законов, и плебеи много раз ходили на Священную гору слушать басню о желудке. ЦАРЬ ПИРР Пирр, царь эпирский, высадился в Италии с несметным войском под предводительством двадцати боевых слонов. В первой битве потерпели поражение римляне. Но царь Пирр остался этим недоволен. – Что за честь, когда нечего есть! – воскликнул он. – Еще одна такая победа, и я останусь без войска. Не лучше ли потерпеть поражение, но иметь войска в полном сборе? Слоны одобрили решение Пирра, и вся компания без особого труда была выгнана из Италии. ПУНИЧЕСКИЕ ВОЙНЫ Желая овладеть Сицилией, римляне вступили в борьбу с Карфагеном. Так началась первая война между римлянами и карфагенянами, прозванная для разнообразия Пунической. Первая победа принадлежала римскому консулу Дунлию. Римляне отблагодарили его по – своему: они постановили, чтобы его всюду сопровождал человек с зажженным факелом и музыкант, игравший на флейте. Эта почесть сильно стесняла Дунлия в его домашнем обиходе и любовных делах. Несчастный быстро впал в ничтожество. Пример этот пагубно повлиял на других полководцев, так что во время Второй Пунической войны консулы из страха заслужить флейту с факелом мужественно отступали перед врагом. Карфагеняне под предводительством Ганнибала пошли на Рим. Сципион, сын Публия (кто не знает Публия?), с таким пылом отразил пуническое нападение, что получил звание Африканского. В 146 году Карфаген был разрушен и сожжен. Сципион, родственник Африканского, смотрел на пылающий Карфаген, думал о Риме и декламировал о Трое; так как это было очень сложно и трудно, то он даже заплакал. ПЕРЕМЕНА НРАВОВ И КАТОН Прочности римского государства немало способствовала умеренность в образе жизни и твердость характера граждан. Они не стыдились труда, и пищу их составляли мясо, рыба, овощи, плоды, птица, пряности, хлеб и вино. Но с течением времени все это изменилось и римляне впали в изнеженность нравов. Многое вредное для себя переняли они от греков. Стали изучать греческую философию и ходить в баню (135 г. до Р. X.). Против всего этого восстал суровый Катон, но был уличен согражданами, заставшими его за греческим экстемпорале. МАРИЙ И СУЛЛА На северных границах Италии появились несметные полчища кимвров. Спасать отечество пришел черед Марию и Сулле. Марий был очень свиреп, любил простоту обихода, не признавал никакой мебели и сидел всегда прямо на развалинах Карфагена. Он умер в глубокой старости от чрезмерного пьянства. Не такова была судьба Суллы. Храбрый полководец умер у себя в поместье от невоздержанной жизни. ЛУКУЛЛ И ЦИЦЕРОН Тем временем в Риме выдвинулся своими пирами проконсул Лукулл. Он угощал своих приятелей муравьиными языками, комариными носами, соловьиными ногтями и прочею мелкою и неудобоваримою снедью и быстро впал в ничтожество. Рим же едва не сделался жертвою большого заговора, во главе которого стоял обремененный долгами аристократ Катилина, задумавший захватить государство в свои руки. Против него выступил местный Цицерон и сгубил врага при помощи своего красноречия. Народ тогда был неприхотлив, и на сердца слушателей действовали даже такие избитые фразы, как… “О времена, о нравы”. Цицерону поднесли чин “отца отечества” и приставили к нему человека с флейтою. ЮЛИЙ ЦЕЗАРЬ И ПЕРВЫЙ ТРИУМВИРАТ Юлий Цезарь по рождению был человек образованный и легко привлекал к себе сердца людей. Но под его наружностью скрывалось горячее честолюбие. Более всего хотелось ему быть первым в какой‑нибудь деревне. Но достичь этого было очень трудно, и он пустил в ход различные происки, чтоб быть первым хоть в Риме. Для этого он вступил в триумвират с Помпеем и Крассом и, удалившись в Галлию, стал завоевывать расположение своих солдат. Красс вскоре погиб, и Помпей, мучимый завистью, потребовал возвращения Цезаря в Рим. Цезарь, не желая расставаться с завоеванным расположением солдат, повел последних с собою. Доехав до речки Рубикон, Юлий долго юлил (51–50 гг. до Р. X.) перед нею, наконец сказал: “Жребий брошен”, – и полез в воду. Помпей этого никак не ожидал и быстро впал в ничтожество. Тогда против Цезаря выступил Катон, потомок того самого Катона, который был уличен за греческой грамматикой. Ему, как и его предку, сильно не повезло. Это было у них фамильное. Он удалился в Утику, где и истек кровью. Чтоб хоть чем‑нибудь отличить его от предка, а заодно и почтить его память, ему дано было прозвище Утического. Слабое утешение для семьи! ДИКТАТУРА И СМЕРТЬ ЦЕЗАРЯ Цезарь отпраздновал свои победы и сделался диктатором в Риме. Он сделал много полезного для страны. Прежде всего преобразовал римский календарь, который пришел в большой беспорядок от неточного времени, так что в иную неделю попадалось четыре понедельника подряд и все римские сапожники допивались до смерти; а то вдруг пропадет месяца на два двадцатое число и чиновники, сидя без жалованья, впадали в ничтожество. Новый календарь назван был Юлианским и имел 365 последовательно чередовавшихся дней. Народ был доволен. Но некто Юний Брут, Цезарев приживальщик, мечтавший завести семь пятниц на неделе, устроил заговор против Цезаря. Жена Цезаря, видевшая зловещий сон, просила мужа не ходить в сенат, но друзья его сказали, что неприлично манкировать обязанностями из‑за женских сновидений. Цезарь пошел. В сенате Кассий, Брут и сенатор по имени просто Каска напали на него. Цезарь завернулся в свой плащ, но, увы, и эта предосторожность не помогла. Тогда он воскликнул: “И ты, Брут!” По свидетельству историка Плутарха, он при этом подумал: “Мало я тебя, свинью, благодетельствовал, что ты теперь на меня с ножом лезешь!” Затем он упал к ногам Помпеевой статуи и умер в 44 г. до Р. X. ОКТАВИЙ И ВТОРОЙ ТРИУМВИРАТ В это время вернулся в Рим племянник и наследник Цезаря Октавий. Наследство, однако, успел уже прихватить друг Цезаря пылкий Антоний, оставив законному наследнику одну старую жилетку. Октавий был, по свидетельству историков, человеком небольшого роста, но тем не менее очень хитрым. Полученную им от пылкого Антония жилетку он немедленно употребил на подарки ветеранам Цезаря, чем и привлек их на свою сторону. Перепала малая толика и престарелому Цицерону, который принялся громить Антония теми же речами, которыми громил некогда Катилину. Опять выехало на сцену “О времена, о нравы!”. Хитрый Октавий льстил старику и говорил, что почитает его за папеньку. Использовав старика, Октавий сбросил маску и вступил в союз с Антонием. К ним примазался еще некто Лепид, и образовался новый триумвират. Пылкий Антоний вскоре попал в сети египетской царицы Клеопатры и впал в изнеженный образ жизни. Клеопатра переворачивала его в своих сетях, как ревельскую кильку, и часто вместо обеда угощала куском жемчужины в уксусе. Этим воспользовался хитрый Октавий и пошел на Египет с несметными полчищами. Клеопатра выплыла на своих кораблях и участвовала в сражении, смотря на Антония то зелеными, то фиолетовыми, то пурпурными, то желтыми глазами. Но во время битвы царица вспомнила, что забыла ключи от кладовой, и велела кораблям поворачивать носы домой. Октавий торжествовал и сам себе назначил человека с флейтой. Клеопатра же стала расставлять ему свои сети. Она послала служанку к пылкому Антонию со следующими словами: “Барыня приказали вам сказать, что они померли”. Антоний в ужасе пал на свой меч. Клеопатра продолжала расставлять свои сети, но Октавий, несмотря на свой маленький рост, стойко отверг ее ухищрения. АВГУСТ Октавий, получивший за все вышеизложенное название Августа, стал управлять государством неограниченно. Но царского титула он не принял. – К чему? – сказал он. – Зовите меня сокращенно императором Август украсил город банями и послал полководца Вара с тремя легионами в Тевтобургский лес, где тот и потерпел поражение. Август в отчаянии стал колотиться головой об стену, припевая: “Вар, Вар, отдай мне мои легионы”. В стене быстро образовалась так называемая “Варваринская брешь” (9 г. до Р. X.), а Август промолвил: – Еще одно такое поражение, и я останусь без головы. Династия Августа предавалась пышности и быстро впала в ничтожество. Калигула, сын Германика, превзошел своих предшественников в праздности. Ему было лень даже рубить головы своих подданных, и он мечтал, чтобы у всего человечества была одна голова, которую он мог бы наскоро оттяпать. Этот ленивец находил, однако, время, чтобы мучить животных. Так, своего лучшего коня, на котором и сам ездил, и воду возил, он заставлял еще по вечерам заседать в сенате. После его смерти (чрез посредство телохранителя) и люди и лошади вздохнули свободнее. Унаследовавший престол дядя Калигулы Клавдий отличался слабостью характера. Воспользовавшись этим, приближенные исторгли у Клавдия смертный приговор для его жены – развратной Мессалины – и женили его на глубоко испорченной Агриппине. От этих жен был у Клавдия сын Британик, но наследовал престол Нерон, сын глубоко испорченной Агриппины от первого брака. Юность свою Нерон посвятил истреблению родственников. Затем отдался искусству и постыдному образу жизни. Во время пожара Рима он, как всякий истый древний римлянин (грек тоже), не мог удержаться, чтобы не продекламировать про пожар Трои. За что и был заподозрен в поджигательстве. Кроме того, он пел столь фальшиво, что самые фальшивые души из придворных не могли порою выносить этого оскорбления барабанной перепонки. Бесстыдный козлетон под конец жизни затеял поехать на гастроли в Грецию, но тут возмутились даже ко всему привыкшие легионы, и Нерон с большим неудовольствием пронзил себя мечом. Погибая от отсутствия самокритики, тиран воскликнул: “Какой великий артист погибает!” После смерти Нерона наступили смуты и в течение двух лет в Риме переменилось три императора: Гальба, убитый солдатом за скупость; Оттон, погибший от развратной жизни, и Вителлин, отличившийся за свое короткое, но славное царство непомерным обжорством. Это разнообразие в монархах очень занимало римских солдат. Им весело было, встав поутру, справиться у взводного: “А кто, дяденька, у нас нынче царствует?” Впоследствии возникло много путаниц, так как цари слишком часто сменялись, и случалось, что новый царь входил на престол, когда его предшественник не успел еще как следует умереть. Выбирались цари солдатами на свой вкус и страх. Их брали за большой рост, за физическую силу, за умение сильно выражаться. Затем стали прямо торговать тронами и продавали его тому, кто больше даст. В “Римском вестнике (“Nuntius Romanus”) сплошь и рядом печатались объявления: “Отдается дешево хороший трон, малодержанный, за сходную цену”. Или: “Ищу трон здесь или в провинции. Имею залог. Согласен в отъезд”. На воротах римских домов пестрели билетики: “Сдаеца трон для одинокова. Спросить унтера Мардарьяна”. Рим несколько отдохнул во время царствования кроткого и пугливого императора, прозванного Нервою, и снова впал в отчаяние, когда на трон влез Комод. Комод обладал большой физической силой и решил выступать на борьбе в местном Фарсе. В “Римской биржевке” (“Bursiania Romana”) печатались инспирированные правительством статьи о подвигах Комода. “…И вот массивная мебель катается клубком, сплетаясь с иллирийской ящерицей и награждая последнюю искрометными макаронами и двойными нельсонами”. Близкие люди поспешили отделаться от неудобного Комода. Его задушили. Наконец, воцарился император Диоклетиан, двадцать лет подряд кротко сжигавший христиан. Это был его единственный недостаток. Диоклетиан был родом из Далмации и сыном вольноотпущенника. Одна ворожея предсказала ему, что он вступит на престол, когда убьет вепря. Слова эти запали в душу будущего императора, и он многие годы только и делал что гонялся за свиньями. Однажды, услышав от кого‑то, что префект Апр настоящая свинья, он немедленно зарезал префекта и тотчас же сел на трон. Таким образом, кроткого императора поминали лихом только свиньи. Но эти передряги так утомили престарелого монарха, что он процарствовал только двадцать лет, затем отказался от престола и поехал на родину в Далмацию сажать репу, сманив к этому полезному занятию и соправителя своего Максимиана. Но тот скоро опять попросился на трон. Диоклетиан же остался тверд. – Друг, – говорил он. – Если бы ты видел, какая нынче уродилась репа! Ну и репа! Одно слово – репа! До царства ли мне теперь? Человеку не поспеть с огородом управиться, а вы лезете с пустяками. И действительно, вырастил выдающую репу (305 г. по Р. X.). РИМСКИЙ БЫТ И КУЛЬТУРА Классы населения Население Римского государства главным образом состояло из трех классов: 1) знатных граждан, 2) незнатных граждан (подозрительная личность) и 3) рабов. Знатные граждане имели массу крупных преимуществ перед остальными гражданами. Во – первых, они имели право платить налоги. Главное же из преимуществ заключалось в праве выставлять у себя дома восковые изображения своих предков. Кроме того, они имели право устраивать на свой счет народные торжества и празднества. Незнатным гражданам жилось плохо. Они не имели права платить никаких налогов, не имели права служить в солдатах и уныло богатели, занимаясь торговлей и промышленностью. Рабы мирно обрабатывали поля и устраивали восстания. Кроме того, были в Риме еще: сенаторы и всадники. Отличались они друг от друга тем, что сенаторы сидели в сенате, а всадники – на лошадях. Сенат Сенатом называлось то место, где заседали сенаторы и царские лошади. Консулы Консулы должны были иметь более сорока лет от роду. Это было главное их качество. Консулов всюду сопровождала свита из двенадцати человек с розгами в руках на предмет крайней необходимости, если консулу захочется кого‑нибудь посечь вдали от лесистой местности. Преторы Преторы распоряжались розговым довольствием только на шесть персон. ВОЕННОЕ ИСКУССТВО Великолепное устройство римского войска немало способствовало военным победам. Главную часть легионов составляли так называемые принципы – опытные ветераны. Поэтому римские солдаты с первых шагов убеждались, как вредно поступаться своими принципами. Легионы вообще состояли из храбрых воинов, которые приходили в замешательство только при виде врага. УЧРЕЖДЕНИЯ РЕЛИГИОЗНЫЕ Между римскими учреждениями первое место занимали учреждения религиозные. Главный жрец назывался понтифекс максимус, что не мешало ему порою надувать свою паству разными фокусами, основанными на ловкости и проворстве рук. Затем следовали жрецы авгуры, которые отличались тем, что, встречаясь, не могли друг на друга смотреть без улыбки. Видя их развеселые физиономии, и остальные жрецы фыркали себе в рукав. Прихожане, кое что раскусившие в греческих штучках, помирали со смеху, глядя на всю эту компанию. Сам понтифекс максимус, взглянув на кого‑нибудь из своих подчиненных, только бессильно махал рукой и трясся от дряблого старческого смеха. Тут же подхихикивали и весталки. Само собою разумеется, что от этого вечного гоготанья римская религия быстро ослабла и пришла в упадок. Никакие нервы не могли выдержать такой щекотки. Весталки были жрицами богини Весты. Выбирались они из девиц хорошей фамилии и служили при храме, соблюдая целомудрие до 75 лет. После этого срока им позволялось выходить замуж. Но римские юноши так уважали столь испытанное целомудрие, что редко кто из них решался посягнуть на оное, даже сдобренное двойным солоновским приданым (6 платьев и 2 скромности). Если же весталка раньше срока нарушала свой обет, то ее хоронили живою, а детей ее, записанных на разных Марсов, воспитывали волчицы. Зная блестящее прошлое Ромула и Рема, римские весталки очень ценили педагогические способности волчиц и считали их чем‑то вроде наших ученых фребеличек. Но надежды весталок были тщетны. Их дети более не основали Рима. В награду за целомудрие весталки получали почет и контрамарки в театрах. Гладиаторские сражения считались первоначально религиозным обрядом и устраивались при погребениях “для примирения тела усопшего”. Вот почему у наших борцов, когда они выступают в параде, всегда такие похоронные физиономии: здесь ясно проявляется атавизм. Поклоняясь своим богам, римляне не забывали и богов иноземных. По привычке прихватывать где что плохо лежит римляне часто присваивали себе и чужих богов. Римские императоры, воспользовавшись этим боголюбием своего народа и решив, что маслом каши не испортишь, ввели обожание своей собственной персоны. После смерти каждого императора сенат причислял его к лику богов. Затем рассудили, что гораздо удобнее делать это еще при жизни императора: последний мог таким образом строить себе храм по своему вкусу, тогда как древние боги должны были довольствоваться чем попало. Кроме того, никто так ревностно не мог бы следить за установленными во имя свое празднествами и религиозными церемониями, как сам бог, лично присутствующий. Это очень подтягивало паству. ФИЛОСОФСКИЕ ШКОЛЫ Философией в Риме занимались не только философы: каждый отец семейства имел право философствовать у домашнего очага. Кроме того, каждый мог отнести себя к какой‑нибудь философской школе. Один считал себя пифагорийцем потому, что ел бобы, другой – эпикурейцем, потому что пил, ел и веселился. Каждый бесстыдник уверял, что делает гадости только потому, что он принадлежит к цинической школе. Среди важных римлян было много стоиков, имевших препротивное обыкновение сзывать гостей и во время пирожного тут же вскрывать себе жилы. Этот нечистоплотный прием считался верхом гостеприимства. ДОМАШНИЙ БЫТ И ПОЛОЖЕНИЕ ЖЕНЩИН Жилища у римлян были очень скромны: одноэтажный дом с дырками вместо окон – просто и мило. Улицы были очень узки, так что колесницы могли ехать только в одну сторону, чтобы не встречаться друг с другом. Пища римлян отличалась простотою. Ели они два раза в день: в полдень закуска, а в четыре часа обед. Кроме того, поутру они завтракали, вечером ужинали и между едой морили червячка. Этот суровый образ жизни делал из римлян здоровых и долговечных людей. Из провинции доставлялись в Рим дорогие и лакомые яства: павлины, фазаны, соловьи, рыбы, муравьи и так называемые “троянские свиньи” porcus trojanus – в память той самой свиньи, которую Парис подложил троянскому царю Менелаю. Без этой свиньи ни один римлянин не садился за стол. Обедал знатный римлянин всегда весь окруженный паразитами. Этот отвратительный обычай укоренился в Риме и не лишал гостей аппетита. Вначале женщины римские были в полном подчинении у своих мужей, затем они стали угождать не столько мужу, сколько его друзьям, а часто даже и врагам. Предоставив рабам, рабыням и волчицам воспитание детей, римские матроны заводили знакомства с греческой и римской литературой и изощрялись в игре на цитре. Разводы происходили столь часто, что иногда не успевали закончить бракосочетание матроны с одним мужчиной, как она уже выходила за другого. В разрез со всякой логикой это многобрачие увеличило, по свидетельству историков, “количество холостых мужчин и уменьшило деторождение”, точно дети бывают только у женатых мужчин, а не у замужних женщин! Народ вымирал. Беспечные матроны резвились, не заботясь нимало о деторождении. Кончилось плохо. Несколько лет подряд рожали одни только весталки. Правительство встревожилось. Император Август уменьшил права холостых мужчин, а женатым, напротив того, позволял разрешать себе много лишнего. Но все эти законы уже не привели ровно ни к чему. Рим погиб. ВОСПИТАНИЕ Воспитание римлян в цветущую эпоху государства было поставлено очень строго. От молодых людей требовались скромность и послушание старшим. Кроме того, если они чего‑нибудь не понимали, то могли во время прогулки спросить у кого‑нибудь объяснения и почтительно выслушать таковое. Когда Рим пришел в упадок, пошатнулось и образование юношества. Оно стало обучаться грамматике и красноречию, и это сильно испортило его нрав. ЛИТЕРАТУРА Литература процветала в Риме и развивалась под влиянием греков. Римляне очень любили писать, а так как писали за них рабы, то почти каждый римлянин, имеющий грамотного раба, считался писателем. В Риме издавалась газета “Римский вестник”, в котором писал фельетоны на злобу дня сам Гораций. Императоры тоже не гнушались литературой и помещали изредка в газете какую‑нибудь шалость властительного пера. Можно представить себе трепет редакции, когда император во главе своих легионов являлся в положенный день за гонораром. Писателям в те времена, несмотря на отсутствие цензуры, приходилось очень туго. Если на троне сидел эстет, он за малейшую погрешность в стиле или литературной форме приказывал несчастному поэту повеситься. Ни о каких отсидках или заменах штрафом не могло быть и речи. Обыкновенно императоры требовали, чтобы всякое литературное произведение в блестящей и убедительной форме трактовало о достоинствах его особы. Это делало литературу очень однообразной, и книги плохо раскупались. Поэтому писатели любили запираться где‑нибудь в тиши и уединении и оттуда уже давать волю своему перу. Но, дав волю, тотчас же предпринимали путешествие. Один знатный вельможа по имени Петроний сделал смешную попытку издавать в Риме (трудно даже поверить!) САТИРИКОН! Безумец вообразил, что журнал этот может в I веке по Р. X. иметь такой же успех, как и в XX по Р. X. Петроний обладал достаточными средствами (каждый день ел комариные брови в сметане, аккомпанируя себе на цитре), обладал он и образованием, и выдержкой характера, но, несмотря на все это, он не мог ждать 20 веков. Он прогорел со своей несвоевременной затеей и, удовлетворив подписчиков, умер, причем выпустил кровь из своих жил на своих друзей. “САТИРИКОН дождется достойнейших” – были последние слова великого провидца. НАУКА ПРАВА Когда повесились более или менее все поэты и писатели, одна отрасль римской науки и литературы достигла высшей степени своего развития, именно – наука права. Ни в одной стране не было такой массы законоведов, как в Риме, и потребность в них была очень велика. Каждый раз, когда на престол вступал убивший своего предшественника новый император, что иногда бывало по нескольку раз в год, лучшие законоведы должны были писать юридическое оправдание этого преступления для публичного обнародования. Сочинить подобное оправдание большею частью бывало очень трудно: требовало специальных римско – юридических познаний, и немало юристов сложило на этом деле свои буйные головы. Так жили народы древности, переходя от дешевой простоты к дорогостоящей пышности и, развиваясь, впадали в ничтожество. ОБРАЗЦЫ УСТНЫХ ВОПРОСОВ И ПИСЬМЕННЫХ ЗАДАЧ ДЛЯ ПОВТОРЕНИЯ ДРЕВНЕЙ ИСТОРИИ 1. Указать разницу между статуей Мемнона и пифией. 2. Проследить влияние земледелия на персидских женщин. 3. Указать разницу между лжесмердизом и простым смердизом. 4. Провести параллель между женихами Пенелопы и первой Пунической войной. 5. Указать разницу между развратной Мессалиной и глубоко испорченной Агриппиной. 6. Перечислить, сколько раз дрогнули и сколько раз пришли в замешательство римские легионы. 7. Выразиться несколько раз лаконически без ущерба для собственной личности (упражнение). СРЕДНИЕ ВЕКА ВВЕДЕНИЕ Было бы весьма затруднительно изучать историю народов сплошь, без всякого перерыва, и потому мудрая природа озаботилась устроить ряд интервалов, которые дают возможность легче ориентироваться любознательному уму. Время от времени природа, видя, что накопилось достаточно материала, цифр и имен, и чувствуя, что нить истории начинает без меры удлиняться, выдвигает такие события, которые как бы являются вехами, гранями, пограничными камнями, отделяющими одни давно прошедшие времена от других давно прошедших времен. Так случилось и в промежуток между древней и средней историей. Было слишком ясно, что эти две совершенно различные эпохи нуждаются в строгом и резко подчеркнутом разграничении. Поэтому в эпоху, заканчивающую древнюю эпоху и начинающую среднюю, случилось три великих события: утверждение христианской религии в пределах Римского государства, начало великого переселения народов и падение Западной Римской империи. Эти три события, происшедшие по мудрому распоряжению природы, одно за другим образуют как бы “большую перемену”, отделяющую один огромный отдел истории от другого. Кроме того, чувствовалось, что человечество нуждается и в перемене обстановки. Земли, лежащие вокруг Средиземного моря, были уже использованы древней историей. Было бы несправедливо и неблагоразумно требовать от человечества, чтобы оно начало новый отдел истории на тех местах и в тех городах, которые уже успели надоесть. Здесь могло бы случиться, что новые великие изречения или поговорки были бы произнесены будущими королями и военачальниками на тех же местах и у берегов тех же рек, где родились и старые. Это, без сомнения, внесло бы в умы потомков известную смуту. Поэтому ареной средней истории сделались почти все страны Европы. Для удобства происходящих треволнений европейские народы распались на две главные части: романо – германский мир и греко – славянский, причем – как это нам ни обидно – главенствующую роль в истории средних веков играет первая группа, принявшая христианство в форме римско – католической или латинской церкви. История средних веков делится на три главных периода. Сходство всех этих периодов в том, что и в первом, и во втором, и в третьем периоде отчаянно дрались. Разница же заключена в тех целях, из‑за которых дрались народы; при этом, впрочем, случалось, что войны не имели никакой цели, но тем не менее велись с неизменной храбростью и воодушевлением. Первый период простирается до окончательного распадения монархии Карла Великого (конец IX века). Пользуясь тем, что за этот период никаких особенных событий не происходило, свежие варварские германские и славянские народы перешли из глубины средней и восточной Европы на юг и запад и положили здесь начало новым государствам и новым национальностям. За это время было основано так много национальностей, что эпоху по справедливости можно было бы назвать “эпохой национального грюндерства”. В своем пылу и по неопытности пришлые варварские народы несколько увлеклись, хватив через край, создали слишком много лишних национальностей. Это народное брожение известно в истории под именем Великого переселения народов. Для чего, собственно, они переселялись и было ли им плохо дома – не установлено. Кто знает, сколько времени переселялись и пересаживались бы народы, если бы не Карл Великий… Ему надоело вечное шатание народов под его окнами, причем они поднимали невероятную пыль, – и он своими войнами и учреждениями заставил их усесться более или менее спокойно. Но после него огромная монархия распалась на три части: Францию, Германию и Италию. По странной игре природы распадение это произошло согласно трем главным национальностям, а именно во Франции оказались французы, в Германии – германцы, а в Италии – итальянцы. Второй период простирается до падения Гогенштауфенов и конца крестовых походов. Главные драки происходили между: 1) папами и императорами, 2) между христианским западом и магометанским востоком (крестовые походы) и 3) между феодалами и королями. Кроме того, были драки вообще. Третий период идет до конца XV столетия и, вероятно, длился бы еще дальше, если бы Колумб, отчаявшись выдумать порох, не догадался бы открыть Америку. За этот период христианство уже окончательно утвердилось. Да и было пора, потому что на очереди стояла столетняя война французов и англичан, блестяще выполненная обеими сторонами. Здесь же следует отметить освобождение Пиренейского полуострова от владычества мавров, монгольское иго в России, падение Византии, покорение Балканского полуострова турками и другие нехорошие вещи. Папский авторитет упал, и тотчас же возродились науки и искусства. ПЕРЕСЕЛЕНИЕ НАРОДОВ И ПАДЕНИЕ ЗАПАДНОЙ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ На западе Европы жили кельты, восточнее обитали германцы, далее на восток – славяне и финны. Нелестные вещи рассказывает о кельтах знаменитый бытописатель человечества Д. Иловайский: “они страдали склонностью к междоусобиям”, “были непостоянны, легкомысленны и впечатлительны”, “обнаруживали большую наклонность к общежитию, веселость и необыкновенное любопытство. Они останавливали путников на дорогах и заставляли их рассказывать новости” – это вместо того, чтобы самим заниматься делом и другим не мешать. Кроме того, их барды (певцы), воспевая подвиги предков (к тому времени у них уже были предки), ударяли в шестиструнные инструменты. Разумеется, все это не могло кончиться добром, и кельты распались на множество мелких народностей и мелких государств. Германцы населяли обширную страну от Рейна до Вислы и от Балтийского и Немецкого морей до Дуная{29}. Иловайский заявляет, что германцы (до нашествия гуннов) были народом “необразованным”. Этому легко поверить, если вспомнить состояние тогдашних школ и университетов. Иловайский даже прибавляет, что они одевались в звериные кожи, любили пить пиво и в мирное время большей частью не воевали. Германские женщины обладали похвальным качеством: они ухаживали за своими ранеными мужьями и даже приносили им пищу. Но были ли они образованны, Иловайский не сообщает. Германцы делились на многие мелкие племена (франки, аллеманы, саксы, лангобарды, вандалы, остготы, вестготы и другие), а в свободное от дележа время нагими перескакивали через мечи, воткнутые острием вверх. Увлекшись этими безнравственными упражнениями, германцы не заметили, как к ним подкралось дикое свирепое племя – гунны. С нашествием гуннов началось нечто невообразимое. Народы совершенно обезумели и стали драться с кем попало и как попало. Замелькало столько имен, столько военачальников, племен, наречий и языков, что, положительно, надо удивляться, как они там не перепутались и, начав войну с кем‑нибудь одним, не кончали ее с другим. Впрочем, и это случалось. Умудренный жизнью и опытом Иловайский, для того чтобы внести какую‑нибудь ясность в этот темный период, придумал “метод эпитетов”, то есть он характеризует деятелей эпохи каким‑нибудь метким эпитетом, определяющим его сущность. Так, король остготов Германрих называется “престарелым”, Аркадий и Гонорий, сыновья Феодосия Великого, названы “недостойными”; напротив, Стилихон назван “достойным”, а Аеций – “искусным”. Впрочем, эти эпитеты у почтенного историка также кочуют, как и народы: в другом месте “недостойный” Гонорий переименован в “ничтожный”, а еще дальше в “молодой”. Около половины V столетия появился знаменитый Аттила. Историки сообщают, что “по наружности он был настоящим гунном”. Это, впрочем, не должно нас удивлять, так как он действительно был гунном. Аттила стремился сделаться могущественным завоевателем и потому принужден был сочинить и оставить истории несколько афоризмов. Таков уж был порядок. Эта сторона его деятельности была менее удачна, нежели грабежи и набеги, но идти против обычая нельзя было. Из его афоризмов, рекомендуемых министерством народного просвещения для запоминания, приведем такой: “Трава не должна расти там, где ступит мой конь”. Имя Аттилы связано с Каталаунской битвой, которая имела такое огромное значение, что теперь, полторы тысячи лет спустя, из‑за этой именно битвы многие очень симпатичные молодые люди не получают свидетельства на звание фельдшерского ученика или вольноопределяющегося второго разряда! На Каталаунской равнине (Шампань) произошла битва народов, и Аттила принужден был повернуть обратно за Рейн. Здесь, возвращаясь по той же дороге, он пожалел о своем афоризме насчет травы, так как лошадям надо же было чем‑нибудь кормиться. “Каталаунская битва избавила христианскую Европу от языческих, гунно – славянских варваров”. Бог весть, имели бы мы крестовые походы и Столетнюю войну или инквизицию и многое – многое другое, если бы исход сражения был иной. Подумать только! От каких случайностей иногда зависит успех цивилизации! Аттила был похоронен в трех гробах в пустынном месте. Чтобы никто не знал, где находится его могила, люди, рывшие могилу, были умерщвлены. Затем умертвили тех, кто убил людей, рывших могилу. Затем – убийц этих убийц, далее убийц убийц этих убийц… Продолжая эту систему, гунны очень скоро истребили бы себя, но нетерпеливые германские и западно – славянские народы, не дождавшись конца этой во всяком случае остроумной комбинации, восстали и свергли владычество гуннов. Таким образом, им удалось отвлечь внимание гуннов от могилы любимого вождя. Между тем Западная Римская империя постепенно разрушалась. “Сенатор Петроний, провозглашенный императором, хотел вступить в брак с вдовою Валентиана (которого сам убил), но (!!!) она призвала против него вандалов”{30} (!!!). Ясно, что это был акт глубокого мазохизма! Две недели вандалы грабили и разрушали Рим, они иначе не могли поступить: у них уж было такое имя. При этом они несомненно обнаружили вкус и понимание, так как уничтожали именно те картины, которые были наиболее ценны. В 476 году римский сенат окончательно признал падение Западной империи или, выражаясь по – современному, “разъяснил” Римскую империю. ГОСУДАРСТВА, ОСНОВАННЫЕ ГЕРМАНЦАМИ Когда Римская империя пала, все стали ее очень уважать. Уважение это было так велико, что завоеватели совершенно исказили латинский язык, так что они скоро перестали понимать друг друга. Теодорих Великий, остготский король, из уважения к Риму на старости лет велел казнить образованнейшего римского философа Боэция. Впрочем, он разрешил Боэцию написать глубокомысленную книгу “Утешение в философии”. После смерти Теодориха начались войны, причем часто воевали совершенно незнакомые друг с другом народы: лангобарды, авары и др. Особенно усердствовали лангобарды, которые, по преданию, редко дрались. Но их воинственные стремления неожиданно встретились с совершенно своеобразным врагом, с силой, чье загадочное будущее было еще впереди. Это – папы. Можно себе представить изумление лангобардов! Вступая на историческое поприще, они, конечно, ждали, что им предстоит ряд войн, но что придется воевать с папами, с теми, которые, неся и распространяя идею христианства, запрещали пролитие крови, проповедовали мир, любовь и прочее, и прочее, – этого они никак не могли вообразить. Лангобарды несколько лет подряд в изумлении поглаживали свои длинные бороды и наконец, чтобы как‑нибудь спасти ситуацию, приняли христианство. Светская власть пап увеличивалась изо дня в день. Григорий I – “раб рабов Божьих” – особенно заботился о возвышении папского престола. Он так ревностно распространял католичество, где только мог, что, увлекшись, нечаянно водворил в Испании между вестготами… православие. За это свое беспристрастие он был прозван Великим, но загадочную тайну, почему одни народы должны были получить католичество, а вестготы православие, он навсегда унес с собою в могилу. В Галлии в эпоху “разъяснения” Западной Римской империи самым сильным народом были франки. Их конунг Хлодвиг положил основание могущественной франкской монархии. Это вообще была очень примечательная личность, и, живи Хлодвиг в наш век, он без сомнения был бы одним из выдающихся певцов Европы. Сила его голоса была изумительна: в битве с аллеманами, когда неприятель начал брать верх, он таким зычным голосом дал обет креститься в случае победы, что его услышало не только небо, но и множество галло – римских туземцев – христиан, бывших в его войске: они одушевились и помогли выиграть битву. Пришлось принять католичество, и даже весьма торжественно. Хлодвиг ничуть не раскаивался в своем решении: он по – прежнему добивался своих целей коварством, предательством и убийством и умер ревностным католиком. Одним из особенно богобоязненных потомков его оказался Пипин Короткий. Как только франки и другие германские народы стали образовывать государства, сейчас же у них появились законы, и, конечно, плохие. Все знали, что это плохие законы, но тем не менее их надо было уважать, потому что законы надо всегда уважать – это уж тогда было известно. Подкупных судей, наемных защитников и лжесвидетелей по убеждению тогда еще не было: все это едва мерещилось в тумане будущих веков. А пока что суд производил сам король или герцоги и графы. В свидетели призывалось небо, а министерство внутренних дел ни в коем случае не должно было оказывать давление на судей. Впрочем, несмотря на это, приговоры суда тоже очень часто имели печальный исход… Во всех государствах, основанных германцами, появилась феодальная, или ленная, система. Завоеватели отнимали у покоренных землю, селились на ней и называли себя “баронами”. При этом у каждого барона была своя фантазия. Так родилось право собственности, которое, в отличие от других прав, называлось “священным”. Лучшую и большую часть завоеванных земель король брал себе. При этом короли вместо жалованья раздавали дружинникам свои (то есть захваченные) поместья. Лица, получившие эти “лены”, или “феоды” (земельные имущества), назывались вассалами. Эти участки вначале давались королем на известные сроки, но с течением времени феодалы стали считать эти земли своими и не возвращали их королю. От лиц, грабежом или воровством захвативших землю, либо у покоренных народов, либо у короля, и произошла современная европейская аристократия. Бароны отправляли военную службу, защищая от внешних врагов свои священные права собственности. Они получали звание рыцаря, и хотя были невежественны, грубы, жестоки и преступны, но по непонятным причинам требовали уважения к себе. Впрочем, этого требовали и монахи также. После крещения франков христианство проникло и к англосаксам. Римский папа Григорий I, тот самый, который нечаянно утвердил между испанскими вестготами православие, послал для проповеди монаха Августина. Проповедь имела успех. Из британских и ирландских монастырей впоследствии вышли не только богатые и сытые монахи, но и многие ревнители христианства. ВИЗАНТИЯ И АРАБЫ В то время как Западная Римская империя была безвозвратно “разъяснена”, Византийская, или Греческая, продолжала существовать еще добрую тысячу лет. Продолжительное существование Византии великий историк Иловайский объясняет тем, что “религиозность служила крепкою духовной связью для жителей различных частей империи”. Но он тут же прибавляет, что столица Византии – Константинополь – была превосходно укреплена и почти недоступна для варварских нашествий. Впрочем, даже двойной или тройной ряд стен любой крепости, отражая нашествия варваров, не в состоянии устоять против лихоимства и взяточничества чиновников, – и Византия отчасти пример тому. Царствование Юстиниана Великого было весьма примечательно и тревожно. Два учреждения приносили ему особенные заботы: церковь и цирк. При нем укрепилась ересь монофизитов. Но с этой ересью более или менее справились. Гораздо труднее было справиться с цирком, где боролись какие‑то две партии: зеленые и голубые. Таинственная борьба захватила целые слои общества, создав тревожную атмосферу напряжения. Легко понять, что в этой обстановке хуже всего приходилось дальтонистам. Впоследствии, во время войны Белой и Алой розы, дальтонисты еще раз испытали все неудобства деления политических партий по цвету. При Юстиниане издан всемирно знаменитый сборник римских законов – “Свод гражданского права”. Работы по созданию этого свода были исполнены несколькими комиссиями правоведов под главным руководством министра и любимца Юстиниана – Трибониана. Примечательно то, что раньше, чем этот “Свод права” был обнародован, он уже был нарушен, так сказать, в утробе матери самим Трибонианом, который оправдывался тем, что‑де испытывал крепость новых законов. Далее действия Юстиниана принимают резко утилитарный характер: он закрыл знаменитую Афинскую академию и заменил ее шелководством; заточил не менее знаменитого полководца Велизария в тюрьму и вместо него дал народу водопровод. Эти меры в значительной степени укрепили государственное значение Византийской империи. На византийском троне вскоре очутился Василий Македонянин. Любопытно проследить его политическую карьеру: сначала он победил какого‑то атлета, потом укротил коня Михаила