Текст книги "Юмор начала XX века [сборник]"

Автор книги: Аркадий Аверченко

Соавторы: Исаак Бабель,Даниил Хармс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

XII

В ГОСТЯХ У ПОДХОДЦЕВА Подходцев, видимо, немного конфузился своего нового положения. В передней встретил Клинкова преувеличенно шумно. – А – а!! Клинище – голенище… Здравствуй, старый развратник! Давно пора… А где же Громов? – Он там… на площадке. – Почему? – Стесняется, что ли. Капризничает. Не хочет идти. Подходцев выглянул из дверей и увидел Громова, с громадным интересом и вниманием читавшего дверную доску, на которой было ровным счетом написано три слова. Затратив на чтение время, достаточное для просмотра газетной передовицы среднего размера, Громов обернулся и увидел Подходцева. – Чего ж ты остановился тут, на площадке, чудак?! – Я сейчас. Отдохну только тут немного… Почитаю. – Иди, иди. Нечего там. Вот, господа, позвольте вас познакомить с моей женой: Наталья Ильинишна. Клинков прищелкнул лихо каблуком и стремительно клюнул красным носом узкую душистую ручку. Громов томно поднес другую ручку к губам и с некоторой натугой проворчал: – Хорошенькая у вас квартирка… – Осел, – толкнул его тихо в бок Клинков. – Мы же еще в передней. Перешли в гостиную. – А, действительно, прекрасная квартирка, – воскликнул Громов с преувеличенным восторгом. – И много, скажите, платите? – Сто десять. – С дровами? Подходцев не удержался. – До вашего прихода квартира была без дров; теперь – с дровами. – А была, ты говоришь, без дров? – спросил Клинков. – Можно подумать, что ты никогда не бываешь дома… – Пойдемте пить чай, – сказала хозяйка, выглядывая из столовой. – Не откажусь, пожалуй, – поклонился Клинков. – Чай полезное зелье. – Что ты говоришь! – ахнул Подходцев. – Неужели это правда? Откуда ты это взял? Неужели сам придумал? Наверное, кто‑нибудь сообщил? – Ну, покажи же нам свою квартиру, – подтолкнул Клинков Подходцева. – Я думаю, изнываешь от желания похвастаться благополучием… – Да что ж вам показывать… Вот это столовая. – И верно. Столовая. Все в аккурате. А где гарусный петух, который на чайник нахлобучивают? – Петуха нет. – Упущение. А гардиночки славные. Прямо сердце радуется. И салфеточки вышитые. – Ты, кажется, грозил мне, что будешь в них сморкаться… Клинков вспыхнул и отвернулся от Натальи Ильинишны. – Не выдумывай, Подходцев. – Да уж ладно. Это вот мой кабинет. Громов похлопал ладонью по спинке кресла: – Кожа? – Она самая. – Здорово пущено. А чернильница‑то! Когда я помру – поставь ее над моей могилой. Совсем как памятник. А книг‑то, книг‑то! Каждая небось с переплетом рубля по три… – И все десять заплатишь, – подхватил Клинков с непроницаемым выражением лица. – А ковер‑то! Фу – ты, ну – ты… От яркого ли света или от другого, но тени на скулах Громова сделались резче и обозначились двумя темными впадинами. И голос, несмотря на наружный восторг, изредка вздрагивал и срывался. – Ты похудел, Громов, – мягко заметил Подходцев. – Как дела? – Дела? Замечательны. Денег так много, что мы стали вести с Клинковым грешный образ жизни, что, как известно, ведет к похудению. Перешли в гостиную. – Это вот гостиная, – отрекомендовал Подходцев. – Как ты не спутаешься, – удивился Клинков. – Каждую комнату узнаешь сразу. Наталья Ильинишна окинула хозяйским взглядом преддиванный столик и удивленно спросила: – А куда же задевался альбом? Подходцев смутился. – Да я его… тово… положил на этажерку. – С чего это тебе вздумалось? Всегда лежал на столе, а ты вдруг… И безжалостная жена извлекла откуда‑то и положила на стол пухлый плюшевый альбом, точно такого вида, как описывал его ядовитый Клинков перед женитьбой Подходцева. Чтобы замаскировать смущение, Подходцев отвернулся от стола. – А вот, господа, рояль. Громов добросовестно осмотрел и рояль, приблизив глаза к самой полированной крышке, будто бы он рассматривал не рояль, а маленькое диковинное насекомое… – А теперь к столу, господа, к столу! Было все… Сверкающий самовар. Бутылка коньяку. Бутылка белого вина. Графинчик рому. Свежая икра. Семга. Ветчина. Сардины. Холодные телячьи котлетки. Сверкающая белизной посуда. Чудесно вымытые салфетки. Около икры – лопаточка! Около сардин – другая! Около семги – двузубая фигурная вилочка! Подходцев не знал, куда девать глаза. А Клинков сидел, ел за троих и жег Подходцева горячим взглядом. После третьей рюмки Громов вдруг застучал ножом по тарелке. Бедняга сделал это машинально, просто по привычке к ресторану, где таким образом подзывается официант для перемены тарелок или для чего другого. Но тут же опомнился и с ужасом поглядел на хозяев. – Браво, – не понял его Подходцев. – Громов хочет сказать речь. Говори, дружище, не бойся. Это все‑таки был выход. – Господа! – начал Громов, запинаясь. – Русская пословица говорит: “Одна голова не бедна, а если и бедна, так одна”… Гм! то есть не то! Я хотел сказать другое. Впрочем… Зачем слова, господа? Главное – поступки! Гм! И совершил поступок: сел и обжег себе губы чаем. Домой возвращались угрюмые. – Насколько я понял твой стук ножом по тарелке, – сердито сказал Клинков, – ты просто звал официанта? – Понимаешь… Я совсем машинально. Привычка… – Знаешь, чего я боялся? – Ну? – робко взглянул на него измученными глазами Громов. – Что ты, когда поужинаешь, вдруг застучишь по тарелке и скажешь: “Человек, счет!” – Ты психолог. Оба остановились, обернули лица к лунному небу, и Клинков сказал тихо: – Нет… Нам с тобой в приличных домах нельзя бывать. Громов серьезно добавил: – Кто знает. Может быть, в этом тоже наше счастье. – Aминь. Глава

XIII

У КЛИНКОВА ОКАЗАЛИСЬ ПРИНЦИПЫ Комната большая, но низкая. Меблировка довольно однообразная: три стола, заваленные книгами, исписанной бумагой и газетами; три кровати, две из которых завалены телами лежащих мужчин; и, наконец, три стула – ничем не заваленные. Третья кровать пуста. Зато у ее изголовья прибита черная дощечка, как на больничных кроватях. А на дощечке написано: “Подходцев – млекопитающее; жвачное, и то не всегда. Заболел женитьбой 11 мая 19… Выздоровел”…………… ……………………. – Ну? – У моей кровати сзади стоит безносая старуха с косой. – Худая? – Очень. – Жаль. А то можно было бы зарезать ее этой косой и съесть. – Клинков? – Ну? – Уверяю тебя, что тебе не нужны серые диагоналевые брюки. Ну, на что они тебе? – Нельзя, нельзя. И не заикайся об этом. – Ты и без них обойдешься. Человек ты все равно красивый, мужественный – в диагоналевых ли брюках или без них. Наоборот, когда ты в старых, черных, у тебя делается очень благородное лицо. Римское. Ей – Богу, Клинков, ну? – Не проси, Громов. Все равно это невозможно. – Ведь я почему тебя прошу? Потому что знаю, ты умный, интеллигентный человек. В тебе есть много чего‑то этакого, знаешь, такого… ну, одним словом, чего‑то замечательного. Ты выше этих побрякушек. Дух твой высоко парит над земными суетными утехами, и интеллект… – Не подмазывайся. Все равно ничего не выйдет. – Вот дубина‑то африканская! Видал ли еще когда‑нибудь мир подобную мерзость?! Если ты хочешь знать, эти брюки сидят на тебе, как на корове седло. Да и немудрено: стоит только в любой костюм всунуть эти толстые обрубки, которые в минуты сатанинской самонадеянности ты называешь ногами, чтобы любой костюм вызвал всеобщее отвращение. – А зато у меня благородное римское лицо, – засмеялся Клинков. – Ты сам же давеча говорил. – С голоду, брат, и не то еще скажешь. Собственно, у тебя лицо, с моей точки зрения, еще лучше, чем римское, – оно напоминает хорошо выпеченную булку. Только жаль, что в нее запечены два черных тусклых таракана. Клинков, не слушая товарища, закинул руки за голову и мечтательно прошептал: – Пирожки с ливером… Я разрезываю пирожок, вмазываю в нутро добрый кусок паюсной икры, масла и снова складываю этот пирожок. Он горячий, и масло тает там внутри, пропитывая начинку… Я выпиваю рюмочку холодной английской горькой, потом откусываю половину ливерного пирожка с икрой… Горяченького… – Чтоб тебе подавиться этим пирожком. – Я иду даже на это. Давай разделим труд: ты доставай мне подобные пирожки, а я беру на себя – давиться ими. – Хороша бывает вареная колбаса, положенная толстым ломтем на кусок развесного серого хлеба, – заметил непритязательный Громов и, помедлив немного, сделал дипломатический шаг совсем в другую область: – Теперь, собственно говоря, в свете уже перестали носить серые диагоналевые брюки. Это считается устаревшим. Мне говорил один прожигатель жизни, граф. – Пусть я провалюсь, если ты не выдумал сейчас этого графа. – Свинья. – Серьезно? – Хуже свиньи. Если бы ты был только свинья, я бы зажарил тебя и съел. – Перешел бы, так сказать, в самоеды? – В лопари, во всяком случае. А знаешь, что я тебе скажу? – Воображаю. – Пойдем к Подходцеву. У него, наверное, есть какой‑нибудь харч. Лениво – ироническое выражение лица Клинкова изменилось. Будто ветром сдуло. Он встал с кровати, сжал губы и сказал твердо и значительно: – Что бы с нами ни случилось, не смей даже и говорить мне об этом. – Почему? – Почему, почему? Да по тому самому, о чем и ты думаешь! По тому самому, по той самой причине, по которой и ты до сих пор, выискивая самые различные и тупоумные способы нашего пропитания, все время умалчивал о Подходцеве! Казалось бы – до чего просто! У нас нет денег, мы голодны. У нас есть товарищ и друг Подходцев, у которого есть деньги, припасы и серебряные лопаточки для икры. Чего проще? Пойти к товарищу Подходцеву и воспользоваться всем этим! Однако ты до сих пор, корчась на кровати от голодухи, даже не подумал об этом? Громов проворчал угрюмо: – Однако же вот – подумал. Клинков снова вернулся на свою кровать, зарыл лицо в подушку и сказал неопределенным тоном: – Однако, значит, ты очень голоден. Ты еще голоднее меня. Громов молчал. – Пойти к Подходцеву!.. – снова начал Клинков. – Конечно, Подходцев нам будет очень рад, даст нам все, что мы попросим, приласкает нас. Да! Но ведь Подходцев теперь сам себе не принадлежит. Подходцева нет! Он растворился. Мы найдем теперь не Подходцева, а “мужа Перепетуи Панкратьевны”! Зачем же мы будем обворовывать Перепетую? Когда мы у них были в гостях и ели разные деликатесы – ты думаешь, они мне легко в горло лезли, эти деликатесы? Подходцев, конечно, друг нам, но Перепетуя? Кто она нам такая? Простая посторонняя женщина, свившая себе со своим самцом гнездо и не желающая, чтобы посторонние самцы прилетали в это гнездо лопать тех червяков, которых эта благополучная пара промыслила. Понял? У холостого Подходцева я заберу все, да еще наиздеваюсь над ним, потому что он то же самое может проделать со мной. У женатого Подходцева я не возьму бутерброда с колбасой. Громов с некоторым удивлением следил за разговорившимся Клинковым. – Толстяк! – со скрытым чувством уважения пробормотал он. – У тебя есть принципы?.. – Да – с, – засмеялся Клинков застенчиво и чуть – чуть сконфуженно. – Только это такая вещь, которую нельзя зажарить на сливочном масле и подавать с картофельным пюре. – Гм… да. Это скорее для наружного употребления. Значит, Подходцев провалился? – Да. Скорей я свои диагоналевые пущу в ход. – Ну, пусти! – Завтра. – Смотри! Они и сегодня вышли уже из моды, а завтра они сделаются на один день старомоднее и еще больше упадут в цене. – Вещь, которая теряет цену как модная, постепенно приобретает ценность как античная, – сентенциозно заметил упрямый Клинков… Глава

XIV

ВОЗВРАЩЕНИЕ ПОД РОДНОЙ КРОВ Меньше всего Клинков и Громов ожидали в эту минуту Подходцева. Может быть, именно поэтому Подходцев и вошел в комнату. Оба, как ужаленные, обернулись к нему, хотели что‑то спросить, но, увидев в его руке чемадан, деликатно замолчали, и только любопытные глаза их исподтишка следили за Подходцевым. Подходцев бросил чемодан в угол, снял пальто, шляпу, лег на свою пустовавшую до того кровать и рассеянно стал глядеть в потолок. Клинков потихоньку встал со своего ложа, отыскал на подоконнике кусочек мела и, подойдя к подходцевской кровати, твердой, уверенной рукой написал на дощечке около слова “выздоровел” – сегодняшнее число. “Подходцев – млекопитающее; жвачное, и то не всегда. Заболел женитьбой 11 мая 19… Выздоровел 15 августа 19…” Ничего не возражая против свежей приписки, Подходцев, однако, выразил сомнение по поводу предыдущего определения. – Вот тут у вас сказано: “жвачное”… Какое ж я жвачное, если вы мне ничего не даете жевать? – Ты голоден, Подходцев? – Как волк. Я ведь ушел от роскошного, обильного ужина. – Что ты говоришь! Подходцев уселся на кровать и долго молчал, будто собираясь с мыслями. – Перед ужином пили чай: Марья Кондратьевна, Лидия Семеновна, Зоя Кирилловна, Артемий Николаевич, Петр Васильевич и Черт Иваныч. Разговор: “Что это давно не видно Марьи Захаровны?” – “Вы разве не знаете? Она поехала в Москву!” – “Ну что вы говорите! И надолго?” – “Определенно вам не могу сказать. Кажется, дней на пять”. – “А как же дети?” – “Определенно вам не могу сказать, но, кажется, старшенькую взяли с собой, а Бобик остался с нянькой. Да, кроме того, у них гостит ведь ее сестра Пелагея Владимировна”. – “Что вы говорите! И давно она приехала к ним?” – “Определенно не могу сказать, но, кажется, уже неделю живет”. – “Что вы говорите! Уже неделю? А муж ее, значит, остался в Киеве?” – “Определенно не могу сказать, но, кажется, она говорила, что его перевели в Харьков”. – “Да что вы говорите! А как же их сын Володя, который…” Тут я больше не выдержал. Откинул ногой стул, встал и вышел в другую комнату. Догнала жена. “Куда ты, милый? Кстати, надо завтра нам поехать к Пелагее Владимировне, а то неловко”. Я говорю: “Пусть она издохнет, твоя Пелагея Владимировна!” Жена в слезы: “Ты в последнее время стал невыносим. Тебе мои гости и родственники не нравятся. И сейчас тоже…” – “Что сейчас?!” – “Устраиваешь историю в то время, когда гости за столом. Почему ты ушел?” – “Потому что я предпочитал бы, чтобы они были на столе!” – “Ах, так?! В таком случае я уезжаю к мамаше…” – “Правильно. Удивляюсь, как ты до сих пор жила с таким мерзавцем!” Уложил свои вещи и вот – к вам! А вы как живете? – Как живем? Да теперь, брат, когда ты обратился в первобытное состояние, можем сказать прямо: вчера вечером пили чай. – И только? Голый чай? – Нет. Громову в стакан попала муха. Так что чай был с вареным мясом. – Одевайтесь, – лаконично сказал Подходцев. По улицам бродили не спеша, с толком читая вывески ресторанов и выбирая наиболее подходящий. – Ресторанная жизнь, – заметил повеселевший Клинков, – приучает человека к чтению. Сколько приходится читать: сначала вывеску, потом меню, потом – счет… – Чтение последней литературы я беру на себя, – важно возразил Подходцев. – Дорогие мои, чего вам хочется? – Закажи пирожок с ливером, да чтобы масло дали и паюсной икры, – задумчиво сказал Клинков. Громов скромно осведомился: – А нет ли тут вареной колбасы? Заказывали долго и серьезно. А когда принесли между прочими яствами и свиные котлеты и слуга спросил, кто их будет есть, Клинков, указывая на Подходцева, серьезно сказал: – Свиные котлеты – ему! Ибо сказано: кесарево кесарю!.. Подходцев засмеялся, зажмурился и сказал, сдерживая радостные нотки, прорывавшиеся в голосе: – Боже, как я счастлив, что снова с вами. А Громов льстиво поддакнул: – Дуракам всегда счастье… Глава XV БЕЗОБЛАЧНОЕ НЕБО. ДОБРЫЙ ГРОМОВ Нижеследующий разговор произошел однажды вечером после хлопотливого трудового дня: – Господа, – сказал Подходцев, пренебрежительно поглядывая на Клинкова и Громова, – умеете ли вы держать себя в обществе? – Только один раз я не мог держать себя в обществе, – возразил Клинков, – и то это было общество электрического освещения. Они мне подали счет дважды за одно и то же. Я и раскричался. – А я себя держу в обществе так замечательно, что все окружающие застывают в немом изумлении, – улыбнулся тихо и ласково кроткий Громов. – Ну, это тоже лишнее. Это уж слишком. Приковывать к себе общее внимание тоже не рекомендуется. Одним словом – берите пример с меня. – Собственно, в чем дело? – нетерпеливо спросил Клинков. – Дело в том, что мы приглашены в один фешенебельный дом. – Ну, что ж, повращаемся, повращаемся, – самодовольно усмехнулся Клинков. – Надеюсь, будут и танцы? – Нет, уж ты, пожалуйста, не танцуй, – искренно встревожился Громов. – У тебя есть дурная привычка на половине вальса бросать свою даму, засовывать большие пальцы рук в проймы жилета и начинать перед самым носом оторопевшей дамы подбрасывать ноги чуть не до потолка. – Эх, ты, деревня! Во всех шикарных кабачках Парижа так танцуют. – Может быть. Но нас зовут в семейный дом. – Большая важность. А у Синягиных я разве не танцевал перед хозяйкой с большим успехом? – А чем кончилось? Отвели в уголок и отказали от дому. – Тоже и дом у них: сырой, одноэтажный, чуть не на краю города. А куда нас теперь приглашают? – К Троицыным. – Удивляюсь я, – пожал плечами Громов, – зачем все эти люди нас приглашают: придем, нашумим, съедим и выпьем все, что есть под рукой, уязвим гостей и уйдем, оставляя за спиной мерзость запустения. – Я думаю, вас приглашают ради меня, – заметил Клинков, пыхтя от важности. – Возможно, – согласился Подходцев, – как болгарина с обезьяной пускают во двор ради обезьяны. Итак, завтра в девять отсюда, все троем. Как‑то выходило так, что все трое держались вместе: Громов не мог минутки пробыть без Подходцева, Клинков терся около Громова с вечной мыслью уколоть его, подцепить на что‑нибудь, а Подходцев держался около Клинкова с целью удержать этого разнузданного толстяка от истерического желания пуститься в нескромный пляс. – Знаешь, – заметил Клинков, оглядывая гостей. – Мне очень нравится та блондинка в черном. Я, признаться, за ней уже приударил. – Вот тебе раз, – опечалился Подходцев. – Как раз она и мне нравится. Отступись, голубчик. – Что дашь? – хладнокровно спросил корыстолюбивый Клинков. – Рубль хочешь? – Рубль и коврик, что лежит около твоей кровати. – Хорошо. Только ты познакомь меня с ней. – Сколько угодно! Пойдем… Клинков подтащил Подходцева к пышной блондинке, даже не подозревавшей, что она только что была продана, и сказал самым светлым тоном: – А я, Анна Моисеевна, хочу познакомить вас с человеком, которого вы буквально ошеломили. Замечательная личность. Имеет у женщин шумный успех, но до сих пор ни на кого не обращал внимания. Вы – первая. Понимаете? Кто он?.. Вы, вероятно, слышали – это Подходцев. Известный Подходцев. Человек, полный тайного обаяния. Будьте счастливы, детишки. И заработав честно свой рубль, Клинков снова отошел к Громову. – Ты что повесил нос, Громушка? Может, и тебе какая‑нибудь девушка нравится? Могу уступить. Имеются на разные цены. – Не трещи. Послушай: видишь ты ту барышню, что сидит одиноко в углу? Громов указал на девушку лет 35, с длинным носом, маленькими, ушедшими под рыжие брови глазками и редкими волосами, взбитыми над узким лбом, как пакля, вылезшая из щели старого тюфяка. – Вижу. Эта та, которая сложила костлявые руки на острых коленях? Я боюсь, как бы колено не проткнуло ее руки. А почему ты обратил на нее внимание? – Ты знаешь: мне ее так жалко, что плакать хочется. Я уже полчаса наблюдаю за ней. Сидит тридцатипятилетняя, не знавшая мужчины, некрасивая, одинокая, все ее обходят, никому она не нужна и, кроме всего, обязана делать вид, что ей весело. Для этого она изредка смотрит в потолок, оглядывает стены, а когда близорукий танцор сослепу налетит на нее, она делает вид, что ее вывели из глубокой задумчивости, но что она не прочь пошалить, потанцевать. Однако близорукий кавалер в ужасе умчался, а она снова погружается в деланную рассеянность. Какая мелкая, глупая трагедия! – А ты пойди поплачь у нее на груди, – посоветовал Клинков. – Жестко, но добродетель всегда жестка… Не слушая его, Громов поник головой и прошептал: – Ей, видно, очень плохо живется. Как ты думаешь, целовал ее кто‑нибудь? – Слепой… и то едва ли. Ведь у них, говорят, очень развито осязание… – Клинков, но ведь это ужас! Не испытать никогда поцелуя мужских губ, трепета мужской страсти на своей груди!.. – А ты вот такой добрый: взял бы да и поцеловал ее. Вот‑то рада будет! Громов смущенно усмехнулся. – А ты знаешь: я только что думал об этом. Отчего девушке не доставить хоть минуту удовольствия. Потом вспоминать будет поди всю жизнь… Ведь другой‑то раз едва ли это случится. Клинков взглянул на Громова с почтительным удивлением: – Ты, я вижу, совсем святой человек! Экие мысли приходят тебе в голову… – Ну, ты только посмотри на нее: какая же она несчастная. – Да, вид у нее дождливый. Пожалуй, осчастливь ее – только сейчас же беги ко мне. Я тебя спрячу. Если бы Клинков обрушился на Громова, высмеял его, Громов, пожалуй, оставил бы свое странное намерение без исполнения. Но лукавому, проказливому Клинкову самому было интересно посмотреть, что выйдет из этой филантропической затеи. – Знаешь, пригласи ее в ту комнату посмотреть картины – комната пуста, а я у дверей постерегу. И, как Мефистофель, он подтолкнул добряка Громова под локоть. Глава

XVI

НЕБО ХМУРИТСЯ. БУРЯ. ГРОМОВ В ОПАСНОСТИ – Что это вы тут сидите в одиночестве? – раздался над пыльной поникшей девицей музыкальный голос Громова. Девица вспыхнула и оживилась. – Так, знаете. Я люблю одиночество. – Одиночество развивает меланхолию. А молодая хорошенькая девушка не должна быть меланхоличной. – Удивительно, – кокетливо поежилась барышня. – Все вы, мужчины, говорите одно и то же. – Но ведь мужчины же не виноваты, что вы хороши. Миллионы людей говорят, что солнце прекрасно. Разве они надоели солнцу своими восторгами? – Куды вы сейчас спешили? – зарделась барышня. – В ту комнату. Там висят хорошие картины. Хотите посмотреть? – Но там, кажется, никого нет! – А вы боитесь меня? – О, я ведь знаю вас, мужчин… Хотя, впрочем, вы кажетесь мне порядочным человеком. Пойдемте. Она встала и уцепилась рукой за локоть Громова с такой энергией, с какой утопающий среди открытого моря хватается костенеющими руками за обломок мачты. – Вот вам картины, – благодушно указал Громов. – Видите, какие. – Да, хорошие, – подтвердила барышня. – Если бы я был художником, я написал бы с вас картину. – Что же вам так во мне нравится? – спросила барышня, поправляя дрожащей рукой вылезшую из невидимого тюфяка паклю на голове. – Какие волосы! – дрожащим от страсти голосом прошептал добрый до самоотречения Громов. – Ваши губы… О, эти ваши губы! Я хотел бы крепко – крепко прильнуть к ним… Так, чтобы дух захватило. О, ваши розовые губки!.. – Вы не сделаете этого, – пролепетала барышня, закрывая лицо руками. – Это было бы так ужасно!.. – Я не сделаю? О, плохо ж вы меня знаете! Страсть клокочет во мне… Я… Он безо всякого усилия оторвал от лица руки барышни, запрокинул ее голову и действительно впился своими горячими красными губами в ее бледные увядшие губы. – Что вы делаете, – прошептала барышня, обвивая руками шею Громова. – Что ты делаешь, мой дорогой… как тебя зовут? – Васей. – …Дорогой Вася… Разве можно позволять себе это сейчас? Потом, после свадьбы… Когда мы останемся вдвоем. Громов вдруг обмяк, обвис в цепких объятиях, как мешок, из которого высыпался овес. – Свадь…ба? Какая свадьба? – Наша же, глупенький. Имей в виду, что до свадьбы я позволю тебе целовать только кончики моих пальцев… – По… почему свадьба?! Я не хочу… Девица вдруг откинулась назад и с пылающим лицом воскликнула тоном разгневанной королевы: – Милостливый государь! Я – девушка… И вы меня целовали. Вы мне говорили вещи, которые могут говорить только будущей жене!! Колени Громова сделались мягкими, будто были набиты ватой. – Я… больше не буду… Простите, если я что‑нибудь лишнее… позволил. Девица толкнула его на диван, сама уселась рядом и, прижав свое пылающее лицо к его щеке, миролюбиво сказала: – Лишнее? Почему лишнее? Если человек любит – ничего ни в чем нет лишнего… С глазами, устремленными в одну точку, застыл на месте неопытный благотворитель Громов. А она терлась щекой о его плечо и шептала на ухо: – Ах, какое у нас будет гнездышко. Я уже сейчас вижу его… Прямо из передней – столовая. Налево твоя комната. Направо гостиная. Ты голубой цвет любишь? Голубая. Ты знаешь?.. Я думаю обойтись одной кухаркой: стирать пыль или какие‑нибудь другие мелочи я буду сама. Правда? О, я не разорю тебя, не бойся. И нежным поцелуем в потускневший, закатившийся, как у недорезанной курицы, громовский глаз она закрепила это заманчивое обещание…..……………………………………… ………………………………………………………… Глава

XVII

ШТОРМ. ГРОМОВ ИДЕТ КО ДНУ Лицо Клинкова, когда он подошел к выскочившему из комнаты Громову, сияло весельем и лукавством. – Как ты думаешь, Подходцев заплатит мне рубль за проданную блондин… Боже, что с тобой такое? – Она… там… – утирая мокрый лоб, простонал Громов, – женится на мне… Уже… почти женилась… Клинков – что же это такое? Есть же ведь полиция, суд, могут же они за меня заступиться. Любишь, говорит, голубой цвет – гостиная будет голубая, не любишь – будет красная… – Милый… Громов! Опомнись. Что она там с тобой сделала? Ты поцеловал ее? – Ну да. А она… За их спиной раздался веселый голос: – Где он тут, этот ловелас, этот покоритель сердец?! А! Вы тут, шалунишка. Здравствуй, Вася. Очень приятно познакомиться. Сестра мне все рассказала. И как это все у них быстро… Ну, поздравляю. Она хорошая баба, без штук. А я вам даже столовый буфет подарю – у меня есть очень хороший буфет. – Что вам нужно, милостливый государь? – сурово спросил Клинков. – Мне? Да вот обниму только шурина, поцелую, да и пойду себе. Много ли мне надо. Он схватил Громова в объятия, скомкал его, как тряпку, лизнул где‑то между глазом и ухом, опустил на пол и понесся дальше с сияющим лицом. А в углу громовская барышня, окруженная кольцом гостей, что‑то оживленно и радостно рассказывала. Бледный, с трясущейся нижней губой вылетел из этого кольца Подходцев и, скользнув к прятавшимся за портьерой Громову и Клинкову, быстро сказал: – Клинков! Уводи Громова во что бы то ни стало! Можешь даже опрокинуть кого‑нибудь, кто станет на дороге. А я буду в арьергарде задерживать гостей. Бегите через спальню. Вы куда, молодой человек? Что? Поздравить? Осади назад, мерзавец, а не то я тебе сломаю позвонки! Клинков схватил Громова за руку и, в то время как Подходцев широкой грудью сдерживал напор ликующих гостей, повлек испуганного жениха к выходу через спальню. Они уже были почти в безопасности, как вдруг из‑за дивана вынырнул невидимый дотоле старик с сивым лицом, схватил маленького Громова за шею и, как орел когтит ягненка, повлек Громова за собой. Клинков ринулся за ним, но нахлынувшая толпа торжествующих гостей отделила его от похищенного Громова… Молча, в бессильной ярости стояли плечо к плечу Клинков и Подходцев и из‑за спины гостей, остолбенелые, могли любоваться на такую сцену: сивый старик держал Громова под руку, по другую сторону сивого старика стояла барышня с паклей на голове, и сивый старик растроганным голосом говорил такое: – Господа! Все здесь, включая и хозяина дома, – наши друзья и знакомые!.. Так порадуйтесь же вместе с нами на счастье этих двух дорогих моему сердцу сердец. Господин Громов сделал нынче моей дочери предложение, и я предлагаю выпить за их здоровье и счастье. От имени Громова (не правда ли, Вася?) объявляю всем, что кто откажется приехать на бракосочетание – всех троих нас кровно обидит… Ура! Громов отыскал глазами лица двоих своих друзей и кротко, печально им улыбнулся: так улыбались христианские мученики, вытолкнутые в дверь на арену цирка, перед пастью тигра… В глубоком отчаянии, пошатываясь, вышли оба друга в коридор, не в силах будучи вытерпеть этого зрелища. – Клинков! – простонал Подходцев. – Ведь это что же?!! Катастрофа? И сердце Клинкова подсказало ему единственно возможное утешение: – Ничего, Подходцев. Она уже старая: может быть, скоро умрет. А из зала неслись крики “ура” ликующих от неизвестной причины гостей и стучали бокалы, как комья земли, осыпавшиеся на отверстую могилу кроткого, доброго Громова. На улице светало. Было сыро. Было холодно. Глава

XVIII

ПОХОРОНЫ ГРОМОВА. СЕМЕЙНОЕ ВОРКОВАНИЕ Читателями уже, вероятно, замечено, что автор по складу своего характера с большим удовольствием обращает взор свой на яркие, солнечные стороны жизни, избегая теневых печальных сторон. Именно поэтому история женитьбы Громова освещена только вскользь – до того это было грустное, мрачное событие… На бракосочетание беднягу вели, как на казнь, и сходство это еще усугублялось тем надежным зловещим эскортом, которым был окружен жених: по бокам сивый старик – отец невесты – и развязный брат, сзади – тетка, говорившая таким густым басом, что даже бесстрашный Подходцев поглядывал на нее с некоторым уважением… Свадебный пир больше напоминал погребальную трапезу, жених сидел около невесты, как придавленный дубовым бревном, а Клинков и Подходцев молча вливали в себя вино непрерывной струей, но не пьянели… На середине пира Клинков встал и произнес двусмысленный тост, пожелав невесте долголетия: – Дай Бог, – дрожащим от искренних слез голосом возгласил он, – чтобы вы, дорогая Евдокия Антоновна, прожили много – много лет, так… года три – четыре. – Значит, вы хотите, – мрачно возразил развязный брат, – чтобы моя сестра умерла через три года? – О, дорогой Павел Антонович, – с готовностью ответил Клинков, – я ведь основываюсь на возрасте. Чтобы замять этот разговор, кто‑то из гостей поднял бокал и крикнул: – Горько! – А еще бы! – подхватил угрюмый Подходцев. – Правильно сказали, многоуважаемый Семен Семеныч! Еще бы не горько. – Я не Семен Семеныч, а Василий Власич, – поправил аккуратный гость. – Что вы говорите! Никогда бы не сказал по первому впечатлению! Итак, господа, – горько. Очень горько! – Поцелуйте жениха, – подсказал невесте Василий Власич. Подходцев прорычал: – Так ему и надо – не женись! Поднялся шум, крик, чем Подходцев и Клинков, раздраженные, со слезами бессильного бешенства на глазах, и воспользовались, чтобы скрыться, а родственники еще плотнее обсели бедного кроткого Громова, так что он, затертый ими, как бриг северными льдами, накренился набок и тихо примерз к своей съеденной молью невесте. Прошло три дня со времени этого тяжкого бракосочетения… Все это время унылый муж бродил по комнатам, насвистывал мелодичные грустные мотивы, хватался за дюжину поочередно начатых книг и даже “прижимался горячим лбом к холодному оконному стеклу”, что, по терминологии плохих беллетристов, является наивысшим признаком скверного душевного состояния. Вечером третьего дня Громов вышел в переднюю и стал искать свою шляпу. Сзади послышалось воркование жены: – Куда ты? куда ты, моя куколка? – К товарищам пойду. – К каким там еще товарищам? Какие такие еще товарищи? – Разве вы не знаете их, Евдокия Антоновна? Мои друзья. Клинков и Подходцев. – Что – о? Идти к этим пьяницам и пошлякам, которые позволяли себе говорить обо мне такие гадости?! Громов поднял на нее кроткие, молящие голубые глаза: – Я попросил бы вас, дорогой друг, Евдокия Антоновна, не обижать моих товарищей. Мне это очень больно… – Подумаешь, нежности какие! Две подозрительные личности, без всякого налета аристократизма – да я же еще должна молчать… Не пущу я тебя к ним! Голос Громова сделался еще тише, еще музыкальнее: – Очень прошу вас, не удерживайте меня. Мне очень нужно. – Зачем?! Пьянствовать? И совсем тихо, будто проглатывая что‑то жесткое, пролепетал Громов: – В наших отношениях это было не главное… – А что же, что было главное? Что они издевались над тобой, да жили на твой счет – это главное? Голубые, сияющие добротой глаза Громова как‑то потемнели, сузились. Он сделал усилие, проглотил что‑то жесткое, царапавшее глотку, и вдруг – бешенный звериный рев, как гром небесный, исторгся из груди его: – А – а, рр – р – р!!! Заткни свою глотку, старуха, или я тебе заткну ее раз и навсегда этим зонтиком!! Голову отгрызу тебе зубами, если еще раз пикнешь что‑нибудь о Клинкове и Подходцеве!!! Поняла? У Громова было такое лицо, скрюченные руки его с такой экспрессией потянулись к горлу Евдокии Антоновны, что она, бледная, в предсмертной тоске, тихо попятилась к вешалке и забилась там между пальто и накидками. Молчали оба долго. Потом она, выглядывая из‑за какой‑то ротонды, прохрипела тихо и подавленно: – С ума ты сошел, что ли? – Еще нет! Скоро сойду, вероятно… Ты! Ты, как ведьма, вскочила на меня, оседлала, дала пинка, и я побежал, подстегиваемый твоим сивым старикашкой – отцом и каторжным братом… Что ж… (он криво улыбнулся) и побегу… Я уже человек погибший… Но если ваши нечестивые уста скажут хоть слово о Подходцеве и Клинкове – я тебя сброшу с себя, а твоего старичка и братца исковеркаю, как пустую коробку из‑под спичек. Поняла? – Ты… нас… хочешь… убить? – пролепетала Евдокия Антоновна трясущимися губами. Но Громов был уже спокоен, как летняя зеркальная вода на реке. Глаза его сияли по – прежнему, а тихая улыбка застыла на пухлых губах. Он почистил рукавом шляпу и благодушно сказал: – Итак, значит, дорогая Евдокия Антоновна, я пойду к Подходцеву и Клинкову и вернусь поздно вечером. К ужину меня не ждите. Она вышла из‑за вешалки и, цепляясь за его рукав, пролепетала: – Скажи… ты часто так… будешь уходить? Глубокая гнетущая печаль покрыла темным крылом лицо Громова. – О, нет… Это, вероятно, последний раз. Я для них человек конченый – для чего я им? Я бы и сейчас не пошел, если бы Клинков не был сегодня именинником. Он грустно улыбнулся. – Каждый год он добросовестно об этом забывал, и каждый год я ему напоминал об этом… Напоминаю в последний раз. И через минуту его легкие шаги и печальный свист послышались уже внизу лестницы. Евдокия Антоновна долго стояла у вешалки, сжав голову руками, будто сдерживая вылезшую из невидимого тюфяка паклю бесцветных волос, и о чем‑то напряженно, мучительно думала… Глава