Текст книги "Синие звезды"
Автор книги: Аркадий Гайдар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
Кусок студня так и задрожал в Кирюшкиной руке. Недоверчиво, но радостно посмотрел он на Фигурана. Не врет ли? Но, по-видимому, Фигуран не врал.
– Так это… это разве был Степашка? – взволнованно и почти заискивающе спросил Кирюшка у Фигурана, который вдруг показался ему очень хорошим человеком на этом свете.
– А то кто же? – все так же бесстрастно продолжал Фигуран, лениво поднимая со стола кусочек студня и рассеянно запихивая его в рот. – Он самый и был. Он в тебя глиной – раз, раз… а ты как свистнул палкой, так прямо ему по шее. Сам приходил, жаловался: «Ох, говорит, и здорово!..» – Фигуран улыбнулся, подобрал еще крошку и насмешливо посоветовал: – А ты его не бойся. Он и сам тебя боится.
– Я и не боюсь, – твердо ответил Кирюшка. И, запнувшись, он предложил: – Если хочешь, ты тоже ешь студень. Мы немножко сами поедим, немножко и Любке оставим.
– И то разве съесть? – согласился Фигуран и жадно хапнул кусок пожирней и побольше.
Но Кирюшке теперь было все равно. Гордый своей неожиданной победой над Степашкой, он подобрел, заулыбался и охотно рассказал Фигурану почти всю свою жизнь.
Рассказывал он горячо, но бестолково. То про отца, то про собаку Жарьку, то про свой огромный завод, то про таинственный темный планетарий, где послушно движутся луна, солнце, кометы и звезды. Потом научил Фигурана, как можно пробраться без билета в кино. Потом рассказал про грозный октябрьский парад, где скакала на конях, гудела на аэропланах и гремела танками могучая Красная Армия. А кстати похвалился и тем, что видел он однажды настоящего, живого Ворошилова. И хотя тут Кирюшка приврал немного, потому что видел он Буденного, однако это уже не так важно, потому что Буденный хотя и не Ворошилов, но все равно… Пусть только попробуют нас тронуть! Он тогда – и Буденный им тоже… Ого-го!
– Студень-то мы весь сожрали, – неожиданно перебил Фигуран. – Вот придет Калюкиха, она теперь задаст.
Раскрасневшийся Кирюшка замолчал. Действительно, ни лепешки, ни репы, ни студня на столе не было. Он смутился, почувствовал, что нечаянно получилось оно как-то не так. Но горевать было уже поздно. Он сдвинул брови, подумал и вполголоса предложил:
– А ты беги пока, Фигуран, будто ты еще не приходил. А я крошки на пол покидаю и сам пойду на двор играть. Она придет, а я скажу: «Не знаю… Должно быть, это ваша кошка сожрала».
– Кошки такой студень не жрут. Собака – та еще сожрет, а кошкам он ни к чему.
– Вкусный ведь, – недоверчиво возразил Кирюшка. – Там и кожа и мясо.
– Там перцу напихано, чесноку да луку. Разве же это кошачье? Ты уж лучше сиди и не ври… А вон и Калюкиха идет.
Но, к счастью, Калюкиха была чем-то расстроена. Она сердито сунула Фигурану четыре с полтиной, схватила ведро и вышла во двор.
Воспользовавшись этим, Кирюшка кое-как накинул пальтишко и вслед за Фигураном выскочил на улицу. Здесь они оба остановились.
Теперь оставалось или идти вместе, или расставаться. Кирюшке хотелось вместе. Фигуран молчал.
Кирюшка сунул в карман руку и нащупал там два куска сахару. Он положил сахар на ладонь и протянул Фигурану, чтобы тот выбрал сам.
Не раздумывая, Фигуран схватил кусок побольше, сунул его за щеку и нахмурился.
– Ты добрый, только ты дурак! – сердито пробормотал он. И не успел еще Кирюшка обидеться, как Фигуран решительно дернул его за рукав: – Пойдем. Я только забегу, деду деньги отдам. А там прихватим еще кого-нибудь и айда в Чарабаевскую рощу – на льдинах кататься.
Кривыми уличками, через чужие дворы, через разгороженные сады они быстро добежали до того самого домика, возле которого очутился Кирюшка после ночного боя.
– Подожди, – приказал Фигуран. – Я скоренько.
Кирюшка остановился. Теперь он увидел, что изба эта вовсе не такая маленькая, какой показалась ему ночью. Изба была узкая, но длинная, перегороженная на две половины. Окна второй половины были наглухо забиты, а дверь, выходившая к саду, крест-накрест заколочена трухлявыми досками.
Кирюшка постоял, посмотрел на голубей, которые суетливо ворковали у края проломанной крыши. Поймал черную муху, выползшую погреться на солнце. Подразнил прутиком толстого гуся, который важно шел вперевалку, как какой-нибудь генерал или царь, а Фигурана все не было.
«И чего копается?» – нетерпеливо подумал Кирюшка.
Он зашел во двор и заглянул в окошко. И тут он увидел вот что: опять, как и в прошлый раз, лежал на кровати могучий пьяный старик. У изголовья стояла табуретка. На табуретке – стопка, пустая бутылка и огрызок огурца.
Вдруг дверь из сеней отворилась, и очень осторожно вошел Фигуран. Он нес целый огурец и две бутылки: пустую и почти полную. Потихоньку поставил Фигуран на табуретку пустую бутылку, положил рядом огурец, потом отлил немного водки из полной бутылки в пустую, откусил кусок огурца и, заткнув пробкой остаток водки, понес ее обратно.
Ничего не понял из всего этого Кирюшка, но ему показалось, что самое лучшее будет убраться от окошка подальше.
Вскоре выскочил и Фигуран. Молча, но весело махнул он Кирюшке. Опять через мостики, овражки, сады – и ребята остановились перед воротами, за которыми слышалось какое-то похлопыванье.
– Погоди! – сказал Фигуран и приткнулся глазом к щелке. – Ага!.. Тут он. Ну ладно!..
Лицо Фигурана сразу сделалось серьезным… пожалуй, даже торжественным Он выставил ногу вперед, поднял голову и громко запел:
Степашка, Степашка,
проклятый человек!..
Степашка, Степашка,
проклятый человек!
Хлопанье во дворе сразу прекратилось. Фигуран замолчал тоже. Кирюшка двинулся было посмотреть в щелку, но Фигуран потихоньку оттолкнул его за уступ.
Во дворе опять захлопали.
– Степашка, Степашка, проклятый человек! – снова громко и торжественно запел Фигуран.
– Ну, что тебе? – послышался из-за ворот жалобный и негодующий отклик.
Фигуран молчал.
– Ну, что тебе? – завопил из-за ворот тот же голос. И кто-то быстро побежал к калитке.
– Чего дома сидишь? Выдь на минуту, – позвал Фигуран.
За воротами помолчали.
– Выдь, говорю, на минуту. Дело есть.
– Да!.. А ты опять чего-нибудь…
– Чего опять? Чего, чего?.. «Чего-нибудь»! – передразнил Фигуран. – Выдь, говорю. На бугре ребята дожидаются. Айда в Чарабаевскую рощу – на льдинах кататься.
– Я бы пошел, – высовываясь из калитки, заныл Степашка, – да меня мать перины выбивать заставила.
– А ты залетай в избу да и заори: «Маманька, маманька, я уже все выбил, больше не выбивается». Да что с тобой разговаривать? Не хочешь, и без тебя пойдем.
Но Степашка никуда не стал залетать. Он кинулся во двор, схватил висевшее у крыльца пальтишко, прошмыгнул под окошком, выскочил на улицу и прямо столкнулся с Кирюшкой.
– Стойте! – грозно приказал Фигуран. – Нынче драки не будет. Нынче будет игра.
Кирюшка посмотрел на Степашку, Степашка на Кирюшку, и оба нахмурились.
Но так как Фигуран уже тронулся, то раздумывать было некогда. И оба они, суровые, непреклонные, гордо понеслись рысью в гору.
По пути встретили какого-то длинноносого Саньку, потом толстого Павлушку, потом еще сразу трех, потом еще сразу четырех. И целой ватагой пронеслись в поле.
Часть вторая
Очень звонко трепетали в небе первые жаворонки.
Очень ярко сияло весеннее солнце.
И очень смело ринулся отряд ребят туда, где синела Чарабаевская роща, на тенистых прудах которой тихо плавали еще не растопленные солнцем, тяжелые голубые льдины.
Выбравшись к берегу, разделились на четыре флотских экипажа.
– Командовать буду я, – предупредил длинноносый Санька, подтягивая шестом громоздкую и неуклюжую льдину. – У вас – как хотите, а у меня – ледокол «Красин». А ну, матросы, запрыгивай на ледокол.
Матросы запрыгнули, но Фигуран обиделся.
– Почему – ты? Разве ты выдумал? Плевал я на твою команду!
– Я буду командовать, – строго повторил здоровенный Санька. – Уж не ты ли? Подумаешь, какой командир выискался.
Санька согнулся и, закинув голову, опустил руки, передразнивая горбатого Фигурана. Ребята засмеялись.
– Ладно, командуй, – пробормотал Фигуран и, кликнув Кирюшку со Степашкой, повел их вдоль берега.
Вслед за первой отчалила вторая льдина, потом третья, которая прихватила короткое бревно вместо мины. И давно уже вся эскадра ушла на средину пруда, а Фигуран со своим экипажем все еще возился у берега. Они выбрали совсем небольшую льдинку с высоким острым носом и раздобыли рваный рогожный парус.
– Мала очень, – замялся было осторожный Степашка. – У них вон какие махины… а у нас что?
– Стой да помалкивай! – огрызнулся Фигуран. – У них колоды, а у нас крейсер.
– Стой да помалкивай, – поддакнул догадавшийся Кирюшка и кинулся за Фигураном подбирать комья, чурки и палки. – Громить будем? – тихо спросил Кирюшка. – Так им и надо. Не они придумали.
Быстро и дружелюбно глянул Фигуран на взволнованного Кирюшку и молча кивнул головой.
Притащили на берег целую груду всякой всячины. Оттолкнулись от берега, растянули по ветру рогожный парус, и легкий голубой крейсер быстро помчался догонять не подозревавшую измены эскадру.
– Что так долго? – повелительно окликнул Санька. – Не лезьте вперед, идите в хвосте, самыми последними.
Фигуран молча выпрямился, ловко метнул чурку и угодил Саньке прямо в живот. Санька взвыл, заскакал, но снарядов ни у него, ни у других кораблей не было.
Дважды с трех сторон окружала эскадра восставший крейсер. Но, подгоняемый ветром, легкий, увертливый, он прорывался через кольцо, не переставая беспощадно громить неприятеля.
На третий раз крейсер едва не погиб. Только что бледный, запыхавшийся артиллерист Кирюшка метко бабахнул по капитанскому мостику, как вдруг шест из рук Степашки выскользнул. И крейсер, неловко закружившись, застопорил на месте.
– Мина! – отчаянно заорал Кирюшка. – Берегись, мина!
Но было уже поздно. Пока Степашка перехватывал шест, пока отталкивался, тяжелое, чуть виднеющееся над водой бревно ударило о левый борт. Крейсер накренился, и вся команда полетела на палубу.
– Бей из всех батарей! – закричал Фигуран и, схватив тяжелую палку, грохнул по опасному миноносцу.
Но это получалась уже не игра. Палка треснула Павлушку по затылку и сбила его фуражку в воду. В ответ с миноносца метнулся тяжелый шест и едва не сшиб Кирюшку за борт.
– Упадем! – захныкал Степашка. – Теперь поймают, крепко бить будут.
– Пусть сначала поймают, – буркнул Фигуран. – Натягивай парус. Стой, Кирюшка, и чуть что – бей остальными комьями.
Крейсер вздрогнул и под озлобленные выкрики преследователей быстро понесся в ту сторону, где виднелось устье неширокого канала.
– Уйдем, – подбадривал Фигуран. – Пойдем по каналу, завернем на круглый пруд, оттуда – к мостику. Когда еще они туда дотяпают!
И чтобы показать, что он нисколько не боится, Фигуран поднял шапку на шест и, гримасничая, подпрыгивая, громко заорал тут же сочиненную песню:
Санька жулик, Санька вор,
Санька курицу упер…
Это было в прошлом годе
На колхозном огороде!..
– Ловко я его? Ишь, как ругается. Так тебе и надо, куриный обжора! – громко заорал Фигуран. – Я еще не про такие твои дела спою.
Однако положение крейсера оказалось совсем неважным. Едва вошли в канал, как на пути появился плавучий лед. Пока лед попадался редко, кое-как еще маневрировали. Но когда завернули вправо, то сразу очутились посреди густого ледяного поля. А тут еще крейсер, уже поврежденный ударом мины, при первом же толчке содрогнулся, и поперек палубы протянулась угрожающая трещина.
– Пробиваемся к берегу! – скомандовал Фигуран. – А ну, нажимай, Степашка.
– Бить будут, – захныкал покрасневший от натуги Степашка. – Говорил – игра, а сам – по башке палкой.
Кирюшка молчал. Все еще не опомнился он от боевой горячки, все еще булькала перед ним вода, хлопал рогожный парус и обжигали лицо брызги холодной сверкающей воды.
Уже у самой земли льдина треснула пополам, и Степашка, неловко поскользнувшись, провалился по пояс в воду. Кое-как вытащили его на берег.
И было самое время. Уже догадавшись о том, что крейсер попал в беду, с шумом и грохотом вынеслись из-за поворота преследователи.
Слева – вода, справа – кустарник и залитые водой ямы: увильнуть было некуда. Окоченевший, мокрый Степашка в тяжелых, разбухших сапогах бежал медленно и жалобно вопил, чтобы его не бросали.
– Не ори, дурак! Не бросим! – зашипел Фигуран и, обернувшись, увидел, что долговязый Санька уже мчится вдоль берега впереди своей разъяренной команды. – Сюда! – напрягая последние силы, крикнул Фигуран и полез напролом через ямы, через обломки и груды мусора туда, где стояла посреди развалин заколоченная церковь Чарабаевского имения. – Сюда! – раздвигая сухой кустарник, показал Фигуран.
Они остановились перед узким решетчатым окошком почти у самой земли. Фигуран распахнул ржавую решетку и спрыгнул. Вслед за ним – Кирюшка и Степашка. Задвинули изнутри засов и по маленькой лесенке пробрались внутрь холодной, полутемной церкви.
– Пускай поищут, – сказал измученный Фигуран. – Не хнычь, Степашка. Скинь сапоги, выплесни воду.
Кирюшка сел на перевернутый ящик. Высоко, под куполом, пробиваясь сквозь разбитое окошко, блестели острые яркие лучи и озаряли пышную бороду седого и грозного старика. Рядом со стариком были нарисованы маленькие люди без ног и без живота, а только с головами да с крыльями. И Кирюшка сразу же догадался, что старик – это и есть самый главный поповский бог, а крылатые головы – это его ангелы.
С любопытством рассматривал Кирюшка яркие облупившиеся стены, позолоченные деревянные ворота и великое множество всяческих икон и картин.
На одной картине был изображен закутанный в простыню тощий черноволосый дяденька, который по длинной, как пожарная, лестнице проворно забирался на самое небо. На другой – какой-то генерал, а может быть, и царь, стоял перед святой девицей. И надо думать, что девица эта крепко ругала и царя и его гостей, потому что один гость становился уже на колени, а другой так и обалдел, разинув рот и сжимая в руке жареную гусиную ногу.
Потом он увидел картину, где святого старца запихивали головой в печку. И еще картину, где кого-то стегают плетьми. И еще и еще разные забавные священные картины со святыми, с палачами, с ангелами и с хвостатыми и зубатыми зверьми.
– А где же черт? – заинтересовался Кирюшка.
Однако черт, вероятно, спрятан был где-либо в темном месте, и на глаза Кирюшке он не попадался.
Тогда Кирюшка спросил об этом у Степашки. Но Степашке сейчас было не до черта. Мокрый до пояса, грязный, продрогший, он никак не мог натянуть разбухшие сапоги.
Слышно было, как снаружи взбешенная Санькина команда старательно обыскивает кусты и закоулки вокруг церкви.
– Вот дурак! – рассердился Фигуран. – Мы на берег, а он – хлоп в воду! И что ты за несчастный человек, Степашка! То тебе палкой по шее, то в воду, то прошлой осенью голым местом в крапиву сел… А ты что рот разинул? – накинулся он на Кирюшку. – Костер разводить надо.
– А спички?
– Есть у меня спички. А щепок на полу сколько хочешь.
– А Санька?
– Плевали мы на Саньку. Что он, решетку вырвет, что ли?
– А сторож?
– Какой сторож?
– Ну, черный такой, бородатый, с дубинкой.
– Какой еще с дубинкой? Тут никакого сторожа нет. Ангелов ему сторожить, что ли?
Наломали трухлявых досок, натащили раскрашенных деревяшек, положили на каменную плиту и подожгли. Тысячами огоньков заискрилось и отразилось пламя на узорчатой позолоте разноцветной люстры, на посеребренных иконостасах, на подсвечниках и на пыльных стеклышках разноцветных лампадок.
– Снимай штаны и залезай на ящик! – скомандовал Фигуран. – Выжми да к огню – разом просохнут. Ну, что ты глаза выпучил?
– Да-а!.. А как же я без штанов? – покосившись на образа, завопил опечаленный Степашка. – Разве же здесь баня?.. Тут церква…
Фигуран плюнул.
– А что тебе церковь? – возмутился Кирюшка. – Бога нет. Святые – обманщики. Попы – жулики. У нас на заводе – в церкви кино, а на колокольне – прожектор.
– Да ведь то кино… а то штаны скидывать, – засомневался Степашка. – Ну я скину, а в чем же? Так, что ли, голый?
– В мое пальто завернешься, – позволил Кирюшка. – А мне и так возле огня тепло… В бога только глупые верят. Да которых попы обманули, – усаживаясь рядом со Степашкой, продолжал Кирюшка. – Ну-ка, скажи, если бы был бог, разве позволил бы он советскую власть? Он грохнул бы молнией, да громом, да ветром затряс бы землю. Так бы все и повалилось. А то ничего не валится.
– А учитель рассказывал, что где-то на Кавказе один раз земля дрогнула и что-то там повалилось.
Кирюшка насупился:
– Так это что? Ну, дом какой-нибудь повалился, заборы. Так на их месте новые еще могут построить. Это просто землетрясение. А советскую власть все равно никогда не стрясет.
– А у нас к одной бабке пришел монах, попросил милостыню, а баба его тронула, – не унимался Степашка. – Вот он обернулся и говорит: «Баба, баба, не будет тебе теперь житья от бога!» И что ты думаешь? Прошло года три или четыре. Она уже совсем и позабыла. Пошла баба на свадьбу. Песни пела, с мужиками плясала. Одного только вина почти целый литр выпила. А ночью схватило у нее живот, да на другой день и померла. Вот он ей как правильно предсказал!
Но тут же Кирюшка совсем рассердился. Он облизал губы и сунул Степашке фигу:
– Вот еще предсказатель!.. Кабы она сразу грохнулась, а то через четыре года… Э, так и я тебе сколько хочешь давай предскажу.
– А ну, предскажи, – ухмыльнулся Степашка.
– И предскажу. Все в точку. Ну вот… Вернешься ты сегодня домой, а мать увидит мокрое пальто да взбучку задаст. Не правда, что ли?
– Может, не заметит, – поеживаясь, возразил Степашка.
– Обязательно заметит, – злорадно продолжал Кирюшка. – Ну вот… придет лето – будешь ты по чужим садам да огородам лазить. Хозяева поймают да крапивой, да крапивой хорошенько. Ну, потом вырастешь, а потом обязательно помрешь. Всё, всё в точности предсказываю! – с азартом закончил Кирюшка. – Об чем хочешь давай спорить, что все так и будет. А ты мне «монах да монах»! У нас из города всяких монахов давно повыгнали. Это вот возле таких дураков, как ты, только им и житья осталось.
Взглянув на Фигурана, Кирюшка замолчал. Фигуран насторожился, приложив ладонь к оттопыренному уху, и показал ребятам кулак.
– Что ты? – шепотом спросил, испугавшись, Степашка и поспешно двинулся к костру за своими штанами.
– Кажись, Санька у решетки возится, – тихо ответил Фигуран. – Пусть попробует, все равно снаружи не отпереть.
Фигуран поднялся и на цыпочках, размахивая длинными руками, пошел к лесенке. Он спустился до половины, постоял и вернулся назад.
– Нет никого, – успокоил он. – Должно быть, кто-то торкнулся и ушел.
– Фигуран, – добродушно спросил Кирюшка, – а если твоя мать выздоровеет, ты все равно у деда будешь жить?
– Какой он мне, к черту, дед! – тихо и злобно ответил Фигуран и отошел прочь.
Ходил он долго, выбирая из рухляди чурки и щепки, а когда вернулся, то сел рядом со Степашкой и неожиданно предложил:
– Давай, брат Степашка, споем военную песню. А если он слов не знает, то пусть подхватывает.
– Да… А в церкви-то… – опять заколебался Степашка.
– Ну, балаболка, заладил: в церкви да в церкви… – И, чтобы подзадорить Степашку, Фигуран похвалил: – Ты, брат Кирилл, не смотри, что он с лица такой, как будто бы его чурбаком по макушке стукнули. А голос-то, голос… соловей-птица. Ну, запеваем! Как за синим лесом гром-гроза… – затянул Фигуран и резко подтолкнул Степашку локтем.
– Командир Буденный красным сказал, – даже неожиданно до чего звонко подхватил Степашка и, сощурив подслеповатые глаза, грозно нахмурился:
– Все ли вы на месте?
Скоро бой.
Трусы, с коней слезьте!
Храбрые – за мной!
Хорошая это была песня. Всегда от таких песен смелее шагал и прямее смотрел Кирюшка. А однажды, в первомайский праздник, залез он на высокую стену, чтобы расправить красный флаг. И упал. И больно расшибся. И не плакал.
«Что плакать? Люди не от такого и то не плакали».
Под конец Степашка взял так высоко, что зазвеневшее эхо метнулось к самому куполу и вместе с парой испуганных ласточек стремительно умчалось через солнечный пролет разбитого окошка.
– А ты еще наврал мне, что кулак, – пристыдил Фигурана раскрасневшийся Кирюшка. – Это хорошая песня, советская. А кулак хоть сто лет пой, все равно у него такая не споется.
Внезапно Степашка взвизгнул и, выскользнув из-под пальто, кинулся к своим штанам.
– Черти! – отчаянно завопил он. – «Давай песню… песню»! А на заду углем вон какую дыру прожгло. Теперь уж мать обязательно заметит.
– И что ты за несчастный человек? – опять удивился Фигуран. – И всегда тебе если не в лоб, то по лбу. А ну-ка, надень штаны.
Степашка натянул еще сырые, но уже теплые штаны и повернулся спиной к свету. Действительно, не заметить было трудно. Подштанников на Степке не было, и сквозь дыру очень ясно просвечивало голое тело.
– Гм, – откашлялся Фигуран. – Это действительно… – Он облизал языком губы, приумолк и вдруг придумал. – А мы возьмем да намажем под дырой сажей. Штаны черные, и кожа будет черная. Вот и не заметно. Потом придешь да потихоньку зашьешь. Наскреби-ка, Кирюшка, сажи. Дай я ему сам смажу.
– Да-а! По голому-то! А все ты… «Песню да песню»! А теперь – сажей, – растерянно бормотал Степашка.
– Так оно надежней будет, – успокоил Фигуран. – Ну вот и готово, совсем как у негра. Айда, ребята! Теперь домой можно.
Затоптали костер, и в церкви опять стало темно и холодно.
– Завтра опять соберемся, – предложил Кирюшка, – игру какую-нибудь выдумаем, шайку!
– Завтра мне никак нельзя, – твердо отказался Фигуран. – К завтрему дед проспится, а я еще дратвы да деревянных гвоздей не наготовил.
– И мне нельзя, – добавил Степашка, – завтра в Каштымове ярмарка. Отец с собой взять обещался.
Фигуран остановился. По-видимому, такое Степашкино сообщение отчего-то ему совсем не понравилось. Он помолчал, потом молодцевато присвистнул:
– Подумаешь, ярмарка! Ну что там интересного, на ярмарке? Грязища, мужики все на работе, какая там ярмарка – одни семечки! Я лучше завтра скоренько отделаюсь, а потом махнем все втроем к кривому Федору, на рыбалку: он ухой накормит, Кирюшка дома сахару стырит, чаю попьем – интересно…
– Карусель на ярмарке! – возразил заколебавшийся Степашка.
– Нету там никакой карусели, я вчера еще одного каштымовского спрашивал. И карусели нет, и тира нет. Говорю тебе, одни семечки. А не хочешь на рыбалку, так черт с тобой. Мы с Кирюшкой сами сбегаем. Ты только, Кирюшка, стащи побольше сахару, мы там с тобой уху, чаю, а он – пускай за семечками по пузо в грязи шлепает. Сегодня штаны прожег, завтра вовсе сапоги потеряет, а послезавтра пускай ему Санька шею наколотит. Раз он от нашей компании отбивается, значит, и мы за него заступаться не будем.
– Да я не отбиваюсь, – уныло запротестовал Степашка. – Тогда и я тоже на рыбалку.
– Ну, раз тоже, значит, нечего и рассусоливать. Пошли, ребята.
Кирюшка немножко удивился тому, как быстро передумал Фигуран засесть завтра за работу. Однако на рыбалке он никогда еще не был и поэтому остался очень доволен.
Они спустились по лесенке, и Фигуран потянулся к решетке. Он постоял, посмотрел на ржавый засов и что-то пробормотал. Потом он обернулся и недоуменно взглянул на ребят, опять сунулся к решетке, запыхтел, присвистнул и развел руками.
– Ну, что ты? – нетерпеливо крикнул Степашка. – Давай вылазь поскорее.
– Кирюшка, – спросил Фигуран, – я в своем уме или без памяти?
– Н-не знаю… Должно быть, в своем, – не очень уверенно ответил Кирюшка, с удивлением поглядывая на точно обалдевшего Фигурана.
– Когда мы спрыгнули, я засов задвинул?
– Задвинул.
– А ты, Степашка, видал, что я задвинул?
– Да видал же, – уже с дрожью ответил Степашка. И опасливо оглянулся в сторону темного коридорчика, который вел от заколоченного хода прямо за алтарь.
– Ну, так скажите мне, если все видели, что я задвинул, почему же сейчас засов стоит отодвинутый? Кто его трогал: бог ли, черт ли, ангелы?
Не дожидаясь ответа, Степашка распахнул решетку и одним духом вылетел наружу. Поспешно выбрался вслед и встревоженный Кирюшка.
– Бежим скорее! – подскакивая на месте и размахивая кулаками, торопил товарищей Степашка.
Но Фигуран не спешил. Он захлопнул решетку, лег на живот и просунул руку, примеряясь, можно ли внутренний засов отодвинуть снаружи. Оказалось, что нельзя никак. Тогда он поднялся, отряхнул с живота репье, мусор и, подойдя к глупому Степашке, постучал ему пальцем по взмокшему лбу:
– Ты, брат Степашка, не робей. Он верно говорит: и бога нет и черта нет, а чертовщина и от людей случается.
* * *
К обеду из Каштымова прикатил Калюкин. Он слегка прихрамывал, но под испытующим взглядом Калюкихи молодцевато прошел к столу.
– Это пустяки, мама. Там машина новая. А шофер молодой, глупый, как рванет да чуть не на зубья бороны. Ну, я, конечно, скорей… Ну, она, конечно, меня… Да что ты, мама, уставилась? У них керосину двадцать тонн не вывезено, а он покрышки прорежет… Любанька! Уважь отцу, истопи баню. Мне завтра с утра опять обратно, а все тело зудит, да и шею я дегтем где-то измазал.
Вошел Матвей. Увидев Калюкина, он улыбнулся:
– Здорово, ударник! Ну как, кончили?
– Завтра к вечеру всё кончим. Еще кое-что забрать осталось: фонари, провода, ключи, свечи, магнето… Здорово, дедушка Пантелей! Давай заходи! – высовываясь в окно, закричал Калюкин.
Тут он насупился и потянулся свернуть цигарку. Но Калюкиха отодвинула пачку с махоркой и сунула ему ложку.
– Оно, конечно, слов нет, Сулин – человек башковитый. А я с ним не работник, – неожиданно заявил Калюкин. – Характеры у нас разные. Только сегодня каштымовский кладовщик со склада на минуту выскочил, а он мигнул да из ихней кучи связку поршневых колец выхватил, а им из нашей что похуже сунул. Тут вошел кладовщик. Я стою, лицо горит. И ругаться – себя срамить – неохота и совестно. Так я, будто бы у меня живот схватило, повернулся – и за ворота. А потом Сулин моими же словами смеется: «Что взбеленился? Не для себя взяли. Что у них для государства, то и у нас то же». А я ему отвечаю: «Вот именно, что у нас для государства, то и у них то же. А тебе, как и по-старому: только бы свой кусок засеять». Плюнул да и пошел, а рассердился он на меня, видать, крепко.
– Вам хватит, – успокоил дед Пантелей. – Нынче время такое быстрое, богатое. Сегодня нет, а завтра – на, получай – работай. Трактор у нас первый давно ли прошел? Как загрохотал, моя старуха на крыльцо выскочила, плюнула, три раза перекрестилась. А теперь их вон сколько. Я это-то сижу, спрашиваю: «Посмотри-ка, Ариша, Васька, что ли, на „фордзоне“ поехал?» А она высунулась да и отвечает: «Эх, старый, старый, какой же это „фордзон“? Он на „хетезе“ либо на „сетезе“ поехал. Видишь, что труба высокая». – Дед Пантелей покачал головой и тихо рассмеялся.
– Сулин у вас раньше председателем был? – спросил Матвей. – Дома у него кто остался? Семья, что ли?
– Никого не осталось. Сын у него на Сахалин уехал. Жена померла. Дом он как раз перед самой коллективизацией продал. Поеду, говорит, Днепрострой строить. А он по кузнечному мастер. Кузница наша раньше костюховской была. А он у него вроде как бы исполу работал. Ссорились. Костюх напьется: «Моя кузница». А Сулин: «Мало что твоя, да я в ней хозяин». Один раз Костюх чуть ему шкворнем башку не просадил. Зато уж потом, когда попал Александр Моисеевич в председатели, так он на Костюха с налогами насел, что Костюх взвыл только. Сразу за сулинского сына дочку свою замуж отдал. А раньше было ни в какую…
Разговор был прерван неожиданным шипеньем и грохотом. С печки слетел деревянный ушат, за ним с жестянкой на хвосте скакнул на спину Матвея ошалелый котенок, а вслед высунулось сконфуженное лицо Кирюшки.
– Все балуешься, дьяволенок! – сбрасывая котенка, крепко выругался Матвей. – Тебя доктор со мной для баловства послал? Тебе сказано, чтобы спокой, а ты – вон что.
Ошалелый от звона жестянки, котенок птицей метнулся на шкаф, не удержался и, зацепив когтями старые калюкинские штаны, вместе с ними свалился в порожнюю кадку из-под капусты. А покрасневший, как пареный бурак, смущенный и оскорбленный Кирюшка выскочил в сени. Все рассмеялись.
– Вот еще золото! – пробурчал Матвей и позвал Кирюшку.
Кирюшка не откликался.
– Не идет! Как бы реветь не начал, – забеспокоился Матвей. – Кирюшка! Поди сюда. Сейчас вместе в кузню пойдем… – И, как бы оправдываясь, он объяснил. – С ним нельзя строго. Доктор не велел. Да и так жалко мальчишку. Отец у него хороший человек был, свой, рабочий… Пойди сюда, Кирюшка, – уже совсем мягко позвал Матвей. – Вон Калюкин говорит, чтоб я тебя в Каштымово на ярмарку отпустил.
– Врать-то! – после некоторой паузы послышался из-за двери недоверчивый голос.
– Зачем врать? – подтвердил Калюкин. – Я и на самом деле возьму. Утром поедем, к вечеру вернемся. Ярмарка большая. Сегодня видал: карусель налаживают.
Это становилось интересным. Особенно после того, как Фигуран уверял, что никакой карусели не будет.
Кирюшка тихо высунулся из-за двери и, надувшись, не глядя ни на кого, подошел к Матвею.
– Рева! – удерживая его за руку, укоризненно сказал Матвей. – Не в отца пошел. Тот человек был крепкий… камень. Ну, иди. – Отпустив Кирюшку, Матвей повернулся к Калюкину: – Мы с его отцом в германскую в одном полку служили. Так, поверишь ли, окопы, грязь, тоска, голод, холод… Иные совсем обалдели, как скоты. Куда идут? Куда ведут? А он, бывало, хлопнет меня пятерней по плечу – а пятерня здоровая: «Не робей, Матвей! Шагай крепче, а наша правда все равно наружу выйдет». Смелый был человек. Вот однажды послали нас с ним в соседнюю роту для связи. А погода была темная, грязная… Вдруг окликает нас офицер…
Почувствовав, что кто-то сжимает ему локоть, Матвей обернулся, поперхнулся и почти испуганно замолк.
Побледневший Кирюшка стоял рядом и, широко открыв глаза, с огромной жадностью ловил каждое сказанное слово…
– Да… Гм… Вот идем это мы, значит… Гм!.. А подай-ка мне, друг Калюкин, табачку… закурить… Что-то нынче табак плохой пошел, слабый: куришь, куришь – как солома… О чем это я… Да! Так пускай, Калюкин, он с тобой завтра на ярмарку поедет. Там то да се… Карусель. Беги-ка, Кирюшка, посмотри: кажись, чужая собака во двор забежала… Ду-рак! – выругался Матвей, когда Кирюшка тихо и послушно вышел за дверь. – Нельзя при нем про отца рассказывать. Болеет. Видали, как он глаза-то разинул?.. Хороший у него отец был, – скороговоркой докончил Матвей. – На таких-то людях советская власть строилась.
* * *
Кирюшка был очень обрадован. Правда, сначала смущал уговор идти завтра на рыбалку. Но он успокоил себя тем, что, во-первых, на рыбалку можно каждый день, а на ярмарку – не каждый. Во-вторых, Степашка и Фигуран бывали, конечно, на ярмарке уже сто раз, а он – еще ни разу.
