Текст книги "Синие звезды"
Автор книги: Аркадий Гайдар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
* * *
Прямо за одичалыми развалинами, цепляясь один к другому, раскинулись заглохшие и заболоченные пруды. По берегам густо разрослись вербы, ольха и ракитник.
Дед Пантелей дал и Кирюшке острый нож. Он показал, какая нужна лоза и как ее срезать, чтобы не обрезаться. А так как мудреного в этом было мало, то Кирюшка с азартом полез в самую гущу.
Через час работы на телеге лежала большая груда гибких пахучих прутьев.
– За глаза хватит. Довольно! – скомандовал раскрасневшемуся Кирюшке дед Пантелей. – Давай садись, отдохни. Да и я сяду, табачку закурю. А то на ходу курить тряско.
Но Кирюшке не сиделось. Пока старик поправлял воз, пока он свертывал да закуривал, Кирюшка шмыгнул на узенькую тропку и вскоре очутился перед развалинами чарабаевского имения.
Одиноко и печально торчали потрескавшиеся стены. Повсюду валялись поросшие травой кирпичи. Тяжело бабахнувшись, лежала расколотая и наполовину вросшая в землю каменная колонна. Тут же, неподалеку, высилась уцелевшая колоколенка без колоколов и небольшая церковь с тяжелой дверью, на которой вместо замка был замотан узел ржавой проволоки.
Рядом с кучей муравейника валялась чья-то позеленевшая мраморная голова, но без уха, с отбитым кончиком носа. И по этой неживой голове тихо лазили только что выползшие после зимовки, еще полусонные муравьи.
Так же как путешественник, который задумчиво останавливается перед обломками древних гробниц, перед руинами средневековых башен, так и Кирюшка, который слыхал о помещиках только по рассказам, с молчаливым удивлением рассматривал остатки этой самой обыкновенной барской усадьбы: так вот где они жили!
Он постучал носком о выступ скользкого крылечка и провел пальцем по холодной истрескавшейся стене.
Заслышав шорох, он обернулся и невдалеке от себя увидел человека.
Человеку этому было лет под пятьдесят. Бородатый, ссутулившийся, с тяжелой дубинкой в руке, он стоял, прислонившись к стволу гнилой липы, и, по-видимому, уже давно наблюдал за Кирюшкой.
«Сторож», – подумал Кирюшка. Но так как он никуда не залез, ничего не украл, то безбоязненно посмотрел на незнакомого человека.
– Видать, нездешний парнишка? – негромко спросил человек, и, подойдя поближе, он сел на каменную ступеньку.
– Нездешний, – подтвердил Кирюшка. – Мы с дядей Матвеем из города приехали.
– В Малаховку, что ли? – И, не дожидаясь ответа, чернобородый неожиданно попросил: – А что, паренек, у тебя покурить нет ли?
– Так я еще малый! – с негодованием ответил покрасневший Кирюшка. – Разве же такие курят!
– Всякое бывает! Бывает нонче, что и такие. Кто вас разберет?
– Это только хулиганы курят, – убежденно возразил Кирюшка. – А разве я хулиган? – Он подумал, запнулся и уже с задором добавил: – Я пионер, а не хулиган. А правда, дядя, есть в нашей школе один, Павлушка Кукушкин, и стал он курить, а мы его взяли да из пионеров и выгнали.
Кирюшка остановился, ожидая, что за это толковое рассуждение незнакомец похвалит его или просто улыбнется.
Но угрюмый человек не похвалил и не улыбнулся. Внимательно посмотрел он на Кирюшку и не сказал ничего.
Это не понравилось Кирюшке, он захотел тотчас же отправиться восвояси, но все-таки задержался и услужливо предложил:
– А вы, дядя, пойдите со мною да у деда Пантелея попросите. Он тут, рядышком, возле лошади. Мы с ним лозу резать приезжали. Он как раз сидит возле телеги и курит.
– Это какой Пантелей? Малаховский? – быстро переспросил бородатый человек.
– Малаховский. Он живет да бабка, да больше у них никого нет. У них, дядя, вчера избу чуть-чуть льдом не сдернуло.
Бородатый постоял, по-видимому раздумывая, пойти или нет в ту сторону, откуда уже дед окликнул Кирюшку. Потом, не сказав ни слова, бородатый повернулся и быстро пошел через кусты в противоположную сторону.
«Тоже, курильщик!..» – подумал обиженный Кирюшка и вприпрыжку побежал к поджидавшему его деду Пантелею.
На обратном пути они встретили целый обоз. На передней подводе сидели Калюкин и Сулин.
– Нарезали? – еще издалека заорал Калюкин, увидав телегу с грудой лозы. – Ну давай, давай, дедушка, плети, поторапливайся.
– Все в аккурат будет, – не спеша ответил дед и, сняв шапку, поклонился Сулину. – Далеко ли, Александр Моисеевич, поехали?
– В Каштымово, старик. В Каштымово… – ответил Сулин и, подмигнув Кирюшке, спросил: – Что, брат, и ты трудодни зарабатываешь? Ну, работай, работай… Это тебе не с пионерами трубы трубить.
«И что тебе дались эти пионеры?» – подумал смутившийся Кирюшка. Но пока он искал, что ответить, кони дернули, и весь обоз со стуком и грохотом прокатил мимо.
– Вес-селый человек, – задумчиво пробормотал дед Пантелей. – Баа-льшая голова.
Справа, на залитых лугах, два рыбака ставили мережи. Лодчонка у них была маленькая, вертлявая, и Кирюшке казалось, что вот-вот она опрокинется.
– Ничего им не сделается, – объяснил дед Пантелей. – Это старик Сидор и Ермила хромой. Они сроду к воде привычные. Ермила-то вовсе без одной ноги. Ногу ему в солдатах оторвало. А как плавает! Одной ногой по воде тырк, тырк, тырк, да так затыркает, что иной и с двумя за ним не угонится.
– Дедушка? – спросил Кирюшка, вспомнив про вчерашнее. – А кого это на островке водой захватило? Он бежит, бежит, добежал, повертелся да как кинется, а лед хрр… хрр… А зачем он, дедушка, в ту сторону кинулся? Я бы в эту, а он в ту…
– А кто его знает? Ошалел, должно быть, человек. Я и сам не разберу: охотник – не охотник. Рыбу у нас там тоже не ловят. И жилья там никакого нет, только что оставался шалаш от покоса. Кто его знает? – отказался догадываться старик. – Кто-нибудь чужой, а не наш, деревенский.
Они подъезжали к Малаховке. С треском и лязгом навстречу выкатил трактор. Лошадка шевельнула ушами, скосила глаза и, раздувая ноздри, зафыркала.
– Здорово, дед Пантелей, счастливый человек! – озорно крикнул молодой кудрявый тракторист и крутанул рулем, уступая дорогу.
– Здорово, Михайло Бессонов, непутевая голова! – сердито ответил старик и стеганул заупрямившуюся лошадь, чтобы бежала быстрее.
– Это и есть Мишка Бессонов? – спросил Кирюшка, вспомнив вчерашние калюкинские ругательства.
– Он самый! – с сердцем ответил старик. – И всем бы хорош… И сам собой и в грамоте силен. А вот, пойди ты… Такой оголтелый! На рождество достал он где-то, пес его возьми, монашью рясу, нацепил под клобук волосы и приходит в избу. Стал у порога и славит: «Рождество твое, Христе боже наш, воссияй миру свет разума…» Ну, кончил славить. Поздравил с праздником… Я, конечно, и говорю старухе: проси к столу, как заведено, закусить, конечно… выпить. Выпил он стопку, выпил другую, поклонился, да и марш дальше. А потом, когда моя старуха узнала, так чуть меня со свету не сжила. А я-то при чем? Ну монах, думаю, и монах…
Но Кирюшка, которому очень понравилось такое забавное дело, громко рассмеялся. И вдруг ему показалось, что, может быть, этот Мишка Бессонов вовсе уж не такой плохой человек.
Улыбнулся и дед Пантелей. Он погрозил Кирюшке кнутовищем и, останавливая лошадь, сказал:
– Ну, я здесь отверну. А ты беги. Приходи в другой раз… корзины плесть научу. Да только смотри: в избу в шапке не заходи, а то у меня бабка беда какая строгая. Сразу выгонит.
По пути Кирюшка заглянул на скотный двор. Там, возле злого рогатого быка, он увидел Любку. Бык крутил мордой и пытался боднуть Любку, которая поливала его спину какой-то зеленой жижей и растирала жижу щеткой.
– Иди помогать. Подержи-ка ведро, – предложила Любка, и, ловко увернувшись, она крепко стукнула кулаком по могучей бычьей шее.
Но Кирюшка таких рогатых быков не любил. Он показал Любке язык и побежал домой, потому что очень захотелось ему поесть.
Только что завернул он за пожарный сарай, как увидел, что прямо навстречу катит Степашка – тот самый паренек, который вчера по приказанию Фигурана должен был бить его, Кирюшку, «до самой смерти».
Заметив Кирюшку, Степашка остановился. А Кирюшка с полного хода повернул обратно и, преследуемый победными криками Степашки, стремительно помчался куда глаза глядят.
Опомнился он только возле кузницы.
В непросохшей кузнице было чадно и дымно. Кроме Матвея, там работали еще двое.
– Что тебе? – спросил Матвей у Кирюшки, который потихоньку остановился в углу. – Иди, иди, тут тебе нечего толкаться.
Запыхавшийся Кирюшка стоял молча, и на глазах у него заблестели слезы.
– Что тебе? – уже мягче спросил Матвей. – Тебе доктор толком гулять велел, а ты… то ночью обляпанный да разодранный приперся, то в чаду да в дыму торчишь… Тоже, кузница!.. – с досадой добавил он, вытирая рукавом замазанный лоб. – В такой кузнице только при царе Дударе чертям вилы ковали.
– Мальчишка там, – негромко ответил Кирюшка. – я бегу домой, а он бежит навстречу и драть меня хочет.
– Это дело серьезное, – согласился Матвей.
И, кинув в горн железную полосу, он подошел к Кирюшке. – Большой мальчишка?
– Большой, дядя Матвей.
– А как большой?
Кирюшка запнулся.
– Ну, какой я, такой и он.
– Вот что, Кирилл, – сказал Матвей, провожая Кирюшку до двери, – ты мне голову не морочь. Я тебе в няньки не нанимался, да и ты не генеральское дите. У меня и без тебя дела много. Сам видишь… это что?
И Матвей показал туда, где возле стены лежала целая груда борон с вырванными зубьями, разбросанные плуги, диски, колесные шины и еще какие-то кривые, почерневшие железины.
– Беги, – приказал Матвей, – да скажи хозяйке, что обедать я только к ужину приду.
Кирюшка нахлобучил шапку и покорно побежал в гору. У пожарного сарая он остановился, настороженно оглядываясь по сторонам. Нечаянно обернулся он назад и тут увидел, что Матвей все еще стоит у двери дымной кузницы и пристально смотрит вдогонку.
Весело гикнул тогда Кирюшка и смело примчался к дому, где добрая Калюкиха навалила ему целую миску жареной картошки и налила в чашку холодного молока.
Днем Кирюшка соснул, а к вечеру, когда болтливая Калюкиха ушла к соседке, он достал чернила, бумагу и сел за письмо.
Письмо вышло бестолковое. Начал он с того, как влезли они в поезд. Но вскоре решил, что это не самое главное, и, не дожидаясь отправления поезда, он перескочил на малаховскую дорогу.
Однако путь в Малаховку от станции был не близкий, и, еще не доехав полпути, Кирюшка остановился посреди самой грязи и решил, что пусть дальше мать сама добирается как хочет. Потом он взялся описывать наводнение. Здесь дело пошло складно и споро.
Но тут, испугавшись курицы, которая сердито клюнула его в хвост, вертлявый серый котенок вскочил на стол и опрокинул чернильницу. Чернила залили и острова, и хату деда Пантелея, а вместе с ними и всю Кирюшкину охоту продолжать это неудачливое письмо.
Тогда он коротенько дописал: «До свиданья, дорогая мама. Крепко целую и кланяюсь, а скоро напишу еще».
Потом он запечатал конверт, сунул в карман и полез под стол за паршивым котенком, чтобы потыкать его мордой в пролитые чернила.
Из-под стола котенок шмыгнул под лавку. Из-под лавки скакнул за печку. Из-за печки – на печку. Но все равно не уйти бы ему от разгневанного Кирюшки, если бы в избу не забежала Любка.
Она крепко осадила Кирюшку, сбросила грязный кожух, сдернула с гвоздя чистую поддевку. И, наспех поправляя растрепанные косы, спросила, где мать.
– У соседей, – ответил Кирюшка и, надувшись, спросил: – Ты чего толкаешься? Думаешь, если здоровая, так и толкаться? Я вот скажу дяде Матвею, он тебя толкнет…
– А провались ты со своим дядей Матвеем! – огрызнулась Любка.
Зачерпнув воды, она быстро сполоснула испачканные кровью ладони, накинула поддевку и, хлопнув дверью, выскочила на улицу.
«Что это дядя Матвей долго не идет? – с тревогой подумал Кирюшка. – И Любка как ошалелая. Отчего это руки в крови? Бык ее забодал, что ли?»
Кирюшка покосился на темное окошко.
Небо в тучах. Ни вчерашних звезд, ни золотой луны не было.
«То ли дело в городе, – вспомнил Кирюшка. – Глянешь на улицу – фонари. Трамваи – трры-трыыы… Автобусы – буу…уу… А здесь темно, тихо… Хоть бы Калюкиха скорее пришла».
Хитро щурясь, с печки смотрел зеленоглазый котенок.
– Кисынька, кисынька, – жалобно поманил Кирюшка, которому очень захотелось, чтобы хоть котенок посидел с ним рядом.
Но котенок не шел. Должно быть, боялся, как бы не потыкали.
Тогда Кирюшка запустил в котенка валенком и тотчас же кинулся вытирать со стола чернила, потому что услышал приближающиеся голоса.
Вошли Калюкиха, Любка, а за ними Матвей.
Пока Матвей умывался, Любка рассказывала, и Кирюшка так ее понял:
Вышла Любка к околице, вдруг слышит – кто-то идет и охает. Подняла Любка палку и окликнула, кто такой охает? Смотрит, а это тракторист Мишка Бессонов. И голова у него вся в крови. Задрожала тогда Любка и спрашивает: «Что с тобой, Мишка? Или спьяну?» – «Нет, – говорит Мишка, – не спьяну. Беги, Любка, кликни народ. У амбара замок сбит. Два чувала зерна в грязи лежат. Да какой-то дьявол меня сзади камнем по башке двинул».
И сорвала тогда Любка платок, завязала Мишкину голову, а сама скорее побежала сзывать народ.
– Мишке-то к ночи какое у амбара дело было? – недоверчиво спросила Калюкиха, кидая на стол полкаравая хлеба и плюхая миску с пересохшей картошкой.
– А он, маманя, с отцом вчера поругался. А сегодня, когда окончил норму, поехал на вчерашний участок – дай, думает, на самом деле посмотрю, неужели и правда, что шесть огрехов? Тут у него с трактором что-то случилось. Пока провозился, уже темно, а трактор ни тпру ни ну! Пошел Мишка пешком какой-то инструмент доставать. Проходит мимо амбара, а там вон что.
– «Ни тпру ни ну»! – передразнила Калюкиха. – Так и все у вас – ни тпру ни ну! А я вот думаю, как бы теперь отец в ответ не попал. Скажут то да се… да закрыл плохо, да замок худой…
Калюкиха помолчала, загремела по столу деревянными ложками и покосилась на Любку:
– А тебя, дуру, зачем к околице понесло? Или оттуда к дому ближе?
Но Любке не понравился такой вопрос. Любка сердито глянула на мать и, усаживаясь за стол, коротко отрезала:
– К болоту ходила – лягушек слушать. До соловьев-то, маманя, еще далеко.
* * *
Матвей молчал. Он нехотя ел картошку, и Кирюшке показалось, что он думает о чем-то своем.
Так оно и оказалось. Когда Любка исчезла, а Калюкиха вздула фонарь и пошла поить скотину, Матвей закурил и сел на край Кирюшкиной постели.
– Люди! – пробормотал он и крепко сплюнул в угол. Он повернулся к Кирюшке и спросил: – Это не ты, Кирилл, случайно, из амбара два чувала с зерном выволок?
– Нет, дядя Матвей!.. – испуганно отказался Кирюшка. – Я все время дома, я к матери письмо… я даже и не знаю, где амбар.
– Я и сам думаю, что не ты, – успокоил Матвей. – Вот подковные гвозди тоже… Как перетаскивались от воды, был мешочек, этак кило в пять. Искал, искал сегодня – нету мешочка. Вот, брат Кирилл! Доктор сказал, чтобы в поле… где покой. А сдается мне, что не туда мы с тобой заехали. Поле это – тут оно. А покоя я что-то мало вижу.
Матвей замолчал. Кирюшка молчал тоже. И вдруг показалось Кирюшке, что от Матвея чуть-чуть припахивает не то пивом, не то вином.
– А сегодня зашел я на базу, – продолжал Матвей. – Народ толкается не разбери-бери. Кто по делу, кто без дела. Вижу – умывальник. Снял я пиджак и умылся. Тут меня Федор окликнул. Подошел я к нему, поговорили. Вернулся, надел пиджак. Елки зеленые, что это карман легкий? Сунулся – бумажника нету. А в бумажнике билет профсоюзный да двадцать пять целковых денег. Вот тебе и широкое поле!
– Воры завелись, – сочувственно поддержал Кирюшка. – А ты бы, дядя Матвей, в милицию…
– Что милиция, – пробормотал Матвей. – Тут не в одной милиции дело.
Он бросил окурок в лохань и потрепал Кирюшку по плечу.
Это обрадовало Кирюшку. И ему тоже захотелось сделать Матвею что-нибудь хорошее.
– Дядя Матвей, – предложил он, – мне мать на дорогу пять рублей дала, да своих у меня рубль двадцать было. Ты возьми. На что они мне? А в город вернемся, тогда, может быть, отдашь.
Матвей встал и неожиданно рассмеялся.
– Спи, Кирюшка. Спасибо. – Он опять улыбнулся и посоветовал: – А мальчишек ты не бойся и не прячься. Кто прячется, тех всегда бьют. А ты сам напирай крепче. Все равно, мол, наша возьмет!
– Все равно наша возьмет! – на бегу размахивая палкой, гордо восклицал Кирюшка. – Врангеля разбили, Деникина разбили, Магнитострой построили, и еще кого-то разбили, и еще что-то построили. Так неужели же теперь бояться какого-то несчастного длинноухого Степашки!
Кирюшка бойко завернул к почтовому ящику и тут увидел Фигурана, который слюнявым пальцем заклеивал конверт.
Фигуран торопливо сунул письмо в щель и молча уставился на Кирюшку.
Это смутило Кирюшку. Он неловко затолкал письмо в щель и тоже остановился, не зная, как же теперь начать разговор.
– Что ты за человек? – совсем не обращая внимания на Кирюшкину палку, хладнокровно спросил Фигуран. – Вор ты или честный человек? По делу приехал или без дела? Умный ты или дурак? Говори смелее и не бойся.
Кирюшка обиделся:
– Разве дураки такие бывают? Это сам ты ночью как полоумный козел скачешь да орешь. Вот они какие бывают. А Степашке твоему дядя Матвей уши нарвет. Он кузнец. Он как грохнет кувалдой по наковальне, только огонь сверкнет. У меня отец тоже кузнецом был и мать – ударница. А у тебя отец кто? Пьяница! Сам я видел, как он пьяный ворочался. Я к тебе не лезу, и ты ко мне не лезь.
Фигуран дернул плечом, скривился и с издевкой спросил:
– Какой еще отец? Когда ты его видел? Да у меня и отца-то никогда не было.
– Так не бывает, – твердо возразил Кирюшка. – Бывает, что каких-нибудь дядей или тетей не бывает. А отец и мать у каждого человека обязательно бывают.
– Нет у меня отца, – упрямо повторил Фигуран и сплюнув на носок своего рыжего башмака, со злорадством добавил: – И отца нет и матери нет. А есть у меня только один дед, да и тот кулак.
– Значит, и сам ты кулак! – зло отрезал Кирюшка.
– Значит, и сам я кулак! – громко повторил Фигуран и, насвистывая какой-то несуразный, озорной мотив, отошел прочь.
* * *
Однако, когда за обедом Кирюшка рассказал о своей встрече, Калюкиха неожиданно вступилась за Фигурана:
– Врет он, какой там кулак! Мальчишке двенадцатый год, отец его пастухом был. Отца нет, мать в больнице лежит. Ну вот и закрутился. Дед этот, правда, раньше в кулаках ходил, а мальчишка горбатый, слабосильный, жрать надо. Вот он возле деда вроде как бы за работника и пристроился – колодки ему строгает, дратву сучит. Только дед он ему не родной.
– Он меня убить хотел, – пожаловался Кирюшка. – «Бейте его, говорит, до самой смерти».
– Что ты, что ты! – ахнула Калюкиха. – Ну и озорник! Да ты ему не верь, парнишка. Он такой выдумщик… Он здоровых мужиков иной раз так на смех поднимет, что дальше некуда. Всюду вертится, крутится. Чуть что заметит, раз-два – составит песню. А ее ребятишки перехватят… Глядишь, и нет человеку прохода… Ах ты негодник! – продолжала волноваться Калюкиха. – Нет, обязательно надо деду сказать. Пусть отдерет хорошенько. Убить… Разве же этакими словами шутят?
Сначала Кирюшка обрадовался. Но вдруг он заворочался, поперхнулся кашей и, запинаясь, отказался есть.
– Не надо деду… Вот еще! – Тут он покраснел еще больше, замотал головой и, отвернув лицо к окошку, сердито добавил: – Не надо деду…. Вот еще!.. Не хватало, чтобы за нас кулаки заступаться стали. – Он вытер рукавом показавшиеся от кашля слезы и виновато объяснил: – Что мне дед? Я и сам пионер. Он, Фигуран, горбатый, а у меня мускулы… во!..
Тут к воротам подкатила телега, и обрадованная Калюкиха бросилась к печке, потому что во двор вошел только что вернувшийся из Каштымова Калюкин.
Он был встревожен и неразговорчив.
Наскоро похлебав горячего, он отказался от гречневой каши и побежал разыскивать Мишку Бессонова.
Кирюшка был мастер. Он достал стамеску, ножик и принялся выстругивать водяную мельницу-вертушку. Мельница вышла что надо.
Он замел веником щепки, стружки и через дверку коровника, через вишневый сад, мимо старой бани, сквозь дыру забора выбрался к овражку, по которому протекал уже знакомый ему ручей.
Весело закрутилась и загудела Кирюшкина мельница. А Кирюшка-мельник притащил доску и стал налаживать плотину.
Скоро у него захолодали руки. Он натаскал сухих щепочек, немножко соломы, огляделся, достал спички и вздул костер.
Никогда раньше в городе не приходилось ему вздувать костер, и теперь Кирюшка рад был безмерно.
То он грел руки, то поправлял мельницу, то укреплял плотину, то рыскал, подбирая топливо.
Но вот костер зачадил, затих и затух. Бросившись на колени, Кирюшка изо всех сил принялся дуть на оставшиеся угольки. Лицо его разгорелось и рот был полон дыма, когда костер затрещал и пламя вспыхнуло снова. Кирюшка поднялся, протирая обкуренные дымом мокрые глаза. Тер он долго, и когда наконец глаза открылись, он увидел, что наверху овражка, рядом с дырой в заборе сада, стоит все тот же Фигуран и смотрит вниз, на Кирюшкину работу.
Фигуран постоял, ничего не сказал и юркнул в дыру калюкинского сада.
– Черт его туда понес! – выругался испуганный Кирюшка. – Уж конечно, ябедничать за костер побежал. То-то теперь Калюкиха ругаться будет. Да и Матвей опять рассердится.
Он затоптал костер, двинул ногой плотину так здорово, что с шумом рванувшаяся вода свалила мельницу и бурливый ручей, покачивая на гребнях пены, унес ее навеки от печального Кирюшки в неведомые реки и моря.
Вернулся домой Кирюшка не скоро – все боялся, как бы не заругали. Вошел он потихоньку и очень обрадовался, что ни самого Калюкина, ни Матвея не было дома.
Но Калюкиха спросила его, не промочил ли он ноги и не хочет ли хлеба с молоком. И это показалось Кирюшке странным, потому что никогда не бывает так, чтобы сначала давали поесть, а ругаться начинали потом, а всегда сначала отругают, а потом уже дают поесть.
«Значит, Фигуран не нажаловался. Молодец Фигуран!»– похвалил Кирюшка, позабыв о том, что только недавно он и сам наябедничал на Фигурана Калюкихе.
Было уже совсем темно. Мужики еще не приходили.
Вдруг черная собака во дворе громко зарычала и зазвенела цепью.
– Это кого еще несет? – с неудовольствием спросила прилегшая отдохнуть Калюкиха.
Собака залаяла еще громче, но с улицы в окошко никто не стучал и хозяев не вызывали.
– Кого еще принесло? – уже с тревогой пробормотала Калюкиха, соскакивая с постели и торопливо распахивая окошко во двор.
Во дворе, заливаясь озлобленным лаем, черная собака яростно рвалась с цепи, но не к улице, не к калитке, а в сторону темного сада.
Калюкиха прикрикнула на собаку и захлопнула окошко.
– Зря брешет. Должно быть, чужой пес в сад забежал. Летом – тогда мальчишки за вишнями лазят. А сейчас кому там надо?
Собака притихла. Калюкиха улеглась. Кирюшка спрятался на свое место, за печку. Вскоре пришли Матвей и Калюкин. Калюкин был веселее, чем за обедом.
– Все цело, – рассказывал он, – даже два порожних мешка в прибытке. Я эти мешки от грязи вымыл и высушил. Мешки крепкие, новые. Не иначе, как тоже где-либо сворованы.
– Воры-то не на примете? – спросил Матвей. – У меня на заводе папиросный окурок не пропадал. А тут… на-ка, бумажник сперли!
– Вот народ! Вот народишко! – рассердился Калюкин. – У своих прут, у чужих воруют. А не думаю я на наших… Обязательно это кто-либо из городских.
– Из каких городских? – не понял Матвей. – Городских-то у вас на селе, кроме нас, много ли?
– Что ты… Что вы! – смутился и обиделся Калюкин. – Разве я про таких? Я про тех, что когда стали у нас с трудоднями нажимать: кто, мол, не работает, тому и нет ничего, – так мало ли, думаешь, лодырей в город утекло. А в городе – сам знаешь… Туда он сунется, сюда. Там паек урвет, там спецовку, здесь задаток. А вот нынче, когда стали заводить паспорта, то и спрашивают: «Где работаешь? Сколько работаешь? Ах, и там и тут без году неделю?» Да как турнут их всех обратно, по домам. Москва, говорят, хотя город и богатый, а дармоедов крепко не любит… Разбуди-ка ты меня, Маша, пораньше, – попросил он Калюкиху. – Мне завтра опять в Каштымово. Там хлопот, надо думать, на целую неделю. А дорога плохая. Сегодня у Куракинской рощи два ямщика чуть в ручей не угодили.
– Сулин когда вернется? – спросил Матвей. – Мне без него не с руки. Вы бы его поскорей оттуда…
– Нельзя поскорей. Он человек хитрый, напористый, – быстро раздевшись и шмыгнув под одеяло, ответил Калюкин. – Дня через три, надо думать, вернется.
И Калюкин проворно повернулся к стене, укрылся с головой и почти тотчас же захрапел. В избу с корзиной вошел дед Пантелей.
– Спит, что ли? – спросил он, кивая бородой на Калюкина. – Ну пускай спит. Корзину я оставлю. Встанет, пусть посмотрит, такая ли. А то наплетешь, ан и задаром.
– Отдохни, – предложил Матвей, – садись, старик. Куда торопишься?
– Мне не время, – присаживаясь на лавку, ответил дед Пантелей. – Мне на караул идти. Ночью я керосин караулю. Паек мне за это, тридцать пять рублей да зимой тулуп с валенками. Посидишь в избушке, выйдешь – хорошо, тихо. Обошел – опять в избушку. Керосин – не хлеб: тут воров бояться нечего. Как затарахтят колеса, выйдешь к подводчикам: «Эй, ребята!.. Гляди, с куревом потише!» Те, конечно, цигарки в рукав, коней кнутом. А там кури в поле сколько душе мило. Я и сам раньше потихоньку этим делом баловался. Да как-то старуха табак нашла, чуть из хаты не выгнала. Крепко сердитая она в тот год ходила.
Дед Пантелей тихо рассмеялся и поднялся с лавки.
– А в нынешнем году подобрела она, что ли? – спросил улыбнувшийся Матвей.
– Как не подобреть? И теперь год, да, гляди, не тот. На сытой жизни всяк подобреет. Хлеба заработали, свинью завели, козу. Старуха – а восемнадцать трудодней заработала. Жизнь теперь у нас кругом тихая, мирная.
– А замок у амбара отбили!.. Это что же, мирная?
– Что замок, – не задумываясь, ответил дед Пантелей, – так это озорство. Должно быть, парни спьяну покуражились. Кабы теперь голод! А то давай работай – пуза не нарастишь, а сыт, одет будешь… Так спроси, милый человек, про корзины. Я тогда скоренько наплету. Гривен, думаю, по семи положит. Семь на двадцать – это четырнадцать… Да козу продам, да еще как-нибудь – вот тебе и телка. Коза, сколько ее ни корми, все козой останется. А из телки, глядишь, и корова.
– Душевный старик, – сказала Калюкиха, когда дед Пантелей вышел. – Все-то ему хорошо, всему-то радуется. И то сказать, – заваливаясь в постель, добавила она, – работников у них нет: он да старуха. Мы-то еще, может, как-нибудь, а ему, если как бы по-старому, то одна дорога: срубил две клюки, сшил две сумы, да и пошел со старухой по миру… Вот чертова девка Любка! – неожиданно рассердилась Калюкиха. – И где-то ее каждый вечер носит?
– Дело молодое, пусть гуляет, – снимая сапог, объяснил Матвей.
– Замуж, боюсь, не выскочила бы, – помолчав немного, ответила Калюкиха.
– Ну и пусть выходит. Тебе-то что?
– Жалко, – созналась Калюкиха. – Кабы за хорошего человека, это еще туда-сюда. А то ведь сама атаманка да приведет еще, как это говорится, с черного крыльца веселого молодца! Куда я тогда с ними, с такими, денусь?
– Она девка толковая, – успокоил Матвей. И, раздумав ложиться, он опять обулся.
– Это что и говорить, – согласилась довольная Калюкиха. – Девка – огонь… Умница. На скотном дворе у нас – первая ударница.
Спать Матвею не хотелось никак. Он вышел на улицу и пошел наугад. Кое-где еще в окнах блестели огоньки. Где-то очень далеко играла гармошка. Лаяли собаки. А черное небо сверкало неисчислимым множеством удивительно ясных звезд.
Постепенно непонятное и беспокойное чувство глубже и крепче охватывало Матвея. Он растерянно высморкался, но это не помогло. Тогда он закурил, откашлялся, сплюнул, но и это не помогло тоже.
– С чего бы так? – удивился Матвей и, внимательно осматриваясь по сторонам, пошел дальше.
У пригорка, где чернели две корявые березы, он остановился. Гармоника играла тише. Собаки лаяли глуше. И только небо горело звездами все так же ярко.
Только тут Матвей вспомнил, что много лет назад, так же вот, при звездах, но и при винтовке, настороженно оглядываясь, шел он в разведку по чужому, незнакомому селу.
«Черт те что! А ведь долго просидел я в городе, – понял Матвей. – А в городе из-за фонарей звезды плохо видны».
Он зашагал дальше. Беспокойство прошло, но что-то осталось. И через минуту Матвей уже думал о том, что завтра же надо поговорить с председателем колхоза, который, с тех пор как сдохла у него корова, не то ослеп, не то сдурел, а только плохо что-то смотрит он по сторонам.
* * *
Когда Кирюшка продрал глаза, то увидел, что на столе лежит картофельная лепешка, коровий студень и печеная репа. Все это очень понравилось Кирюшке.
Поэтому он быстренько оделся, умылся и сел на лавку. Тут в окошко стукнула какая-то баба. Калюкиха отворила фортку. Что-то ей там сказали, и Калюкиха, накинув платок, кликнула Кирюшке, чтобы он подождал Любку, а сама пошла к соседке.
И это Кирюшке понравилось еще больше.
Для начала он решил съесть лепешку, потом репу, а самый вкусный студень оставить напоследок.
Он сидел перед столом, спиной к двери, и уже доканчивал лепешку, как в сенях послышались шаги.
«Любка идет», – подумал Кирюшка.
Он торопливо проглотил последний кусок и решил, перескочив через репу, приняться сразу же за студень, так как знал, что эта Любка и сама поесть не дура.
Он потянулся к миске, выбирая кусок получше. Выбрал, торопливо поддел ножом и потащил. Но трясущийся кусок, как нарочно, хлюпко шлепнулся на середину стола. Кирюшка виновато улыбнулся и увидел, что никакой Любки нет, а прямо у порога стоит и смотрит на него Фигуран.
И это уж совсем не понравилось Кирюшке.
– Тебе чего? – грозно крикнул испугавшийся Кирюшка, вообразив, что Фигуран нарочно прятался всю ночь в саду, поджидая, пока он, Кирюшка, останется один.
– Деньги подавай, – спокойно ответил Фигуран.
– Какие деньги? – с дрожью переспросил Кирюшка, решив, что этот проклятый Фигуран уже как-то успел разузнать про ту самую пятерку, которую подарила Кирюшке на дорогу мать.
– Четыре с полтиной за сапоги, вот какие, – невозмутимо продолжал Фигуран. – А то дед пьяный лежит: скажи, говорит, коли тебе не отдадут, то сам приду.
– Нет хозяев, – важно ответил успокоенный Кирюшка и потянулся к упавшему куску студня.
– А коли не ты хозяин, так зачем же орешь? «Чего тебе да чего?» Ладно, я подожду, – добавил Фигуран и сел за стол напротив Кирюшки.
Кирюшка отложил студень и молча принялся за репу. Фигуран тоже замолчал, и занятому едой Кирюшке было заметно, с каким аппетитом посматривал Фигуран на богатый Кирюшкин завтрак.
Вдруг Фигуран облокотился на стол и, глядя куда-то вкось, на вешалку, что ли, равнодушно сказал:
– А здорово ты тогда палкой Степашку свистнул. Уж он выл, выл! Да еще отец ему тычка дал. Вы, говорит, разбойники, все окна мне булыжниками повышибаете.
