Текст книги "Синие звезды"
Автор книги: Аркадий Гайдар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Аркадий Гайдар
Синие звезды
Часть первая
I
Ранним утром взорвался только что разожженный третий горн, и погиб на работе хороший человек.
На другой день пришли в больницу товарищи, принесли венок, красные флаги. И под печальную музыку проводили они гроб на далекое кладбище.
Очень сильно плакали и жена и сестра. Плакал и Кирюшка – сын этого человека.
Тут и так столько горя, что не перескажешь, а тут еще прохватило на похоронах Кирюшку ветром – закашлял он, поднялась температура, и было с ним много хлопот целых три дня и две ночи.
А на третью ночь утих кашель, заснул Кирюшка спокойнее и видел такой сон: приснилось ему широкое поле, прыгали по этому солнечному полю веселые зайцы, и очень звонко распевали в кустах разноцветные птицы. Одни птицы были совсем незнакомые, а две птицы были совсем знакомые. Это толстая черная ворона и хитрая серая галка, за которыми часто охотился Кирюшка возле помойной ямы, близ заводской ограды.
«Кар! – закричала хитрая остроглазая галка, поспешно взлетая с нижних ветвей на верхние сучья. – Карр… берегитесь! Это идет опасный человек, Кирюшка с рогаткой в руках и с камнями в кармане».
И, услышав такое тревожное карканье, разом умолкли испуганные птицы, скрылись в норах трусливые зайцы, а толстая, заспанная ворона в страхе взметнулась к небу и улетела прочь.
«Неправда, – рассмеялся Кирюшка. – Давно уже сломалась рогатка, и давно уже разорвала и сожрала резинку от рогатки наша хромоногая собака Жарька».
Вот какой сон увидел Кирюшка. А так как во сне он что-то шептал и улыбался, то мать подошла к нему и положила руку на его все еще горячую голову.
– Мама? – спросил тогда, открывая глаза, улыбнувшийся Кирюшка. – Знаешь что, мама, давай и мы с тобой поедем тоже в широкое поле.
– Поедем! Поедем!.. Спи, Кирюшка, – торопливо ответила мать и тихонько потянулась к столику с градусником.
* * *
Еще через три дня как будто бы поправился Кирюшка. А пока он лежал в постели, совсем покривилась и завалилась снежная гора на площадке у второго корпуса, высохли тротуары. А это значило, что была зима и прошла зима.
Собрали и Кирюшку на улицу. Вышел он за ворота, и прямо ему под ноги выскочила хромоногая собака Жарька. В другое время он припомнил бы ей, как жрать резинку от рогатки, а сейчас ничего не сказал. Погладил он прожорливую Жарьку, и пошли они дальше вместе.
Встретили заводской грузовик, на котором еще недавно ездил Кирюшка с отцом на базу за сортовым железом. Остановился Кирюшка и долго смотрел грузовику вслед. Хороший грузовик!
Встретили высокого рябого кузнеца Матвея, который приходил с женой под Новый год в гости. Ел у них пирог и пил с отцом пиво. Постоял Кирюшка, посмотрел ему вслед: хороший кузнец Матвей Миронович!
И дошли они с Жарькой до проходной будки завода.
– Заходи, Кирюшка, – позвал его старый табельщик. – Заходи, милый! Сейчас кипяток принесу, чай попьем. Посиди минутку, а я сейчас вернусь.
Зашел Кирюшка в будку, а за ним потихоньку и Жарька. Сел Кирюшка у печки на толстую прокопченную лавку. В печке потрескивал огонь. В будке было жарко. Снял он шапку и задумался.
«Динь-дон!.. Динь-дон!» – услышал Кирюшка среди заводского шума далекие знакомые перезвоны. – «Динь-дон! Дзаг-бах! Буух-уух!»
– Тише, – строго сказал тогда неспокойной Жарьке побледневший Кирюшка. – Ляжь, проклятая собака! Слышишь, как наша кузница работает.
И оба замолчали, прислушиваясь, как звенели наковальни и первого и второго горна, как лязгало сбрасываемое с вагонеток железо и тяжело ухал могучий паровой молот, тот самый, вблизи которого совсем еще недавно так неожиданно погиб Кирюшкин отец.
Кирюшка опустил голову и вспомнил: много яркого, гудящего огня, раскаленные брызги, кожаный фартук, железные щипцы, влажное закопченное лицо и веселый окрик отца: «Эй, берегись! Прожжешь пальто – задам трепку!» Это было в прошлом году, в такой же веселый день, когда купили ему, Кирюшке, вот это, теперь уже потрепанное пальтишко. Это было перед хорошим праздником 1 Мая, на который так дружно вышли они с отцом из дома в светлое раннее утро.
И мать завернула им тогда по куску пирога – один отцу, другой Кирюшке.
Когда старик табельщик вошел с горячим чайником, он увидел, что Кирюшка лежит на лавке, уткнувшись лбом в стену, а хромая собака Жарька, жалобно повизгивая, тычется глупой мордой в его спину и тихонько помахивает куцым хвостом.
* * *
И ночью с Кирюшкой опять было что-то неладное. Жару не было, но бредил он и бормотал всякую бессмыслицу. То ему снилось, что из-за дыма и огня надвигается проклятый паровой молот и стучит в ворота своим железным кулаком. То, перепутав все на свете, видел он, как в широком поле поют на деревьях веселые зайцы и скачут по норам трусливые птицы.
Вот тогда-то всем – и матери и соседям – показалось, что Кирюшка крепко болен.
С раннего утра побежала мать и в завком и к директору, а в полдень прислали Кирюшке какого-то незнакомого, не заводского доктора.
Доктор этот сел возле Кирюшкиной кровати и стал расспрашивать про то да про се, как будто приехал он вовсе не по делу. Даже про хромоногую Жарьку спросил и тоже смеялся, когда узнал, что эта несчастная Жарька сожрала резинку от Кирюшкиной рогатки.
Потом он попросил Кирюшку закрыть и открыть глаза. Потом стукнул по Кирюшкиному колену резиновым молоточком. Потом встал и ушел с матерью на кухню.
А о чем они там, на кухне, разговаривали, этого Кирюшка не слышал.
II
На следующий день высокого рябого кузнеца Матвея позвали в завком. И Матвей, догадавшийся, зачем это его зовут, нахмурился. Однако решил про себя: раз уж так, то пускай будет так.
В завкоме, кроме самого председателя Бутакова, сидел еще кто-то маленький, рыжебородый, обрызганный засохшей грязью и сильно пахнувший махоркой.
– Давайте, давайте, давайте! – с отчаянием говорил рыжебородый, торопливо и недоверчиво поглядывая на Бутакова.
– Дадим, дадим, дадим! – с досадой отвечал Бутаков. – Сказано тебе, что дадим. Бригада собрана, инструмент выделен, вся задержка была за бригадиром. А ты думаешь, это легко. Дурака послать – сами ругаться будете, а толковые люди и у нас не без счета. Назначили было мы вам бригадира, да ведь сам слыхал – убило человека в кузнице.
– Нам же сеять! – скороговоркой твердил рыжебородый. – Ведь мы на вас, как на каменную гору. Дорогие вы мои, у вас одного человека убило, а вы через это всех нас как есть поубиваете.
– Полно городить, – уже дружелюбно ответил Бутаков. – Сами знаем, что сеять… Да вот тебе и новый бригадир идет, – сказал он, показывая на остановившегося у двери кузнеца Матвея. И, оборотившись к Матвею, он сказал не очень-то веселым голосом: – Так ты, брат, того… Не сердись… Придется все-таки тебе ехать. Как ни крути, как ни верти, а больше некого. А дела у них, как я вижу, и на самом деле плоховатые.
– Дела то есть вовсе никудышные! – заерзав по табуретке, весело закричал рыжебородый. – Один слесарь жениться уехал. У двух машин гусеницы сорваны. У «клетрака» какая-то штуковина треснула. Председатель сам не свой – корова сдохла. А конторщик запил и все одно заладил: «Хочу, говорит, в монахи идти». Я его стыжу: «Куда тебе, пьяная морда, в монахи? Тебе надо в ГПУ, а не в монахи». А ему хоть бы что. «Я, говорит, не царь, не вор и не разбойник, и в ГПУ мне делать нечего. А вот отработаю свой контракт и пойду куда глаза глядят правду искать». Ну, что ты с таким человеком делать будешь?
– Сам ты кто? – спросил Матвей, с любопытством оглядывая этого тщедушного говорливого человечка.
– А я тамошний, – охотно ответил рыжебородый. – Тамошний мужик – колхозник. А сейчас я на тракторной базе вроде как бы завхоз. Настоящего-то завхоза у них нет пока, – добавил он со вздохом. – Настоящего-то как раз под крещенье районная милиция по какому-то делу забрала, так и до сей поры все еще не выпускают. Давайте! Давайте! Давайте! – опять заторопился он, ерзая по табурету. – Давайте, старший бригадир… Сделайте хорошее дело. Выезжайте завтра вечером!
– К завтрему не справимся, – ответил Матвей. – Инструмент проверить надо, запаковать тоже, самим собраться. Послезавтрего как раз в аккурат.
* * *
И точно, были уже сумерки следующего дня, когда Матвей, забив последний гвоздь и затянув последний шпагат поверх упаковочной рогожи, выходил из ворот завода.
Он был сердит, потому что хотел есть, но знал, что дома ничего не приготовлено, так как жена, Варвара, обозлившись на его неожиданный отъезд, еще с утра уехала к матери и пообещала вернуться только завтра.
Он поколебался, не зайти ли закусить в соседнюю пивную, но пожалел денег и хмуро повернул к дому.
Возле угла он встретился с Кирюшкиной матерью.
– Ты куда, Матвей? – тихо спросила она, задерживая его руку.
– Домой, Катя, поесть охота. Варвара-то моя совсем одурела. Тут собираться надо, то да се, а она рассердилась да к теще и уехала.
– Матвей… – не сразу сказала Катерина, шагая с ним рядом. – Что это люди говорят… Как это так ни с того ни с сего и вдруг взорвалось? Я и сама не пойму. Как это десять лет не взрывалось и вдруг взорвалось?
– Не знаю я, Катя. Там инженеры смотрели… Комиссия. Может быть, с углем что-нибудь попало… может быть, среди старого железа. Помнишь, как Парашкиного мальчишку убило. Нашел он в огороде какую-то балбешку, стал расковыривать, а она как ахнет!
– Матвей! Ты завтра уезжаешь? Надолго?
– Вечером, Катя. Надолго… На всю весну.
– Возьми с собой Кирюшку, – дрогнувшим голосом неожиданно попросила Катерина, и холодными влажными пальцами она крепко сжала кисть его загрубелой руки.
– Что ты, Катя, городишь! – воскликнул Матвей, заглядывая в ее заплаканное, осунувшееся лицо. – Куда я его возьму? Что я с ним делать буду?
– А ты ничего не делай. Ты просто возьми. Он уже большой – девять лет… Вот доктор говорит: «Сейчас же подальше уберите его от квартиры, от завода. Лучше в деревню… в поле. Там обживется, позабудет…» А куда в поле? В какое поле, когда я сама всю жизнь возле города и завода. Возьми, Матвей. Одёжа у него есть, ботинки я с утра новые куплю, у нас как раз дают по талону. Ну что тебе не взять? Жалко мальчишку. Помнишь, как я… когда Николай, когда ты… помнишь, когда вы из солдат… больные, рваные…
Высокий рябой кузнец остановился, и казалось, что под напором этих горячих, бессвязных слов он даже покачнулся.
– Катя, – растерянно ответил он. – Да ты постой… Как же это так сразу? Это дело такое… Подумать надо… Да возьму, возьму! – совсем растерявшись, заговорил он, неловко поддерживая ее за руку. – Экая ты, право. Ну что ты?.. Сказал – возьму, значит, возьму… Доктор! – со спокойной досадой продолжал он немного спустя. – Тоже! Нет чтобы человеку микстуру или порошок. А он – в деревню… В поле… Он, доктор-то, думает, что нынче в поле спокой. Нынче нигде нет спокоя.
– Он, может быть, лучше знает, – робко возразила Кирюшкина мать. И, обрадованная, благодарная, она настойчиво тянула Матвея за рукав: – Заходи, Матвей! Ну, пожалуйста, заходи. Я самовар взгрею. Картошка в духовке стоит. Селедку очищу.
– И то разве зайти, – согласился Матвей. И опять, вспомнив про свое, он рассердился: – Вот дура баба Варвара! И скажи, какой характер! Мужика в дорогу собирать, а она – на́ тебе!.. К теще!
Вот так и случилось, что послали Кирюшку в широкое поле.
* * *
Багаж был сдан, места в вагоне заняты, и до отхода поезда оставалось совсем немного, а одного бригадника все еще не было.
– Кирюшка! – несколько раз говорил обеспокоенный Матвей, разбирая и рассовывая вещи. – Выдь на площадку, посмотри, не идет ли этот балда Шарабашкин. Он, может быть, номер вагона позабыл.
– Пройдет по составу и найдет, – отвечал слесарь Федор Калганов. – Что он – дите, что ли?
– Выйди, Кирюшка, – через несколько минут опять приказывал Матвей. – Да смотри от вагона не отходи – отстанешь… Не сломается… Пусть бегает, – кивая головой в сторону уходящего Кирюшки и вытирая платком рябой мокрый лоб, объяснил Матвей. – Боюсь, не заревел бы. А так: туда, сюда – глядишь, и некогда.
Ударил второй звонок, и запыхавшийся, взволнованный Кирюшка протискался в вагон.
– Нету Шарабашкина. Я и вперед смотрел и назад. Нигде нет.
– Может быть, хватил он немного лишнего на проводах? – осторожно предположил второй слесарь, Дитятин, который давно уже молча сидел в углу, сонно похлопывая глазами.
– Непьющий. Не как некоторые, – коротко ответил Матвей, искоса поглядывая на осоловевшего Дитятина.
– Наверно, дома замешкался, – успокоил Федор Калганов. – Ну, догонит со следующим поездом!
Вагоны застучали. Кирюшка сразу же взобрался на верхнюю полку и вытянул голову к окну.
Долго еще не кончался этот огромный город. Долго еще громыхали стрелки, мелькали семафоры, шумели паровозы, дымили заводские трубы.
Потом зачастили дачные поселки с зубчатыми желтыми платформами, но поезд с ревом проносился мимо них, потому что это был не дачный, а дальний поезд.
На какой-то большой станции принесли кипятку. Пить чай в качающемся вагоне Кирюшка не привык. То ему вода из кружки лезла на подбородок, то плескалась к носу. Но выпил он с удовольствием. Съел кусок сахару и толстую ватрушку с луком, из тех, что напекла ему на дорогу поднявшаяся еще спозаранку мать.
После этого он положил в изголовье сумку, укрылся пальтишком и притих.
Внизу Федор Калганов неторопливо доканчивал чайник. Слесарь Дитятин, который, вероятно, на проводах и сам перехватил лишнего, крепко спал, а Матвей читал газету.
– Что пишут? – спросил Федор, выплескивая остатки чая. – Я эти два дня со сборами и газеты не видел.
– Разное пишут, – ответил Матвей, подвигая остывшую кружку и отхватывая, как клещами, кусок сахару. – Опять же, Япония с Китаем воюет. В Германии тоже что-то неладно. А большая у них сила, в Германии, – добавил он, поднимая на Федора голубые удивленные глаза. – И что за сила? Их жмут, их давят, а они все свое.
– Кого это? – не понял Федор.
– Ну, кого? Коммунистов ихних, а то кого еще? Бо-оль-шая у них сила! – с уважением повторил Матвей, покачивая головой. – И когда это только набралась такая сила?
– Про паспорта ничего не пишут? – спросил Федор.
– Писали уже. Каждый день, что ли?
– Надо думать, днями и у нас на заводе выдавать начнут. Мы-то как, получим?
– Приедем и получим, – равнодушно ответил Матвей. – Нам этого дела дожидаться некогда.
Он расстегнул пояс, снял сапоги и, чтобы не украли, положил их за мешок под изголовье.
– Спит мальчонка? – спросил Федор.
– Спит, – ответил Матвей. И, как бы только что вспомнив, он добавил с удивлением и досадой: – Вот дура баба Катерина! Навязала человека на мою голову!
– Это верно, – равнодушно согласился Федор и, позевывая, спросил: – За харчи-то она тебе как? Высылать, что ли, будет?
Но такой вопрос не понравился Матвею. Даже при скудном пламени сальной свечки можно было видеть, как рябое открытое лицо его покраснело. Он пробормотал что-то неясное и заворочался, устраивая постель.
Устроившись, он встал, поправил съехавшую Кирюшкину голову, подоткнул ему под бок свисавший край пальтишка, потом лег и закурил.
III
Ранним утром высадились они на маленькой, пустынной станции. Кое-как успели свалить вещи и сгрузить багаж. Поезд двинулся дальше, а Матвей пошел узнавать, где остановились высланные за ними подводы. Ходил он недолго и вернулся сердитый, потому что подвод не оказалось, а до Малаховки оставалось целых восемнадцать километров. Решили ждать. Но случилось как-то, что вскоре всем стало хорошо и спокойно.
Вероятно, потому, что в маленьком помещении вокзала было почти пусто, и они широко, удобно расположились и пили чай в самом чистом и солнечном углу.
День наступал яркий, весенний. Куда ни взгляни – всюду волнистый простор, голубое небо, далекие холмы и рощи. А над всем этим властвовала такая непривычная для них тишина, что через распахнутую дверь слышно было журчанье бесчисленных ручьев и даже звонкие крики веселого петуха, доносившиеся из маленькой, точно игрушечной, деревушки.
Две подводы пришли уже после обеда.
– Что не ко времени? – спросил Матвей у седого старика, обутого в новые грязные сапоги и одетого в прожженную солдатскую шинель.
– Да ведь время-то нынче какое? – добродушно ответил старик, указывая на мокрые, запачканные голенища. – Время-то, сам видишь, какое. Распута!
– Завхоз ваш когда… вчера, что ли, приехал? – спросил Матвей.
– Это какой? – не понял старик. – Это дирехтор?
– Зачем директор! Не директор, а завхоз. Ну, маленький такой, борода рыжая.
– А-а! Этот вчера – это Калюкин. Он вчера, – непонятно улыбнувшись, ответил старик, – Семен Калюкин. Какой он завхоз! Так он у нас… актиф…
– Кто? – переспросил Матвей.
– Актиф, говорю, – повторил подводчик. – Это его у нас мужики прозвали – актиф да актиф.
– Почему же это актив? – опять переспросил не понявший Матвей.
– А этого я вам не могу сказать, – немного помолчав, серьезно ответил старик. – Это ему уже, верно, от бога. Карактер такой. А родители у него все спокойные были… Лошадей пойду покормлю, – добавил он, поворачиваясь к двери. – Тут-то пока пойдет сухо. А дальше, за Чарабаевским лесом, дорога круто тяжелая.
* * *
В первую телегу сели подводчик, Федор Калганов, Дитятин, а на вторую – Матвей и Кирюшка.
Только что тронулись, как из-за поворота со свистом вылетел пассажирский поезд.
– Стой! – крикнул Матвей. – Подержи-ка, Кирюшка, вожжи, а я сбегаю посмотрю: вдруг Шарабашкин подъехал.
Он прошел на платформу и остановился, вглядываясь вдоль по составу.
Слезли четверо. Слепой старик с хромой старухой, толстый мужик с узлом, которого тотчас же принялась ругать встречавшая его баба, да какой-то широкоплечий, в кожаной фуражке, с солдатским мешком за спиной. Шарабашкина не было.
– Вот балда! – выругался Матвей, забираясь на телегу. – На улице, что ли, его задавило?
И он сердито дернул вожжами, потому что первая подвода была уже далеко.
Отдохнувшие кони бойко рванули под гору, колеса зачвакали, разбрасывая грязь, и Кирюшка, который сидел на ящике спиной к Матвею, крепко ухватился за торчавший стоймя рогожный сверток.
– Матвей!.. Дядя Матвей! – закричал Кирюшка, толкая Матвея в спину и еще крепче цепляясь за рогожу. – Дядя Матвей! Да обернись ты… гляди-ка, кто-то нас догоняет!
Матвей обернулся. И точно, вслед за ними от вокзала прямо по грязи бежал человек, что-то крича и размахивая руками.
Матвей остановил коней и вскоре узнал в догонявшем того человека в кожаной фуражке, который только что слез с поезда.
– В Малаховку? – спросил, подбегая, запыхавшийся человек. – Ах, черти! Чуть было не отстал. – Он поспешно сбросил мешок, вскочил сам на телегу и спросил: – Это ты бригадир? Ну, здорово! Тебе от Бутакова записка. Заболел Шарабашкин, меня за него послали.
– Го-го! – загоготал Матвей. – Вот оно что! А я смотрю, кто это по грязи, как козел, скачет? Ах ты, Шарабашкин! Молодец Бутаков! Ну, теперь все хорошо… Трогаем!
* * *
Новому бригаднику было лет под пятьдесят. Кожаная фуражка была ему не впору: мала. От этого лысая голова его казалась еще круглее.
Но больше всего удивило Кирюшку то, что у бригадника была только одна бровь. Другой брови не было, и от этого лицо его казалось сбитым из двух разных половинок.
– С сыном едешь? – спросил бригадник, забирая у Матвея вожжи. – Сын-то ростом не в батьку… Н-н-о, хорошая! – задорно крикнул он, подстегивая шуструю буланую пристяжную. – Получай овсеца с другого конца! Тпру… дура!.. – озабоченно остановил он и, соскочив на землю, уверенно направился к лошадиной морде. – Как же это ты, бригадир, едешь, едешь, а у тебя вожжа под чересседельник пропущена?!
– Скажи ты! А мне и ни к чему! То-то, я смотрю, все вертится, проклятая, – оправдывался Матвей. И теперь уже совсем дружелюбно посмотрел на нового товарища, прикидывая, что с этим, вероятно, работа пойдет ладно.
Телега затарахтела дальше, а Кирюшка с еще большим любопытством и даже с уважением посмотрел на этого однобрового человека.
– Что смотришь? – спросил тот. – Али я знакомый?
– Отчего это? – нерешительно спросил Кирюшка, показывая на безбровый глаз.
– Это, брат, смолоду. Дитем еще был. Дед под горячую руку кипятком в лицо плеснул. Зачем, говорит, сел за стол, лба не перекрестивши. Спасибо еще, что глаз-то цел остался… Ну, хорошая! – задорно крикнул он буланой коняге. И, сжимая вожжи между коленей, он сказал, оборачиваясь к Кирюшке и подмигивая ему голым глазом: – Вот, брат, у нас какое в детстве бывало, – это тебе не с пионерами в барабан бить.
* * *
Ехали полем, ехали лесом. Перед самой Малаховкой дорога подняла круто в гору.
Первая подвода остановилась, поджидая отставшую вторую.
– Ну, доехали! – крикнул Матвею посиневший и продрогший Федор. – Все нутро растрясло. Куда останавливаться поедем?
– В контору поедем, там скажут. Далеко ли, старик, контора?
– Контора-то? Контора-то не больно далеко. Да кто его знает, не поздно ли в контору. Я лучше вас до Калюкина свезу. Он уже все объяснит вам – и куда и что.
– К Семену, что ли, или к Якову? – неожиданно спросил у подводчика подошедший новый бригадник.
– К Семену, к Семену, – подтвердил старик, поднимая удивленные глаза на спрашивавшего. – К Якову зачем же? То Яков – он ни к чему, – а то Семен… Александр Моисеевич! – протяжно заговорил вдруг старик, уставившись на нового человека. – Александр Моисеевич! Вас ли привел господь бог встретить?
– Бог не бог, а как видишь, – ответил бригадник, здороваясь с подводчиком. – А ты, дядя Пантелей, не стареешь и не молодеешь. Ну, к Калюкину так к Калюкину. Где он? Все там же, на Овражках?
– Нету, Александр Моисеевич: он да Григорий Путятин теперь в костюховском дому живут. Давно уже живут.
– А сам Костюх где?
– Костюх? – И старик еще с большим удивлением посмотрел на спрашивавшего. – Выслали Костюха, Александр Моисеевич, – задумчиво и протяжно добавил он. – Какой там Костюх! Да у нас за эти годы делов-то, делов-то сколько переделалось! Какой там Костюх! – повторил старик и, недоуменно улыбаясь, махнул рукой.
– Бывал ты, что ли, здесь? – спросил у нового товарища Матвей, когда зашагали они рядом с подводами вдоль села.
– Бывал ли? А ты у него спроси, – улыбнувшись, ответил бригадник, кивая на старика. – Вот что, бригадир, – сказал он, останавливаясь. – Вы прямо к Калюкину ступайте, а я тут к знакомым заверну. Все равно уже скоро ночь. А я вас завтра чуть свет разыщу, тогда и за работу.
– Здешний он, что ли? – спросил у старика Матвей, когда новый товарищ, круто свернув в проулок, исчез из виду.
– Александр Моисеевич? – спросил старик. – Ба-аль-шая голова! Это он наш колхоз собрал. Вон, видишь, как раз на горке домок с радиом: это раньше он здесь жил. Как же! – все так же задумчиво повторил старик. – Как же!.. Здешний! Первый наш председатель!
Матвей хотел было расспросить подробней, но тут подводы остановились у калюкинского дома, и удивленные бригадники увидели следующее.
Возле трех порожних подвод стояли два насупившихся подводчика и толстая баба, которая крепко держала в руках два больших, еще горячих каравая хлеба. А возле этой бабы сердито и беспомощно кружился и прыгал сам маленький рыжебородый Калюкин.
– Давай, Маша, давай! – быстро говорил он, пытаясь схватить каравай хлеба. – Давай, Маша! Видишь, людям некогда. Я тебе завтра чуть свет из пекарни такие же принесу.
– Не дам! – сурово и громко отвечала баба. – У меня хлеб сеяный, а ваш пекарь норовит с отрубями испечь; у меня хлеб как хлеб, а у него то с подгаром, то с закалом. У меня чистая мука, а ему недолго и песку в квашню подвалить. На черта мне сдался ваш пекарский хлеб!
– Ты бы хоть людей постыдилась, Маша! – завопил увидавший бригадников Калюкин. – Какой песок? И как тебе не совестно?.. Давай лучше, Маша, давай! Сама видишь, людям некогда.
Но тут толстая баба и сама заметила подъехавших незнакомых людей. Она сердито плюнула в сторону отскочившего Калюкина, с сердцем швырнула оба каравая в крайнюю подводу и быстро пошла в ворота, одергивая на ходу высоко подоткнутую юбку.
Обрадованный Калюкин закричал подводчикам, чтобы они поскорей уезжали, и побежал навстречу подъехавшим.
– Это ничего, – объяснил он, здороваясь с Матвеем. – Это Маша… Жена моя… Тут, знаете, хлеб в пекарне запоздал, а людям на станцию надо – бензин подвозим. Вот она, Маша, и сердится.
– Так ты хлеб у нее своровал, что ли? – рассмеялся догадавшийся Матвей.
– Зачем своровал? Взаймы взял, – обиделся Калюкин. – Завтра отдам. А это она врет, что с песком. И подумать только – сболтнет со зла такая дура, а там и пойдет: с песком да с песком. Заходите, заходите, заходите! – опять весело зачастил Калюкин. – Вот и хорошо, что приехали.
– Маша! – вскоре как ни в чем не бывало распоряжался он в избе. – Вздуй-ка, дорогая Маша, для гостей самовар.
– Самовар! – спокойно и укоризненно отвечала толстая баба. – И сколько раз я тебе говорила: отдай, Семен, в кузницу. Долго ли кран починить? А теперь – самовар! Эх, ты! – с досадой добавила она насмешливо и добродушно. – Эх, ты! И правда, что одно слово – актиф.
И, опять подтыкая юбку, она сердито закричала высокой чернобровой девке Любке, чтобы та вздула огонь и поставила чайник.
Матвей и Кирюшка ночевали у Калюкина.
Перед тем как лечь спать, Матвей вспомнил о записке от Бутакова. Бутаков писал: «Посылаю тебе кузнеца из утильцеха – Александра Моисеевича Сулина. Работает он у нас недавно, но человек, кажется, толковый. Спасибо, что выручил и вызвался поехать взамен Шарабашкина».
Кирюшке постлали на сундуке, на печке. Сквозь окно виднелась лунная пустая улица. В темной избе пахло теплым хлебом, березовыми вениками. Где-то в головах стрекотал сверчок, а за стеною ворочалась и постукивала скотина.
Проснулся Кирюшка оттого, что в окошко громко застучали. Сквозь зеленое стекло он разглядел лошадиную морду и голову человека в мохнатой папахе.
Калюкин вышел. Вскоре Кирюшка увидел, как в избе напротив зажегся огонь, а по улице пробежали двое или трое.
– Уж не пожар ли? – с тревогой спросила толстая Калюкиха и, проворно соскочив с постели, вздула лампу.
Проснулся и Матвей. В сенях застучало – упала метла, и в избу вошел Калюкин.
– Вот беда, – заговорил он, поспешно натягивая сапоги. – Дай-ка, Маша, шапку. Вот беда, – объяснил он Матвею. – Возле Куракина – это восемь верст повыше по реке нашей, по Согве, – затор. Льду поперек набило – прорва. Вода вширь пошла. Спасибо еще, куракинский председатель нарочного верхового прислал.
– А вам что за беда? – спросил Матвей.
– А то беда: кабы не затор, то прошла бы вода мимо. А теперь вот-вот прорвет, и двинет вода поверх берегов. У нас этак уже годов шесть тому назад было.
– И что, затопит? – затягивая штаны, спросил Матвей.
– А то затопит, что как раз вашу кузницу затопит, да и амбары с зерном как бы не захватило.
Оба они, и Матвей и Калюкин, сейчас же ушли. Толстая Калюкиха вскоре погасила лампу. По улице пробежало еще несколько человек. Протарахтели колеса. И наконец, тяжело громыхая и заставив задрожать всю избу, протарахтел мимо трактор с прицепом. Потом все стихло.
Кирюшка уже почти засыпал, как услышал что-то такое, отчего он насторожился и повернул голову к окну. Кто-то быстро шел по улице, подпрыгивая и подпевая:
Тари-тира-та,
Всюду темнота;
Тари-тири-ри,
Ээй… смотри…
Голос напевавшего этот не ко времени веселый мотив был чист и звонок. И удивленный Кирюшка сразу же угадал, что поет это не взрослый, а кто-то из ребят – вероятно, мальчуган.
– Любка! А Любка! – сонным голосом позвала Калюкиха дочку. – А никак, это Фигуран?
– А то кто же? – равнодушно ответила девка. – Фигуран… Фигуран и есть.
– И скажи, что за паршивец! – зевая и почесываясь, удивилась Калюкиха. – Ни свет ни заря, а он вон что. Был бы отец, он бы показал ему хворостиной ти-ра-ра.
– Драли уже, да что толку-то, – неохотно ответила Любка. – Спите, маманя. Мне утром на скотном и за себя и за Соньку работать. Да и арифметику я нынче из-за гостей что-то вовсе плохо выучила.
* * *
Было уже солнечно, когда раскрасневшаяся у печки Калюкиха разбудила Кирюшку.
– Вставай, парнишка! – сказала она. – Сбегай к речке, спроси у мужиков, придут чай пить или нет. Я уж и так чайник два раза доливала.
Кирюшка оделся, сунул в карман теплую лепешку и выбежал во двор. Но во дворе, у самой калитки, стояла сильная черная собака. И, насторожив уши, она смотрела на него зелеными злыми глазами.
– Собачка… – робким и ласковым голосом позвал ее Кирюшка. – Собачка… Шарик… Уу, ты, моя хорошая!..
Собака стояла, не шелохнувшись, и не спускала глаз с незнакомого мальчугана.
– Собачка… – еще ласковее позвал струсивший Кирюшка. – Фю… фю… Хочешь, я тебе лепешечки дам. На, возьми!
Собака тихонько подошла, осторожно обнюхала кусок лепешки, и вдруг, вместо того чтобы сожрать кусок и дать Кирюшке дорогу, она с рычаньем отбросила лапой лепешку и злобно оскалила страшные белые зубы.
– Я тебя! Я тебя! Ах ты негодник! – распахивая окно, закричала на собаку Калюкиха. – Иди, сынок, не бойся. Ты только не кидай ему ничего. Его это в прошлом году чуть было не отравили; так он с той поры от чужих и крошки не возьмет.
«Вот проклятая собака! Это тебе не то что Жарька. Той что ни кинь, все сожрет», – подумал Кирюшка, проскочив сквозь калитку. Он сунул в рот оставшийся кусок лепешки и быстренько побежал под гору – туда, где чуть виднелись суетившиеся у берега люди.
Матвея он нашел у кузницы.
– Чай пить иди. Тетка зовет, – позвал его Кирюшка.
– Уйди, Кирька… зашибу, – ответил Матвей, нагибаясь и принимая на спину большой кузнечный мех.
Повертевшись около кузницы, Кирюшка пошел к амбару, где стояли подводы. Тут он наткнулся на Калюкина.
– Чай пить иди, твоя тетка зовет, – передал ему Кирюшка, – а то, говорит, она и так два раза чайник доливала.
– Ты куда кладешь? Ты как мешок кладешь? – бросаясь к телеге, писклявым голосом заорал Калюкин. – Клади дырой вверх. Куда зерно в грязь сыплешь!
И, сдернув с головы шапку, он поставил ее под желтую струйку высыпающегося из прорехи овса.
– Что за чай? – сердито ответил он Кирюшке. – Какой тут чай?!
Он обернулся, прикидывая, куда бы это высыпать из шапки овес, но в это время его крикнули, и, сунув шапку с зерном Кирюшке, он исчез среди народа, толпившегося у амбаров.
Кирюшка постоял, постоял, но вскоре стоять ему надоело, и он прошел на пригорок, где в толпе увидел ссутулившегося Федора Калганова.
Отсюда, с пригорка, хорошо было видно, как в четырех крайних избах поспешно выволакивали все пожитки.
Седая и очень кроткая с виду старуха тяжело поднималась в гору. В одной руке она бережно несла старую, разбитую икону, а другой цепко держала рыжего, злобно мяукавшего кота.
Позади старухи две бойкие девчонки тянули за рога упиравшуюся козу. А за ними, пушистой вербовой хворостиной подгоняя пару гусей, шагал уже знакомый Кирюшке подводчик дед Пантелей.
