Текст книги "В мире фантастики и приключений. Выпуск 9. Белый камень Эрдени. 1982 г."

Автор книги: Аркадий Стругацкий

Соавторы: Борис Стругацкий,Сергей Снегов,Вадим Шефнер,Илья Варшавский,Александр Шалимов,Борис Никольский,Галина Панизовская,Борис Романовский,Наталия Никитайская,Галина Усова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 42 страниц)

Как хорошо быть дарителем. И ох до чего не хочется желать счастья именно ей – счастья с другим… Хотя… Какое мне до нее дело?

Я полуприкрыл глаза, разминая под столом пальцы, перевел педаль в свободную композицию и ударил по клавишам. Синтезатор, разумеется, это вам не мини-рояль, и все-таки кое-чего его клавиатура стоила. Меня закачала невесомость, заволокла какая-то голубизна, все пропало вокруг, кроме рождающейся под пальцами беззвучной мелодии, а когда она угасла, из подающей ниши выползли четыре стакана, закрученных наподобие рога и наполненных до краев трехцветной жидкостью.

– Какая прелесть! – восхитилась Сима.

– Еще неизвестно, с чем это едят! – отпарировал Дональд.

Так-так-так. Вот что хотите со мной делайте, он ревновал! Я мысленно усмехнулся и поднес напиток к губам.

Чего-нибудь в этом роде я и ожидал. Вкус получился необычный. Вроде яблок с перцем или соленой пастилы – зазывно-горьковатый и нежно-освежающий. А уж аромат – куда там тебе цветущий вишенник или ночная фиалка! Вот только… напитку следовало выйти чуть более сладким. Меньше парадоксов и больше сладости. А то ведь такое «счастье» можно весьма двусмысленно истолковать…

Дональд отхлебнул и уставился на меня довольно-таки невежливо. А Веник с Симой дуэтом выдохнули: «Ах!»

Для Симы легко делать чудеса. Глаза ее стали круглыми, растерянными. Без слов. Как у Лиды после первого поцелуя…

…Я подвел под скафандр руки, перевернул, заглянул через шлем в лицо, окостеневшее в гримасе наивной детской обиды. Она с трудом разлепила жесткие губы. Но я не услышал ни слова…

Токер опомнился и разлился вкрадчивым блюзом.

– Да-а. – Сима отставила стакан, мечтательно подперла щеку ладонью. – По-моему, это ваш лучший тост.

– Ты же не слышала остальных! – удивился Веник.

– Один из сорока двух тщательно отрепетированных экспромтов! – съязвил Дональд. Мальчик настойчиво лезет в драку.

– Сорок третий, – машинально поправил я. Мне лень доставлять ему удовольствие победы.

– Будто я не отличу импровизацию от наигранного варианта, правда, Венюшка? – восклицает Сима с непонятным мне укором в голосе. И почему-то улыбается. Когда она улыбается, кончик носика смешно наклоняется к губе, будто кивает.

Жаль. И где на Земле достают «незанятых» девушек?

О черт! Целый день носиться по планете – и вот так вот одной мыслью изменить памяти той, кого любил… люблю! Напрасно я покинул мезопост.

– Чего пристали к человеку? – вмешивается Веник. – Тарас вам не какой-нибудь шаман безграмотный. Сколько я знаю – он никогда не повторялся. И заметьте, все его предсказания сбывались!

Спасибо, друг, за темпераментную защиту. Только зря горячишься, зря метешь лохмами воздух. Чего меня спасать? От кого меня спасать? От самого себя человека не спасешь. От воспоминаний его. От вины его. Потому как мои они. Пожизненные. Ясное мое дело. Вечный сторож при «Пульверсе». Ручка от пылесоса. И за то тебе награда довеку: монашеская келья на спутнике. Да эйфорические симфонии…

– Тоже мне, ясновидец! Выдача гороскопов без ущерба для биографии! – окончательно завелся Дональд.

– Дон! – протяжно останавливает его Сима. Как в колокол: – Дон!

Мне больно видеть ссорящихся влюбленных. Вопреки собственной славе, я боюсь влюбленных. Оттаешь с одного бока, раскроешься чуток – и пустота там внутри не затягивается, сосет и морозит, будто свищ в скафандре.

А главное – еще пять минут, и я совсем не уверен, что мне удастся уйти.

Черт те что! И почему она не утратила привычки так улыбаться? Так заразительно. Так мило.

– Ладно, братцы. С вами хорошо, но «Пульверс» – хуже дитяти малого, пойду…

– Брось, рано еще! – удерживает меня Веник.

– Нет-нет, не уговаривайте. Рад был…

А никто и не уговаривает. Сима занавесилась ресницами. Дональд не скрывает облегчения. Лишь Веник разволновался:

– Постой, Тарасище, куда спешить? Посиди еще… – Он, щурясь, смотрит на часы.

– Не жди, – тихо говорит Сима. – На конкурсе она. В Канберре.

– А почему сама не сказала? – Мой друг вспыхивает и срывает зло на пустом кресле: оно вздулось, накренив стол так, что мы едва успели расхватать стаканы. Потом, нервно дергаясь, убралось в пол.

Не понимаю, что с моим лицом: от столиков со мной здороваются незнакомые люди. Отвечаю направо и налево, Симу для меня будто пеленой застлало. Не вижу – и все.

– Пойдем, провожу, – угрюмо предлагает Веник.

Мне безразлично. Машинально раскланиваюсь. Даже, по-моему, изображаю улыбку. Сима подала руку. В глаза не смотрит.

Все правильно. А то раскукарекался тут, чародей-прорицатель, навоображал невесть чего. Такие девушки не бывают «незанятыми». У них на это не остается времени.

Дорогу мне загораживает юное существо – прозрачное, как льдинка, и застенчивое, как Чебурашка. Краснеет всей кожей от шеи так, что ворот открытого цветочувствительного платья наливается дымкой.

Долго силюсь что-либо понять. Ага, дошло. Она директор этого кафе. Общественный факультет, первый курс, каникулы. Автомат-дегустатор рекомендует включить в меню мой напиток…

– И в добрый путь, включайте. – Я делаю попытку отмахнуться. – Синтезатор выдаст дубль-рецепт – при чем тут я?

– Но вы же знаете… – Голосок директора срывается, платье начинает полыхать китайским фонариком. – Вы должны окрестить напиток. Или разрешить воспользоваться вашим именем…

Еще того не легче, оказали честь. «А не плеснуть ли нам, други, по ковшичку тарасика?» – «Имеешь в виду такого терпкого, со слезой? Почему бы и нет?» Прошумит мое имя по кафе месяц или целый сезон. Да не в том дело. Назвать, безусловно, можно. Ой как хорошо можно назвать!.. Только будет ли кое-кому это приятно?

Ну-ну, опять цветные перышки топорщишь?!

– Раз надо – пожалуйста… Пусть будет… (Имя, имя, два звука в сердце!) Пусть будет «Сезам». Коктейль «Сезам».

– Ой как здорово! – Директор просияла, захлопала в ладоши. Что с нее взять? Первый курс. Каникулы.

Подошел к балюстраде, сунулся лбом в фонтан. Струя отодвинулась. Но я дотянулся. Зачерпнул ладонью. Вылил полную пригоршню намагниченной воды себе за шиворот… Она с трудом разлепила жесткие губы.

Я не услышал ни слова и лишь спустя бесконечную секунду нащупал на ее поясном пульте блок связи. Запинаясь и морщась, она прошептала: «Ветер кружит нам головы, утопая в серых слезах Земли. Там мыши, Тарас, не ходи!»

Подумать только, она твердила стихи! Стихи о пыли, которая ее убила. А врачи заявили: шок!

Токер надрывался так, что я почти не слышал Веника. Или не вслушивался – в принципе, одно и то же. Мы шли по набережной. В сознание, не задевая, проникало:

– …Невезуха какая. Я говорю: переменим потом, некогда сейчас, у меня камералка… А она – буду я дважды уют создавать! Не все ли равно, говорю, пятый уровень самый здоровый… Ну и подумаешь! А в моде восьмидесятый… Слушай, говорю, ну ты меня любишь? Люблю, говорит, а на пятый все равно не поеду… Ты не слушаешь? – Веник умолк, подозрительно уставился на меня.

– Отчего же? Могу повторить. На пятый уровень не поеду…

– Я вижу, уплыл ты куда-то…

Он прав. Меня опять занесло на «ипподром»: по его вороненой поверхности мчалась, закрывая голову, Лида…

Останавливаемся под аркой гравиподъемника. Мимо гордо шагают со смены практиканты-старшеклассники в серебристо-серых форменках. При виде нас подтянулись, дружно кивнули, Миновав, опять заспорили. Особенно неистовствовала, как я заметил, крепенькая синеглазая девчушка с шевроном младшего диспетчера – совсем неплохо для коротенькой летней практики.

– А я говорю, мезопосты устарели! Сто километров без толку тащим вверх пыль и лишь там начинаем работать.,

– Ты, Дашка, что, расчет забыла или у тебя защитные релюшки распаялись? – возразил юношески неустановившийся басок. – Знаешь, сколько надо энергии, чтобы питать в атмосфере разделители и домны?

– Стандартно мыслишь, Пуэбличек! Ты про полипы когда-нибудь слыхал?

– При чем тут полипы? Это же океанские животные!

– А если воздушную полиморфную породу вывести? Или даже вакуумную? Пусть сидят в шахте и каждая порода свой химический элемент усваивает… Дешево и просто!

Последние девчушкины слова я едва расслышал. Но и без того представил себе, как гигантский воздушный полип унижет ствол гравиподъемника сухими облаками-щупальцами и легко сделает то, чего мы сейчас добиваемся сложнейшими механическими устройствами и чуткой, но до жути капризной автоматикой. И тогда не будет ни отстойников, ни «ипподромов», ни «станционных смотрителей»…

Надеюсь, однако, это будет не скоро.

Подходим к кабине подъемника. Прощаться жаль, оставаться вместе незачем. Пористая земля под ногами испускает знойные вздохи. Я часто шаркаю подошвами, стирая пыль, будто не туда, ко мне, волокут ее воздушные ручьи и речки. Ко мне и еще к трем сотням мезопостов, но у меня впечатление, что вся земная пыль налипла на мои подошвы – так отяжелели ноги. Веник, страдая, лезет в карман, щелкает крышкой портсигара. Беспепельная сигаретка, тонкая и длинная, как спица, тает, кажется, от одного взгляда. Но я все равно закашливаюсь и отступаю на шаг. Мой друг спохватывается, отгоняет ладонью назойливый аромат.

– Невезуха такая, а ты не слушаешь, – канючит он, не отпуская моего рукава. – Я тебе тоже, как и ей, надоел, да?

Еще как! Но ведь этого не скажешь.

– Задумался, извини. Если нужно, я помогу, хочешь?

– Конечно, хочу. – Он невозможно перекручивается, заглядывает в глаза. – У тебя получится, я знаю.

Я тоже знаю, обязательно получится: я в силах уговорить для него даже кинозвезду. Однако мне и в самом деле пора. Хоть и жаль Веньку. Мне всех сегодня жаль.

Кроме себя. Кто бы взялся уговорить меня? Я тоже верю в легкий глаз. И, может, не очень бы сопротивлялся…

– А хочешь, наплюй, поехали ко мне, а? У меня хорошо…

– У тебя хорошо, – как эхо откликается Веник. – Лида всегда тебя ждет.

Это точно. Знать бы тебе, поросенок, правду! И почему я скрываю даже от него, в первую очередь – от него?!

Веник не прячет радости: раньше я ни разу не приглашал его на мезопост. И никого другого тоже. С той первой гочи с Лидой.

– …Не спеши, ладно? – сказала она, отодвигаясь. Моя рука соскользнула на ее холодное, в ознобистых пупырышках колено.

Токер охрип и с опозданием перескочил на африканские ритмы.

В гравиподъемнике движения не чувствуется. Лишь редкие микроскопические встряхивания свидетельствуют, что в соседней шахте навстречу нам проплывают ноздреватые брикеты – продукция «Пульверса». Отдельно органика. Отдельно минералы. А то и химически чистые элементы и мешках. Слитки металла попадаются нечасто: их почти целиком потребляют вакуум-домны. Я так сросся со станцией, что отчетливо представляю себе каждый брикет там, за матово-туманными стенками кабины, которые за четверть часа пути меняют цвет от жемчужного до густо-фиолетового – от цвета Земли до цвета Космоса. Сегодня мы едем долго. А может, это только кажется: Веник опять нудит.

…В тот вечер Лида поднялась ко мне после тихого застолья в семенном кругу. Мы назвали это свадебным путешествием. Она ненавидела Космос, боялась пустоты, боялась пыли, будто… будто мышей. Но я так любил ее, так настаивал, что она бросила наконец свою генетику, окончила краткосрочные курсы аэрологов и в один прекрасный, ставший вскоре несчастным день поменяла проникновенно-жаркую отзывчивость мутантных плантаций тюльпанов на стылую, вечно фиолетовую настороженность мезоспутника.

В тот вечер после тихого семейного застолья и пятнадцатиминутного свадебного путешествия в гравиподъемнике Лида поднялась ко мне впервые…

Я сую ладонь в электронный замок. Руки окоченели, дверь открывается после короткой задержки. Пропускаю Веника вперед, вхожу следом. На диване с ногами возлежит Бась. При виде Веника брови его выстраиваются удивленными домиками.

Чуткий все же у меня братец! Кто бы кроме него догадался, что сегодня меня надо стеречь? А Бась догадался. И не поленился притащиться на спутник, сибарит! И теперь сосредоточенно грызет козинаки, доставая их двумя перстами из бумажного кулька, лишь на миг повернув голову кивнуть гостю. Веник потрясен уютом и тишиной. Встрепанный, размякший, восторженный, бродит он по квартире и беспрерывно ахает.

Меня опять мучит жажда. Раскрываю шкафчик синтезатора, колдую над клавишами. В точности как два часа назад в «Одуванчике». Во мне еще живет мелодия чужого счастья. Она движет моими пальцами и отливается в три симпатичных стаканчика. Хорошо, я догадался попробовать сам прежде, чем предложить гостям. Он оказался невообразимо горек – напиток «Сезам». Смахнув стаканы в зев раковины, я сотворил взамен три ломтя арбуза.

– Да, а где же Лида? – вдруг спохватывается Веник.

– Ешь, ешь козинаки, вкусно! – Бась сует ему под нос кулек.

Мне совсем расхотелось пить. Выкатываюсь в коридор. Оттуда – в дальнюю комнату. Здесь всё по-прежнему.

И все полно Лидой. Как тогда, шесть лет назад, когда она на минутку оторвалась от моих губ:

– Постой, я все же аэролог. Надо сбегать снять показания.

– Потом, потом… – нетерпеливо возразил я, вновь принимаясь целовать ее сонные нерасцелованные губы… Глаза… Виски… Шею… Все ниже и ниже в ворот расстегнутого платья. Мы сидели на краю постели. Мне передавался бьющий Лиду мелкий озноб.

– Не спеши, ладно? – задыхаясь, выговорила она. И отодвинулась. Моя рука соскользнула на ее холодное колено, пупырчатое и шершавое от страха. Я исступленно повел ладонь выше по бедру.

– Нет-нет, я все же сбегаю, не обижайся! – Она рывком высвободилась, запахнула платье на груди, стиснула в кулак обе половинки ворота. – Я мигом…

И оставила меня одного на краю ожидания, тревожного, натянутого и ломкого, как перед криком кукушки в морозном лесу.

Приборы у нас дистанционные. К ним вовсе не обязательно бегать на свидания. Но я добр. Я нечеловечески добр. Я понимаю: Лида просто боится первый раз, ей хочется побыть одной. Есть, знаете, такие женщины…

Утешенный собственной прозорливостью, я сижу на краю постели и улыбаюсь как последний идиот. Сначала пять минут. Потом десять. И еще полчаса, пока что-то осознаю…

Мне бы сразу кинуться в шлюзовую. А я зачем-то тряс пульт и вызывал, вызывал, вызывал ее, искричав ближний эфир Лидиным именем пополам с бранью.

Но она заблокировала в скафандре связь.

Я врубил обзор приборной площадки. Камера там неудобная, с малым возвышением, панорамирует случайными циклами. Лида неслась по «ипподрому», косясь через плечо и закрывая голову руками. Капризный кадр приблизил распахнутый в крике рот – неяркие сонные Лидкины губы…

Великим чудом я не перепутал баллоны с ботинками и не напялил вместо шлема авральный рукав. В шлюзе, всхлипывая, рвал наружную створку, молотил ее каблуками. Ведь не открылась же, ни на секунду раньше положенного не открылась!

Когда я примчался, Лида лежала лицом вниз, зажав через шлем уши перчатками. Скафандр ее за какие-то минуты успел облипнуть бахромой. Ровно и скользко блестел в свете Луны «ипподром». По отстойнику медленными волнами ходила пыль.

Я бросился на колени и долго падал, проклиная невесомость. Наконец рухнул, подвел под скафандр руки. Лидино лицо окостенело в гримасе наивной детской обиды. В это выражение отлился страх. Страх! Она с трудом разлепила жесткие губы, но я не услышал ни слова и, точно это могло помочь, прижался шлемом к ее шлему. Лишь спустя бесконечную секунду догадался включить на ее поясе радиоблок. Запинаясь и морщась, она прошептала:

– Там мыши, Тарас… Не ходи… Мыши!

И слабея, затихая, еле слышно:

 
Ветер кружит нам головы,
Утопая в серых слезах Земли…
 

Подумать только, она еще твердила стихи!

Стихи о пыли, которая ее убила. А врачи заявили: шок. Конечно, для медицины это и был шок – «общее необратимое угнетение организма, вызванное потрясением или страхом», вопрос только – что вызвало это самое потрясение. Меня утешали как могли – случайность, мол, один на миллион, психологическая аллергия к Космосу. Одним словом, шок. Но меня не проведешь, я-то знаю: это пыль мне отомстила. Пыль!

А мыши – это просто бред…

Токер затаился, не мешает вспоминать. В этой комнате воспоминания не опасны, а потому разрешены, даже поощряются. Я подхожу к окну, просветляю по-ночному затянутые стекла. За окном – вороненая металлическая поверхность мезопоста, кое-где изъеденная вакуумом и метеоритами. За окном – бесконечная Лидина могила.

– …Ты погоди, я мигом, – сказала она тогда.

И не вернулась.

С тех пор я оберегаю несостоявшуюся первую ночь – медовый месяц, растянувшийся на шесть лет – и нa всю мою жизнь.

Край откинутого одеяла.

Приготовленные у койки тапочки.

Ни разу не надетую ночную сорочку.

Неувядающие фиалки, схваченные стенным зажимом. Вздохнув, вынимаю из-за пазухи свежий букет, отдираю обертку, вставляю взамен старого. Фиалки, дрогнув, расправляют лепестки.

Одно и то же шесть лет подряд. Ничто не меняется.

Ничто и не может измениться. Стерильно. Холодно. Сухо. Ни пылинки на белоснежной подушке, не потревоженной ничьей головой. Ни пылинки в цветах. На сорочке. На подоконнике. Ни пылинки на моей памяти. Да-да, ябеда электронная, ни пылинки. Сима не в счет. Я облизываю губы. Опять – Сима! Да что со мной сегодня? С этим же решено раз и навсегда. Лида, Лида, Лида, «станционный смотритель», «ипподром», Бась, ну, прогулка по Земле раз в месяц – и всё, больше для тебя ничего на свете не существует, понял? Потому, казня себя ежегодно, придавленный виной, и брожу вместе с Лидой, ношу ее на руках, невообразимо тяжелую в невесомости и невесомую внизу…

Шесть лет убеждаю себя, что ее убила пыль. И все шесть лет мне хочется сознаться и крикнуть: «Это я, я убил! Поторопился в ту ночь… С ручищами…» Или, может, все-таки и вправду не я? Токер, милый, почему мне сегодня так этого хочется?

В комнату заглянул Бась и попятился, рассмотрев мое отражение в стекле. Хорошо хоть не Веник с утешениями. Не переношу жалости…

Сигнал вызова еле пробудил меня к действительности.

Я ни в ком не испытывал нужды. О том, что могут испытывать нужду во мне, я вообще не подумал и лишь из вежливости разрешил токеру связь. В полуметре от моего лица сгустилось изображение. В этот момент я был склонен к галлюцинациям. Именно поэтому не удивился.

– Тарас, я забыла спросить… – От Симиного голоса, от ее волос изображение вызолотилось. Симины щеки пошли еле заметными белыми пятнами. – Вам не нужен котенок? У нашей сибирской пятеро. Я не знаю, куда их деть…

«Что ж, выходит, все зря? – пронеслось в мыслях. – Зря приговорил себя к одиночеству, от друзей бегал, а добровольные отшельники себя сослал? И за токер, выходит, оттого упрятался, чтоб ощущать это сладкое, спасительное бремя вины?!»

Мне все равно, о чем говорит Сима. О слонах. Бегемотах. Летающих ящерах. Пусть даже о сибирских котятах. Лишь бы не умолкала. Ни в коем случае не умолкала, – тогда я рано или поздно справлюсь со своим лицом… Котенок – это шерсть по квартире… Блюдце с молоком… Крошки… Рыбный запах… Ящик с песком… (Мама для Барсика мелко-мелко рвала в сковородку бумагу.) И все же говори, Сима, о чем угодно говори, чур-чур-чур, чтоб не сглазить! В конце концов, мне только тридцать два…

– Плохой из меня вышел прорицатель? – спрашиваю напрямик, отступая и прикрывая собой откинутое одеяло, подпихивая ощупью под подушку Лидину сорочку.

– Напротив! – горячо возразила Сима. – Впрочем, если вы насчет Дональда…

– Ах, молчите, не говорите ничего. Я еду!

Отключился. И заметался как угорелый, не зная, за что хвататься. Вихрем пролетел по комнатам, стряхнул с дивана Бася, отобрал у него козинаки, высыпал Венику за шиворот. Оба смотрели на меня одинаково – как петух на дождевого червя: то одним глазом, то другим.

– Космические лучи, – серьезно заметил с пола Бась.

– Пятна, – предположил Веник, грозя мне кулаком и отлепляя от себя козинаки. – Пятна на Солнце…

Я недослушал. Застыл на миг, потирая лоб. Что-то мне еще предстояло сделать… Ах да, Лида! Я натянул скафандр. Выскочил наружу. Меня несло как на крыльях.

Я подпрыгивал и парил, подпрыгивал и парил. Магнитные подковки с неохотой отпускали металлическую полосу «ипподрома», зато хватко вцеплялись в нее к концу прыжка. Но я все равно взлетал. Я парил. Я пел…

– Слушай, не откажи в удовольствии просветить бывшего студента: этот танец в пустоте войдет со временем в твой новый курс? – раздался в шлемофоне гнусный Венькин голос. Судя по дурацкому вопросу, Бась ничего не рассказал про Лиду. И правильно сделал.

– Славный недогадливый Веник! – пропел я. – Без тебя в Канберре пусто, поспеши, дружок, в Канберру!

Пропел и, нашарив на поясе пульт, отсоединил внешнюю связь.

Справа в отстойнике жирно и медленно колыхалась пыль. Я лег на край, сунул руку по плечо, поболтал. На рукаве скафандра наклюнулся серый пушок. Смел его свободной рукой – на ней тоже запушилась бахрома. Когда я поднялся и отошел, пыль в отстойнике вспучилась и лениво выплеснулась на дорожку «ипподрома».

Не понимаю, что заставило меня оглянуться. Позади, на полосе, отпечатывалась в свете Луны цепочка следов, обрывавшаяся метрах в пяти, словно оставивший их невидимка застыл одновременно со мной и теперь воровато прислушивается. Впрочем, нет, крадется: вон серым мышиным ворсом прорисовывается новый оттиск.

Мне стало как-то не по себе. Вслух уговаривая себя не спешить, я пошел быстрее. Алчный горбик пыли в отстойнике не отставал, примериваясь кинуться через край.

В шлемофоне, отключенном от связи, слышались скрип, писк, шелест, напоминавшие потаенные перешептывания.

И тогда, стыдно признаться, я побежал. Вдогонку на смазанной лунным светом полосе вспухали матовые следы.

Я не понимал (некогда было понимать!), чего испугался, – меня гнало помимо воли, помимо желания. И еще если бы не этот впивающийся в мозг радиоскрежет: он так изматывал, так выворачивал душу, что я непроизвольно поднял руки в попытке зажать уши…

Тут меня будто кто по затылку стукнул. Вот так же вот тогда неслась Лида. Стиснув руками шлем. Спасаясь от воплей пыли. Я, очевидно, след в след ступаю здесь по отпечаткам ее ног, Лидии призрак гонится за мной по пятам – все в мире повторяется…

Я прыжком развернулся, двинул наперерез невидимке, прошагал его насквозь. Следы уже размылись, сильно потеряли в размерах, а дальше совсем стаяли, не в пример тем свежим, которые увязались за мной…

Ах ты, влюбленный с бантиком! Скалится мусорная корзинка, а у тебя, спеца хваленого, глаза на лоб! Пустяк такой – а ты выцвел от страха! Приложи, приложи пяточку-то! Убедись в истине, коли под шлемом забрезжило!

Я ляпнул подошвой. Надавил. Отвел ногу. На магнитный отпечаток, делая его видимым, тут же насела электризованная пыль…

Вот так. И никаких тебе призраков. И ошалелая пылюка не гонится за своим покорителем по спутнику, чтоб придушить, а ведет себя так, как и положено ей во время прилива, когда в отстойник нагнетают максимальный потенциал. И требуется полнолуние, чтобы разглядеть это пыльное адажио. И отключенная радиосвязь – чтоб разрядный шелест прямо в мембрану сыпался. И еще нужно здорово взвинтить себя. Так нервишки раскачать – аж до потери реальности.

Я присел на корточки перед ворсистым отпечатком собственной подошвы. Всесильные науки! И этакая малость может все на свете! И убить человека. И остановить любовь. Скажи спасибо – Лиду вовремя вспомнил. Считай, она и спасла тебя. Каково же ей с ее аллергиями и страхами в тот момент пришлось, ежели тебя, мужика толстокожего, мелкой судорогой вило! Всё. Шалишь, серая. Теперь ты уже ни за кем не погонишься. Я об этом позабочусь.

Кто-то резко дернул меня за плечо. Я поднял голову.

Надо мной висело побелевшее лицо Бася. Губы его кривились и бессмысленно прыгали. Я понял, включил радиоблок.

– …с тобой?! Да ответь же наконец, слышишь? – ворвался в уши дикий дрожащий вопль.

– Тс-с! Не надо шуметь! – Я поморщился.

– Фу, глухарь задумчивый! Как ты меня напугал! – Бась облегченно вздохнул. – Ждал-ждал выверта – дождался. Что стряслось?

– Да так, ничего особенного… – Капли холодного пота заливали веки, мне нечем было их смахнуть, я беспрерывно мигал. – Аварийно передай на все мезопосты – снять в скафандрах блокировку связи. Хватит с нас!

– Зачем? – удивился, подбегая, Веник. Только теперь шлюз наконец выпустил его наружу.

– А затем, – я поднялся, – затем, чтобы воображение ке заводило нас в тупик, из которого выход только в смерть или помешательство. Вроде этого, например…

Я мелкими приставными шажками – только магнитные подковки клац-клац! – заключил их обоих в некий магический круг, быстро густеющий и зарастающий пухом.

– В высшей степени поучительно, – пробормотал Бась.

– Ты мчался к этому открытию, как умирающий гладиатор, – подхватил Веник. – С бешеными белками и разинутым ртом…

Токер вдруг заурчал и забарабанил Киплинга: «Пыль, пыль, пыль от шагающих сапог… Пыль, пыль, пыль от шагающих сапог…»

«Хорош, чудотворец! – дал я ему мысленного пинка. – Всё танги да блюзы разводишь. А влезешь в пылюку по уши – ты и тю-тю, сник! Ох, дождешься, просквожу тебя на реакторе!»

И вдруг, понимаешь, доходит до меня, что токер и не виноват вовсе. Ведь вся его сенсоприставка для чего предназначена? Кратковременные стрессы гасить, так? А да шесть лет контакта с человеком любой прибор переконтачится. Вот мой токер и приспособился, само горе мое для него нормой стало. Оттого и не давал мне ни на миг забыться, беспрерывно себе и мне душу бередил…

Пыль. Пыль. Пыль, пыль, пыль…

Мои спасители раскричались, малюя на полосе пыльные узоры.

– …Магнитные подошвы и необъезженная психика! – потрясает кулаками Веник.

– Ерунда! Главное – потенциал в отстойнике! – горячится обычно хладнокровный Бась. – И резонанс альфа-ритмов мозга, запертого сенсобарьером в эмоциональной клетке… Ну, эти – при деле. Им теперь на год хватит разбираться. Глядишь, до чего и докопаются. Салют!

На середине пути к гравиподъемнику, загораживая свет горсткой, я вызвал Симу на видеоэкран скафандра:

– Так я уже… я уже еду… Не передумали?

– У котенка глаза только-только прорезались, голубые-голубые, один пока больше, другой меньше. Зачем вы себе не верите? – не очень последовательно выпалила она. – Я жду.

Помедлила капельку. Я замер.

– И вот еще что, Тарас… ска… Я правильно поняла: «Сезам» иначе – это «Сим-сим», правда?

Да, Сима, да. Сто раз да!

В шлюзе, сняв скафандр, я первым делом отключил сенсобарьер.

Честное слово, здорово, что такие девушки не бывают свободными!