Текст книги "В мире фантастики и приключений. Выпуск 9. Белый камень Эрдени. 1982 г."

Автор книги: Аркадий Стругацкий

Соавторы: Борис Стругацкий,Сергей Снегов,Вадим Шефнер,Илья Варшавский,Александр Шалимов,Борис Никольский,Галина Панизовская,Борис Романовский,Наталия Никитайская,Галина Усова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 42 страниц)

Тут Абалкин повернулся к нему спиной и пошел к двери. Экселенц почти кричал ему вслед, протягивая руку:

– Только сразу же! Сразу! Пока вы еще землянин! Пусть я виноват перед вами, но Земля-то не виновата ни в чем!..

– Сообщу, сообщу, – сказал Абалкин через плечо. – Лично вам.

Он вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Несколько секунд Экселенц молчал, вцепившись обеими руками в подлокотники кресла, и напряженно прислушивался. Затем скомандовал вполголоса:

– За ним. Ни в коем случае не упускать. Связь через браслет. Я буду в музее.

4 июня 78 года.

Завершение операции.

Выйдя из здания КОМКОНа-2, Лев Абалкин неторопливо, праздной походкой проследовал по улице красных кленов, зашел в кабину уличного видеофона и с кем-то переговорил. Разговор длился две минуты с небольшим, после чего Лев Абалкин все так же неторопливо, заложив руки за спину, свернул на бульвар и устроился там на скамейке возле барельефа Cтрогова.

По-моему, он очень внимательно прочитал все, что было высечено на постаменте, потом рассеянно огляделся и минут двадцать сидел в позе человека, отдыхающего от тяжелой работы: раскинул руки поверх спинки скамьи, откинул голову и вытянул на середину аллеи скрещенные ноги. К нему собрались белки, одна прыгнула на плечо и ткнулась ему мордочкой в ухо. Он громко рассмеялся, взял ее в ладони и, подобрав ноги, посадил на колено. Белка так и осталась сидеть. По-моему, он разговаривал с нею. Солнце только что взошло, улицы были почти пусты, а на бульваре кроме него не было ни души.

Я не питал, конечно, никаких иллюзий, что мне удалось остаться незамеченным. Безусловно, он знал, что я не спускаю с него глаз, и, наверное, уже прикинул про себя, как ему от меня избавиться при необходимости. Но не это меня занимало. Меня беспокоил Экселенц. Я не понимал, что он затеял.

Он приказал мне найти Абалкина. Он хотел встретиться с Абалкиным, чтобы поговорить с ним один на один. По крайней мере, так было вначале, три дня назад. Потом он убедился, а точнее сказать – убедил себя, что Абалкин неизбежно должен выйти на детонаторы. Тогда он устроил засаду. О разговорах тет-а-тет речи уже не было. Был приказ «брать его, как только он прикоснется к платку». И был пистолет. По-видимому, на тот случай, если взять не удастся. Хорошо. Теперь Абалкин приходит к нему сам. И простым глазом видно, что Экселенцу нечего сказать Абалкину. Ничего удивительного: Экселенц убежден, что программа работает, а в этом случае разговаривать с Абалкиным бессмысленно. (Работает ли программа на самом деле – на этот счет у меня было свое мнение, но оно роли не играло. Прежде всего мне надо было понять замысел Экселенца.)

Итак, он отпускает Абалкина. Вместо того чтобы взять его прямо в кабинете и отдать в распоряжение врачей и психологов, он его отпускает. Над Землей нависла угроза. Чтобы ее предотвратить, достаточно изолировать Абалкина. Это можно было бы сделать самыми элементарными средствами. И поставить точку по крайней мере на этом деле. Но он отпускает Абалкина, а сам идет в музей. Это может означать только одно: он совершенно уверен, что Абалкин в ближайшее время тоже явится в музей. За детонаторами. За чем же еще? (Казалось бы, чего проще – сунуть этот янтарный футляр в списанный «призрак» и загнать в подпространство до окончания времен… К сожалению, делать этого, конечно, нельзя: это был бы необратимый поступок.)

Абалкин является в музей (или прорывается с боем – ведь там его ждет Гриша Серосовин)… В общем, он является в музей и снова видит там Экселенца. Картина. И вот там-то происходит настоящий разговор…

Экселенц его убьет, подумал я. Господи, помилуй, в панике подумал я. Он сидит здесь и играет с белочками, а через час Экселенц его убьет. Ведь это же просто, как репа. Экселенц для того и ждет его в музее, чтобы досмотреть это кино до конца, чтобы понять, своими глазами увидеть, как это все происходит, как автомат Странников отыскивает дорогу, как он находит янтарный футляр (глазами? по запаху? шестым чувством?), как он открывает этот футляр, как выбирает свой детонатор, что он намеревается делать с детонатором… Только намеревается, не больше, ведь в ту же секунду Экселенц нажмет спусковой крючок, потому что рисковать дальше будет уже нельзя.

И я сказал себе: ну, нет, этого не будет.

Нельзя сказать, чтобы я тщательно продумал все последствия своего поступка. Если говорить откровенно, я их не продумал вовсе. Просто я вошел в аллею и направился прямо к Абалкину.

Когда я подошел, он глянул на меня искоса и отвернулся. Я сел рядом.

– Лева, – сказал я, – уезжайте отсюда. Сейчас же.

– По-моему, я просил оставить меня в покое, – сказал он прежним тихим и бесцветным голосом.

– Вас не оставят в покое. Дело зашло слишком далеко. Никто не сомневается в вас лично. Но вы для нас больше не Лева Абалкин. Левы Абалкина больше нет. Вы для нас – автомат Странников.

– А вы для меня – банда взбесившихся от страха идиотов.

– Не спорю, – сказал я. – Но именно поэтому вам надо удирать отсюда как можно дальше и как можно быстрее. Летите на Пандору, Лева, поживите там несколько месяцев, докажите вы, что никакой программы внутри вас нет.

– А зачем? – сказал он. – Чего это ради я должен кому-то что-то доказывать? Это, знаете ли, унизительно.

– Лева, – сказал я, – если бы вы встретили перепуганных детей, неужели вам показалось бы унизительным покривляться и повалять дурака перед ними, чтобы их успокоить?

Он впервые глянул мне прямо в глаза. Он смотрел долго, почти не мигая, и я понял, что он не верит ни одному моему слову. Перед ним сидел взбесившийся от страха идиот и старательно врал, чтобы снова загнать его на край Вселенной, но теперь уже навсегда, теперь уже без всякой надежды на возвращение.

– Бесполезно, – сказал он. – Прекратите эту болтовню и оставьте меня в покое. Мне пора.

Он осторожно отогнал белок и поднялся. Я тоже поднялся.

– Лева, – сказал я. – Вас убьют.

– Ну, это не так просто сделать, – небрежно отозвался он и пошел вдоль аллеи.

Я пошел рядом с ним. Я все время говорил. Нес какую-то чушь, что-де это не тот случай, когда можно позволить себе обижаться, что глупо-де рисковать жизнью из-за одной только гордости, что-де стариков тоже надо бы понять – они сорок лет живут как на иголках… Он отмалчивался или отвечал колкостями. Пару раз он даже улыбнулся – мое поведение, кажется, забавляло его. Мы прошли до конца аллеи и свернули на сиреневую улицу. Мы шли к Площади Звезды.

Людей на улице было уже довольно много. Это не входило в мои планы, но и не особенно им мешало. Может же человеку стать дурно на улице, и в таких случаях должен же кто-то доставить потерявшего сознание человека к ближайшему врачу… Я доставлю его на наш ракетодром, это недалеко, он даже не успеет очухаться. Там всегда наготове два-три дежурных «призрака». Я вызову туда Глумову, и мы втроем высадимся на зеленой Ружене, в моем старом лагере. По дороге я ей все объясню, и провались она в тартарары – тайна личности Льва Абалкина… Так. Вон у обочины подходящий глайдер. Свободный. Как раз то, что нужно…

Когда я очухался, голова моя покоилась на теплых коленях незнакомой пожилой женщины, и я был словно на дне колодца, и на меня сверху вниз встревоженно глядели незнакомые лица, и кто-то предлагал не тесниться и дать мне больше воздуху и еще кто-то заботливо подсовывал к моему носу ядовито пахнущую ампулу, а рассудительный голос вещал в том смысле, что оснований для тревоги никаких нет – может же стать человеку дурно на улице…

Тело мое казалось мне туго надутым воздушным шаром, который с тихим звоном колышется над самой землей. Боли не было. Судя по всему, я попался на самый обыкновенный «поворот вниз», нанесенный, правда, из такой позиции, из которой его никто и никогда не проводит.

– Ничего, он уже очнулся, все будет в порядке…

– Лежите, лежите, пожалуйста, вам просто стало дурно…

– Сейчас будет врач, ваш друг уже побежал за врачом…

Я сел. Меня поддерживали за плечи. Внутри меня по-прежнему звенело, но голова была совершенно ясной. Я должен был встать, однако пока это было не в моих силах. Сквозь частокол ног и тел, окружавших меня, я видел, что глайдер исчез. И все-таки Абалкин не сумел довести дело до конца. Попади он на два сантиметра левее, я провалялся бы без памяти до вечера. Но то ли он промахнулся, то ли сработал у меня в последнее мгновение защитный рефлекс…

Со свистящим шелестом рядом опустился глайдер, и прямо через борт его сквозь толпу устремился сухопарый мужчина, на ходу вопрошая: «Что тут случилось? Я врач! В чем дело?..»

И откуда только у меня ноги взялись! Я вскочил ему навстречу и, схватив за рукав, толкнул к пожилой женщине, которая только что поддерживала мою голову и все еще стояла на коленях.

– Женщине плохо, помогите ей…

Язык едва слушался меня. В ошарашенной тишине я продрался к глайдеру, перевалился через борт на сиденье и включил двигатель. Я еще успел услышать изумленно-протестующий вопль: «Но позвольте же!..», а в следующее мгновение подо мной распахнулась залитая утренним солнцем Площадь Звезды.

Все было, как в повторном сне. Как шесть часов назад. Я бежал из зала в зал, из коридора в коридор, лавируя между стендами и витринами, среди статуй и макетов, похожих на бессмысленные механизмы, среди механизмов и аппаратов, похожих на уродливые статуи, только теперь все вокруг было залито ярким светом, и я был один, и ноги подо мной подкашивались, и я не боялся опоздать, потому что был уверен, что обязательно опоздаю.

Уже опоздал.

Уже.

Треснул выстрел. Негромкий сухой выстрел из «герцога». Я споткнулся на ровном месте. Все. Конец. Я побежал из последних сил. Впереди справа мелькнула между безобразными формами фигура в белом лабораторном халате. Гриша Серосовин по прозвищу Водолей. Тоже опоздал.

Треснули еще два выстрела, один за другим… «Лева. Вас убьют». – «Это не так просто сделать…» Мы ворвались в мастерскую Майи Тойвовны Глумовой одновременно – Гриша и я.

Лев Абалкин лежал посередине мастерской на спине, а Экселенц, огромный, сгорбленный, с пистолетом в отставленной руке, мелкими шажками осторожно приближался к нему, а с другой стороны, придерживаясь за край стола обеими руками, к Абалкину приближалась Глумова.

У Глумовой было неподвижное, совсем равнодушное лицо, а глаза ее были страшно и неестественно скошены к переносице.

Шафранная лысина и слегка обвисшая, обращенная ко мне щека Экселенца были покрыты крупными каплями пота.

Остро, кисло, противоестественно воняло пороховой гарью.

И стояла тишина.

Лев Абалкин был еще жив. Пальцы его правой руки бессильно и упрямо скребли по полу, словно пытались дотянуться до лежащего в сантиметре от них серого диска детонатора. Со знаком в виде то ли стилизованной буквы «ж», то ли японского иероглифа «сандзю».

Я шагнул к Абалкину и опустился возле него на корточки. Экселенц каркнул мне что-то предостерегающее. Абалкин стеклянными глазами смотрел в потолок. Лицо его было покрыто давешними серыми пятнами, рот окровавлен. Я потрогал его за плечо. Окровавленный рот шевельнулся и он проговорил:

– Стояли звери около двери…

– Лева, – позвал я.

– Стояли звери около двери, – повторил он настойчиво. – Стояли звери…

И тогда Майя Тойвовна Глумова закричала.

Ноябрь 1978 – апрель 1979 года. Москва.

Наталия Никитайская
Солнце по утрам
(Рассказ)

Тебе, конечно же, не понравится первый вариант начала.

Ванная, ты под душем, только я нe буду описывать заключенное в тебе трудолюбие. В этом смысле ты побиваешь всех. Если бы среди биологов, как и у футболистов, велся подсчет точно забитых идей, то ты сверкал бы ярче Пеле.

Впрочем, ты и сверкаешь.

Теперь я. Мне тридцать. Я разведена. Живу с сыном в однокомнатной квартире. Работаю на небольшом заводе в юротделе. Весь отдел три человека: Марья-начальница, Борис Петрович – юрист и я – на оформлении документов… Образование у меня среднее техническое. По вечерам я занимаюсь сыном. А когда ухожу к тебе, сын остается с соседкой по площадке, милой пожилой женщиной.

Да, совсем забыла сказать: тебя зовут Евгений, меня Ольга. Мой сын – Юрка, по прозвищу Ученый.

Все ли я рассказала? Нет, не все. Непонятно, как мы познакомились. А проще простого. Тебя культсектор нашего заводского комитета пригласил рассказать о влиянии загрязнения окружающей среды на человеческий организм. Ты приехал, от оплаты отказался. Рабочие это одобрили. Одобрили они и твой рассказ. Сейчас принято говорить доступно. Но ты говорил еще и увлеченно-образно. Ты был отчетлив. И так отчетливо я вижу тебя между столом президиума и обшарпанной трибуной. И ты говоришь не в микрофон. И так часто смотришь на меня, что я, кажется, сквозь землю провалилась бы от счастья. Короче, я влюбилась в тебя с первого взгляда. И осталась, якобы задать вопрос. И ты – господи! как я понимаю теперь, чего тебе это стоило! – предложил мне объяснить все по дороге до моего дома. Это было всего четыре года назад.

Я сама в тот вечер тебя поцеловала. И ты так припал ко мне, что на секунду я даже ощутила свое превосходство. Но я еще не знала тебя. И не думала, что ты, перебрав в уме весь этот вечер, посчитаешь меня легкомысленной. Тогда ты еще не оценил моей влюбленности и порыва. Но тот порыв, который свалился на тебя, ты оценил сразу. А после первой нашей ночи – как же долго пришлось мне ждать ее! – стало ясно: нам друг без друга никак.

Тут пора остановиться. Всего, что было у нас за четыре года, не пересказать, да и по сюжету этого не требуется.

Вернемся к разговору, который происходит, пока ты под душем, а я как будто готовлю для нас ужин.

– Где сметана? Неужели ты опять поставил сметану в морозилку?

– Чего?

– Сметану, говорю, ты опять заморозил!

– Не придирайся! Это мелочи по сравнению с твоими туфлями!

Это о том, что я купила в магазине отличную пару туфель, только обе туфли были на одну ногу.

– Верно сказано: два сапога пара, – нaмекаю я на то, что пора бы и пожениться.

Ты не слышишь ни слов, ни интонации.

Не слышишь. Наверное, замотал голову полотенцем.

Точно. Выходишь закутанный, лицо влажное, сияющее.

– Ну, какую отраву ты мне сегодня приготовила?

Ты любишь поесть, и я стараюсь вовсю, чтобы тебе угодить.

– Нет, ничего, ничего, вкусно…

– Понравилось? В кои-то веки угодила…

Ты взглядываешь на меня, отрывая глаза от тарелки, быстро и преданно.

– Останешься ночевать?

– Нет. Обещала Ученому начертить график дежурства его звездочки.

– Командир?

– А я тебе не говорила? Радовался вчера весь вечер.

– Радостный ребенок.

– Приносит мне радость.

– Я к нему тоже привязан.

– Только видишь редко.

– Ну, Оля…

– Молчу, молчу.

Ты подходишь. И обнимаешь меня за плечи. От ласки я глупею и иду напролом:

– Женя, давай поженимся.

– Женщина, Оля, – говоришь ты, радостно усмехаясь, – должна ждать, когда ее позовут замуж. Не выполняй мужских функций.

– Насчет функций ты все знаешь лучше меня. А я вовсе и не делаю тебе предложения, а уговариваю тебя сделать его мне.

– Ага! А ты подумаешь и откажешься! – выдвигаешь ты предположение настолько нелепое, что мы оба смеемся.

Ты знаешь, как я люблю твои шутки. Каждая новая встреча прибавляла к нашим отношениям раскованности и тепла. И один из признаков того и другого – твой юмор.

Но наши встречи, особенно в последнее время, будили не только хорошее. Вернее, вся жизнь – моя во всяком случае – делилась на периоды: мы вместе и мы врозь.

И так как первые были гораздо реже вторых, а вторые опять-таки для меня – означали горькое одиночество, а моя эмоциональная натура горечь эту умела как-то преувеличенно переживать, а когда мы были вместе, я не позволяла себе выплескивать отрицательные эмоции, считая, что слезы и упреки оттолкнут тебя, – то и умноженного с годами тепла мне все-таки не хватало для душевного спокойствия.

И поэтому сегодня мне захотелось получить ответ.

– Ну, а все-таки?

– Оля! Олешек! Не гожусь я в мужья – не созрел еще, видимо…

– Созреешь – скажешь… – Мне было обидно.

– Скажу. И учти, если это случится, то только тебе, и тебе первой…

Ты всегда чувствовал, что настала пора погладить по головке. Я приняла жест.

– Не обманывай. Одной женщине ты уже сделал предложение, для нее ты уже созрел.

– Вот как? Кто же она?

– У нее звучное имя. Она кровожадна и точна. Неуловима и прекрасна. Она – вамп. Она – неженка. И ее ты любишь больше всех!

– Да кто же это? От такой я бы, конечно, не отказался!

– Ее имя Биология! И я ревную тебя к этой косой красотке.

– Почему это косой?

– Один глаз ее не насмотрится на точные науки, другой подмигивает гуманитарщине, а интересуют ее только смертные творения.

– Не хули ее за это. Ведь и мы такие творения. А как можно не интересоваться мною?

– Слушай, а она может так обнять? И поцеловать? – Я прижалась губами к твоему уху и зашептала, как шаман молитву: – Ну почему, почему два человека, такие подходящие друг другу, такие любящие… Нет, по-моему, мы сами лишаем себя счастья…

Ты прижимаешь меня. Но это не столько любовное, сколько приниженное объятие.

Как ты ускользаешь от главного решения! Как умеешь совместить несовместимое: быть со мной и держать меня на расстоянии! Я не понимаю, что тебе мешает быть, как другие, не могу понять. Но видеть тебя приниженным не хочу и поэтому откатываю назад.

– Впрочем, мы ведь и так счастливы, правда?

– Правда, правда, – повторяешь ты облегченно.

Надо отметить, что потерять меня ты боишься. Боишься, что я не выдержу такой жизни: встречи в неделю раз, скупые разговоры по телефону, частые твои поездки – без тебя почему-то ни один международный симпозиум не обходится.

Но я выдерживаю. И Марью с ее подъелдыкиванием; «Ну что у тебя за характер, Ольга! С мужем не ужилась. И этот на тебе не женится». Говорится это не всерьез, не по странному стечению обстоятельств всегда после того, как я проявляю недовольство стилем Марьиного руководства. Повторяю, терплю Марью, терплю твою нерешительность, одиночество, которого ты почему-то не чувствуешь, смиряю себя и свою нетерпеливость. Смиряюсь, потому что люблю тебя и боюсь потерять.

Видишь, что получается: мы оба боимся потерять друг друга. И оба любим Юрку. Правда, ты редко его видишь.

Вот иду, иду. Приближаюсь к главным событиям и все боюсь что-нибудь упустить. Так и есть. Не объяснила прозвища сына. Ученым его стали называть чуть ли не с яслей. Он, как ты выражаешься, ребенок с частыми проблесками гениальности. Тебе нравится логичность в его рассуждениях и поступках. Ты видишь в нем будущего математика. А я считаю, что Юрка больше склонен к искусству: он очень эмоционален. Из всей нашей троицы: ты, я, он – я самая неодаренная. Я обыкновенная.

Ну, а теперь о самом важном. Если бы это был исторический труд, здесь обязательно употребили бы слова: «поворотный момент». Ведь и вправду все перевернулось. Смена декораций произошла так внезапно, как это возможно только в волшебном театре. Я шагнула за порог. Ты вышел на площадку и стоял на лестнице, придерживая дверь. Мне было не так уж весело. Кончилась еще одна встреча. И все, как раньше. Ничего не изменилось. Я возвращалась к обычной жизни – без тебя. На прощание я погладила рукав твоего махрового халата. И провалилась. Даже вскрикнуть не успела. Провалилась в небытие. Потом ты рассказывал то же самое: «Ты дотронулась до рукава. Это было так нежно. Мне стало так тепло. И вдруг – полное отключение. Как сон. Или смерть».

Почему они выбрали именно нас? Кто знает, как они углядели нас среди миллиардов землян? Но, так или иначе, началось второе действие. Инопланетный корабль. Светящиеся тексты на стене в большом, выстроенном специально для нас помещении. Первый текст был такой: «Приветствуем землян на нашем корабле. Мирные лазутчики». Потом слово «лазутчики» погасло и вместо него появились два: «разведчики Вселенной». Табло напомнило мне аксаковский «Аленький цветочек». А то, что их переводчик не всегда сразу находит синонимы в нашем языке, было таким человеческим. Почему-то я сразу поняла, что происходящее реальность. Ты стоял рядом напряженный.

И это напряжение готово было вот-вот перейти в восхищение. Ты тоже поверил. И был потрясен. Но какое потрясение могло остановить работу твоего ума? Ты мысленно подвергал анализу свои впечатления, ты хотел узнать, при помощи каких сил удалось этим «лазутчикам» погасить сознание, а затем снова его возродить, не повредив ничего, ничего не нарушив. Ты пытался разобраться в происшедшем объективно и беспристрастно. Но разве сразу такое возможно! Ты стал задавать вопросы. Тебе отвечали. Но ответы – я видела – не удовлетворяли тебя. Я попробовала понять ваш разговор, но после нескольких внушительных формул, произнесенных тобой скороговоркой, отказалась от попытки, просто крепко прижалась к тебе, найдя в этом спасение от непонятного. Но не улавливая смысла беседы, я ощутила, как в тебе растет раздраженность и как ты изо всех сил пытаешься ее подавить. Уж мне ли не разбираться в твоих вроде бы спокойных интонациях, в том полном отсутствии жестов – ты как будто леденеешь весь, – которые характерны для тебя рассерженного. Я и наблюдала-то тебя таким раза два-три, из больше. И дала себе слово никогда впредь до такого состояния тебя не доводить. Это были случаи, когда я могла потерять тебя. И поэтому сейчас я испугалась. Но тут ты спросил понятно:

– Так вы хотите, чтобы мы полетели с вами?

Я насторожилась. Ответ «Да» на табло значил для меня слишком много. Я оттолкнула тебя и отчаянно закричала:

– А Юра?! Я хочу домой! У меня сын!

Ты схватил меня, сжал.

– Погоди, успокойся! Читай!

Я ничего не видела. От горя у меня закрывались глаза: я представляла себе Юрку осиротевшим, обездоленным.

Я вырвалась, я металась. А ты пытался остановить меня и что-то говорил, говорил… Но за своими криками: «Домой! Я хочу домой!» – я ничего не слышала.

– Твой сын здесь! Ты видишь, там написано: твой сын здесь!

Слова доходили не сразу. А когда дошли, я упала на пол и заплакала. Сквозь плач я все-таки услышала твой вопрос:

– Мы имеем право отказаться от полета?

Я взглянула на экран. Какое-то время он был затуманен. Потом я увидела: «Да. Все вместе или избирательно. Через две недели».

Я повторила:

– Две недели… – Ко мне вернулась трезвость, и я сказала почти тихо: – Хотелось бы остаться с тобой наедине.

Табло погасло. Задвинулись шторы. Я оглядела комнату и нас. Комната как комната. А вот мы! Ты в халате, в домашних тапочках. Я в пальто, косынка выбилась, берет валяется на полу. Лица у обоих возбужденные. Я сняла пальто, подобрала берет и села в кресло рядом с тобой. Ты задумчиво произнес:

– Первый опыт завершен. Что мы имеем? Реакция земного ученого. Степень материнской привязанности. Рассудок и эмоции. Для начала неплохо.

– Ты о чем?

– Так, ерунда. Кто знает, какие у «них» методы…

– Почему ты так?.. – Я не могла найти подходящего определения, чтобы не задеть тебя. – Чем «они» тебе не понравились?

Ты на секунду напрягся, но сразу овладел собой.

– Меня водили за нос.

– Да, с тобой этого лучше не делать.

– Не издевайся! Я почувствовал себя неандертальцем. Я еще не дорос до их дел!

– Чувство, конечно, неприятное и для тебя непривычное. Но, наверное, мы до них и правда не доросли.

– Ты права. Но не будем об этом, а то поссоримся раньше времени.

– Ты предвидишь ссоры? – Я не любила, когда ты прогнозировал плохое, потому что твои прогнозы, как правило, сбывались.

– Оленька, давай помолчим.

Я смолкла. И только сейчас вспомнила: надо пойти посмотреть, как там Юра. Но тут открылась дверь и в проеме возник он сам.

– Ма, а, ма! И кто это догадался постелить мне то короткое одеяло, которым я укрывался в детстве? Я лежу под ним, как пень враскорячку – все корни наружу.

– Иди сюда!

Он подошел. Я обняла его, теплого, живого.

– Здравствуйте, дядя Женя!

– Привет, Ученый!

– Сыгранем?

– Завтра.

Имелись в виду шахматы. И ты уже не один раз Юрке проиграл.

– Завтра, завтра, не сегодня, так лентяи говорят. – Сын был обижен и по-своему мстил за обиду.

– Шел бы лучше спать. Держи. – Я стянула с дивана плед.

– Ладно уж. – Юрка удалился, волоча плед по полу и всей спиной подчеркивая свою независимость.

Ты сидел и молчал. Мне тоже было о чем подумать.

Я еще не до конца поняла, что же произошло. А вдруг все это: провал, корабль, две недели, полет в неизвестность, таинственные собеседники – какая-то грандиозная мистификация, или попросту все это мне снится. Что ж, в таком случае я проснусь и это будет самый фантастический сон из всех, которые мне снились. А если нет? Да ведь то, что случилось, – необыкновенная удача для меня. Ты, я, Юрка – вместе и теперь уже точно – на всю жизнь. А не об этом ли я мечтала последние годы? Как часто я представляла себе нашу семью, видела тебя хорошим мужем и отцом, себя – любящей женой и заботливой хозяйкой, сына, которому тепло и радостно расти в нашем доме. Я еще раз огляделась. Мирно выглядели занавески на окнах, стол, покрытый скатертью, ковер под ногами, привычная мне мебель – смесь меблировки твоей и моей квартир. Я встала, подошла к двери, из которой появился Юрка, приоткрыла ее: детская. Еще дверь – кухня. Еще одна спальня. Квартира была большой и удобной. Только нигде я не нашла выхода из этой квартиры. Выглянула в окно. Пелена. И ничего, что можно было бы разглядеть за нею.

Ты спокойно наблюдал за моими действиями. Я вернулась к тебе, села перед тобой на корточки, уткнулась лицом в твои колени. Ты вздрогнул. Между нами прокатилась волна. Ты поцеловал меня в затылок, в шею, в плечо. Но вдруг резко прервал поцелуи:

– Нет!

– Чего ты?

Мне не нужно было твоего ответа. Я и так почувствовала, как ты замкнулся. И поняла причину. Я и сама машинально оглянулась на табло.

– Ты из-за «этих»? Ты думаешь, они смотрят?

– А ты как думаршь?

– Да уж… – Нельзя сказать, что я сразу оценила последствия этого открытия, но сейчас ласка была отравлена. Я отстранилась, хотя и осталась сидеть на полу, у твоих ног. – Нам надо лететь?

– Понимаешь…

– Я все понимаю, дорогой. Все. Это как исполнение мечты. Ты ведь ученый. И перед тобой, перед первым – иная цивилизация…

– Что дал тебе осмотр? Мы в изоляции?

– Ну, не у всех бывают такие удобные камеры и такие приятные сокамерники…

– Так ты уверена, что это правда?

– Не знаю.

– Вот то-то же. Нет, Ольга, в тебе пропал исследователь. Сомнение – начало всех начал. И пока я не пощупаю «их»…

Я уловила в тебе что-то похожее на угрозу.

– Как ты себя чувствуешь? – Ты смотрел на меня с заботой, окупавшей для меня тяготы этого вечера. Но чувствовала я себя неважно.

– Честно говоря, немного измочалена.

Ты как будто и не ожидал другого ответа.

– Да. Я тоже устал. На таблетку. Поспи.

– А ты?

– Я еще немного посижу, подумаю. И тоже лягу. – Ты улыбнулся, и с легкомыслием, на которое, по твоему мнению, был способен, спросил: – Ну и как ты представляешь, какие «они»?

Я опять вспомнила «Аленький цветочек».

– Страшилища, раз не могут показаться добрым людям на глаза.

Во второй раз за сегодняшний день ты посмотрел на меня с благодарностью.

– Ничего не бойся.

– Я не боюсь, милый. Ты со мной.

Я действительно еще ничего не боялась. Таблетку пить не стала – знала, что и без нее засну моментально. Так и случилось.

Когда я проснулась, ты уже не спал. Сидел на краю моей постели и смотрел на меня.

– Доброе утро, – сказала я.

– Какая ты красивая!

– Да ты что!

– Я всегда, когда нам случалось просыпаться вместе, смотрел на тебя и не мог привыкнуть, какая ты красивая. И не привыкну никогда.

– Привыкнешь. Теперь мы каждый день будем вместе. Мы вместе на-всег-да!

Я сама еще не освоилась с этой мыслью. И неслыханное счастье обожгло меня, едва я произнесла это раздельное «на-всег-да». Я легко поднялась, накинула халат.

Умылась. Занялась завтраком для своих мужчин. Мне еще никогда не было так хорошо! Если бы ты знал, как мне в этот момент было хорошо! Впрочем, ты знал. Ты всегда видел и понимал мое состояние лучше меня.

Мы позавтракали втроем. Ты был сосредоточеннее, чем обычно, но я легко оправдала тебя: опять идеи, опять наука – я не сомневалась, что даже в таком неопределенном положении, в каком мы оказались, ты попытаешься найти просветы, зацепки, чтобы загадочное стало тебе понятным – то есть опять то, в чем я не разбиралась. Но и раньше, на Земле, я не мешала тебе работать. Неужели я стану делать это здесь?!

Я с удовольствием подавала на стол. И кажется, кроме меня, особенную радость от того, что мы вместе, испытывал Юрка.

– Дядя Женя! Мама! – Он задавал пустяковые вопросы, обращаясь попеременно к нам обоим, и видно было, что ему хотелось бы, чтобы этот завтрак длился как можно дольше.

Я чмокнула Юрку в щеку, выставила его из-за стола, прикоснулась к твоим пальцам – ты руку убрал. «Неприятно это подглядывание», – подумалось мне, но вслух я этого не произнесла. Зачем портить радость? Мне казалось, что все утрясется. Я вспомнила, как Марья назвала меня недавно твердолобой оптимисткой. Я улыбнулась этому воспоминанию. Ведь если вдуматься, мой оптимизм еще не подводил меня. Я не только встретила и удержала тебя, я к тому же и впрямь буду для тебя единственной на свете!

Дальше в пьесе, которую мы разыграли, все более или менее мирно. Мы облазили доступные нам помещения.

Юрке сказали, что будем пока жить одни на сказочном корабле, улетающем через некоторое время к другим планетам. Юрка принял игру. Она его очень обрадовала. Какого мальчишку не обрадует игра в космонавтов!

– Мы сами летим или нас похитили? – задал он вопрос, заглядывая в корень.

– Похитили, конечно! – отвечаю я таким уверенным тоном, чтобы он ни в коем случае не поверил.

– Вот это да! Ну вы даете! – Юрка был уверен, что все это нами придумано. Большего нам и не требовалось для начала.

Рабочие помещения – накануне я до них не добралась – были оснащены земной техникой: лабораторные столы, приборы, пульты.

– С умом оборудовано, – одобрил ты. – Есть все, что необходимо для работы биолога, математика и… – Пауза затянулась.

– И кого еще? – спросила я.

– Физика и астронома, – договорил ты резко.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Так, ничего…

Мне не понравилась твоя резкость, но я не стала заострять на ней внимание.

За обедом Юрка болтал и болтал, фантазировал и фантазировал и завершил свои выдумки словами:

– Во ребята позавидуют!

У меня сжалось сердце. Ребята… Легко сказать! Вот когда впервые мне стало страшно. Я встретилась с тобой взглядом. Ты испытующе смотрел на меня. Господи! Да ты уже думал об этом! Обрывки мыслей заколотились во мне, и, побеждая все, как-то медно звучала шиворот-навыворот строчка дурацкой песенки: «Кто-то находит, а кто-то теряет…» Нахожу-теряю, нахожу-теряю… Собственно, я думала не о себе, а о Юре. Я не могла дождаться, пока сын заснет. Все валилось у меня из рук. Чего хотят от нас? Зачем все это нужно? И когда наконец вечер наступил, я все вопросы и всю нервность выплеснула на тебя. Впрочем, если быть честной, то я попробовала поговорить с табло, но «оно» отвечать не захотело. Страхов от этого не убыло.