Текст книги "Занимательная ксенобиология"

Автор книги: Аркадий Голубков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

— От черт! Все груза посрывает.

— Не любит он кольчужку, вишь, как не любит.

— Не посрывает, — почти не размыкая губ, обронил Старенков. — Счас в траншею ляжет. Немного осталось. А там как по маслу поползет.

Надсадно выли дизели, скрипела деревянная оплетка дюкера, все вокруг насторожилось, даже сама природа поутихла, не смея перечить тяжкому рабочему грохоту машин. Как же все-таки ляжет в траншею дюкер, не подцепит ли носом какой-нибудь центнерный донный валун? Хуже, если этот валун угодит под тулово дюкера — тут уж беда! Но не должно быть никаких валунов, водолазы все обследовали, подчистили траншею. Вообще-то Полтысьянка — река опрятная, и дно и берега в порядке держит, грязи не допускает...

Дюкер, слабо крякнув, погрузился в воду, со дна взлетели на взбудораженную рябь огромные пузыри, лопнули с пистонным щелком, подбросив вверх султаны воды. На лед выбросило несколько мелких рыбешек. Две, заплясав бешено, как на раскаленной сковороде, спрыгнули назад, одна, менее расторопная, прилипла мокрым боком ко льду. Уно Тильк, как ребенок, помчался к рыбешке, оторвал ее, вялую, широко раскрылатившую жаберные крышки, с обкровяненным полупрозрачным ротиком.

— Плотичка. Самец. С молоком, — показал ладонь, в которой густела розовая слизь, опустил рыбешку в воду, но та всплыла вверх брюшком.

— Отплавал свое твой самец.

— Давай-ка на шампур и в пламя — будет что на обед.

— На обед и без того будет. Начальство прибыло — кормежка предстоит по высшему сорту. С северным коэффициентом.

Костылев находился все это время рядом со Старенковым, даже к начальству ходил вместе с ним. Правда, бригадир, озабоченный, с обвисшим замороченным лицом, с жесткими неприязненными глазами, напружиненный, готовый каждую минуту к неожиданности, вот уже три или четыре часа подряд не расслабляющийся, не замечал своего товарища, даже не узнавал, когда сталкивались нос к носу. Вот, что называется, человек ушел в себя.

— Долго тащить этого угря будем?

— Если все хорошо пойдет, дня три.

Вскоре пришла весть и со дна. Из колодца выбрался водолаз, синея замерзшим лицом и выстукивая зубами дятловую дробь, доложил, что дюкер лег на дно, идет по траншее нормально. Потом водолаз, выбравшись из негнущегося костюма и прыгая на льду, высоко задирая локти, добавил, что рыбы в реке много, вся проснулась, видать, весна на подходе. Из-под дюкера такой осетр выскользнул, промахнул мимо смотрового стекла, что чуть с ног не сбил, пожаловался водолаз. Страшно стало — корова, а не осетр, в полтора центнера весом.

Все вдруг заулыбались, в каждом ведь живет охотничья или рыбацкая страстишка, жилка добытчика. Предками дадена — далекими предками, что жили только охотой, мамонтов били, так сказать, на котлеты, ящеров — на антрекоты.

Набежали рассказчики, у каждого своя история, и напряжение спало, всем веселее сделалось.

— А у одного типа как-то, это на Конде было, ощенилась сука. Он одного щенка себе оставил, остальных, когда пошел рыбалить, забрал с собой. Благополучно утопил их, сел рыбу удить. Вдруг одна удочка у него хряп! — чуть ли не пополам, еле успел за конец ухватить. Полчаса боролся с рыбиной, взмок весь, обессилел, вытащил все-таки на берег. Оказалось, сом. Килограмм на тридцать. Стал он чистить сома, а там щенки потопленные. Всех сом проглотил! Ну и ругался же рыбак!

— Надо полагать.

— Не топи щенков, не топи!

— Собака, она друг человека.

— Очень свежая мысль.

— Вот бог и наказал.

— А ханты, те рыбой оленей кормят. Особенно зимой рыбка хорошо идет — отсыпет олешке рыбы из мешка, тот и грызет ее, как морковку.

— Да, ханты — великие спецы по рыбе. Рыбой и живут.

— Ты видел их дома? Настоящие хантские дома? На воде стоят. На сваях. Строятся вроде бы вверх дном — к небу дома ширше, к фундаменту уже, я видел.

— Это чтоб дождь не тревожил, в дом не затекал.

— А как они птицу ловят! Ого-го! Хитроумные ловушки. Слопцы называются.

— К нам в балок как-то зимой ханты пришли. Пешком, без оленей, прогуливались вроде бы. Двое, оба веселые, улыбки шесть на девять. «Далеко живете?» — спрашиваем. «Нет, недалеко», — отвечают. «Когда вышли?» — «Вчера утром». Это значит, сотню километров отмахали, чтоб людей повидать.

— Ничего себе прогулка.

Старенков стоял на берегу Полтысьянки, прочно и широко вогнав унты в снег, время от времени оглядываясь, не подают ли сигналы от трубачей, как они называли трубоукладчики, правильно ли идет дюкер, не ломается ли обшивка. Нет, все шло нормально, все вроде бы нормально. Тьфу-тьфу-тьфу, сотню раз надо через плечо сплюнуть, сотню раз костяшками по дереву постучать.

Подумалось: вот и зима на исходе, остались какие-то жалкие крохи, всего ничего.

За спиной поднялось солнце, сквозь туманную рядь проступила длинная темная полоска противоположного берега, точечки под белым обрывом — это люди, наверху же, на самом обрыве, светлеют сосновые стволы. А вон и приземистая тушка лебедки, от которой, как нитки из катушки, исходят тросы, опускаясь в дымную полынью, вызванивают свою бурлацкую песню.

В работе перестало ощущаться время, его бег, люди забыли, что существует такая вещь, как время, забыли про завтраки и про обеды, про солнце и звезды.

Сюда, на берег Полтысьянки, уже в вечерней мгле Старенкову доставили гнутую алюминиевую посудину, придавленную сверху крышкой от кастрюли. Открыл, а в посудине — распаренная рассыпчатая каша с дымящимися буграми мяса, комком масла, вплавленным в макушку пахучей фудзиямы.

— А вот те орудие труда, — Ксенофонт Вдовин, который принес посудину, достал из кармана алюминиевую ложку, торжественно вручил бригадиру.

Старенков расчистил рукавицей место на поваленном корневище пихтача, устроился на нем, стал есть кашу, поглядывая в замутненную, бурчащую воздухом полынью, куда уходило тулово дюкера, и одновременно на противоположный берег.

— Что, Павло? — подошел Костылев, сел рядом. — Сил набираешься?

— Грустно чего-то. Тоска в голову шибает. Не пойму, что со мной творится.

— Конец работы, оно и неспокойно. Начало нового дела только в ноябре предвидится. Это когда еще будет? За горами еще. А сейчас что... Еще несколько деньков, и зимник поплывет. В отпуска пойдем. В общем, уже не до работы. Когда с чем-то прощаешься, обязательно грустно становится. Закон природы. Душевная физика.

— Гмм. Хошь, кашей поделюсь? Нет? Ну нет так нет.

Костылев подумал, что странность старенковская оттого, что большую ответственность за протяг дюкера ощущает, она и придавила бригадира, как коршун воробья, вот и тяжко ему, и на душе сумеречно.

Дюкер тащили весь день и всю ночь без перерыва.

Утро началось с беды.

К Старенкову прибежал вездесуй Вдовин, без шапки, нараспашку, голая грудь на мороз выставлена.

— Бригадир! Дюкер трещину дал!

Старенков даже в лице изменился, глаза вызеленились злым огнем.

— Чего мелешь?

— Не мелю. При прогибе, видать, это стряслось. Один из швов, кажись, треснул.

И это еще до испытания дюкера под водой! Что будет, когда ему нагрузку в полтора раза выше нормы дадут! Располощет нагрузка дюкер на рваные куски, разнесет по частям.

Надо срочно посылать к трещине водолазов, срывать обортовку, снимать груз, соскабливать изоляцию и варить на глубине, заделывать свищ.

Доложили начальству.

— А может, лучше дюкер назад вытащить? — спросил Елистрат Иванович, невозмутимо погладывая «Холодок». — Здесь, на берегу, разобрать и новый шов сделать.

— Время! Время упустим, Елистрат Иваныч! Если река тронется, то дюкер до зимы сохнуть будет. Вы не глядите, что лед толстый. Река вот-вот пойдет. А потом, вытаскивая, мы еще больше поломать его можем.

— Значит, решили под водой свищ заделывать?

— Под водой.

— Учтите только, что водолазы, как водится, сварщики никудышные. Водолазное дело они знают на ять с плюсом, а сварку — спустя рукава. На двойку с минусом.

— Это я знаю.

— Наклепают такое, что не рады будете.

— Попробую своих сварщиков под воду спустить.

Елистрат Иванович даже поперхнулся «Холодком».

— Под воду? А если кессонка?

— Здесь глубина воробью по колено. Никакой кессонкой и не пахнет. А водолазы, они будут страховать.

— Предупреждаю — на спуск специальное врачебное разрешение нужно.

— Ответственность, если кто согласится в воду пойти, я возьму на себя.

— Как хотите. Мое дело предупредить. Но если можно все-таки водолаза послать на это дело — посылайте водолаза.

— Добро. Я узнаю...

Старенков вышел из командирской будки, шагнул в снег, увидел Вдовина, его напряженное потное лицо, поморщился.

— Чего, бригадир? — пробормотал Ксенофонт вопросительно.

— Ничего. В древние времена гонцам, принесшим плохую весть, головы рубили.

— Так то в древние. Что делать будем?

— Собирай бригаду! И водолазов зови.

Бригаду не надо было собирать, она в полном составе находилась на полтысьянском берегу.

Когда пришли водолазы, Старенков откашлялся, неловко потеребил руками бороду, глубоко вздохнул, прогоняя подступившую к горлу сухость.

— Ребята, дело вот какое образовалось. Дюкер на глубине неожиданно пузырить начал. Свищ. Свищ этот надо заделать под водой. Только под водой. Назад вытягивать дюкер нельзя. Не успеем справиться. Полтысьянка должна вот-вот стронуться. Не глядите, что лед толстый, — помолчал, прислушиваясь к плеску воды в полынье. — Лед, он в полдня тонким, как папирус, станет. Или будем все-таки назад вытаскивать, а?

— Нет, — раздалось сразу несколько голосов.

— Теперь вопрос к водолазам. Кто из вас может варить на глубине?

Было слышно, как пошумливает ветер в сосновых шапках, играет лапами, выдергивает ржавые отсохшие иголки, роняет вниз и те падают с сухим невесомым треском. Где-то сонно каркала ворона.

— Понятно, — тихо произнес Старенков, присел на корточки, — никто не умеет. Тогда дело наше, ребята, дохлое. Насчет Полтысьянки я ведь не шучу. Она снимется в один присест, это предсказано. Я сегодня с метеорологами разговаривал — те предупредили. Как только снимется, так вода сразу на подъем попрет, все затопит. И до осени не сойдет. — Он скатал пальцами снежок, выжал из него творожную влагу. — А нас на том берегу уже ждут. Встречная нитка. Не видно ее еще, но вот-вот завиднеется.

Выступил вперед старший водолаз — невысокий крепыш с пристыженным лицом, развел перед собой красные жилистые руки.

— Дело это ответственное. По мелочам мы можем, а тут штука крупная. Срезаться несложно. Не беремся.

Старенков сплюнул, поглядел тоскливо поверх голов, огладил рукой борт полушубка, там, где сердце.

— Чувствовал я беду эту, черт возьми. Видит бог, чувствовал. М‑да. А как бригада? Варить в воде, братцы, придется. Может кто-нибудь? В глубине, в холоде. Над головою лед, под ногами — рыба. А?

Бригада сидела молча, никто даже не шевельнулся, каждый обдумывал предложенное. Прав водолаз: дюкер заделывать под водой — вещь нешуточная. Вода такая, что пробкой через пятнадцать минут наружу выскочишь, а тут работы часа на три. Такую простуду-лихоманку можно получить, что вся зарплата на лекарства уйдет. Не-ет, ремонтировать дюкер на полтысьянском дне — дело серьезное.

— Тогда тянем назад. Другого выхода нет. — Старенков расслабил пальцы, тяжелый проволглый снежок выскользнул, тупо шмякнулся в обелесенный, пропитанный мокротой носок унта.

Костылев сунул руки в карманы дубленки — не заметил, как застыли, бугры ладоней вздулись, побелели. Сощурился. Перед ним возникла, замерещилась чья-то фигура. Сощурился сильнее — женская фигура-то, ладная какая! Клавка Озолина! Глаза посверкивают плутовато, в них — затаенная страсть игрока. Достала из лаковой сумки несколько красненьких бумажек.

— Пошла к черту! — беззвучно прошептал Костылев, сопротивляясь жаркому, зовущему томлению. — Вспоминать даже не хочу.

Потер виски пальцами, вспомнил Дедусика, его неприкрытый интерес, когда задавал вопрос в больнице, намекал на премию, и вдруг так обидно ему стало, что хоть кричи. Бабке Лукерье Федоровне денег на старость он заработал, на ремонт домишка хватит, зачем же ему еще? Не в этом главное. Бригада чуть было не приняла его за рвача, вон до сих пор он встречает неверящие глаза.

Старенков тяжело хлопнул ладонью по колену:

— Тогда другого выхода нет. Будем выбирать дюкер обратно. Точка.

— Погоди, бригадир, — Костылев поднялся, лицо у него было бледного липового цвета, в желтизну — еще не заветрел после больницы, у всей бригады портреты в коричневу, шелушатся, сплошь темные краски, а Костылев по-прежнему бледен. — Я тебе рассказывал, что в армии водолазом служил. Всякое мне приходилось делать — и якоря со дна бухт поднимать, и минные поля рвать, и старые торпеды обезвреживать. Всякое. Чинили корабли на плаву, варили, клепали обшивку. Так что я хоть и не сварщик вроде бы, а работу эту сделаю.

— Сиди ты! Недавно ведь с больничного.

— Об этом прошу не вспоминать, — проговорил Костылев твердо.

— Нет, так нет... Водолазы тоже вроде бы сварщики. Якобы, как будто бы, вроде бы, — Старенков усмехнулся жестко. — Только никудышние. Если твое «вроде бы» такое же никудышное, то лучше не надо.

Закашлялся, недобро посмотрел на водолазов.

— Хочешь, вот что сделаем, — предложил Костылев. — Я покажу, как я варю, Контий Вилат покажет, как он варит, пусть водолаз свое ремесло тоже продемонстрирует. Если я общелкаю всех — иду под воду. Уступлю хоть одному — греюсь на воздухе.

— Контия тебе не обскакать. Он палец к носу медью приварить может — носу не больно и оторвать нельзя, — сказал Старенков. — Потому и в бригаде держим.

— Контий — мастер на большой, — заявил Вдовин самодовольно, похлопал себя кулаком по груди.

— Слушай, Иван, тебе что? Одной болячки мало? Чуть без ног не остался... А? Хочешь вторую хворь заработать? — Старенков яростно поддел носком унта льдышку, та, прожужжав в воздухе, плюхнулась в водную чернь.

Резок, нетерпим что-то стал в последнее время Старенков. Видно, устал. На отдых, видно, пора.

— Хочу или не хочу — это мое дело. Главное — дюкер.

— Правда твоя. Время идет. Оно не то что золотое, оно — брильянтовое. Тащи, ребят, сюда маску и сварочную вилку с электродами. Уно, ты к генератору, держи его на «полном вперед!».

На площадку выкатили несколько колбасин — обрезков труб-«тыщовок», притащили ящик из-под макарон, сколоченный из хлипких досочек, а в общем целый, чтобы экзаменуемому было на что сесть и легче справляться с заданием, притащили рогульку с толстой, обмотанной изоляцией ручкой. Костылев выглядел мрачным, на лице проступило огорчение — в общем, ни к чему, конечно, это театральное представление. Но хода назад нет. Он понимал, что может опростоволоситься перед тем же Вдовиным. КВ — профессионал, обойти его дело трудное, он варит, словно поет. Усмехнулся, на минуту представив, какую песню может изобразить Вдовин своим хрипатым голосом...

Старенков достал три спички, две надломил, одну больше, другую меньше, зажал их двумя пальцами, кончики упрятал в кулак.

— Кто вытянет самую короткую — первым варит, среднюю — вторым, длинную — последним.

Самая короткая выпала водолазу — усатому малому со сведенными, как у рака, к переносице глазами; средняя — Костылеву, Вдовину, как всегда, подфартило.

Водолаз варил резкими короткими всплесками, суетно, часто отрывая электрод от шва и щуря глаза на тускнеющую красноту. Шов у него получался неровным, кочкастым, в наплавлениях металла.

— Хватит, — сказал ему Старенков недовольно. В лучшем случае тебя через два месяца учеником сварщика можно ставить.

Сварщик, обиженный, что-то пробурчал под нос и отошел.

На макаронный ящик уселся Костылев, выдернул из рогульки электрод, которым варил водолаз, откинул в наст. Из снежной норки, куда вошел разгоряченный прут, шипя, вытекло облачко пара. Выбрав новый электрод, с ровной красной обмазкой, обмедненным, похожим на лезвие рапиры острием, вогнал в усы держателя.

— Варить тебе самый чуток, — сказал Старенков, — вот столько, — отмерил двумя пальцами кусок стыка в пол-ладони длиной.

На флоте Костылеву приходилось варить куда больше в воде, чем в обычных условиях, — в воде ему, честно говоря, было проще варить, чем на суше, хотя теорию и практику «сухопутной» сварки он тоже проходил. И даже в большем объеме, чем проходят нынешние ученики, готовясь сдать на разряд: армия есть армия, бог Марс точной работы требует.

Разогрел стык, держа рогульку под наклоном, оплавил ровным длинным канальчиком, сверху залил металлом. Закончил варить, когда в усах остался короткий, с приплюснутым пятачком обмягченного металла штырек.

— Все! — сказал он, поднялся с ящика.

Шов, он у всякого творца свой рисунок имеет. Каждый варит, будто ручкой пишет. И каждый по-разному: один строчку кляксами украшает, другой чистенький почерк имеет, один накладывает металл слева, другой — справа, третий — сверху. Костылевский шов был спокойным, с хорошим проваром.

— Вот те раз! — воскликнул кто-то не без удивления.

Пришаркал Вдовин, почесал полуголый, с редкими кудельками растительности затылок, поглядел на Костылева вприщур, и тот уловил в его быстром трезвом взгляде что-то причастное к обману и одновременно нежное, неожиданно мягкое, полное надежды.

— Не-а, — подув в нос, сказал Вдовин, сдвинул шапку на нос, зыркнул лукаво. — Я лучше не сумею.

Старенков запустил руку в бороду, ожесточенно потрепал ее. Смятение, потерянность, жалость крылись в этом ожесточении.

— Па-анятно. Слушай, Вань, а техбез ты знаешь?

— Технику безопасности?

— Ее, грешную.

— Спрашивай.

— Что должен сделать подводный сварщик перед началом работ?

— Должен детально изучить место, вернее, кусок реки, где ему придется варить. Если скорость течения больше одного метра в секунду, то это место надо оградить щитами.

— М-да. Вот тебе и се лави. Точно. Давай-ка пункт второй. Что делает сварщик, если на поверхности воды разлит бензин, керосин, нефть? Словом, что-нибудь этакое, что от одной спички пыхнуть может?

— Побойся бога, сейчас же лед.

— Твое дело — отвечать.

— Нечего делать. Должен нырнуть в воду, перекрестившись, а резак зажигать только под водой, на глубине.

— Ладно. Готовьсь! — проговорил Старенков, направился к дощатому командирскому сарайчику, напрямую, в обход тропки. Плечи его были опущены, спина трудно напряжена, ноги оскользались в вязком сочащемся снегу. Дважды он чуть не упал, но продолжал упрямо продираться по крутизне, не оглядываясь, двигаясь медленно и тяжело.

21

Костылев ступил на мокрую, размочаленную обшивку дюкера, боком сдвинулся по ней, волоча за собой шланги, всхлипывая и морщась от дрожи в ногах, ощущая неприятную запотелость груди под толстым колючим свитером, сковывающую тяжесть водолазного комбинезона, прилипшую к животу огрузность свинцовых медалей — специальных утяжелителей, без которых водолаз всплывет наверх, как яичная скорлупка. Он посмотрел сквозь туманно отмокревшее стекло шлема на берег, на длинную шеренгу людей, безмолвно жестикулирующую, открывающую рты, и его неприятно поразила замороженность звуков — до него не доходило ничто, кроме хрипа собственного дыхания.

Медноносым ботинком, в котором отразился свет скатывающегося к горизонту солнца, он проломил ледок, сковавший полынью, подтянул к себе упрямые, мускульно сопротивляющиеся шланги, неуклюже нащупал свинцовой подошвой сучок на бортовине дюкера, нашел, постоял, примеряясь сделать следующий шаг, увидел деревянную пластинку лестницы, привязанную к двум веревкам, обрадовался ей. Зная, что в воде ему двигаться будет куда легче, шагнул смелее, глядя, как шевелятся угрями выползающие из черной полупрозрачной воды шланги водолаза — того, с глазами, сведенными к переносице, ушедшего первым. Зацепился носком бахила за пластину, оперся на нее. Сдул с верхней, обметанной потом губы соленые едкие капли, пошевелил головой, ткнул затылком в кнопку стравливателя. Нажал, услышал шипение. Работает.

Держась руками за бортовину дюкера, спустился на вторую ступеньку, потом на третью. Погрузился в воду, пустив долгую бурлящую струю, проверил, хорошо ли подается воздух. Хорошо. Ему показалось, что он даже чувствует, языком, небом ощущает запах вечерних сосен, хвои, опадающей в снег, смолы, напластовывавшейся в иззубринах стволов, в грибовидных кряжинах, чует костерный щелк, дым. А костры на берегу как зажгли, так и не тушили. Снег вокруг них вытаял, даже прошлогодние зеленые ростки клюквы начали распрямляться, обманутые костерным теплом. Клюковку заметили, накрыли стаканом, чтобы не затоптал кто нечаянно.

— Иван, как настроение? — услышал он совсем рядом оглушающе громкий, совершенно неискаженный голос Старенкова.

Вздрогнул, ответил не сразу. Это насторожило бригадира.

— Может, тебе вернуться? А? Слышишь меня? Что за черт!

— Настроение на большой, как говорит моя бабушка, — ответил Костылев медленно. — Все в порядке, иду ко дну...

— Не шути.

— Не буду, — пообещал Костылев.

Под водой он огляделся — длинное, обитое далеко видимыми светлыми досками тулово дюкера неуклюже уходило в глубину, напоминая гигантское страшноватое тело доисторического животного. Того гляди, животное оживет, взбрыкнет хвостом, одним ударом сдерет ледовое одеяло с Полтысьянки, и забурлит тогда вода, застонут берега. Но животное молчало. Лед приподнимался куполом в центровине над тёком реки; там, где он был толще, темнели напластования, будто пыль сгустилась, где тоньше, можно было даже нащупать глазами блеклую расплывающуюся точку солнца. Сурово, мрачно было под водой.

Далеко впереди пускал белые пузыри водолаз, ушедший первым, стравливал воздух. Костылев нащупал негнущимися, закованными в толстую броню пальцами кнопку фонаря, висевшего над медалью-грузом, надавил на нее. Собранный в снопик луч неуверенно втесался в темноту, разогнал мутные, похожие на дым клубы, проник сквозь них, и Костылев разглядел, что клубы — это собранная в облако рыбья молодь. Проснулась рыбешка! Потом снопик уперся в шипастый, защищенный латами бок осетра, медно заблиставший в свете. Рыбина, непуганая, незнакомая с человеком, с неопасливым любопытством разглядывавшая воздушную буркотню, оставляемую водолазом, по-поросячьи вывернула голову в сторону Костылева, оглядела его с непритворным изумлением, в смугляном сверке ее зрачков отразились сложные чувства, какая-то борьба. Потом центнерный гигант, считая свою силу неоспоримой, не допуская даже возможности покушения на собственную особу, шевельнул плавниками и со скоростью торпедного катера подлетел к Костылеву. У осетра глазки были маленькими, свинячьими, жаберные крышки, как печные заслонки, торчали воинственно в стороны. Потом взгляд рыбины охладел, в нем заметались враждебные блески.

— Пошел вон! — крикнул на осетра Костылев, как на собаку.

— Т-ты чего? — встревожился на берегу Старенков.

— Осетр подплыл, обнюхивает.

Старенков булькающе засмеялся:

— Хлеба просит?

— Фиг его знает! Может, ему медали мои понравились. А может, под дельфина ладится, — проговорил, напрягаясь, Костылев, стараясь, чтобы его настороженность, плохо сокрытая равнодушно выговоренными словами, не передалась наверх, чтобы на берегу не усекли что-нибудь недоброго. Он, засопев и стравив побольше воздуха, поднес руку к осетриной морде, твердой и острой, как керновая часть бомбы, уперся, со страхом ожидая, что осетр сейчас вильнет головой и цапнет зубами за руку, спросил себя: «Есть ли у осетра зубы? Есть или нет? Он же не хищный...» — и с силой надавил на рыбий нос.

Осетр круто выгнул толстое ловкое тело, потом, враз вспузырив воду, испуганно метнулся наверх, к потолку льда, перед Костылевым промелькнуло пятно упругого хвоста. Чуть не задел его осетр, а если б задел, наверняка бы смотровое стекло вдребезги. Под куполом, впоровшись в ядрышко солнца, осетр распрямился, растаял в глубине. Костылев вздохнул облегченно. Все остальные рыбины, всякие сороги, окуни, сырки, щуки, попадавшиеся далее, казались ему добродушными котятами по сравнению с гигантом осетром.

Дно Полтысьянки было каменистым. Много обросших черной тинкой валунов, пугающих своей бесприютностью, много ям с берложьей темью — в таких воронках, сказывают, черти водятся. Много глубинных выдавлин и бугров; кое-где попадались мертвые, тяжелые, как чугун, лесины, не одну уже сотню лет пролежавшие на дне. Под косо прогнутым телом дюкера чернела траншея. В нее дюкер войдет, как патрон в ствол, когда торцевина трубопровода будет уже сохнуть на противоположном берегу.

Хотя подо льдом и было теплее, чем снаружи, холод все же довольно быстро забрался под резиновую тяжесть костюма, под толщу шерстяной одежды, и Костылев стал выстукивать зубами чечетку, с придыхом всасывая в себя воздух.

— Замерз? — услышал он голос Старенкова. Бригадир не дремал. Бодрствовал на «стреме». — Может, назад?

— Нет.

— Как дюкер?

— На змея похож. Как дракон, изогнулся.

— Па-анятно.

Из темноты высверкнул огонек. Это спутник-водолаз поджидал Костылева. Когда тот приблизился, водолаз показал рукой на обшивку дюкера. Из-под сучковатой, плотного распила доски выпростался толстый бокастый пузырь, подержался секунду, шевелясь, увеличиваясь в объеме, потом мягко, неприметно оторвался и, набирая скорость, унесся вверх. Сменяя его, из расщелины высунулся другой пузырь. Здесь течь, понял Костылев. Он забрал у водолаза ломик, гаечный ключ. Первым делом надо было отвинтить груз, сбросить его, потом — расшить оплетку. Костылев, вяло работая ногами, приблизился к обшивке, взглянул вниз, в круто уходящую черноту траншеи, где застыла торцевина дюкера. Торцевина была далеко. Костылев стравил воздух, накинул ключ на грубо опиленную гайку болта.

— Чего сопишь? — спросил Старенков.

— Свищ нашли. Подкапываться начали.

— Сильно пузырит?

— Не очень. Но дюкер удачно застопорили. Метрах в трех он уже в траншею проваливается. Не то подымать бы его пришлось.

— Ясно, — задумчиво произнес Старенков.

Костылев напрягся, отворачивая гайку, та уперлась, не подаваясь, тогда он притиснул конец ключа к свинцовой блямбе, насел всем телом. Хрипло вздохнул. Гайка неохотно, туго подалась.

— А-а-а! — забормотал он, забыв, что голос его слышен наверху, каждый дох, каждый шорох там как на ладони, в посвист ветра врезается. — А‑а, скотобаза!

— Чего у тебя? — встревоженно заорал Старенков.

— Ничего, — очнувшись, грубо ответил Костылев. — Это я с гайкой воюю. И вообще, — он повысил голос, задохнулся, стравил воздух, — не действуй мне тут на нервы своими вопросами. Молчи, пока сам не вызову.

Всхрипнул, раздосадованный собственной яростью, открутил гайку, растерянно похлопал себя по бокам в поисках карманов, но карманы на водолазной одежде не положены. Положил гайку на потолок дюкера. Снял лемех. Постоял несколько секунд без движения, прокричал по связи наверх:

— Слышь, бригадир!

— Ну, — отозвался Старенков:

— Груза как? Сохранить иль выкинуть можно?

— Хотелось бы назад навесить.

— Если бы, да кабы, да росли во рту грибы...

— Ладно, выкидывай! Мы место со свищом засыпем получше. Щебня навалим, он заменит груз.

Костылев острием лома выбил штырь; второй груз, невидимый, с той стороны, беззвучно плюхнулся на дно.

Костылев сглотнул слюну, откашлялся, с досадой отметив, что брызги слюны обдали стекло, смотреть стало труднее. Сделал несколько бесцельных движений, разогреваясь. Холод сковал тело, потянуло в сон, в глотке собралась щекотная слизь.

— Тебе плохо? — сострадающим голосом спросил Старенков.

— Иди ты! — обозлился Костылев, подцепил ломом доску, рванул на себя. Как и положено, доска не подалась — ребята работали на совесть, оплетку сколачивали на века. Он хакнул горлом, со спины к нему подплыл водолаз, тоже вцепился руками в лом, вдвоем они навалились на торчок, доска, сверкнув гнутыми гвоздями, обнажила блестко-серый слой бризоля. Вторая доска подалась легче, они сделали в оплетке окно, потом с двух сторон начали срезать широкими штыковыми ножами изоляцию. Хорошо, что бризоль поддается легче, чем стеклохолст, тот вообще надо топором брать, застывает до металлической твердости.

Делая судорожные движения плечами, стараясь освободиться от цепкого холода, Костылев всаживал нож в битумную мякоть, отковыривал комок, покрытый плотной картонной кожицей, счищая его с ножа. Потом заносил руку для нового удара, вновь погружал лезвие в вязкую, вызывающую озлобление плоть, делал несколько рывков руками, отколупывал очередной комок.

Работа затяжная, муторная, а холод уже подбирается к сердцу, стремится хватануть его грубой колючей лапой. В разъеме грудной клетки начало остро и часто покалывать, Костылев облизнул языком синие замороженные губы, часто подышал в шлем, нагоняя тепла, стравил воздух.

Холод проник и под шерстяные штаны, болезненные муравьи облепили ноги, от них обессилели мышцы, сделались дряблыми, непослушными, чужими. Костылев выругался, не заботясь о том, как его поймут наверху, поглядел сквозь неясное стекло на напарника. Тот, мрачно поблескивая глазами и открыв сухой, обезвоженный рот, отковыривал кусок бризоля, косо вогнав в изоляцию широкую лопатку ножа. Костылев с мучительной ознобной тревогой подумал о том, что они не выдюжат, не осилят свищ в один прием, надо будет выходить наверх, на обогрев, на отдых. «Нет», — решительно сказал он себе, стиснул зубы, прислушался к тонкому комариному звону, заполнившему уши, звучавшему как предостережение, как сигнал об опасности.

Водолаз оторвался от оплетки, выпрямился, оставив в битумной корке нож, беззвучно зашевелил губами.