Текст книги "Лиля Брик. Жизнь и судьба"

Автор книги: Аркадий Ваксберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

Параджанова осудили на пять лет лагерей строгого режима и отправили отбывать наказание вместе с уголовниками-рецидивистами. Он имел право писать не более двух писем в месяц. Одним из них обычно оказывалось письмо к сыну Сурену и его матери, с которой Параджанов давно разошелся, оставшись в дружеских отношениях, другим – к Лиле и Катаняну. Эта переписка, несомненно, помогала ему выжить в лагерных условиях, давала силы, связывала с миром, которого он был лишен. Для Лили же это была насущная потребность деятельной помощи преследуемому таланту, что – теперь, ретроспективно, это видно с особой отчетливостью – всегда было главным делом ее жизни.

«Бесценный наш Сергей Иосифович», «самый любимый, самый родной, удивительный Сергей Иосифович» – такими обращениями начинались письма Лили и Катаняна в гулаговский ад. «Вы удивительные друзья, – отвечал он им, – вы превзошли всех моих друзей благородством». Ему писали в лагерь многие, не убоявшиеся таким образом вызвать гнев властей предержащих: Юрий Любимов, Андрей Тарковский, Кира Муратова, Василий Шукшин, Эмиль Лотяну, Но ничего не было важней и дороже писем от Лили и Катаняна. «Беспокоимся, беспокоимся о Вашем сердце, – писали они. – Держитесь, ради Бога! Вы так нужны нам (человечеству) – самый лучший, самый добрый, самый талантливый, любимый Сергей Иосифович». Он отвечал, получив присланную Лилей посылку: «Вероятно, стоило жить, чтобы ощутить в изоляции, во сне присутствие друзей, их дыхание, и тепло, и запахи, хотя бы ананаса, которого Вы касались»,

В каком-то смысле переписка Лили с Параджановым глубже, эмоциональнее и даже «функциональнее», чем ее же переписка с Маяковским: в ней больше непосредственности, искренности, осознания огромной, жизненно важной для адресата ценности каждого слова. Не случайно в одном из лагерных посланий Параджанов написал: «Не знаю, во что оценивается Ваша доброта и сердце. Что и когда я мог бы выразить в ответ. <...> Для «чуда» мне необходимо Ваше здоровье и доброта».

Чутьем художника он ощущал, что эта хрупкая и больная женщина весьма преклонных лет может стать его добрым гением, его спасительницей, и всем своим естеством тянулся к протянутой ему руке. Он погибал в том кошмаре, в который его загнали маразмирующий большевизм и его выжившие из ума, но ставшие от этого еще более злобными вожди. Знал, насколько они глухи и к доводам разума, и к мировому общественному мнению, и тем более к стонам своих жертв: понятие сострадания этим борцам за счастье всего человечества было абсолютно чуждо. И все же настойчивость и энергия Лили, ее искренность и дружелюбие помогали не впасть в отчаяние.

«...Строгий режим, – писал Параджанов Лиле, – отары прокаженных, татуированных, матерщинников. Страшно! Тут я урод, так как ничего не понимаю– ни жаргона, ни правил игры. <...> К сожалению, я не Маугли, чтобы в свои годы изучать язык джунглей». С ужасом узнав сначала о смерти Шукшина, потом о гибели Пазолини, одного из самых активных своих защитников (увиденный ею в Париже фильм Пазолини «Сало, или 40 дней Содома» Лиля считала «кошмаром» и невероятным своим чутьем почувствовала близкий и трагический конец режиссера), он еще больше уверовал в Лилю. Никого другого, кто мог бы не просто сочувствовать, а что-то делать ему во благо, не оставалось.

Так ему казалось, хотя это не вполне соответствовало истине. Всенародно любимый Юрий Никулин специально устроил гастроли своего цирка в Киеве, чтобы пробиться к республиканским властям (он знал., что никто ему не откажет в приеме) и постараться добиться у них досрочного освобождения Параджанова. На прием он пробился, но достучаться до их сердец не удалось даже ему. Впрочем, вряд ли какие-либо поблажки Параджанову вообще входили в компетенцию республиканских властей: он «числился» непосредственно за Москвой, за самым высоким лубянским начальством, без согласия которого никто не был вправе облегчить его участь.

Лиля совсем извелась в борьбе за освобождение Параджанова, и он понял это. Теперь не она утешала его, а он – ее. «Пугает меня, – писал Параджанов, – тревога Лили Юрьевны, ее сон и грустные нотки между строк. Вы, в происшедшей моей переоценке ценностей и людей, оказались удивительными, щедрыми, мудрыми и великими. Вас не одержал тот страх, который овладел близкими моими друзьями на Украине и в Грузии».

Не только утешал– пытался найти хоть какой-то доступный ему способ выразить свою благодарность. В лагере, среди разных прочих работ, была у него и такая: вытряхивать мешки из-под сахара. Из одного мешка он сшил куклу, изображавшую Лилю, и вдобавок еще дамскую сумочку и маленькую лошадку. В другой раз сделал коллаж. Лиля знала толк в таких поделках, а еще больше – чего стоит фантазия художника, стремящегося сделать приятное дорогому для него человеку.

В Париже тем временем устроили выставку, посвященную Маяковскому. Лиля и Катанян улетели для участия в ней. В Москве на подобной выставке она была незваным гостем, в Париже – самым важным персонажем, живой легендой. Она дала пресс-конференцию, выступала по радио и телевидению, общалась с молодежью, толпившейся в выставочных залах.

Но душа была неспокойна, и Лиля поспешила обратно. Прошел слух, что к семидесятилетию Брежнева объявят амнистию, – слух был ложным и просто абсурдным. «Хозяин» хоть и был куда могущественней любого монарха, но публично себя изображать таковым, да еще на радость каким-то там заключенным, позволить себе не мог. И главное– не хотел. «Мы вернулись на две недели раньше срока, чтобы быть ближе к Вам, – сообщали Лиля и Катанян Параджанову. <Это было, конечно, слабым для него утешением.> – Подумать только, что мы виделись с Вами только два раза! Мы влюблены в Вас... Никого нет роднее, ближе Вас. Обнимаем крепко, крепко».

Письма Лили, воспоминания близких ей людей неоспоримо свидетельствуют о том, что все это время она неотступно думала о судьбе Параджанова и искала ходы, чтобы как-то ему помочь. В тот рождественский вечер, который я провел в ее доме, она тоже думала об этом. Но ни за столом, ни в передней, когда мы долго-долго прощались и все никак не могли уйти, имя Параджанова не было произнесено ни разу. И это тоже говорило о многом: под водку и закуску не очень-то хочется говорить о самом больном и самом сокровенном.

Через шесть дней после того, как мы у нее были, Лиля (подпись Василия Абгаровича Катаняна тоже стоит под всеми ее письмами Параджанову, но писала их только она) извещала «драгоценного Сереженьку», что «в Москве – мороз. Я его удержать не могу». И в моей памяти тоже остался тот свирепый декабрьский холод, даже в квартире, – спасением от него была не столько водка, сколько присутствие Лили и ее стремление доставить радость своим гостям. Иногда она замолкала, вдруг на короткое время уходила в себя. Не с Параджановым ли в это время она вела мысленный свой разговор?

«БЫТЬ ЖЕНЩИНОЙ – ВЕЛИКИЙ ШАГ...»

Если быть точным, летала Лиля в Париж в тот год не только для того, чтобы обсуждать план спасения . Параджанова. 11 ноября по новому стилю ей исполнялось восемьдесят пять лет. Отметить этот день хотелось среди своих, в веселой и шумной компании близких по духу, чтобы это вернуло ее, пусть только мысленно, в былые годы и напомнило о том, какая необыкновенная жизнь осталась позади. Ее замысел был тем более обоснован, что годом раньше произошло еще одно знакомство, и оно сулило продолжение «сюжета» в Париже и соответственное юбилейное торжество.

Однажды, отправляясь в Париж, Лиля и Катанян ожидали посадки в Шереметьевском аэропорту. Самолет прилетал из Токио и после часовой остановки в Москве продолжал свой путь до Парижа. В группе прибывших из Токио транзитных пассажиров оказался человек, который мельком был знаком с Лилей по ее предыдущим визитам во французскую столицу. Это позволило ему подойти к Лиле, попомним, о прежней встрече и сказать, что один господин, его коллега, хотел бы с ней познакомиться. Пассажира звали Пьер Берже, он работал директором в фирме Ива Сен-Лорана. А «коллегой», пожелавшим познакомиться с Лилей, оказался сам Ив: пожилая дама с огромными глазами неслыханной красоты, так отличавшаяся от аэродромной толпы, не могла не привлечь его внимания. Весь полет они проболтали о модах (любимая Лилина тема!). Разговор был светским и по логике не имел никакой перспективы на продолжение.

И однако – имел! Разыскать Лилю в Париже было, естественно, проще простого. Цветы прибыли еще назавтра, за ними – приглашение на обед, и так едва ли не каждый день. Лиля сразу же вошла в общество Сен-Лорана. Художник Жак Гранж, актер Паскаль Грегори, так называемая «золотая молодежь», или «мальчики Сен-Лорана», – среди этих людей и проходили все ее парижские дни. Арагон как-то отошел на второй план, да и у него теперь была другая жизнь, не зажатая присутствием Эльзы. Дорогие подарки, которые Лиля получала изо дня в день, роскошные приемы, увеселительные поездки – возвращение в молодость казалось уже не мифом, а вполне осязаемой реальностью.

Но был еще один человек из того же самого общества, который не просто весело проводил с ней время, а совсем не на шутку влюбился. Ей было тогда восемьдесят четыре, романисту и драматургу Франсуа-Мари Банье – двадцать девять. Возрастная разница поражала всех, только не Лилю. Она всегда считала, что для увлечений, тем паче для любви, нет вообще никаких условностей, никаких запретов или границ. Жизнь лишь подтверждала справедливость ее суждений. Интервью, которое взял у нее Банье и опубликовал в газете «Монд» 4 декабря 1975 года, сочетало в себе оригинальность и остроту мысли с эмоциональным подъемом и романтической сентиментальностью. Оно точно отражало ее состояние, ее душевный мир в этот момент. Катанян был рядом, но ни малейшей помехой ее увлечениям он не был и быть не мог.

Прощаясь, Банье клялся в «любви до гроба». Казалось, все это не более чем дивное завершение очередного парижского сезона, который доставил ей столько радости и поднял дух. Но не успела она приземлиться в Шереметьевском аэропорту и добраться до дома – телефонный звонок из Парижа! Банье: «Лечу, ждите в Москве». Письма, телеграммы, телефонные звонки следовали один за другим. Какие-то гонцы приносили подарки. Вслед за ними примчался и сам Банье. С утра до вечера он пропадал в Переделкине, которое Лиля теперь в любое время года предпочитала Москве. Эти прилеты повторились еще несколько раз. Лиля чувствовала с ебя снова влюбленной молодой женщиной, подтверждая живым примером хорошо известную истину: женщине не столько лет, сколько указано в ее паспорте, а столько, сколько ей дают влюбленные в нее мужчины.

Направляясь в Париж, чтобы отпраздновать свой юбилей, Лиля хорошо знала, какое блестящее общество ее там ожидает. На этот раз приглашение пришло не от Арагона, а от Банье. Лиле и Катаняну был заказан апартамент в одном из лучших отелей Парижа «Plaza-Athenee» на проспекте Моитеня, который известен тем, что на нем расположены самые дорогие магазины самой высокой моды. Номер по соседству занимал одноглазый израильский генерал, герой Шестидневной войны Моше Даян, соседкой с другой стороны оказалась София Лорен. На обед Лилю сразу же пригласил председатель Национального собрания Эдгар Фор. Затем посыпались новые приглашения, иногда по два на день: Мадлен Рено и Жан Луи Барро, Эмиль Айо, Жюльет Греко, Франсуаза Саган, Жанна Моро... «Мальчики» от Сен-Лорана ежедневно приносили новые наряды вместе с сопутствующей им бижутерией и духами. Дежурившие у отеля автомашины были к услугам Лили в любое время суток.

И ноября 1976 года, в день ее юбилея, Ив Сен-Лоран устроил роскошный пир у «Максима». Пришел Арагон, с которым и в этот приезд – по вполне понятным причинам – она виделась мало. Пришли все, кто теперь ежедневно ее окружал в Париже, и Банье, ясное дело, прежде всего. Пришли владельцы прославленных фирм – законодатели мод, производители лучших запахов в мире. Пришли Ротшильды и другие знаменитости из высшего света. О подобном окружении она не могла мечтать даже в самые звездные свои дни и часы.

К юбилею Сен-Лоран «сочинил» для нее специальное платье. Оно было доставлено ей с величайшими церемониями еще утром того же дня, а вечером она блистала в нем на своем юбилее, поражая всех неувядающей красотой, легкостью движений и острыми шутками на прекрасном французском. Потом ее видели в этом платье на концертах, в театре и в ресторанах: в таком наряде, вопреки ритуалу, было не грешно появиться и несколько раз.

Не уверен, что в тот московский рождественский вечер, который мне суждено было провести вместе с ней – после ее возвращения из Парижа, – Лиля надела то самое – юбилейное – платье, но оно, несомненно, было из той же сен-лорановской коллекции, сделано для нее и ей посвящено. Вечерний наряд сидел на ней великолепно, а на лице сохранился отблеск парижских встреч. Потускнеть ему не дали ни жестокий мороз, ни московский быт, в который она сразу же окунулась.

Декабрь 1976 года. Москва. Запись рассказа Лили Брик за рождественским столом.

«Почему французы так не любят парижских новостроек? Ведь не может же город перестать строиться. И не может все время имитировать прежнюю архитектуру. Каждая эпоха должна оставить в великом городе свои следы. Одна не похожа на другую, значит, и постройки не будут похожи друг на друга. Мне все уши прожужжали: посмотрите, как изуродовали Париж, как он теряет свой прежний облик. В этой ностальгии есть какая-то эгоистичная ограниченность: пусть все останется таким, каким было при моей молодости. Но у другого поколения есть своя молодость, и ему понравится тот город, в котором провел ее именно он, а не тот, в котором ее проводили мы.

Арагон позвал меня обедать на Монпарнасскую башню, на пятьдесят шестой этаж. И что там плохого? Мне говорят: торчит, как гвоздь, подавляя все окрест. Да ничего подобного! Сверху, из ресторана, прекрасный вид, не говоря о кухне, и башня нисколько меня не раздражает. Рядом один Париж, и тут же другой. Непрерывность жизни. По-моему, замечательно.

Мне никогда еще не было так хорошо в Париже, как в этот раз. В сущности, нам открылся тот самый Париж, который существует в воображении людей, много о нем начитавшихся. Не совсем реальный и в то же время более истинный, чем сама реальность. И вот, хотя бы под занавес, судьба мне его подарила. Вполне достойное завершение жизни.

<Вознесенскому.> Андрюша, ведь я говорила вам перед поездкой: «Надоело быть немощной. Вот порадуемся напоследок, гульнем в Париже, и – хватит!» Вы помните, Андрюша? Ото уже второе или даже третье упоминание об одном и том же. Тема, видимо, сидит занозой в ее мозгу. На этот раз Андрей подтвердить отказался, предпочитая аппетитно уплетать миноги. >

Когда мы собирались в поездку, я сказала Васе: «Проведем время, ни в чем себе не отказывая. Получим от Парижа все, что он может дать. Я покажу вам такой Париж, какого вы еще не видели. А потом уйдем из жизни. Вместе. И добровольно». Ну, скажите, что хорошего в медленном увядании и в борьбе со своими болезнями? Зачем все это? Жизнь прожита, и прожита не зря. И хватит. Что может быть лучше: Париж во всем его блеске, с его неувядающей жизнью– и на этом конец? Я правильно говорю, Вася? <Катанян не проронил ни слова. В течение всего этого монолога он сидел, опустив голову и разглядывая свою тарелку. Лишь теперь Вознесенский прервал Лилю: «Ну что вы такое говорите, Лиля Юрьевна! Давайте лучше выпьем». Она поднесла бокал к губам, не сделав ни одного глотка. Вздохнула.> Париж заставил меня забыть об этих планах. Помог оттаять. Жизнь все-таки прекрасна. И есть еще множество дел».

Одно дело, по крайней мере, она должна была завершить. Судьба Параджанова не давала покоя. Все обращения по инстанциям не приносили результата. Вероятнее всего, существовало какое-то высокое указание не идти ни на какие поблажки. Высокое указание можно было преодолеть лишь еще более высоким. Скорее всего – самым высоким. Но до «самого» было очень не просто добраться. И тут представился случай.

По случаю восьмидесятилетия Арагона Кремль пожаловал ему в октябре 1977 года орден Дружбы народов. Лиля знала, что приезжать в Москву Арагон не намерен, – он не был здесь уже несколько лет. Еще того больше: он имел намерение вообще отказаться от ордена, хотя пятью годами раньше без проблем принял куда более высокий орден – Октябрьской революции, – которым его наградили по случаю семидесятипятилетия.

Моментально поняв, какой открывается шанс, Лиля помчалась в Париж. Она убедила Арагона не только приехать за орденом в Москву, но и во что бы то ни стало встретиться с Брежневым: вряд ли кто-нибудь мог отказать престарелому юбиляру в такой просьбе, не зная к тому же, какой план он заготовил. Все получилось именно так, как задумала Лиля.

В декабре Арагон приехал за орденом, и ему устроили встречу с Брежневым в неофициальной обстановке. Оба они оказались в Большом на балете «Анна Каренина», автором которого был Щедрин, а танцевала Майя Плисецкая. Арагона пригласили в ложу Брежнева. В антракте, в «комнате отдыха», существовавшей позади ложи еще со сталинских времен, он изложил Брежневу свою просьбу: отпустить на волю великого режиссера, прославившего советское киноискусство на весь мир.

О великом режиссере Брежнев никакого понятия не имел, даже имени такого никогда не слышал. Но что ему стоило оказать услугу знаменитому французскому писателю, тем более члену ЦК одной из «братских» компартий? «Вопрос решен», – сказал он Арагону, не вдаваясь в подробности. Арагон тотчас отправился за кулисы. Плисецкая, едва дослушав его, кинулась к телефону. С Лилей она была в ссоре – информацию принял ее друг Василий Катанян младший. И – просто трудно поверить!.. Брежнев сдержал слово без проволочек. Как это было оформлено, значения не имеет, но уже 30 декабря, на год раньше срока, Параджанова освободили,

Лиля имела все основания ждать его к Новому году, но он полетел в Тбилиси. Там был сын, все близкие люди. Город, который его предал, и все равно – свой. До боли знакомый. И родной навсегда. Для Лили это было огромной, не залечим ой обидой. Но она простила и это. Когда он все же приехал в Москву, они виделись каждый день. На память об этих встречах остались привезенные им подарки – коллажи, рисунки, всевозможные поделки, несущие на себе печать его буйной фантазии. Лиля предложила ему – бездомному, в сущности, нигде не имевшему постоянной крыши – навсегда остаться в их доме: мысль о возрождении какого-то подобия гендриковской «коммуны» была и сладостной, и реальной.

Нет, реальной она не была. Параджанов перестал бы быть Параджановым, если бы смог замкнуться даже в этом доме, где его ждали уют, забота, общество людей, влюбленных в его талант. Он был поистине вольной птицей – отнюдь не в метафорическом смысле слова – и мог принадлежать только самому себе. Только себе – и никому больше. Он уехал. Понять его поступок было можно, смириться с ним – куда тяжелей. Финал многолетней драмы, в которой Лиля играла ведущую роль, оказался не совсем таким, каким она его себе представляла.

Но и в помине не было того, что придумал, как истолковал эти события – уже после ее смерти – один из биографов Маяковского, люто безжалостный, чем-то озлобленный и вскоре трагически заплативший сам за эту озлобленность, сведя счеты с собой. Юрий Карабчиевский, автор талантливо написанной, но абсолютно несправедливой книги «Воскресение Маяковского», сочинил легенду о том, что, столкнувшись лицом к лицу с неразделенной, грубо отвергнутой, притом отнюдь не платонической, любовью к Параджанову, Лиля не смогла пережить эту драму, и этот удар свел ее вскоре в могилу.

Имеет смысл привести довольно длинную цитату из его незаурядного сочинения. «Лиля Юрьевна была умным и тонким человеком и, не в пример Осипу Брику, человеком одаренным в слове. <...>

Но главное и ней, конечно, не это, главное– дар быть женщиной. <...> Ее дом был собранием различных коллекций и редких изделий: картины, фарфоровые масленки, расписные подносы, браслеты и кольца... На этой эстетской, почти бескорыстной любви к драгоценностям, на умении увидеть прекрасную вещь и безошибочно оценить ее стоимость и сошлись они в последние годы с предметом ее последней страсти. Это был известный кинорежиссер, человек оригинальный и одаренный. Он искренне восхищался удивительной женщиной, он попросту был от нее в восторге, но, конечно, полной взаимностью ей отвечать не мог, тем более что к этому времени женщины – не только старые, но и молодые – вообще перестали его интересовать».

Далее, фантазируя в русле придуманной им самим схемы, автор этой новеллы (он сам дал такое жанровое обозначение своей выдумке) утверждал, что Лиля специально заказала в «прославленной фирме со звучны?| названием» семь платьев на каждый день недели, чтобы «хорошо подготовиться» к встрече с предметом своей закатной любви и поразить его своими нарядами. Но любовь не состоялась, и «что-то в ней надломилось после этой истории – сначала в душе, потом в теле. <...> Каждый день она ждала, что он приедет». Но он не приехал – и она погибла.

Лилю всю жизнь преследовали легенды – одна нелепее другой. Случались и более мерзкие. Но такой, которая равнялась бы по пошлости ЭТОЙ, не было никогда. Какая-то взбесившаяся на сексуальной почве старуха, какой-то патологический роман коллекционера с коллекционершей, и еще эти платья от Сен-Лорана, СПЕЦИАЛЬНО ею заказанные, – расплатиться за такой «заказ» она не смогла бы, даже продав все свои коллекции... Можно только порадоваться, что Лиле не довелось узнать о новой– и последней в ее жизни– лжи «за гробом», на которую она уже не могла ответить.

Ответил сам Параджанов, направив письмо в редакцию журнала, который опубликовал фрагменты книги перед ее выходом. Сообщая о том, что он «с отвращением прочитал <...> опус Карабчиевского», Параджанов писал о своем желании подать на автора в суд «за клевету на наши отношения с Л. Ю. Брик».

Болезнь помешала ему осуществить это намерение. «Лилия Юрьевна, – продолжал Параджанов, – самая замечательная из женщин, с которыми меня сталкивала судьба – никогда не была влюблена в меня, и объяснять ее смерть «неразделенной любовью» – значит безнравственно сплетничать и унижать ее посмертно. <...> Наши отношения всегда были чисто дружеские».

Это письмо говорило о благородстве Параджанова и его верности памяти Лили, но оно все же не могло остановить распространение лжи, запущенной даровитым автором в скандально эпатирующей читателя книге. В этом была, вероятно, какая-то закономерность: очень бурно прожитая жизнь не могла завершиться посмертным благоговением окружа-щих, лишенным какой-либо новой скандальности. Горько лишь то, что финальный комок грязи вылетел не из того угла, откуда его можно было бы ждать.

Впрочем, и самые достойные люди, случалось, испытывали к Лиле отнюдь не добрые чувства. К примеру, один очень уважаемый в России поэт и переводчик, Аркадий Штейнберг, почему-то настолько ее ненавидел, что вообще не мог находиться в ее присутствии. Однажды он был в консерватории на концерте Исаака Стерна и все время испытывал ничем не объяснимое беспокойство. Когда концерт закончился, он увидел Лилю среди выходивших из зала– и понял все...

Предчувствуя, что конец близок, Лиля решила вернуться к последнему, возможно, самому драматичному в ее жизни сюжету, который все еще не имел своего завершения. Она узнала американский адрес Татьяны Яковлевой и вступила с ней в переписку. Рассказала, что сохранила письма Татьяны к Маяковскому, в том числе и то, где она сама рассказывала ему о своей помолвке с виконтом дю Плес-си. Оно никогда не было опубликовано.

Десять лет спустя Татьяну навестила в Соединенных Штатах писательница Зоя Богуславская, добрая знакомая Лили. «Я ей ответила на ее письмо, – рассказывала Татьяна своей гостье, – сказав, что абсолютно ее понимаю и оправдываю, и только прошу, чтобы она все мои письма Маяковскому сожгла. Она ответила, что тоже меня понимает и оправдывает. Так что перед смертью мы объяснились. И простили друг друга».

Все, кто знает об этой истории, убеждены, что Лиля исполнила просьбу Татьяны и уничтожила драгоценнейшие документы – письма к Маяковскому той женщины, без которой не существует ни биография поэта, ни биография самой Лили. Так ли это на самом деле? Характер Лили позволяет считать, что она могла бы на это решиться. Но, с другой стороны, она же понимала, что отношения всех, кто причастен к этой человеческий драме, принадлежат уже не только им, но и истории. Не уничтожила же она ни единой строки из переписки Маяковского с собой, хотя там есть и такие строки, которые представляют Лилю не в лучшем виде. Так что есть, кажется, небольшой шанс, который позволяет надеяться на чудо: вдруг отыщутся и эти «сожженные» письма...

12 мая 1978 года на даче в Переделкине Лиля упала возле кровати и сломала шейку бедра. В старости это довольно часто случающаяся беда, а Лиле было тогда без малого восемьдесят семь лет. Ее спешно доставили в больницу, где она провела полночи в холодном коридоре и практически без ухода. От операции Лиля отказалась и просила вернуть ее домой, в привычную атмосферу, где ее окружали бы только близкие люди. Перелом заживал медленно и с трудом. Строго говоря, он вообще не заживал – в самом лучшем случае хромота была неизбежной. Она не теряла, однако, присутствия духа.

С наступлением лета Василий Катанян-младший перевез ее в Переделкино. Многочисленные друзья приезжали к ней сюда, чтобы поддержать и пробудить интерес к жизни. Из Парижа прилетел Франсуа-Мари Банье, – она была счастлива его приезду и вместе с тем не могла смириться с тем, что встречает дорогого гостя в состоянии полной беспомощности. В июне ей прислали из Италии оттиски книги журналиста Карло Бенедетти с записями данных ему интервью. В книге было много фотографий. Она подолгу рассматривала их, мысленно возвращаясь в свое драматичное и счастливое прошлое.

Кость не срасталась. О возвращении к привычному образу жизни уже не могло быть и речи. Близкие делали все возможное, чтобы поднять ее тонус, – из этого ничего не вышло. Четвертого августа, воспользовавшись тем, что на какое-то время она осталась одна на переделкинской даче, Лиля покончила с собой, наглотавшись безумной дозы амбутала. В оставленной ею записке, которую она писала дрожащей рукой, теряя сознание, были строки, обращенные к мужу: «Васик, я боготворю тебя».

Седьмого августа в Переделкине состоялось прощание. Арагон не приехал. Но пришло множество друзей и тех, кто чтил не просто музу поэта – женщину удивительной, беспримерной судьбы. Панихида длилась долго, желающим высказаться никто не отказывал, но и эта печальная церемония казалась продолжением неумолкнувших споров, которые сопровождали ее всю жизнь.

«Никому не удастся, – сказал Константин Симонов, – оторвать от Маяковского Лилю Брик. Попытки эти смешны и бесплодны».

Восьмидесятипятилетний Виктор Шкловский не мог стоять на ногах и произнес свою речь, сидя на стуле. То была не речь, а крик: «Маяковского, великого поэта, убили. Не живого – убили после его смерти. Его разрубили на цитаты. Лиля защищала его – и при жизни, и после смерти. Они ей мстили за это. Но вытравить Маяковского из сердца не дано никому! И Лилю не вытравить тоже...»

Вся в черном, безмолвно стояла, склонив голову, прошедшая ГУЛАГ Софья Шемардина – Сонка. Ей дали слово. «Великая защитница всех обиженных» – так сказала она о Лиле. О том же говорила и Рита Райт: «Если бы все, кому ты помогала, пришли сюда, то им не хватило бы здесь места». Голос ее сорвался, и она замолчала.

Главный режиссер Московского театра сатиры, ученик и сотрудник Мейерхольда Валентин Плучек вспоминал о «содружестве великих талантов», в котором роль Лили была «огромной и бесспорной». Он рассказывал о том, как помогала Лиля восстановить в годы «оттепели» на театральной сцене пьесы Маяковского «Баня» и «Клоп».

Из Тбилиси прилетел на похороны Сергей Параджанов. Он привез с собой сына Сурена – мальчика, который никогда не видел Лилю живой и о котором она так заботилась, когда отец томился в лагере, – посылала ему одежду и дорогие подарки. «Побелевший, растрепанный, заросший седой щетиной, с остановившимися глазами» – таким запомнился в тот день Параджанов одному из очевидцев. Он стоял в стороне, от всего отрешенный. «Сестра моя! – вдруг выкрикнул он в горькой и торжественной тишине. – Друг мой! Никто на земле, кроме тебя, не смог бы возвратить мне свободу. Ты вырвала меня из застенков, вернула меня мирозданию, жизни».

В том же самом крематории, где огню был предан Маяковский, состоялась и кремация Лили. С последним надгробным: словом к ней обратились поэтесса Маргарита Алигер и один из старейших режиссеров советского кино, Александр Зархи. Потом все было кончено.

Василий Васильевич Катанян уже нашел укрытое среди ее бумаг письмо-завещание Лили, написанное десятью годами раньше, когда она всерьез помышляла о самоубийстве. Лиля просила развеять ее прах где-нибудь в Подмосковье. Вероятнее всего, ей хотелось быть погребенной рядом с Владимиром Маяковским, но она знала, что эта просьба обрекла бы близких на мучительные хождения по инстанциям, а ее саму на посмертные унижения. Урна с прахом Маяковского захоронена на «правительственном» Новодевичьем кладбище, – по советским критериям Лиля на эту честь «не тянула», а женой, опять-таки по советским критериям, не считалась. Вся банда ее хулителей непременно кинулась бы в бой, защищая прах «пролетарского трибуна» от соседства с его «убийцей». Омерзительный Суслов быт еще жив, и он бы такого «кощунства» не допустил.

Хорошо сознавая свою посмертную судьбу, Лиля распорядилась собою так, чтобы не дать возможности никому помешать исполнению принятого ею решения. Воля ее была исполнена: прах развеян в поле неподалеку от одного из самых живописных мест Подмосковья – старинного Звенигорода. Там теперь стоит камень с выбитыми на нем инициалами: ЛЮБ.

Прошли годы. Полностью стерлась память о тех, кто ее травил. Их имена сохранились в истории лишь потому, что они принимали участие в гонениях на нее. Ничего нового в этом нет: такова судьба всех бездарностей и мракобесов, которых сжигает зоологическая ненависть к индивидуальности и таланту. О Лиле написаны за это время тысячи строк мемуарных свидетельств, над ее архивом работают исследователи, о ней пишут книги, снимают фильмы. Устроенная в Берлине выставка «Мир Лили Брик» привлекла к себе внимание знатоков и ценителей из множества стран. И все-таки загадка этой хрупкой женщины, устоявшей перед всеми ветрами жестокой эпохи, преодолевшей клевету и ненависть, интриги и нападки очень влиятельных, очень могущественных людей, миновавшей рифы Кремля и Лубянки и до последних своих дней восхищавшей самых замечательных людей века, – эта загадка так и осталась до конца не разгаданной. «Быть женщиной – великий шаг, – утверждал Борис Пастернак, – сводить с ума– геройство». Если это так, а это действительно так, то Лиля свершала героические подвиги множество раз.