Текст книги "Лиля Брик. Жизнь и судьба"

Автор книги: Аркадий Ваксберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Именно тогда, в сороковом, создался возле нее крут совсем молодых поэтов, которые скорее интуитивно, чем по зрелом размышлении ощутили потребность в ее поддержке и доверились ее безупречному вкусу. Она давала нм то, что не могла дать никакая советская казенщина, никакие утвержденные и отделах кадров наставники и учителя: истинно литературную среду, творческую атмосферу, умение радоваться чужому успеху и относиться к нему как к своему. Она тоже сразу же почувствовала в этом «младом и незнакомом племени» зародыш новой русской поэзии, той, за которой будущее. Не ее вина, что советская действительность искорежила и эти судьбы.

Чаще всего приходили к Лиле читать свои стихи, говорить о литературе, внимать ее советам совсем молодые Борис Слуцкий, Михаил Львовский, Павел Коган, Михаил Кульчицкий. Рядом с ними она сама молодела и забывала о крахе надежд, порожденных «романтикой революции».

Еще один молодой поэт, пришедший в 1940 году к Брикам и Катаняну, напомнил Лиле поэтического бунтаря и новатора Велемира Хлебникова и вызвал у нее особый энтузиазм. Это был Николай Глазков, чей талант Лиля разгадала моментально. Ей особенно нравилось, что, с величайшим пиететом внимая ее советам и замечаниям, Глазков не только не следовал им безоговорочно, но отстаивал то, что считал правильным, и писал так, как хотел, а не как ему рекомендовали. В этой независимости ей виделась та сила таланта, которая, вопреки всем влияниям, стремится к полной свободе самовыражения. Чем больше тяготел тот или иной поэт к политической риторике, к газетному примитиву, к сервильности и конформизму, тем меньше его тянуло к Лиле или, точнее, тем больше отталкивало от нее. И напротив, чем самобытнее, искреннее, тоньше он был, тем сильнее его влекло туда, в Спасопесковский, где все дышало поэзией, где поэзию понимали и чтили.

14 апреля 1940 года отмечалось десятилетие со дня гибели Маяковского: тогда еще Кремль не отменил странную практику праздновать даты ухода из этого мира вместо дат прихода в него. Заправлял этими, весьма двусмысленно выглядевшими, торжествами Александр Фадеев, превратившийся теперь из оппонента Маяковского в его страстного почитателя. Он не только составлял юбилейную программу, но и распределял места для приглашенных гостей.

Пять лет назад Лиля сидела в президиуме на сцене Колонного зала. Теперь для торжеств был выделен Большой театр, и по поручению Фадеева Лиле доставили пригласительный билет в ложу второго яруса. На том же ярусе, то есть фактически на галерке, но в разных ложах, достались места и Осипу с Катаняном. В этом примитивном и грубом унижении был заложен какой-то смысл: членам одной семьи и ближайшим к Маяковскому людям не позволили сидеть рядом друг с другом, как будто они могли, сговорившись, устроить в театре какую-нибудь провокацию. Это словечко по-прежнему было в ходу, никто точно не знал, что оно означает, но некой пакости – непременно «контрреволюционной» – ждали от всех. Зато Людмила, Ольга и мать пребывали на самых почетных местах и чувствовали себя героями вечера, словно только в их честь и собрался в Большой политический и литературный бомонд.

Сталин демонстрировал свои причуды. Отказав в покровительстве Лиле, забыв про свое «Брик права», не считая больше нужным вмешиваться в шедшую полным ходом канонизацию Маяковского, превращенного из живого поэта в бронзовый монумент,

Сталин решил вдруг проявить благоволение к Анне Ахматовой, матери политзаключенного (Лев Гумилев), жене одного расстрелянного (Николай Гумилев) и одного арестованного (Николай Пунин) «врагов народа».

Он повелел издать – после огромного перерыва – сборник ее избранных стихов, вероятно, с расчетом на то, что в благодарность за высокое покровительство (и от безысходности, стремясь вымолить милость к сыну) она сочинит оду в его честь. Встречи двух женщин – одной, впавшей в опалу, и другой, временно из нее извлеченной, – проходили в Москве, когда Ахматова приезжала туда из Ленинграда. Как рассказывает Василий Катанян-младший, есть запись в Лилином блокноте о том, что Ахматова навестила ее к обеду 6 июня 1941 года.

О чем могли говорить эти женщины, на долю которых выпала такая судьба? Ахматова была к ней готова. После гибели Гумилева в 1921 году (в его аресте и расстреле, как вы помните, решающую роль сыграл Агранов) ничего другого от советской власти она не ждала. «Все расхищено, предано, продано...» – ее стихи с точной датировкой: 1921 год. А Лиля, напротив, и ждала, и получала совершенно иное. Теперь они оказались на равных.

Елена Юльевна покинула Москву, где чувствовала себя неуютно, и отправилась туда, где ей были рады. На Северном Кавказе, в заштатном городке Армавире, поселилась ее сестра Ида (стало быть, тетя Лили и Эльзы) вместе со своим мужем Кибой Данцигом. Никакого престижного по советским понятиям социального статуса у этой четы не было, зато они обеспечили Елене Юльевне домашнюю среду и необходимый уход. Рядом был санаторий, где она лечила больное сердце. Отъезд матери освободил Лилю от забот о стремительно старевшей женщине, требовавшей постоянного медицинского наблюдения. Ограниченные возможности делали эту задачу трудноразрешимой.

Не только мать – все они теперь, после пережитого, нуждались в лечении. Осип с Женей 16 июня 1941 года отправились в Сочи и радостно сообщили Лиле о том, как славно доехали и как хорошо устроились. Через несколько дней радость померкла: началась война. 26 июня они уже добрались до Москвы.

Мобилизации – по возрасту – Осип, разумеется, не подлежал, но сразу же предложил свои услуги пропагандистским и сатирическим «Окнам ТАСС», заменившим собою те самые «Окна РОСТа», где некогда «служил революции» Владимир Маяковский. Работа эта длилась меньше месяца. 25 июля, сразу же после первой бомбежки Москвы (22 июля), Лиля с Катаняном (он тоже не подлежал мобилизации по зрению) и Осип с Женей эвакуировались на Урал, в город Молотов, которому ныне возвращено его старое имя Пермь.

Они поселились в ближнем пригороде Перми (поселок Курья): одна пара в одной избе, другая – в соседней, Совсем неподалеку, в своем доме на берегу Камы, жил их давний приятель, очень близкий молодому Маяковскому человек, один из первых футуристов (и к тому же один из первых русских пилотов), поэт Василий Каменский. Вряд ли у Бриков было в этой глуши много знакомых, но общаться с Каменским не захотели даже и в этом «безлюдье», ни разу не навестили его, жившего в одиноче-с гве и с ампутированными ногами. Сам он о себе им вести не подал. Потому, вероятно, что при расколе наследников на два враждующих лагеря предпочел не Лилю, а Людмилу и Ольгу.

Брики и тут не теряли время даром. Осип писал статьи для местных газет, завершил и издал там же, в городе Молотове, историческую трагедию «Иван Грозный», Лиля– свои воспоминания: брошюрку с ее рассказами о Маяковском тоже вы пустило областное издательство. Эти воспоминания, практически не доступные для сколько-нибудь широкого читателя, были позже воспроизведены лишь в русских изданиях за рубежом (в Стокгольме и Риме). То, что могло позволить себе тыловое областное издательство в годы войны, ни одно столичное не посмело.

Жалкий и суровый беженский быт напоминал то, что было пережито двадцатью годами раньше, но тогда помогала не только молодость, но и огромный душевный подъем. На уныние, однако, Лиля ни в каких условиях не была способна. При первой же возможности, когда немцев отогнали от Москвы, Лиля, преодолев различные административные сложности, добилась разрешения вернуться домой еще осенью 1942 года– намного раньше, чем это смогли сделать другие беженцы.

Здесь с огромным опозданием до нее дошла весть о том, что еще 12 февраля 1942 года от порока сердца умерла в Армавире Елена Юльевна. Даже после начала войны ее сумели устроить в санатории, потом, в уже совершенно безнадежном состоянии, положили в больницу, где она и скончалась на руках у своей сестры. Через полгода Армавир заняли немцы. Ида и ее муж Киба Данциг попали в облаву на евреев и оба были убиты, Эльза о смерти матери ничего, разумеется, не знала: никакие письма из России в «свободную французскую зону», где она жила во время войны, не доходили. Лиля их и не посылала. Куда бы она могла их послать?

В Москве было голодно и холодно, но к этим превратностям быта Лиле было не привыкать. Кое-как восстановилась разоренная квартира в Спасопесковском. Вставили разбитые стекла. Раздобыли – как в те далекие времена гражданской войны– печку-«буржуйку». Какое-никакое, а тепло все-таки было. Союз писателей раздобыл для своих членов, оставшихся в Москве или вернувшихся в нее, кусочек земли возле Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, которая впоследствии была преобразована в так называемую «выставку достижений народного хозяйства». Лиля с Бриком ездили туда осваивать огород: в доме появились своя картошка, своя зелень.

Постепенно Лиля начала входить в ту жизнь, от которой была оторвана. Да и жизни, собственно, – той, довоенной – уже не было, она стала восстанавливаться по мере того, как фронт все дальше отходил на запад. В 1943 году Лиля дома – без всякой парадной помпы – отметила пятидесятилетие Маяковского. Вечером начинался комендантский час, поэтому празднество было устроено днем. Гости приходили со своей провизией, а достать выпивку почти никто не сумел. Традиционный крюшон был приготовлен хозяйкой дома– он напоминал былые дни. Для военной Москвы гостей набралось порядком – Маяковский был бы доволен таким юбилеем.

Еще до войны Лиля познакомилась с молодым I журналистом и дипломатом Константином Уманским, который был назначен послом в Соединенные Штаты. Она просила его разыскать там Элли Джонс н дочь Маяковского и помочь ей установить с ними снизь. Из этого ничего не вышло. Теперь, в 1943-м, Уманский отправлялся послом в Мексику, и Лиля повторила свою просьбу: все же Нью-Йорк ближе к Мехико, чем к Москве. Но Уманский вскоре погиб в авиационной катастрофе, направляясь в Коста-Рику для вручения верительных грамот (по совместительству он был послом еще и в этой центральноамериканской стране).

Там же, в Америке, жила теперь Татьяна Яковлева, потерявшая мужа (военный самолет, на котором он летел, погиб в воздушном бою) и спасавшаяся от нацистов за океаном. Но ничего этого Лиля в ту пору не знала. Да и вряд ли ей хотелось (тогда, не йогом!) разыскивать Татьяну. Может быть, все еще думала, что этот эпизод из жизни Маяковского забыт теми, кто о нем знал, и не подлежит реанимации? Кто бы мог ей тогда сообщить, что сокращенный вариант «Письма Татьяне Яковлевой», но с упоминанием полного имени адресата опубликован в 1942 году в Соединенных Штатах – в русском литературном журнале «Новоселье», который стала издавать бежавшая из Франции от оккупантов поэтесса Софья Прегель?

Большой радостью было получить известие от Николая Глазкова, который был освобожден от службы в армии по болезни и устроился работать учителем сельской школы в Горьковской области Куда трагичнее оказалась судьба двух его друзей, тоже завсегдатаев предвоенного Лилиного «салона»: Павла Когана и Михаила Кульчицкого. Оба поэта, на которых Лиля возлагала большие надежды, погибли на фронте. «Да здравствует Лиля Юрьевна!» – писал Глазков в одном из писем, посылая свою поэму «Поэтоград» с посвящением «Лиле Брик». Потом стихов с таким же посвящением будет еще множество. Его невероятно тянуло в Москву, в литературную атмосферу, к людям, которые его понимали и ценили.

Это никак не мешало ему, как и в довоенные годы, оставаться самим собой и даже полемизировать в стихах с Осипом Бриком. Тот снова начал писать стихотворные подписи к сатирическим «Окнам ТАСС». Глазков откликнулся на это такой эпиграммой: «Мне говорят, что «Окна ТАСС» / Моих стихов полезнее. / Полезен также унитаз, / Но это не поэзия». Брики умели ценить и стихи, и острые шутки, едкая эпиграмма Глазкова ничуть их не задела.

Напротив! Понимая, как тяжело молодому поэту в деревенской глуши, где, как он гам писал Лиле, «почитать стихов некому», она нажала на все доступные ей педали, чтобы вернуть Гладкова в Москву. Свободного проезда в столицу все еще не было, но Лиля и Катанян сумели раздобыть для Глазкова пропуск. Это было не просто возвращение в город из Богом забытой деревни – это было для Глазкова спасением. Он не забывал об этом никогда.

Среди новых знакомых Лили в 1943 году оказался и французский поэт Жан-Ришар Блок, спасавшийся здесь от нацистов. Они часто встречались– им было что вспомнить, у них нашлось много общих парижских друзей.

В ноябре 1944 года Блок возвращался в освобожденную от оккупантов Францию, и Лиля отправила с ним письмо Эльзе, извещая ее о смерти матери. «Никогда не думала, – писала она, – что это причинит мне такую боль». Все-таки странно, что никогда не думала... Мало людей, которые заранее, без боли в сердце, смиряются с потерей самого близкого человека. Стало быть, «самым близким» мать не была. И лишь ее потеряв, Лиля вдруг почувствовала образовавшуюся пустоту и невосполнимость утраты.

В конце января 1945 года, через два месяца после того, как оно было написано, Блок передал Эльзе это письмо вместе с книжечкой Лилиных воспоминаний, изданных ею в эвакуации. Ответное письмо Эльзы пошло обычной почтой. «Маму жалко. <...> Без мамы стало скучно жить» – такой была ее реакция на информацию о смерти Елены Юльевны. В конце концов, каждый выражает свои чувства так, как умеет и как находит нужным.

Куда более подробным был рассказ Эльзы о том, как она и Арагон пережили эти годы. «...Нас сцапали немцы и посадили. Но они нас не признали и продержали всего десять дней, для острастки. <...> Гестапо было у нас несколько раз с обысками, приходила также французская полиция, но они только все перерыли, но ничего не унесли». Редчайшая, почти неправдоподобная удача! Но мало ли каких чудес не бывает в безумные времена... Зато теперь всп поменялось. «Хотя в Париже сейчас и не весело, – сообщала Эльза, – мне море по колено».

Это полное оптимизма, если не счастья, письмо было еще в пути, когда Лилю постиг тягчайший удар. 22 февраля 1945 года на лестнице дома в Спасопесковском переулке, возвращаясь домой после работы, внезапно скончался Осип. Квартира была на пятом этаже, без лифта, – больное сердце не выдержало этой ежедневной нагрузки. Он рухнул на втором, и Жене с Катаняном пришлось волочить его по ступеням на пятый. Доволокли они уже бездыханное тело.

Потрясенная Лиля не ела несколько дней – только пила кофе. Проститься с Осипом пришло огромное количество друзей. По воспоминаниям Луэллы Краснощековой, случайно оказавшейся в Москве по служебным делам (она жила тогда в Ленинграде), «многие плакали, все курили и на столе стояли полные пепельницы окурков <...>».

Краткое, почти незаметное, сообщение о смерти Брика появилось только в «Литературной газете». В публикации некролога где бы то ни было партийное начальство отказало. Каким-то образом некролог удалось все-таки напечатать в многотиражной газете «Тассовец». Этот информационный листок выпускался исключительно для внутреннего пользования сотрудниками агентства, где Осип работал до эвакуации и после возвращения из нее. Газета была не доступна никому, кроме сотрудников, а экземпляр, где некролог опубликован, не сохранился не только в национальной библиотеке страны (бывшей «Ленинке»), но и в архиве самого ТАСС. Его сберегла, однако, Лиля, а опубликовал более полувека спустя биограф Брика Анатолий Вылюженич.

Некролог примечателен не только высокой оценкой таланта Осипа и его роли в развитии литературы и культуры за тридцать лет, но и уникальным составом тех, кто его подписал. Вряд ли какое-нибудь иное событие могло объединить тогда под одним документом это блестящее созвездие деятелей искусства. Среди девяноста человек, его подписавших, не только ближайшие друзья Осипа (Асеев, Кирсанов, Шкловский, Катанян, Пудовкин, Кулешов, Крученых, Рита Райт...), но и Борис Пастернак, Сергей Эйзенштейн, Илья Эренбург, Яков Протазанов, Борис Барнет, Самуил Маршак, Соломон Михоэлс, Сергей Юткевич, Ираклий Андроников, Михаил Светлов, Александр Тышлер, Натан Альтман, Николай Харджиев. И даже руководители Союза писателей Александр Фадеев и Николай Тихонов. «Официальные» писатели Всеволод Вишневский, Николай Погодин, Сергей Михалков, Василий Лебедев-Кумач, Демьян Бедный. Артисты Эраст Гарин, Владимир Яхонтов, Рина Зеленая. Литературоведы Борис Томашевский, Григорий Винокур, Петр Богатырев, Евгений Тагер, Леонид Тимофеев. Впрочем, ни одного незнакомого имени в этом поразительном списке нет вообще.

Откликнулся стихами на смерть Осипа, так верившего в его поэтическое будущее, Николай Глазков: «Даже у тех, кто рыдать не привык, / Слезы лились из глаз. / Умер Осип Максимович Брик, / Самый умный из нас». Скорбели его ученики – он только что начал вести семинар в Литературном институте. Среди тех, кого он первым заметил, был прославившийся в будущем Юрий Трифонов: его дарование расцвело лишь в шестидесятые – семидесятые годы.

Лиля долго не могла прийти в себя. Позже она говорила: «Когда умер Володя, когда умер Примаков, – это умерли они, а когда умер Ося. – умерла я». Остались так и не написанными мемуары Осипа о Маяковском. Он готовился начать работу над ними, и это стало бы, несомненно, очень большим вкладом в «маяковиану». Не стало...

В сентябре, впервые после девятилетнего перерыва, Арагоны приехали в Москву. Теперь они оба считались героями французского Сопротивления (Эльза, кроме того, не «всего лишь» писательской женой, а лауреатом Гонкуровской премии). Лиля же пусть и не первой дамой, но знаменитостью, устоявшей в годы жестоких «чисток» и медленно возвращавшей себе относительно стабильное место в советском истеблишменте. Сталин был жив, его отношение к «жене Маяковского» оставалось в силе, хотя о возврате к эйфории начала 1936 года не могло быть и речи. В тридцатом Эльза и Арагон приезжали утешать Лилю после гибели Маяковского – это им удалось без труда.

Сейчас ситуация была в корне иной: горе ее оказалось безутешным, Осипа ей не мог заменить никто. Долгожданное свидание не принесло удовлетворения никому. Уже 14 октября Арагоны через Прагу вернулись в Париж. Однако переписка между сестрами возобновилась с прежней, казалось бы, неповторимой интенсивностью.

Все, у кого были родственники и друзья за границей, старались тогда это скрыть или хотя бы подчеркнуть полный разрыв прежних отношений и связей. Для Лили в этом не было никакой нужды: с учетом положения, которое Арагон занял во французской компартии, родственная связь этой знатной четы с Лилей могла быть поставлена ей только в плюс. И ЦК, к Союз писателей видели здесь возможность и потенциального влияния на «крупного французского писателя и общественного деятеля», и сближения с ним (да и со многими другими «прогрессивными» кругами, к которым он примыкал) по «неформальным» каналам.

Надежды эти были отнюдь не призрачными. И в 1946-м, когда кремлевский гнев обрушился на Анну Ахматову и Михаила Зощенко, и в 1948 году, когда по указанию Сталина его правая рука Андрей Жданов издевался над Сергеем Эйзенштейном и Дмитрием Шостаковичем, Всеволодом Пудовкиным и Сергеем Прокофьевым, глумился над генетиками и восхвалял невежественного шарлатана, «народного академика» Трофима Лысенко, когда вся советская пресса истерически клеймила «низкопоклонство перед Западом», – Арагон был страстным пропагандистом этой кампании, полагая, что исполняет свой «партийный -долг».

Он был слишком умным и тонким человеком, чтобы без чьей-либо подсказки, тем более без подсказки товарища Жданова, разобраться в музыке Шостаковича и фильмах Эйзенштейна, отличить жалкую мазню представителей «социалистического реализма» от творчества подлинных художников. Но он был дисциплинированным членом «совершенно независимой и свободной» французской компартии и поступал так, как положено: ведь свобода, по марксистско-ленинской доктрине, – это осознанная необходимость.

К тому же рядом была Эльза, а у Эльзы в Москве жила сестра Лиля. Поэтому свое понимание искусства он мог оставить лишь для себя самого и для узкого семейного круга, а публично выражать лишь то, что приказано. Дисциплинированный член партии не должен был сам разбираться в музыке Шостаковича, в фильмах Эйзенштейна и в творчестве «всяких там Сезаннов и Матиссов»: товарищ Жданов уже сделал это и за него, и за многих других.

В Москве оценили дисциплинированность Арагона и Эльзы– положение Лили несомненно упрочилось. Это стало особенно очевидным после очередного приезда Арагонов в Москву, когда на них возлагалась отнюдь не иллюзорная надежда участвовать в созыве международного конгресса писателей (определенного, разумеется, направления) и в создании движения «сторонников мира».

Александр Фадеев – «вождь советской литературы», лукавый царедворец, который ничего никогда не делал без особого расчета, – еще с 1945 года начал восстанавливать свои отношения с Лилей, сопроводив подаренный ей экземпляр своего романа «Молодая гвардия» такой льстивой надписью: «Милой Лиле на память – добрую, добрую, – если возможно». Это «если возможно» является свидетельством его хорошей памяти: и он не забыл, а уж Лиля тем более, какую роль этот яростный рапповец играл в борьбе с Маяковским в последние годы его жизни.

Теперь он заигрывал с Арагоном, на которого в Кремле возлагали большие надежды: конец сороковых – не середина тридцатых. Была опасность, что сталинских апологетов в среде западной интеллигенции может и поубавиться, даже после того, как войска генералиссимуса вошли в низвергнутый Берлин. Важную роль в этой целенаправленной акции стал играть сталинский любимец Константин Симонов, поэт, прозаик и драматург, фронтовой журналист и автор стихов, которые знал тогда наизусть едва ли не каждый солдат: «Жди меня, и я вернусь, / Только очень жди». Но Сталин любил его за другие стихи: «Товарищ Сталин, слышишь ли ты нас? / Мы это чувствуем, мы это знаем, / Не мать, не сына – в этот трудный час / Тебя мы самым первым вспоминаем».

После войны Симонов вошел в руководство Союза писателей и обрел большую силу. В отличие от Фадеева и других своих коллег по писательской директории он был действительно талантливым литератором, живым, эмоциональным, не задушенным еще окончательно атмосферой парткабинетов. Часто бывая во Франции, он неизменно встречался с Арагонами, умело обрабатывал их в нужном Кремлю направлении и охотно подхватил идею Эльзы создать фильм о «советско-французском братстве» во время войны. Так началась работа над фильмом «Нормандия-Неман», где в авторском коллективе объединились Эльза Триоле, Константин Симонов и Шарль Спаак.

Благодаря этой работе Эльза стала чаще бывать в Москве. Кроме того, почти ни один визит в Москву французских писателей, художников, кинематографистов, музыкантов, актеров из среды левой интеллигенции (другие просто не ездили) не обходился без посещения Лили. Все они получали рекомендательные письма от Эльзы и Арагона, и всех Лиля с удовольствием привечала. Советские власти нисколько не мешали этим контактам: они входили в программу фасадного «демократизма» системы. А соответствующие службы извлекали из этих дружеских встреч еще и особую выгоду: вряд ли есть сомнение в том, что гостеприимный дом Лили и Катаняна был оснащен соответствующей аппаратурой – самой лучшей, какой эти службы тогда располагали.

В Париже Арагоны не могли пользоваться «закрытыми распределителями», хотя бы из-за отсутствия таковых, поэтому делили со всеми французами тяготы послевоенной жизни. Лиля отправляла им продукты в обычных почтовых посылках: крупу, сахар, консервы, кофе, чай. Советские власти это не запрещали, возможно, даже поощряли в пропагандистских целях: слыханное ли дело – не Париж кормит Москву, а совсем наоборот! Кое-что из продуктов (главным образом шоколад), как свидетельствует Василий Васильевич Катанян, воровали французские таможенники. Зато ответные посылки с одеждой, которые Эльза отправляла ей из Парижа, доходили в сохранности. Жизнь налаживалась, а сотрясавшие мир ветры «холодной войны» обходили Лилю и ее гостеприимный дом стороной: участие в бурях своего века осталось для нее в далеком прошлом.