Текст книги "Искатель. 1970. Выпуск №5"

Автор книги: Аркадий Адамов

Соавторы: Октав Бельяр,В. Златкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

ГАМБИТ

Уверенного опознания, произведенного Хардингом, было вполне достаточно для того, чтобы Майкл Стюарт передал Ванцетти в полицейский суд Броктона. 11 мая он представил в суд свои выводы о том, что Ванцетти, «будучи вооружен, совершил нападение на Альфреда Кокса 24 декабря 1919 года». К великому сожалению Стюарта, в тот же день он узнал, что у другого подозреваемого – Орчиани – совершенно неопровержимое алиби: и 24 декабря и 15 апреля он находился на работе, так, по крайней мере, свидетельствовала его личная карточка на фабрике. Орчиани отпустили. А Ванцетти 18 мая предстал перед судьей в Броктоне. На основании показаний Кокса, Боулса и Хардинга (Грэйвс к тому времени умер), а также новой свидетельницы обвинения – Георгины Брукс, – против него были выдвинуты два обвинения: нападение с намерением ограбления и нападение с целью убийства. В ходе судебного разбирательства выяснились интересные особенности показаний свидетелей обвинения. Если при опознании Боулс и Кокс сомневались, то теперь их суждения стали куда более определенными.

– Я уверен, что это тот человек, которого я видел в то утро с ружьем, – заявил Боулс в суде.

Кокс (при перекрестном допросе):

– Я не совсем уверен, хотя думаю, что он достаточно похож, чтобы быть тем человеком.

Георгина Брукс, по ее словам, видела Ванцетти за рулем автомобиля бандитов, когда он остановился, наехав на тротуар.

– Я абсолютно уверена в этом, – заявила она на предварительном слушании в Броктоне.

Защитник Ванцетти Джон Вахи (в будущем – партнер юридической фирмы Кацмана) даже не позаботился о том, чтобы в предварительном слушании участвовали свидетели защиты. Судья принял решение передать дело на рассмотрение суда присяжных, который назначил на 22 июня. Помощник прокурора Кацмана – Кэйн сообщил суду, что обвинение может представить свидетелей, которые опознали Ванцетти как участника убийств в Саут-Брейнтри, и на этом основании судья отказал обвиняемому в освобождении до суда под залог и отправил его в окружную тюрьму Плимута. Сакко, против которого в полицейском суде било выдвинуто обвинение в преднамеренном убийстве, был помещен в тюрьму города Дэдхема.

22 июня на втором этаже кирпичного здания суда в Плимуте начался суд над Ванцетти. Обвинение было представлено Кацманом и его помощником Кэйном, Защищали Ванцетти Вахи и Грэхем – защитник Сакко, – еще до начала суда убедившие Ванцетти в том, что при его политических взглядах ему не следует самому выступать со свидетельскими показаниями. «Ведь если вы будете объяснять такие вещи, как социализм, коммунизм или большевизм, невежественным, консервативным присяжным, – убеждал Ванцетти Вахи, – они прямиком упрячут вас за решетку».

Председательствовал судья Уэбстер Тейер.

Хотя судье Тейеру не было еще шестидесяти трех лет, выглядел он на все девяносто. Маленький, сухонький, с неожиданным для его дряблого лица орлиным носом, над которым громоздилось пенсне, с седыми, ровно подстриженными усами, судья Уэбстер Тейер, подобно многим малорослым людям, был тщеславен. Назначение на пост судьи в Плимуте Тейер получил в 1917 году из рук тогдашнего губернатора штата Массачусетс Самуэля Макколла, его однокашника по Дартсмуту. В годы студенчества Бобби Тейер был больше известен своими успехами в легкой атлетике, нежели в учебе. Он три года капитанствовал в университетской бейсбольной команде – первой команде в Дартсмуте. После окончания учебы Тейер даже собирался стать профессиональным бейсболистом, но раздумал и вернулся в свой родной городок, где занимался юриспруденцией, возглавлял местный спортивный союз, удачно женился и даже стал олдерменом. Самым большим своим несчастьем, кроме маленького роста, судья Тейер считал то, что из-за преклонного возраста он не смог вступить в армию в 1917 году. И тут его единственным утешением было назначение старшим судьей в Плимут.

Судебная процедура была одной и той же в каждый день процесса. Из тюрьмы привозили Ванцетти в наручниках и помещали на скамью подсудимых в зарешеченную клетку. Там его освобождали от наручников, и защитники подходили к нему для консультаций. В зале появлялись Кацман и Кэйн, они дружески раскланивались с защитниками. Потом все ждали несколько минут, пока не появлялся судья Тейер, сознательно оттягивавший момент своего появления. Он выходил в черной мантии, внутренне удовлетворенный тем, что весь зал стоя, хотя и немного в нем народу, ждет, пока он усядется на свое место.

Потом раздавалось традиционное:

«Слушайте все, слушайте! Все, у кого есть дело к их чести судьям, заседающим ныне в Плимуте в пределах и для округа Плимут, подходите ближе, слушайте, и вы сами будете услышаны. Боже, храни Содружество Массачусетс!»

Перед обвинением стояла цель – добиться осуждения Ванцетти, чтобы в процессе по делу в Брейнтри он фигурировал уже в качестве разоблаченного преступника. Этот факт, по мнению Кацмана, мог оказать решающее влияние на присяжных, которым предстоит выслушать абсолютно противоречивые сведения обвинения и защиты. Плимутский суд Кацман решил провести быстро, так как показания свидетелей защиты уже были полностью подготовлены. И все же некоторые накладки в этих показаниях должны были заставить защиту отнестись к делу с большей осторожностью.

В суде свидетель Кокс полностью отверг свои первоначальные показания во время опознания Ванцетти. И все же Кацман, хотя и добился от Кокса, что тот показал в суде: «Я не утверждаю, но чувствую уверенность, что это тот человек», – не был доволен таким показанием. Зато он полностью разделял мнение Стюарта о высоких свидетельских способностях Хардинга: отбросив свои первоначальные утверждения, Хардинг без тени смущения заявил, что машина была марки «бьюик», стриженые усики бандита превратились в «густые, свисающие черные усы» Ванцетти, «слегка подправленные». 24 декабря, описывая гангстера под свежим впечатлением увиденного, Хардинг говорил: «Худощавый, рост 170–175 сантиметров, в длинном черном пальто и шляпе-«дерби». В суде, ровно шесть месяцев спустя, Хардинг изумил немногочисленных посетителей тем, что подробно описал внешность Ванцетти, словно пересказывал полицейский словесный портрет: «В длинном пальто без шляпы, высокий лоб, короткие волосы, полноватый, я бы сказал, широкие скулы, широкое лицо, довольно неприветливое, и голова округлая, как пуля».

Миссис Брукс продолжала утверждать в суде, что видела Ванцетти за рулем автомобиля. Вахи во время перекрестного допроса установил, что, когда раздались выстрелы, миссис Брукс находилась в здании железнодорожной станции, а оттуда невозможно было увидеть стрельбу, хотя женщина и утверждает, что все отлично видела. Миссис Брукс смутилась, но Вахи почему-то не стал ее дальше расспрашивать. И еще один важный факт ускользнул от внимания защиты: Ванцетти не умел водить автомобиль.

На подмогу миссис Брукс обвинение вызвало разносчика газет, который заявил, что видел с расстояния в сорок пять метров, как человек с темными усами вылез из прогулочного автомобиля и выстрелил из ружья в «форд».

– Это тот, которого я видел, – сказал он, указывая на Ванцетти. – А по тому, как он бежал, я узнал, что это иностранец.

Вахи попробовал высмеять показания разносчика газет, указывая, что если верить ему, то итальянцы бегают не так, как американцы или русские, но мальчишка твердо стоял на своем.

Настала очередь эксперта. Капитан Уильям Проктор, выступив в качестве эксперта по баллистике, утверждал, что гильза «винчестер» двенадцатого калибра, найденная в водосточной канаве на Броуд-стрит, вблизи места преступления, является идентичной тем, что были отобраны у Ванцетти при обыске в Броктоне. Вахи резонно пытался возразить, что гильзу мог обронить на улице любой проходивший по ней охотник, но тут вмешался судья Тейер и отверг возражение защитника. Гильза была принята в качестве вещественного доказательства и передана присяжным.

Три дня подряд Кацман и Кэйн излагали суду свои доводы в пользу обвинения. Настала очередь защиты. Вахи не стремился вызвать в суд тех жителей Бриджуотера, которые могли бы показать, что Ванцетти не причастен к происшествию 24 декабря. Вся его защита была построена на показаниях соседей Ванцетти по Северному Плимуту и сводилась к установлению его алиби. И это было бы правильно при другом составе присяжных.

Судья Тейер предупредил присяжных: если они придут к выводу, что 24 декабря Ванцетти находился в Плимуте, дело можно будет считать закрытым.

Первым Вахи вызвал Витторио Папа, того самого Поппи, которого, как показали в Броктоне Ванцетти и Сакко, они собирались навестить в день ареста. Затем Мэри Фортини, хозяйка квартиры Ванцетти в Плимуте, показала, что 24 декабря утром, в четверть седьмого, она разбудила Ванцетти. В толстых носках, комбинезоне и зеленом свитере Ванцетти пришел на кухню, выпил горячего молока, потом обулся и ушел. За день или два до этого он получил с посыльным бочонок угрей. Посыльный пришел как раз, когда она была дома.[4]4
  За несколько недель до приведения в исполнение приговора по делу Сакко и Ванцетти защита представит губернатору штата Массачусетс Фуллеру квитанцию транспортной компании, подтверждающую, что 23 декабря Ванцетти был доставлен бочонок угрей. Этот документ таинственным образом исчез из материалов, находившихся в распоряжении губернатора Фуллера, как и многие другие документы и письма протеста крупных общественных деятелей.


[Закрыть] Весь вечер 23-го Ванцетти чистил, развешивал и упаковывал рыбу на кухне, чтобы на другой день разнести своим клиентам. В рождество итальянцы, как бы бедны они ни были, обязательно едят угрей. Это такая же традиция, как индейка на рождественском столе американца.

Часов в восемь утра Ванцетти вернулся с мальчиком, который ему обычно помогал; они нагрузили тачку и тележку пакетами с угрями и отправились их продавать.

Карло Бальбони рассказал, как утром 24 декабря, возвращаясь с ночного дежурства на фабрике «Кордэдж», зашел к Ванцетти за угрями. Ванцетти был еще в постели, и миссис Фортини разбудила его. В семь пятнадцать Ванцетти зашел с пакетом угрей к башмачнику Дикарло – тот даже помнил, что пакет весил полтора фунта.

Роза Бальбони получила своих угрей в полдень, а утром видела, как Ванцетти заходил к Энрико Бастони. Булочник Бастони под присягой показал, что за день до рождества, 24 декабря, Ванцетти приходил к нему одалживать лошадь с тележкой, но он не смог ему их дать. Пришел он как раз перед вторым гудком фабрики «Кордэдж» – за несколько минут до восьми утра.

Главным свидетелем защиты был мальчик, с которым Ванцетти разносил угрей, тринадцатилетний Бельтрандо Брини, с родителями которого Ванцетти давно дружил, часто гостил у них и которому он давал возможность немного заработать. Брини очень подробно рассказал, как провел день накануне рождества, как утром ушел из дому без галош, и отец, увидев это, заставил его вернуться, как было сыро и туманно на улице и как он услышал восьмичасовой гудок фабрики. Вместе с Ванцетти они обошли клиентов на четырех улицах. В два часа Брини почувствовал, что устал, – ведь он работал с восьми утра. И Ванцетти отпустил его, расплатившись за работу. Вечером он заходил к Брини, а потом пришел на другой день, и мальчик поблагодарил его за те два пятидесятицентовика, которые Ванцетти положил незаметно в его чулки накануне.

Столкнувшись с таким весомым алиби, Кацман пришел к выводу, что его необходимо дискредитировать в глазах присяжных целиком. Только в случае своего успеха мог он рассчитывать на осуждение Ванцетти, столь необходимое ему для предстоящего главного процесса. И он пустил в ход свое любимое оружие – прием, который американские репортеры судебной хроники именуют «мельницей». Он спрашивал вполне дружелюбным тоном, каким образом свидетель запомнил те или иные детали именно этого дня среди других дней года. А может, Ванцетти приходил не 24, а 23 декабря? В какое время дня свидетельница Фортини разбудила Ванцетти за шесть дней до рождества, через день после рождества, в Новый год, в День Вашингтона? И когда свидетель не мог, естественно, точно ответить на подобные серии вопросов, Кацман сердечно его благодарил, и, проводив со свидетельского места, оборачивался к присяжным и картинно разводил руками, словно говоря: разве можно верить людям, которые не помнят таких простых вещей!

С Бельтрандо Брини он разговаривал ласково, по-отечески называя мальчика «сыном»: «Может быть, сынок, ты желаешь давать показания сидя? Пожалуйста, я добрый дядя, ничего, что я толстый». Постепенно голос его твердел, и он буквально хлестал мальчика вопросами, нанося удары один за другим:

– Сколько раз ты повторял эту историю?

– Ты ее заучивал наизусть, как в школе?

– Тебе родители помогали учить этот рассказик?

Кацман заставлял по нескольку раз повторять описания домов, в которые Брини носил рыбу, подмечая малейшие расхождения с предыдущим рассказом, просил назвать вес корзинок, которые он таскал, время, начала и конца работы. Брини, измученный вопросами, умоляюще смотрел на судью Тейера, словно ожидая от него вмешательства, хоть разрешения на короткую передышку. Но судья величественно возвышался на своем помосте за длинным столом, над которым торчала лишь его голова с оттопыренными ушами, и его пергаментное лицо явственно и недвусмысленно выражало удовлетворение ходом допроса.

Парикмахер, последние шесть лет бривший и стригший Ванцетти, показал, что его постоянный клиент все время носит такие густые, свисающие вниз усы и никогда не просит их подрезать или подровнять. Подтвердили показания парикмахера и два неитальянца – плимутские полисмены, знавшие Ванцетти. Однако Кацман заставил их обоих признать, что они никогда специально не рассматривали усы Ванцетти, а потому и не могут знать, изменял ли он их форму.

На этом закончилось рассмотрение дела против Ванцетти. За все время сам обвиняемый не произнес ни слова.

Судья Уэбстер Тейер в традиционном коротком наставлении присяжным не забыл упомянуть, что у них не должно быть никаких предубеждений против свидетелей защиты из-за их итальянского происхождения. Тем не менее смущение итальянцев, говоривших, за исключением двоих, через переводчика, само по себе настраивало присяжных англосаксов против них. Впоследствии Ванцетти, вспоминая плимутский суд, писал, что в представлении присяжных все эти итальянцы были «жуликами, покрывающими друг друга».

Действительно, могли бы присяжные, люди недалекие и в целом настроенные против всяких иностранцев гнуснейшей пропагандистской кампанией, отдать предпочтение показаниям каких-то итальянцев перед показаниями «добрых стопроцентных янки» типа Кокса, Боулса и Хардинга? Вот если бы директор Плимутской школы или местный священник показали, что утром 24 декабря покупали у Ванцетти рыбу, то этого было бы вполне достаточно, чтобы его оправдать. А тут какие-то даго. Они, конечно, своего выгораживают. Все чужаки – подозрительные личности. Могли ли эти присяжные сообразить, что показания капитана Проктора – это отнюдь не свидетельство против Ванцетти. Однако судья не обратил их внимание на то, что винчестерскую гильзу можно купить в десятке лавок в Плимуте да и в самом Бриджуотере.

В четыре часа восемнадцать минут присяжные вернулись в зал суда, и их старшина объявил, что они единогласно считают Ванцетти виновным. В зале вскрикнули женщины. Ванцетти, собранный и спокойный, когда его под конвоем вели мимо женщин из зала, сказал им: «Coraggio!»[5]5
  Coraggiol – Мужайтесь! (итал.).


[Закрыть]

Утром 16 августа Ванцетти, слегка наклонившись вперед, стоял на своем месте в зале суда между двумя конвоирами. Еще не нахлынула дневная жара, и слева от скамьи подсудимых, за клеткой, был открыто овальное окно, из которого можно было увидеть голубую в этот час бухту Плимута. Но Ванцетти глядел прямо перед собой, на судью Уэбстера Тейера, сидевшего под гербом Плимута и звездно-полосатым флагом Соединенных Штатов Америки. Судья Тейер своими глубоко запавшими глазами смотрел на Ванцетти. «Этот проклятый анархист должен получить все, что ему причитается. Такие, как он, всегда недовольны, им всего мало. Ну что ж, получишь», – думал Уэбстер Тейер, перебирая лежащие перед ним бумаги.

Он любил эффекты. И, произнося приговор, словно расправляясь со своим злейшим врагом, словно расплачиваясь и за свой маленький рост, и за возраст, и за несбывшуюся мечту о военной карьере, он сухим голосом произносил фразы, и они падали, словно тяжелый занавес: «…упомянутый Бартоломео Ванцетти обвинен… приказал и постановил, чтобы упомянутый Бартоломео Ванцетти… не менее восьми лет и не более пятнадцати, один день в одиночном заключении, а оставшийся срок на каторжных работах…»

Фредерик Ганн Кацман выиграл свой гамбит, срезав не без помощи Уэбстера Тейера несколько углов. Пора было разворачивать большую игру в Дэдхеме, где ждал суда Сакко.

ПЕРЕД ИСПЫТАНИЕМ

Комитет защиты Ванцетти и Сакко их друзья и единомышленники создали сразу же после ареста обоих. Члены комитета прекрасно понимали, какие цели преследует осуждение Сакко и Ванцетти. Уже в самом первом призыве комитета, обращенном «Ко всем людям доброй воли», говорилось: «Два наших активных друга, наши товарищи… вовлечены в один из тех трагических и темных заговоров юстиции, где невиновности приписывают все признаки вины… Мы убеждены, что делается попытка в лице Сакко и Ванцетти нанести удар по всем радикальным элементам и их освободительным идеям. Приговор… послужит в руках наших врагов тому, чтобы представить поборников свободы обычными уголовниками, а их идеалы – недостойными гражданских прав. Нам предстоит жестокое, суровое испытание».

Адвокат Фрэд Мур, приглашенный комитетом через посредничество выдающейся деятельницы американского рабочего движения Элизабет Гэрли Флинн, к тому времени имел в США огромную известность. Он прославился своими выступлениями во многих антирабочих процессах, организовывавшихся американской реакцией с целью удушить и обезглавить рабочее движение в стране. Мур был защитником руководителей знаменитой забастовки в Лоуренсе в 1912 году. Ценой огромного мужества и мастерства Муру удалось добиться оправдания обвиняемых. Для его живого, проницательного ума не составляло – особого труда разобраться в истинном смысле дела Ванцетти и Сакко. Он принял меры к тому, чтобы американский народ узнал о готовящейся расправе, чтобы американские рабочие заинтересовались судьбой своих братьев по классу. Мур соединял в себе адвоката, следователя, организатора сбора средств и пропагандиста. Рабочие организации в Бостоне, Чикаш, Детройте, Уорчестере, Сиэтле и Сэйлеме, откликнувшись на его призыв, приняли резолюции протеста и начали сбор средств в фонд защиты Сакко и Ванцетти. Освобождения их потребовали объединенный профсоюз рабочих швейной промышленности и американская федерация грузчиков, объединение горняков, Миннесотская федерация труда. К концу 1920 года дело Ванцетти и Сакко стало известно по всей стране. Приходили отклики на него и из-за границы.

«Спасая Сакко и Ванцетти, мы укрепляем свои мускулы, собираем свои силы и готовим их для того дня, когда мы сами освободим себя», – так рассматривал борьбу за оправдание Сакко и Ванцетти Фрэд Мур, такой он показал ее рабочему классу и общественности всего мира.

Журнал «Уорлд туморроу» писал о деле Сакко и Ванцетти в это время: «Все шансы сейчас против этих рабочих-активистов. Перед судом вместе с Никола Сакко и Бартоломео Ванцетти – весь рабочий класс. С этим процессом тесно связана борьба сегодняшнего дня за закрытые заводы, против намерения предпринимателей разгромить рабочие организации».

Руководимый Элизабет Гэрли Флинн – «Жанной д'Арк Истсайда», как назвал ее Теодор Драйзер, – Союз защиты рабочих распространил пятьдесят тысяч экземпляров памфлета Арта Шилдса о сути дела Сакко и Ванцетти. Арт Шилдс называл их арест в Броктоне «средством убрать с дороги» практически последних известных в Массачусетсе радикалов, которые к тому времени еще не были в тюрьме или депортированы и слишком много знали.

После приговора суда в Плимуте Ванцетти отправили в тюрьму штата Массачусетс в Чарльзтауне. В этой гранитной крепости, построенной на рубеже прошлого века, он готовился к процессу в Дэдхеме, начало которого было назначено на 7 марта 1921 года…

После короткого опроса Ванцетти отвели в душ, откуда он вышел в серых тюремных штанах и в хлопчатобумажной синей рубахе в полоску. Ему выдали одеяло и отвели в камеру.

Щелкнули замки, и он остался наедине с собой в маленькой мрачной камере с деревянным небольшим корытцем для питьевой воды, неподвижно закрепленной койкой и эмалированным умывальником. Через несколько дней Ванцетти определили на работу – в цех, делавший номерные знаки для автомобилей.

В долгие часы одиночества тюремной камеры перед его мысленным взором проходили воспоминания детства, юности, первых дней на земле Нового Света.

Он родился в пидемонтской деревушке Виллафаллетто на берегу реки Магра. Тучные, заботливо ухоженные натруженными крестьянскими руками поля щедро вскармливали рожь, пшеницу, свеклу, шелковицу. Здесь трижды в год косили сено, а в окрестных холмах альпийских предгорий в изобилии собирали груши, яблоки, фиги, сливы и виноград. Первые детские воспоминания Ванцетти всегда были связаны с образом его отца, сажающего грушевое деревце, с голубыми цветами в саду перед домом в Виллафаллетто, и с матерью, кормившей его по утрам свежим медом.

Он был одним из лучших учеников в школе; но когда однажды его отец прочитал в газете заметку о том, что в Турине сорок два юриста предложили свои услуги на место с жалованьем в тридцать пять лир в месяц, с планами дальнейшего образования Бартоломео было покончено. Его определили на обучение к кондитеру Конино «и оставили впервые почувствовать вкус тяжелого, безжалостного труда. Там я работал около двадцати месяцев – каждое утро с семи и до десяти вечера, каждый день, за исключением трехчасового перерыва дважды в месяц». Потом Ванцетти три года проработал в пекарне, что было не слаще. В Турине, позже, он делал карамель, пристрастился к чтению. Читал все, что попадалось под руку.

Потом у него начался плеврит, и отец приехал в Турин, чтобы увезти сына домой. В Виллафаллетто он похоронил свою мать, умершую у него на руках от рака. Именно после ее смерти появилось у него впервые желание уехать в Новый Свет. 8 июня 1908 года Ванцетти покинул родину и вскоре оказался в Гавре, на борту переполненного эмигрантами лайнера, взявшего курс на Нью-Йорк. Вспоминая свое прибытие в Америку, Ванцетти писал: «В то утро я словно проснулся в стране, где язык мой был чужд местным жителям, подобно жалкому мычанию животного. Куда идти? Что делать? Передо мной лежала заповедная земля. Пронесся поезд надземки и не дал ответа. Мимо проносились автомобили и троллейбусы, которым я был не нужен».

Он мыл посуду в модном ресторане, ночуя в кишевшей клопами мансарде. «Испарения от кипящей воды, в которой отмывались тарелки, сковороды и столовое серебро, образовывали гигантские капли на потолке, собирали с него всю пыль и копоть и медленно падали одна за другой мне на голову во время работы… Вода текла по полу – каждую ночь засорялась труба стока, и уровень грязной воды повышался, и мы с трудом передвигались в ней… Пять или шесть долларов в неделю нам платили».

Потом он бродил по Нью-Йорку в поисках работы. Он увидел как бы два мира: один для тех, кто сидел в шикарном ресторане за столиком, а другой для таких, как он сам, – тех, кому оставался путь в смрад и грязь ресторанной посудомойки. Ванцетти уехал из Нью-Йорка. В большом городе для него не нашлось места. Он устроился на небольшой кирпичный завод в Массачусетсе, потом попал на каменный карьер в Коннектикуте. Через два года друзья нашли ему место в кондитерской одного из ресторанов Нью-Йорка, но через два месяца Ванцетти уволили и взяли на его место американца. В 1914 году Ванцетти попал грузчиком на фабрику «Кордэдж» в Плимут. Все эти годы скитаний, когда выдавался свободный час и под руки попадалась книга, Ванцетти читал, читал все без разбора. В Плимуте он сблизился с семьей Брини и жил вместе с ними в покосившемся деревянном домике на одной из бесчисленных немощеных улиц плимутской окраины. Эти улицы змеились вокруг фабрики «Кордэдж», давая убогий приют многочисленным иностранным рабочим и их семьям, составлявшим большинство наемного персонала фабрики. Ванцетти любил семью Брини, она стала его второй семьей, и он часто ходил гулять с маленьким Бельтрандо, показывая ему днем цветы, а по вечерам – созвездия на небе.

После участия в забастовке на фабрике «Кордэдж», оказавшись в черном списке, Ванцетти продолжал жить у Брини, перебиваясь случайным заработком. А потом наступил 1917 год. США вступили в первую мировую войну. Президент Вильсон подписал закон о выборочном призыве в американскую армию.

К 5 июня все американские граждане и иностранцы, проживающие в стране, в возрасте от двадцати одного до тридцати одного года должны были зарегистрироваться. Ванцетти не подлежал призыву, так как еще не подал документы на вступление в американское гражданство. Но, плохо знакомый с американскими порядками, он об этом и не подозревал. Он не хотел воевать, не хотел воевать за посетителей дорогих ресторанов, за спокойствие владельцев фабрики «Кордэдж», за их право на унижение и эксплуатацию таких же, как и он сам. За две недели до срока он познакомился со своим земляком Никола Сакко, и они вместе решили уехать. 30 апреля 1917 года они отправились в Мексику.

Никола Сакко вырос в деревушке Торремаджиоре на берегу Адриатики. Он был третьим из семнадцати детей в семье. Его отец, несмотря на основательное богатство, состоял членом местного республиканского клуба. Старший брат Никола – Сабино был социалистом. С четырнадцати лет Сакко работал в поле. Помогал отцу в делах. Под влиянием старшего брата, мечтавшего уехать в Америку, Никола тоже стал подумывать о том, чтобы перебраться за океан. В апреле 1908 года вместе с отслужившим в армии братом Никола отправился в Америку. Столкнувшись с тяготами эмигрантской жизни в США, Сабино через год вернулся в Италию. Никола остался.

Он быстро понял, что необходимо получить профессию. В это время в Милфорде работала школа, в которой эмигрант мог получить профессию обувщика. И Сакко поступил в эту школу. Три месяца обучения обошлись ему в пятьдесят долларов. Но все это окупилось: став умелым обувщиком, Никола Сакко поступил в Милфордскую обувную компанию и зарабатывал на ее заводе до пятидесяти долларов в неделю. Для эмигранта-рабочего это было большим достижением. Он учил английский язык, живо интересовался жизнью своих земляков. Среди знакомых пользовался хорошей репутацией, хотя многие знали о его радикальном образе мыслей и даже называли «вольнодумцем». Он женился на своей соотечественнице, Розине Замбелли. Зажили они счастливо, но главной их мечтой было возвращение в Италию, на родину. Сакко никогда не считал себя американцем. Резкий контраст между богатством и нищетой, особенно проявившейся в предвоенной Америке, наполнял его горечью. Он все чаще вспоминал солнечную Адриатику, веселые холмы Апеннин, и его тянуло домой. В тринадцатом году он стал членом рабочего кружка, помогал организовывать митинги в соседних городах, распространял радикальную литературу, организовывал сбор средств для нуждающихся рабочих и забастовщиков.

Когда стало ясно, что война вот-вот закончится, Ванцетти и Сакко вернулись из Мексики. Сакко поступил на фабрику «Три-К» в Стаутоне. А Ванцетти, осев в Плимуте, поселился в домике миссис Фортини, купил тачку и стал торговать рыбой вразнос. Бывая в Бостоне, где он закупал у рыбаков товар для своих клиентов, Ванцетти встречался со своим другом – итальянским издателем-радикалом Фелицани, иногда навещал семью Сакко в Стаутоне, Так шла их жизнь до роковой ночи в мае 1920 года.