Текст книги "Огненная земля"

Автор книги: Аркадий Первенцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава восемнадцатая

Ранним утром, при первом же прикосновении Манжулы, Букреев вскочил, быстро оделся и вышел на улицу. Степанова нигде не было видно. А хотелось поблагодарить его за гостеприимство.

Два солдата-санитара пришивали мелкими гвоздями парусину к носилкам. Дробные удары молоточка по перекладинам напоминали работу дятла по сухому дереву. Возле сарая, откуда тянуло запахом свежего конского навоза, Куприенко чистил светло-рыжего трофейного венгерца, с желтыми подпалинами на морде и в пахах и беловато-рыжей гривой и хвостом. Букреев взглядом знатока осмотрел лошадь и позавидовал Степанову.

Порода проглядывала в передних сухих, с отлично развитой мускулатурой ногах, в такой же сухой и нервной голове с раздувающимися ноздрями, во всем сложении. На конечностях, под тонкой и эластичной кожей, были ярко выражены впадины, выступы, очертания костей, связок, сухожилий и сосудов. В строении экстерьера и горячности что-то напоминало Букрееву оставленную им кабардинку. Куприенко умело работал щеткой. Со сноровкой кавалериста он оббивал ее ловкими и быстрыми взмахами о скребницу и беззлобно покрикивал на венгерца, когда тот, боясь щекотки, приплясывал и отпрыгивал.

Ночью шел дождь. По небу медленно передвигались удлиненные облака, уходя к синей гряде Предкавказья. Кругляки перекати-поле приникли возле похожих на казачьи бунчуки татарников, кое-где сохранивших малиновые чалмы своих цветов. Травы после дождя теперь не свежели, а горкли и гнили.

Букреев направился к южной ферме, куда его с утра Батраков пригласил прийти позавтракать. Вокруг по-ротно врылась в землю и замаскировалась бурьяном пехота..

Автомашины и повозки, так же как полевые кухни и орудия, были спрятаны в ямах-капонирах, прикрытых сверху камышовыми снопами. Степь жила своей новой, подземной жизнью.

Серый легкий чернозем, смешанный с солончаками, задерживал дождевые лужи, и они поблескивали в лучах встающего солнца. Казалось, среди травы набросаны серебряные блюда. Кое-где валялись немецкие гранаты, похожие на весовые гирьки.

– Вы зря, товарищ капитан, напростец идете, – предупредил Манжула. – Надо по дорожке. А то здесь подрываются.

К ферме вела телефонная линия. Столбы были спилены немцами. Заржавевшая проволока скрючилась над дорожкой.

Моряки проснулись, ломали полынь на костры, умывались соленой водой, принесенной из лимана. На траве проветривались плащ-палатки.

Кое-кто брился, некоторые чистили и смазывали оружие. Невдалеке от биваков кружила и каркала воронья стая.

Возле кошары, за низеньким казачьим столиком, уселись Батраков, Рыбалко, Баштовой и комсорг Курилов. Горбань хлопотал, то бегая в домик, то возвращаясь. Таня посыпала золой дорожку.

– Хозяйничаем?

– Приходится, товарищ капитан. – Таня откинула со лба светлую прядку волос.

– Завтракали? Или пойдемте с нами…

– Спасибо. Мы уже с девушками позавтракали.

Букреев подсел к столу, снял фуражку и перевернул ее донышком книзу. Баштовой подвинул ему миску с вареной картошкой, отрезал кусок хлеба.

– Если только у героического майора не попотчевались, Николай Александрович, в самый раз картошечки перехватить. Чистый крестьянский продукт.

Букреев прищурился на начальника штаба, усмехнулся уголками губ.

– А вы все-таки майора забыть не можете, Иван Васильевич.

– Прямо скажу, не могу. Сейчас он в кавалеристы переквалифицировался, говорят?

– Напрасно вы на него, – Букреев перебросил в руках дымящуюся картофелину, – напрасно…

– Не думаю.

– После завтрака потолкуем, Иван Васильевич… – Букреев разрезал картофелину на четыре части, круто посыпал солью и принялся есть. – Кстати, Николай Васильевич, – обратился он к Батракову, – сегодня обещали доставить двести автоматов и еще кое-что из снаряжения.

– Неужели доставят? – недоверчиво спросил Батраков.

– А почему бы и не так?

– Такая аккуратность в глухой степи…

– Воюем давно, пора привыкнуть.

Под обломанной сучковатой акацией на колоде сидел старик с белой, почти позеленевшей бородой и чинил сеть. Его старческие, с синими жилами руки медленно перещупывали сеть, глаза, почти лишенные ресниц, слезились. На старике были надеты латаные немецкие штаны, на плечи накинут тулупчик. Возле деда, натянув холстинную рубаху на колени, притих мальчонка, с любопытством и несколько испуганно поглядывавший на новых людей.

– Деду, а деду, кто это?

– Русские. Говорю, русские…

– Из Москвы?

– Может быть, и из Москвы.

– Это от их немцы убегли?

– От их.

Дед шевелил белыми губами, покачивал головой над ветхой снастью.

– Что же это внучонок своих не узнаёт? – спросил Батраков.

– Не узнаёт? – Дед приставил ладонь к уху.

– Своих внук не узнаёт! – прокричал Горбань старику.

– Да сколько ему было, когда вы ушли? Посчитать, еще был несмышленыш. Для него сейчас тот свой, кто по шее не колотит.

– Горбань, пригласи старика к столу, – сказал Батраков и очистил место возле себя.

Старик подошел, степенно сел. От картошки он отказался, но чай пил с удовольствием, откусывая сахар довольно крепкими еще зубами.

Вдали все еще раздавались взрывы.

– Еникаль[3]3
  Еникале – крепость в восточной части Керченского полуострова. Еникале стоит на обрывистом мысу; возле нее по проливу всегда идет сильная волна.


[Закрыть] гудит, – сказал дед. – Раньше, когда рыба шла, говорили: «Еникаль гудит». Теперь все порох и порох. Вот чиню сеть-самоловку, затоплял ее при немце. Была ловкая снасть-перетяга, на три длинника была, а теперь на полчала не выгадаешь. Она и султанку не удержит…

– Как при фашистах жили? – спросил Баштовой.

– Жили? – Старик провел рукой по бороде, охватив ее ладонями сверху донизу. – Жизни-то не было… У меня семья была, я сам шестнадцатый. Всех угнали… – Две мелкие слезинки покатились по изъеденной морщинами коже и потерялись в бороде.

– Прямо не могу такое слышать! – Баштовой сжал кулаки. – Бил бы их, сволочей! А у моей Ольги всех в Анапе вырезали.

Старик кивнул головой, открыл глаза:

– В Анапе то же самое… Вор крадет не для прибыли, а для гибели. Земля пустует. Какую непашь развели… Вот тут для вас степь, а здесь пахали, совхоз был когда-то. Мышвы никогда столько не было, как теперь. Был фашист спервоначалу гордый и злой и на глаз колючий, все видел на три сажени в землю. А потом, как загудели ваши пушки, напала на них будто куриная слепота. Бегит на тебя и не видит. А думали мы, у их, как у голодных волков, кости из зубов не вырвешь. – Старик запахнул полу кожушка, пошевелил бескровными губами. – Спасибо за чай-сахар. Дай бог вам помощи.

– Чего мальчонка к столу не идет? – спросил Горбань. – Зову его, зову… Дичок совсем…

– Не пойдет, – ответил старик. – Мальчишка уже большой, стыдится. Без штанов он. Одна рубаха, да и та светит, как сетка-наметка.

Старик, поблагодарив еще раз «за чай-сахар», степенно направился к своему месту под акацией. Батраков встал и, поманив Горбаня, пошел с ним в хату. Вскоре оттуда долетели голоса Батракова и его адъютанта, разговаривавших в повышенном тоне.

Батраков, выйдя на крыльцо, позвал старика.

– Опять душа открылась у комиссара, – заметил Рыбалко, – ишь як до старика нахилився.

Замполит в чем-то убеждал старика. Тот отнекивался, и доносились его: «Ни-ни». Потом старик прокричал в хату: «Трошка, возьми!» Трошка вышел. В руках он держал синие шаровары Батракова. У мальчишки было сияющее, но испуганное лицо. Горбань рассерженно подтолкнул мальчишку под бок. Батраков сказал с укоризной:

– Ты, Сашка… чтобы больше не было…

– Последние штаны, товарищ комиссар! – буркнул Горбань. – Да и велики они на мальчонку. По голову в них влезет.

– Перешьют. Не будь дядькой Гринева.

Горбань был сбит с толку непонятным укором:

– Каким дядькой?

– «Капитанскую дочку» читал?

– Читал. Но где ж там, товарищ комиссар?

– Заячий тулупчик помнишь? Савельича-дядьку?

– А-а-а! – Горбань заулыбался. – Штаны еще совсем новые. Я бы мог свои отдать, краснофлотские…

– Перестань, добряк Иванович. Знаю тебя.

Минуту все молча прихлебывали чай. Батраков поглаживал выгоревшие волосы мальчишки.

– Я в ямке пересилив, – тихо сказал мальчишка. – А мамку угналы.

– А знаешь, куда угнали?

– В Германию, – строго ответил мальчишка.

– Вот ты, Горбань, Сашка, черт твоей душе! Лучше бы вот такие дела матросам рассказывал. А то штаны, штаны… Курилов, – Батраков обратился к комсоргу, – сегодня же собери комсомольцев. В ротах расскажите о зверствах немцев на Тамани… И вот такие примеры имей в виду.

– Есть провести собрание, – ответил Курилов.

– У меня сынок помер, – сказал Батраков, ни к кому не обращаясь. – Доголодался в Ленинграде до дистрофии и в Кировской области не оправился.

– Дистрофия? – Рыбалко наморщил смуглый лоб. – Ей-бо, не чув такой хворобы.

– Дистрофия. – Батраков страдальчески искривил губы. – Да… Вот если еще раз доведется встретиться с гитлеровцами, буду молотить их за одно это слово.

– До немца рукой подать, – сказал Баштовой.

Батраков встал, отряхнулся:

– Что же, Николай Александрович, пойдем к ребятам.

– Сегодня надо поразмять их, позаниматься, – сказал Букреев, – чтобы от такой ночевки не простудились.

По дороге к батальону Букреев рассказал о своей беседе с майором Степановым.

– Что ж, есть причины для раздумья… – сказал Баштовой.

На грузовых машинах, в клейменых ящиках, привезли автоматы. Моряки окружили машины, щупали ящики. Техник-лейтенант, еще юноша, с девичьим румянцем на щеках, пошел навстречу командиру батальона, на ходу оправляя пояс и желтые наплечные ремни. Подойдя, он смущенно всматривался то в Букреева, то в Батракова, то в начальника штаба. Поднесенная к козырьку фуражки рука повисла в воздухе.

– Чего вы растерялись? – Букреев улыбкой подбодрил техника-лейтенанта.

– Вероятно, вы капитан Букреев?

– Я капитан Букреев, командир отдельного батальона морской пехоты. Вы, очевидно, из гладышевской дивизии?

Техник-лейтенант четко отрапортовал. Автоматы были присланы Гладышевым.

Приказав разгрузить машины, Букреев направился к «фактории», где его встретил Степанов.

– Букреев, могу порадовать.

– Чем порадовать, товарищ майор?

– Вызывали нас с полковником в штаб фронта. Вон туда, над лиманом, ездили. Через три дня идем в город Тамань – сосредоточиваться у исходных для десантов пунктов.

– Вся дивизия?

– Вся целиком. Дело приближается, Букреев… – Майор помедлил, поиграл плеткой, потом как бы мимоходом спросил: – Говорил с Баштовым?

– Да…

– Шут его знает, вот если что западет мне в голову, никак не отвяжется. Таким стал докукой… Ну, пойдем в хатку, расскажешь, да кстати за арбузом обсудим, как нам за эти три дня получше сдружить наших людей.

Глава девятнадцатая

Дни проходили в усиленной подготовке. Бойцы батальона, предчувствуя приближение операции, рьяно занимались с утра и до вечера. Люди на заре поднимались из-под плащ-палаток, ломких от наморози. Бурьяны трещали под ветром. С лиманов снимались стаи птиц и уходили к югу. Море билось о берега, и на сплошь забеленной барашками поверхности его почти не показывались корабли. Самолеты летали на низких высотах, наполняя тревожным ревом моторов мокрую застуженную степь. Ночами, пробивая облака, опускался красный свет луны, освещая серые туманы, ползущие над землей.

Стаями ходили теперь по степи крысы; то и дело слышались нервные автоматные очереди, отгонявшие грызунов.

Вдали, почти у вулканической гряды, с сумерек и до утра вспыхивали фары автомобилей и, лежа на земле, можно было ясно слышать гул бесчисленных моторов автоколонн. Атака Крыма готовилась по широко начертанному плану. И батальон был только ковшом воды, влитой в кипучий поток, текущей к окраинам Таманского полуострова.

Букреев – в который уже раз – подсчитывал свои силы. Ему иногда казалось, что внимание, которым его окружили, не оправдано им. Может, и он сам и командование преувеличивают значение одного батальона в таком деле, как штурм огромного полуострова.

В батальоне находилось в строю восемьсот тридцать два активных бойца. По численности это немного, если сопоставить батальон с колоссальными массами войск, двинутых в наступление. Но восемьсот тридцать два здоровых, обученных, готовых на все моряка – это значительно.

Батальон имел шестнадцать станковых и тридцать пять ручных пулеметов, пять тяжелых минометов, двадцать три противотанковых ружья, около четырехсот автоматов, полуавтоматические и трехлинейные винтовки. Человек двести были вооружены пистолетами, и все, рядовые и офицеры, были снабжены кинжалами, которыми искусно владели.

Все десантники дополнительно вооружались ручными и противотанковыми гранатами. Каждый десантник брал с собой до двух тысяч патронов, десять ручных и две-три противотанковые гранаты. Пулеметчики, минометчики, бронебойщики, кроме первых номеров, вооружались автоматами с полтысячью патронов к ним, а также гранатами.

Что представляли собой пехотинцы Степанова, с которыми нужно было штурмовать Крым?

Букреев вспомнил одну из встреч еще в первый день высадки на полуострове.

Опустошив фляги с пресной водой, моряки подошли к «фактории», где не обнаружили ни одного колодца.

Первой заволновалась вторая стрелковая рота, самая «шухарная» рота, как называл ее Батраков. Неожиданно всем этим здоровенным ребятам захотелось пить. Тогда в полк был откомандирован хозяйственник, лейтенант Стрелец; он возвратился, сидя на двуколке с пожарной бочкой, запряженной двумя трофейными строевиками. Моряки бросились наполнять фляжки. В это время, после ночных занятий, возвращалась стрелковая рота из полка Степанова.

Усталые, запыленные красноармейцы шагали, перекрещенные шинельными скатками, с котелками у пояса и саперными лопатками в брезентовых чехлах.

От строя отделились два красноармейца и трусцой, как бегают пожилые и уставшие люди, приблизились к бочке с водой. Рассматривая их, Букреев видел седоватые бороды, лица, смятые морщинами. Это были солдаты из поколения отцов, призванных в армию в зрелом возрасте, воевавших в прошлую войну и с «германом» и с «турком». На них все было аккуратно пригнано, гимнастерки собраны позади «чубчиком».

– Пехота чай пить спешит! – крикнул какой-то морячок из второй роты.

Его дурашливый выкрик не поддержали. Моряки внимательно присматривались к подошедшим к ним бойцам. У них были нашивки ранений на груди и по ордену Отечественной войны с золотыми лучами.

– Испить бы, – попросил один из них.

Моряки указали на командира батальона, и красноармейцы по всей форме обратились к нему за разрешением. Когда Букреев позволил им напиться и наполнить вязанку фляг, красноармейцы с чисто крестьянской умелой аккуратностью, не пролив ни одной капли, наполнили фляжки.

– Где были ранены? – спросил Батраков.

– Еще на Тереке, товарищ капитан.

– Там же и ордена получили?

– Никак нет. Ордена за штурм Новороссийска, товарищ капитан. Тогда нашу дивизию маршал товарищ Сталин повелел именовать Новороссийской…

– Хорошо, – похвалил Батраков. – Ишь какие молодцы! Выходит, вместе с нами брали Новороссийск.

– Как же, моряки нам помогли, товарищ капитан. А мы… им.

– А сейчас знаешь, что впереди?

– Говорят, Крым… Керчь…

– Ну как, возьмем?

Оба красноармейца с недоумением переглянулись, точно не понимая вопроса, а может быть, искали в нем другой, скрытый от них смысл. Их встретившиеся взоры как бы говорили: «Ну кто такое спрашивает? И можно ли задавать такие вопросы?»

Молодые ребята в бескозырках, с полураскрытыми, как у детей, ртами притихли и ждали ответа.

– Ну как? – повторил Батраков.

– Как же иначе, товарищ капитан! Надо взять… в него уперлись.

Солдат провожали с озорной веселостью. Кондратенко, участник новороссийской операции, догнал их на дороге, и в руках его мелькнула полосатая тельняшка.

– Ты что, тельняшку подарил? – спросил лейтенант Шуйский из пулеметной роты.

– Ребята больно хорошие, товарищ лейтенант.

– Какие же они ребята тебе?

– Ну… воюем вместе – значит, ребята. Придем по домам, тогда, может, и назову его папашей.

– Зачем тельняшки лишился? – Цибин неодобрительно покачал головой.

– Я загадал, товарищ старший лейтенант… Вместе с тем солдатом будем брать Севастополь.

Этот эпизод вспомнил сейчас Букреев.

…Вечером был получен приказ командира дивизии о выступлении. Букреев отдал все распоряжения и вышел во двор. Связисты быстро сворачивали провода, поскрипывая катушками. Медицинская сестра набрасывала на высококолесную таврическую бричку матрацы, подушки, клеенчатые пакеты с бинтами и медикаментами. Куприенко подседлывал венгерца. Конь приплясывал и храпел, когда Куприенко, ткнув его кулаком в бок, туго затягивал переднюю подпругу.

Солнце погружалось в густые облака. С северо-востока тучи еще больше уплотнялись и прижимались свинцовыми краями к овальным вершинам, похожим на естественные бастионы.

Моряки снимались с биваков и выстраивались на дороге.

Из капониров выезжали автомашины, орудия, повозки конного обоза. Земля выбрасывала из своих недр людей, машины, лошадей – все, что радушно приютила.

Степанов, в бурке, верхом на коне выехал из «фактории». Оттуда же покатили брички. Последние лучи солнца, пробившие облака, скользнули по всаднику, и на секунду показалось, что человек в черной бурке едет на огненно-золотом коне. Потом солнце спряталось в сырую далекую облачность, и все стало как обычно.

– Через две минуты трогаем, Букреев, – сказал Степанов, свешиваясь с седла. – Вы, как и полагается по правилам десанта, – впереди. Под Таманью придется развести колонну пожиже. Немцы сегодня активно обстреливают Тамань.

– Илья Муромец… – сказал Батраков вслед майору. – Ну что, Букреевич, может, песенку на первом километре рванем?

– Можно и песню.

Колонна тронулась. Букреев шагал впереди, по дороге, окаймленной помятыми кустами бурунчука, полыни и кавалерника. Манжула нес два вещевых мешка, автоматы (свой и командирский) и четыре диска патронов.

Из-за кустов татарника выпрыгнул земляной заяц, поднялся на задние лапы, повел длинными стоячими ушами и как будто застыл своим песчано-желтым тельцем. Автоматчики грянули морскую, десантную. Заяц мелькнул белым брюшком и хвостом с кисточкой черных и светлых волос и сразу пропал.

Автоматчики пели:

 
Девятый вал дойдет до Митридата,—
Пускай гора над Керчью высока!
Полундра, фриц! Схарчит тебя граната!
Земля родная крымская близка.
 

Батальон шел в том направлении, где ясно возвышалась на другой стороне пролива гора Митридат. Оттуда долетали громовые раскаты, и казалось – гора вспыхивала и гасла. Степанов промчался вперед. Горько и пряно дышала степь. Тяжело махая крыльями, пролетел на ночевку орел.

Внезапно упала такая темнота, что казалось, невозможно было выйти из этой вязкой черноты в ясную, звездную ночь и ощутить степь, напоенную легкими запахами, веселую степь с верещаньем кузнечиков и криками засыпающих птиц.

Песня давно смолкла.

Начался дождь. Позади зачавкали сапогами. На спуске с холма блеснули яркие огни автомашин. Мимо пронеслись трехосные фургоны, выхватывая фарами из темноты фигуры моряков, сникшие мокрые бурьяны и блестки дождя. А когда автоколонна пролетела, словно встречный поезд, обдав волнами теплого воздуха и яркого света, ночь стала еще непрогляднее.

Подъем в горку осиливался с трудом. Дорога раскисла, грязь липла и тащилась за подошвами. Намокший ватник стягивал разгоряченное тело. Букреев скорее чувствовал, нежели видел идущих возле себя. Букреева догнал доктор Фуркасов; по своему обыкновению, он побрюзжал насчет «собачьей службы и разных затей».

– У нас в батальоне почти нормально, Николай Александрович, – сказал Фуркасов, – почти. Но ускорять движение нельзя.

– Есть отставшие?

– Нет, что вы!

– До Тамани не больше двадцати километров. Скорее дотянем – скорее на отдых, Андрей Андреевич.

Поднявшись на горку, Букреев увидел поблескивающее вдали море и светлые выгнутые линии летевших через пролив снарядов. Насыщенный озоном воздух разносил орудийные выстрелы.

Доктор отстал, но вместо себя прислал Таню. Букреев слышал за своей спиной приглушенный шепот Манжулы и Тани. Букреев нарочито замедлил шаг. Таня, продолжавшая идти в прежнем темпе, натолкнулась на него:

– Простите, товарищ капитан.

– Как ваше самочувствие?

– Несколько приподнятое, в предчувствии… Наконец-то приближается…

– Понятно, Таня.

Он с удовольствием выговаривал ее имя.

– Я смотрю, Николай Александрович, на эту чудесную картину… И думаю… война издалека красива, а?

– Возможно, Таня.

– На перевале, помню, плохо было. Там давили, стискивали ущелья. А вот чтобы так снаряды оставляли следы, я не видела там. Если расскажешь, не поверят. Сочинила, мол, девчонка…

Таня засмеялась.

Смех ее заставил Батракова очнуться от нахлынувших дум о семье.

– Кто тут?

– Главстаршина Иванова, Таня, – ответил Горбань. – Она ничего. Пускай…

– Ну их! – Батраков, чтобы не раздражаться, прибавил шагу.

Через несколько часов марша Тамань выросла неясными очертаниями низеньких домиков, мелких деревьев. На окраине поджидал Степанов. Сюда же подъехал на машине Гладышев.

– В кюветы! В кюветы! – закричали красноармейцы, выставленные у въезда в город.

Два снаряда упали в полукилометре. Взрывом осветило домик под очеретовой крышей и голую высокоствольную акацию. Грохот еще долго затихал в степи.

Квартирьеры подъехали на грузовой автомашине и доложили Гладышеву о местах расквартирования дивизии. Колонна втянулась в Тамань.

– Вы видели, Николай Александрович, как два бризантных упало? – сказал Фуркасов. – Невольно вспоминаю кавказского офицера в бурке, с двумя пистолетами… Как там у него: «Тамань – самый скверный городишко из всех приморских городов России. Я там чуть-чуть не умер с голода, да еще вдобавок меня хотели утопить».

Дождь стучал по брезентовым крышам фургонов. Попалась заночевавшая на улице батарея тяжелых орудий. Артиллеристы сидели у тягачей и у лафетов.

Батальон прошел почти через весь городок, спускаясь и поднимаясь по холмистым скользким улицам. Все было темно, неприветливо, сыро. Наконец остановились у каких-то домиков и сараев. Люди с фонарями развели роты на постой. Моряки заполняли дома, сараи, навесы, крытые камышом и соломой. Полк Степанова передвигался дальше, в конец улицы.