Текст книги "Матросы"

Автор книги: Аркадий Первенцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

VIII

Письмо Галочки до глубины души взволновало Вадима. Ему впервые довелось встретиться с чем-то неожиданным и мерзким. Почему Борис промолчал, утаил от него? Раньше он бретерски похвалялся своими легкими победами над женщинами, смаковал подробности, в чем-то лгал, в чем-то ерничал. О Кате он ни разу не говорил, будто ее и не существовало на свете. Обиженный, задетый за живое и достаточно униженный, чтобы накалить себя для предстоящего объяснения, Вадим шел к условленному месту, на набережную, ко львам Адмиралтейского спуска.

В Ленинграде, как всегда, трудно ложилась зима. Синоптики училища самым подробнейшим образом разъясняли, как и почему это происходит, вводили слушателей в законы циклонов и антициклонов, температурных колебаний, указывали на значение полюсов и теплых океанских течений. Везде установлены точные законы, начертаны карты, рассчитаны формулы и даже предсказания. Человеческие отношения, что бы ни говорилось на этот счет и какие бы лекции ни читались, подчинены, к сожалению, бесконтрольной силе стихии. Как удачно началось его знакомство с Катюшей! Какие перспективы рисовал Вадим в своем юношеском воображении! Монголочка из Севастополя пленила его, сковала, отняла дар речи. И тут возьми и появись речистый Борис, знаток любовных дел, умеющий заворожить самое стойкое женское сердце. И как это ему удается?

Город насупился, намок и вполне отвечал мрачному настроению курсанта. Фонари горели впустую, все равно ни шута не видно. Только пунктирные линии, как точки из азбуки Морзе, обозначались и терялись вдали.

В наглухо застегнутой шинели, в барашковой шапке и шерстяных носках Вадим не чувствовал ни холода, ни сырости. По привычке прикасаясь левой ладонью к плоскому палашу, он неторопливо спустился по гранитным ступеням. Нева, казалось, глубоко дышала, выкатывая могучие воды к Балтике. Уровень за неделю заметно поднялся. Мост стал ниже. В тумане утонули Ростральные колонны – первые маяки петровских шкиперов.

Ленинград поднимался перед Вадимом во всей своей красоте, независимой от дождей или туманов. С таким городом хочется долго оставаться наедине, ощущать его душой и телом, раздумывать. Приятно сознавать преданность большой и сильной Родине именно здесь, в городе Ленина. Во время войны народ встал стеной, не позволил ни захватить его, ни развалить. Не упали дворцы и храмы, мосты и здания, заводы и училища – все, что создавали талантливые руки и ясный ум трудолюбивой, упорной и героической России.

Ганецкий появился незаметно:

– Мечтаете, курсант!

– Так неожиданно… – Вадим вздрогнул.

– Нервы? Рановато для вашего цветущего возраста! Здравствуй, Вадик! Итак, ты мечтал, как всегда.

– Да. Снова проникся романтикой нашего города, – казалось, он утверждал свою точку зрения в давно начатом ими споре.

Они пошли вдоль набережной, по течению реки.

– Почему ты издеваешься над романтикой? – спросил Вадим, еще не зная, как начать объяснение.

– Не надо хитрить, Вадик. Когда ты позвал меня, старшего товарища, у тебя был слишком строгий вид для беспредметного спора о романтике.

– Может быть, этот спор поможет мне подойти к непосредственному делу, – буркнул Вадим.

– Ага, я угадал! Что ж, подождем, не спешу. А на твой вопрос отвечаю: время романтики прошло…

– Ты не прав. Уж кто-кто, а мы по самой своей профессии предназначены для романтики.

– Я люблю смотреть на вещи реально, – сказал Ганецкий. – Мы целиком и полностью вступили в мир грубых материалистических отношений.

Они подошли к закрытой на зиму пристани речных катеров. Туман понемногу расходился. Яснее обрисовывались контуры Исаакиевского собора, зданий бывших сената и синода и памятника Петру.

– Ты начисто отметаешь романтику?

– Лично для себя – да.

– Скучно.

– Романтика, очевидно, до поры до времени сохранится, – немного подумав, заметил Ганецкий, – сохранится для людей экзальтированных… непрактичных… К ним я не принадлежу.

– Разъясни свою мысль.

– Видишь ли, романтика, если ее прямолинейно понимать, может даже повредить общему делу.

– А романтика подвига?

– Ну и что же?.. – Борис не спеша вытащил пачку папирос, закурил. – Подвиг является завершающим моментом целого комплекса материалистических предпосылок…

– Точнее?

– Чтобы совершить подвиг, надо – имея в виду, например, мою узкую специальность корабельного артиллериста – учиться морскому делу и машинной войне. Учиться нудно, утомительно, до головной боли. Надо знать автоматику, систему управления артиллерийским огнем, точно рассчитывать, безусловно доверять скучным и умным неодушевленным приборам, а не собственной романтической интуиции. Надо доверять своему подчиненному, матросу-комендору, фигуре совсем не романтической, иногда травящей на эти точные приборы съеденным флотским борщом и пловом.

Вадим нащупал письмо Галочки в кармане шинели. Может быть, сразу, в упор предъявить ему обвинение? Судя по всему, не стоило заводить этот разговор «на раскачку».

– Милый мой романтик! – невозмутимо продолжал Борис. – Ты не бывал в штормягу в орудийной башне, в стальной клетке, куда запрятаны десятки людей. Добрая половина этих стриженых отроков впервые испытывает качку… И не в том еще дело… Я разовью свою мысль, если ты разрешишь.

– Пожалуйста.

Ганецкий спохватился и подозрительно спросил:

– Все же скажи без обиняков, зачем ты меня позвал?

– Ладно, – Вадим замялся, – развивай свою мысль дальше. Просвещай мою серость…

Ганецкий прищурился, издали вглядываясь в большие гранитные вазы на набережной.

– Вот эти штуки, установленные у невских парапетов, – романтика?

– Не знаю.

– Подумай.

– Романтика труда.

– Нет! – Ганецкий отрицательно покачал головой. – Эти вазы делали по принуждению. Делали их сермяжные, голодные, обозленные люди. Детишки цеплялись за них, просили ржанухи, а они, прихватив желтыми зубами клок бороды, кромсали твердую породу.

– И что же?

– Так и в нашем деле, Вадим. Романтика подчинена повседневной, уныло расписанной уставами работе на борту энского военного корабля. Надо учить людей, проверять их знания, готовить подчиненных к несению корабельных нарядов, проверять технические средства, оружие, противогазы, химкостюмы, изучать биографии, следить за тем, как выглажены штаны и воротнички, интересоваться личными настроениями и содержанием ежедневной травли на полубаке, писать бумажки в корабельную канцелярию… И чего только еще не делать! А ты – подвиг! Подвиг, брат, это стихийный всплеск души.

– Эх… Не понимаешь ты многого… – с досадой возразил Вадим, все же заинтересованный развитием мысли Ганецкого.

– Все отлично понимаю. У нас должна быть не стихия, а спокойное и ровное движение жизни, изученное и расписанное уставами, наставлениями, инструкциями. Военные законы писали люди точные, далеко не романтичные, рассчитавшие все, вплоть до техники отдания воинской чести. Доверь-ка писать уставы романтикам! Анархия начнется.

– Мне кажется, мы говорим об одном, но на разных языках.

– Не думаю. Просто не все еще дошло до тебя. Виновен не ты, а недостаток воспитания. Для всех нас, а для тебя в первую очередь тренировка мозга необходима наряду с тренировкой мышц.

Что, кроме досады, могут вызвать слова, процеженные сквозь зубы, и высокомерный, крайне неприятный тон, который иногда появлялся у Бориса и всегда раздражал его товарищей.

Можно вспомнить жизненную его философию: «Многие люди независимо от своей воли заблуждаются, поэтому я стараюсь уйти из стада и встать на верный путь». У него сложился свой моральный кодекс. Добиться легкой связи с женщиной он считал молодечеством, утверждением престижа мужчины. Прежде чем выбрать, надо узнать. Несчастливые браки – от невежества и ограниченности. Не спеши, оцени, взвесь, подумай! Не женись по первому зову неизвестно на ком, чтобы после, приобретя вкус и опыт, не пришлось тебе заниматься интрижками либо уродовать жизнь и себе, и своей избраннице. Вадим однажды видел с Борисом Ирину. «Эта женщина – самая крупная моя победа! Успех одержал мой интеллект».

Пока женщины занимали Бориса больше всего. Он умел ухаживать и раболепствовать, «сгорать от любви», а после тиранить. И при всем этом в нем мог уживаться товарищ, зачастую бескорыстный и отзывчивый, способный, не раздумывая и не заботясь о выгодах, прийти на помощь не только другу, но и малоизвестному человеку. Как найти верный путь к сердцу такого индивидуума, как оправдать надежды безумно встревоженной Галочки и помочь Катюше? Припоминалась строчка письма:

«Удивительно. Она его любит, любит…»

Вадим собирался с силами. Трудно решалась эта нелегкая задача.

– Вадик, ты что-то слишком подозрительно помалкиваешь. Ненавижу хлюпиков выковки восемнадцатого века! – подшучивал Борис, попыхивая уже второй папироской. – Обожаю наш град в слякотную погоду. Народец шлепает по мокрому асфальту и торопится, ни на что не глядя. Спешат, чтобы скорее уйти от ампирных растреллиевских улиц к своему кривоногому столику с чаем, хлебом и масленкой. Легендарный памятник Петру покрыт потеками, бронза зеленеет. На Исаакии гнездятся вороны и даже не подозревают, какую ценность они марают своим пометом…

– Слушай, Борис, да ты совсем прокис.

– Простокваша тоже полезна. Должен сказать, что я просто-напросто материалист. – Он произнес слово «материалист», нарочито коверкая его: «материялист». – Ради совершения подвига я не стану выскакивать из башни главного калибра во время боя, не стану бегать по палубам и кричать «ура» или карабкаться по вантам на мачту и оттуда стрелять, как корсар, из пистолета. По-моему, самый главный подвиг – не «запросить маму», если стукнет раза два по башке снарядом. Как поступали ленинградские рабочие? Они шли на Нарвскую заставу, на Пулковские высоты, работали под обстрелом в цехах. А те, кто на каждом шагу кричали об ампирах, о песне зодчества, о величии города, бежали в первые дни войны в Среднюю Азию и оттуда ахали и охали. Откровенно сказать, Вадим, меня считают грубоватым и странным человеком, а я боюсь тех, кто разводит романтическую плесень. А из этой плесени пенициллин не сделаешь, уверяю тебя.

Они подошли к памятнику Петру.

– Посмотри на него, – сказал Ганецкий. – Петр никогда не заменял седло звериной шкурой, не скакал охлупью на жеребце и, пожалуй, не носил римских сандалий.

– Его изобразили романтически!

– Когда? Екатерина заставила Фальконе пораскинуть мозгами, когда Петра давно уже не было в живых. Ушло то время, когда Петр резал овечьими ножницами боярские бороды, тесал топором шпангоуты, ковал гвозди для бортового подшива, рубил головы стрельцам, бил по морде своего сына, решившего продать его кровное дело. Петр был материалистом, работягой, еретиком для духовенства, а для бояр – злодеем. Через поколения, оглянувшись на дела Петра, его сделали эдаким бронзовым богом на крылатом коне. Ты чего хмуришься, Вадим? Пожалуй, хватит на сегодня.

– Да, хватит, – сказал Вадим, – хотя я понимаю. У тебя есть верные мысли. Но мне тебя жалко.

– Вот оно что оказалось на поверку, – Ганецкий посвистел. – Ну и ну… Чем обязан жалости?

– Нет у тебя мечты, нет того, что возвышает человека над любым четвероногим. Пес презрительно смотрит на творчество того же Растрелли. Для него дворец – глупо сделанная конура: ее не обогреешь своим телом…

– Насчет пса сказано хорошо. Разреши взять на вооружение. Перед кем-нибудь похвастаюсь. А теперь – ближе к делу. Зачем я тебе понадобился так срочно? Не для того же, чтобы болтать о романтике…

– Да, ты мне нужен для другого. Я хочу поговорить с тобой по-дружески…

– Только имей в виду, что и в дружбе я придерживаюсь практицизма. Дружба – это единение независимых и равных, а не связь одного – жертвующего собой, подчиняющегося, и другого – принимающего эту жертву во имя дружбы.

– Вряд ли ты способен на настоящую дружбу.

– Если ты вздумал чему-то меня учить или в чем-то упрекать, то это лишняя трата слов.

Отсюда можно было видеть только часть мощной Невы, лучше всего открывающейся возле петровского здания Кунсткамеры. Тяжелые облака текли по хмурому небу. Блеснула звезда и скрылась. Великий всадник, властно подняв руку, скакал на жеребце, подмяв сталью подков жирное тело змеи. Всадник в римских сандалиях доверял могуществу морей. Он ночами просиживал над чертежами кораблей, трудился на верфях, пил пиво в голландских тавернах, выуживая у захмелевших бражников тайны новой для России профессии. Он основал этот город, а Екатерина, следуя ему и поняв значение приморского Ахтиара, заложила на другом конце империи крепость Севастополь. Вадим снял шапку. Холодный ветер освежил его голову.

– Борис, – голос его не дрогнул, – поговорим о Кате Чумаковой.

– Давно пора. Нам нужно было объясниться раньше. Хочешь, я облегчу тебе задачу? Согласен? Итак, мотай на ус и не обижайся. Если мне нравится девушка, я не считаюсь ни с кем. Побеждает тот, у кого ярче перья или сильнее бивни.

– Знаю…

– На деле проверено, хочешь сказать? – Ганецкий нехорошо засмеялся.

Вадим сдержался.

– Самое дурное в твоем поступке – я говорю о Катюше – то, что ты ее не любил.

– Нет, этого ты не говори. – Борис задумался. – Если хочешь знать, она мне нравилась, Вадик. В ней есть изюминка. В нее можно втюриться. Ты ведь ничего не знаешь о наших интимных отношениях…

– Знаю! – оборвал его Вадим. Дрожь начала трясти его. – Ты подло обманул девушку… Катюше плохо, Борис…

– Плохо? – Борис передернул плечами. – Дурное настроение, плохое пищеварение? Письмо? Катерина излилась?

– Нет. Я получил письмо от Гали.

– Ого! Рано ты готовишь наживку, тихоня. Хотя из нее получится экземплярчик не хуже старшей сестры. Чем она могла тебя так взволновать?

– Повторяю: мне жаль тебя, Борис. Неужели с тобой нельзя говорить серьезно? – Вадим протянул ему письмо. – На, читай.

Борис подошел к фонарю. На его лице появилось выражение озабоченности. «Неужели дошло? – облегченно подумал Вадим. – Конечно дошло. Как мы иногда бываем несправедливы друг к другу».

– Ты, Вадим, поступил по-товарищески, спасибо, – пробормотал Борис. – Не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Мне, безусловно, готовится неприятность. Из этого письма меня смущает то, что психопатка Аннушка таскалась к адмиралу. Вот тебе и слезы, клятвы! В итоге – треп, заявления, кляузы. Ты извини меня, Вадик. Не сумела уберечься, попалась… Для нее все ясно. Для меня же все гадости впереди.

Река с плеском притиралась к гранитной набережной. Где-то завыли гудки, похожие на сирены противовоздушной обороны. По мостовой прошел матросский патруль.

– Ты никому не показывал письма?

– Нет.

– Хорошо. Еще раз большое спасибо, Вадим. Прошу тебя – и не показывай.

– Смотря по тому, как ты решишь.

– Трудно сказать как. Ты сам должен понимать… Неужели она не могла найти врача? – Ганецкий сердито смял окурок. – Пойдем отсюда! На душе такая муть.

Под ногами потрескивало. Торопливо спешили редкие прохожие. Величественно-холодно поднимались колонны храма. На площади возник другой мертвый всадник, выславший в Сибирь восставшие полки и на казнь пламенных витязей ранней революционной мысли.

– Мне так трудно, Вадим, – продолжал Борис, – а вдруг дойдет до начальства? Скандал! Во что все это может вылиться? Я привез хорошую характеристику со стажировки, подал заявление в партию… Думал прийти на корабль с партийным билетом…

– На корабль надо прийти коммунистом, – сухо сказал Вадим и пошел прочь от Ганецкого.

– Подожди! Куда ты? – Борис нагнал Вадима, остановил его. – Набросал ты в меня… Пришел к тебе как к другу, а ты…

– Зачем упрекать тем, чему сам не веришь? Ты же отвергаешь дружбу…

– Я отвергаю не суровую и честную дружбу, а вашу слюнтяйскую романтику дружбы. – Ганецкий заискивающе попросил: – Только не говори пока никому. Лады? Надо же что-нибудь предпринимать.

– У тебя сохранились какие-то чувства к Катюше? Если есть у тебя эти чувства… ты сумеешь найти выход, и самый верный.

– Конечно, конечно сохранились, – залепетал Борис. – Я даже скучаю по ней. Издалека она так мила. Мне нравятся и ее глаза…

– Я не пойму… Ты издеваешься?

– Серьезно, вполне серьезно… Вы болтаете о дружбе, а вот пришло испытание, и, видимо, мне одному придется…

На другой день Ганецкого вызвали к замполиту училища. «Неужели сподличал Вадим? – размышлял Борис, дожидаясь приема. – Обещал никому не говорить. Ему можно верить. А если он по глупости поделился с кем-нибудь и тот сообщил сюда? Что же тогда делать? Как отвечать?»

Лихорадочно оправив ремень, в каком-то неожиданном для себя смятении Борис перешагнул порог кабинета. Вся предварительная «гимнастика мысли» полетела к черту. К начальству, и именно к нему, он являлся безоружным.

На своем веку замполит повидал немало самых разных людей и постепенно научился разбираться в сложных человеческих характерах. Родители, посылавшие в училище своих сыновей, естественно, доверяли дальнейшее их воспитание офицерам. Замполиту приходилось отвечать за каждого молодого курсанта не только перед начальством, но и перед родителями курсантов, да и свою совесть легко не обойдешь.

Что и доказывать – несравненно спокойней, если течение училищного быта нормально и волны потока не размывают берегов. Каждый курсант, правильно понимающий свои обязанности, помогал такому размеренному движению училищной жизни. Всякий же курсант, выбивавший ее из русла, осложнял задачу воспитания.

Кивком головы замполит ответил на приветствие и, не поднимая век, смотрел на ботинки курсанта, забрызганные по самые шнурки мелкой песчаной грязцой. Недопустимо оплошал на сей раз предусмотрительный Ганецкий.

– Чем вы занимались в Севастополе? – спросил замполит, опустив веки и постукивая пальцем по краешку стола.

– Не знаю, что вы имеете в виду, товарищ капитан первого ранга. – Голос Ганецкого сразу сел.

– Я имею в виду, – замполит раздельно повторил слова курсанта, – ваши похождения.

– Не понимаю, товарищ капитан первого ранга. – Ладонь, прижатая ко шву, шевельнулась, на вспотевшем лице Ганецкого появилась страдальчески-предупредительная улыбка.

– Познакомились, увлекли девушку своей ветвистой речью, плечиками с курсантскими погонами и… обманули.

– Я… я… не обманул ее…

– Обманули! Наобещали с три короба, спохабили, сели в цельнометаллический вагон и…

Замполит не сумел договорить, налил себе стакан воды, выпил. У него тоже есть взрослая дочь. Сколько трудов стоило ее вырастить! И вот попадется на ее пути такой похабник, что ему!

Нервная запальчивость начальника помогла Борису унять, утихомирить собственные возбужденные мысли. Надо было действовать немедленно, не дать возможности усомниться в его честности ни на поту.

– Я любил ее и продолжаю любить, товарищ капитан первого ранга! – чеканно отрапортовал Ганецкий.

Замполит пока еще недоверчиво изучал лицо курсанта, будто застывшее, оскорбленное. Такой поворот дела застал его врасплох.

– Любовь – не порхание бабочки с трепыханием крылышек, а… а… – он не мог подыскать нужных слов. – Вы обещали на ней жениться?

– Да.

– Она вам поверила, решилась на все… – замполит снова воспламенился. – Вы готовитесь носить мундир советского морского офицера. А мундир советского офицера не только дает права, но и налагает обязанности.

– Я знаю это, товарищ капитан первого ранга!

– Надо знать и выполнять. Даю вам срок, – белые пальцы перелистали настольный календарь, – неделю. Если вы примете единственно правильное в вашем положении решение, то можете подать рапорт и получить отпуск на устройство личных дел… В порядке исключения… Если же примете неправильное решение, мы вынуждены будем воспользоваться предоставленными нам правами…

Ганецкий лихорадочно соображал. Нет, так уйти нельзя. Надо отыскать… Что отыскать? Как лучше. А как лучше? Катюша нравилась ему, да, пожалуй, нравится и поныне. Разве она урод или бестолочь? Он вспомнил ее… На Историческом бульваре… Она захотела цветок, выросший в расщелине обрыва. Когда он заколебался, Катюша сказала ему: «Тот плохим испанцем был, кто за любовь свою не жертвовал и жизнью». Это было еще до того, как она отдалась ему. Он достал ей цветок. Живое воображение перенесло Бориса в полузабытый мир ее чувств, наивного и страстного обожания. И к тому же она так хороша, приманчива и нежна. Зачем испытывать время, людей, накапливать мусор кривотолков вокруг своего имени? Если решиться сейчас, он выйдет победителем. Если протянуть неделю, неизвестно еще, как сложатся дела. Согласие сию минуту дороже согласия после недельных поединков с самим собой.

– Мне не нужно долго раздумывать, товарищ капитан первого ранга. – В голосе Ганецкого очень естественно прорвались оскорбленные нотки. – Я дал слово и честно выполню его.

– Да? Вот как? – замполит сразу потеплел и даже растерялся.

– Мне было стыдно… Я не хотел просить разрешения до окончания училища, – Ганецкий шел напролом и извлекал все, что возможно было извлечь из, казалось бы, безвыходного положения. – Разрешите мне жениться на любимой девушке?..

– Отлично. – Старший офицер был растроган и покорен. – Можете быть свободны. Подумаем, как практически все оформить.

Практически все оформлялось как по мановению жезла. Вторично звонил Михайлов. Случай с Катюшей как бы превратился в соревнование отзывчивых сердец. Каждый пытался как можно полнее выказать свое участие. Борис на десять суток уезжал в Севастополь. На вокзале его провожал грустный Вадим.

– Что ты теперь думаешь обо мне? – на прощание спросил Ганецкий.

– Ты искренне любишь ее?

– Любовь не порхание бабочки с трепыханием крылышек. Любовь влечет за собой обязанности. Вначале они бывают прелестны, потом утомительны. Ты либо постепенно привыкаешь к их тяжести, либо они ломают тебе спину.

– Уклончиво.

– А зачем спрашивать чепуху? Я еду жениться, значит, все ясно. Что ты еще спросишь, милый романтик?

– Ведь это серьезный шаг в жизни. – Вадим натянуто улыбнулся. – Раз и навсегда связать себя с другим человеком, заботиться о нем, страдать, любить…

– Забот и страданий любовь приносит в избытке. Ты подумал о том, что теперь мне не миновать службы на Черноморском флоте? Если сам член Военного совета занимается моей особой, я думаю, он будет до конца последовательным.

– Хотя ты и странный человек, желаю тебе удачи.

– Спасибо на добром слове.

Поезд тронулся. Ганецкий помахал из тамбура.

Вадиму стало грустно. Сегодня он потерял что-то очень для него дорогое. Перрон опустел, но Вадим ушел не сразу. Он думал о Катюше, только о ней…