Текст книги "Матросы"

Автор книги: Аркадий Первенцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Многозначительно произнесенная последняя фраза насторожила Гаврилу Ивановича – Тома всегда приносила на хвосте недобрые вести.

Нетвердыми от скрытого волнения руками он взял кружку и тарелку с запеченными яйцами.

– Угощайтесь… Яички – на ваш вкус, Гаврила Иванович, соль тоже крупная. Еще остались зубы? Скрипит соль…

Вздорная болтовня буфетчицы заранее раздражала, и старый каменщик, занявшись яйцами и пивом, поругивал себя за то, что завернул к продувной шинкарке; все в ней ему было неприятно: и развязный язык, и противные манеры, и птичьи брови.

Пока времени для откровенностей не выгадывалось: мешали посетители. Заходили разные люди, в большинстве своем мастеровые или старые боцманы, расставшиеся с морем и обрекшие себя на поиски камня, пиломатериалов и шифера для личного строительства. Пили наспех, оставляли копеечные чаевые. Тома брезгливо дном кружки смахивала монеты в денежный ящик.

Обстановку оживил веселый Павлик Картинкин, затормозивший возле заманчивого фанерного храма свой дребезжащий грузовик.

– Симферопольского!

– Нет для тебя симферопольского, – обрезала его Тома. – Получишь, когда заявишься сюда без путевого листа в кармане.

– В горле першит, тетя Тома, – взмолился Павлик.

– Промочи его безалкогольной жидкостью.

Пенная струя хлебного кваса ударила в пол-литровую кружку. Павлик запротестовал. Тома выразительно повела бровями, и молодой водитель, обернувшись, увидел Чумакова.

– Приветствую! – Павлик расшаркался.

– Теперь вижу, почему у тебя все время шины спускают, – Гаврила Иванович сердито зашевелил усами, измазанными яичным желтком.

– Только безалкогольные напитки, – оправдывался Павлик, с отвращением выдув кружку квасу.

Через минуту в раскрытые двери пивной ворвались запахи выхлопных газов, и вдали погас шум бешено укатившего грузовика.

– А ты держишь порядок, – похвалил буфетчицу Чумаков.

– В Севастополе должен быть полный порядок.

– Какие же новости ты мне хотела сообщить, Тома?

– Дело деликатное… Ну, пока людей нет… – Она притворила дверь, подсела поближе и сочувствующим тихим голосом, закатывая глаза, поделилась с Чумаковым своими нарочито туманными предположениями насчет Катюши. Ей не терпелось сказать главное, полностью выложить свои подозрения. Но, видя, как сразу же помрачнел каменщик, она решила ограничиться пока полунамеками и красноречивыми вздохами, а они брали за живое Гаврилу Ивановича покрепче, чем железные слова прямой правды.

– Скучает Катя, изменилась, на танцы не ходит, в кино не ходит. Клавдии ею заниматься некогда, вам – тем более. Какая ей пара Аннушка? И чего это они вдруг задружили?..

Тома влила изрядную порцию отравы в душу каменщика. Не зря всю жизнь он не любил новостей, спокойнее без них жить.

– Что же ты предполагаешь? – Гаврила Иванович отряхнул крошки с колен и, не глядя на Тому, принялся отколупывать присохшие у ногтей кусочки раствора. – Петр, что ли, всему виной?

– Нет.

– А кто же?

– Борис.

– Нет же его, – сердито буркнул Чумаков, – уехал.

– Тем более, раз нет… – Тома вовремя поджала губы.

Чумаков смотрел на нее уже с нескрываемой злостью.

– Задала задачу! Подсунула… Ладно, не разводи догадок, раз сама точно не знаешь.

– Не хотела вас огорчать, Гаврила Иванович. Понадобится помощь – сделаю любое одолжение.

Чумаков негнущимися пальцами нащупал пуговки на рубахе, застегнул их и, тяжело ступая, вышел на улицу.

Домой – вверх по Красному спуску. Здесь строили дорогу, машины не пропускали. Мостили и выше – улицу Ленина. Хорошо. Если разворочено строителями – хорошо. Начали – закончат. Севастополь… В ушах уже не буравил ехидный голосок буфетчицы, а гремел зычный бас Хариохина: «Кому из мастеровых доводилось когда-нибудь строить такой город? Ни одного белого волоска на голове не прибавится, а мы уже кончим, фартуки снимем, глянем – а город стоит! Гордо рабочему человеку? Разве не гордо!»

Белой чайкой сидит над крутым берегом Южной бухты красивое здание Морской библиотеки. Кто первым пришел на субботник, чтобы открыть двери библиотеки? Он – Чумаков! Отсюда приносили книжки его дети. Их уже нет, двух сыновей, моряков… Севастополь потребовал и взял их кровь, их жизни… Старик шел по улице Ленина. Он снял картуз, расстегнул ворот, сердце неудержимо колотилось в груди. А жена? Как не хватало ее подмоги! С ней было надежно: посоветоваться, порадоваться, погоревать… Вместе… Все моментом стало бы на свои места. Нет ее, нет! Тяжелый день седьмого июня сорок второго года, день самого свирепого штурма. Трое суток яростных раскопок и, наконец, подвал, чей-то труп, еще один, еще… она…

Онемели пальцы, снова схватило сердце. Как при удушье. Гаврила Иванович глубоко вдохнул воздух, прислонился к стене.

Гурьба молодежи проходила мимо. Ребята в брезентовых куртках играли на балалайках. Бетонщики! Легко узнать. На Матросском бульваре гремел маршем духовой оркестр. Народ продолжал жить, работать, веселиться. Справедливо? Очевидно. За то, чтобы все было именно вот так, и погибли двенадцатого июня, бросившись на танки, его дети. Политуправление флота в листовке назвало их имена. Листовка сохранилась у отца – в музее искал ее, не нашел. Много было храбрецов. Где-то в скальном грунте укрепленного района зарыли его сыновей. Где, он не знал. Позже Гаврила Иванович читал:

«Пройдет время, и засыплет наш город блиндажи и окопы, и построит новые дома, и поставит на самых лучших местах памятники героям… Снова будет пахнуть виноградом благословенная крымская земля, и над темно-синей водой нашего Черного моря будет теплеть белым камнем город со звонким и героическим именем – Севастополь!»

А вот как продолжать жить после такого горя! Но он жил. Жил ради того, чем жили все окружавшие его люди.

Вечер. Подул ветер с Карантинной бухты. По воде, как по маслу, заскользил эсминец, унося куда-то за скалы свои ходовые огни. Наблюдая за кораблем, Гаврила Иванович вспомнил о Петре. Нет его близ Катюши. Ушел. Все же неспроста каркала Тома. Может, будет и квартира. А счастье? С тяжелыми мыслями возвращался Гаврила Иванович домой.

III

В каюте замполита между книгами в темно-коричневых ледериновых переплетах и конспектами лекций жужжал вентилятор. Тихонько зудели переборки: в трюмных низах усиленно работали турбины. Наглухо задраенный в походе иллюминатор не пропускал ни одного глотка свежего воздуха, и вентиляторные легкие лопасти тщетно старались побороть гнетущую духоту.

Замполит Воронец, бывший донбасский шахтер, с академическим значком над кармашком кителя, давно примирился с неудачным расположением своего корабельного обиталища, привык к шуму, к вечно нагретому полу, ко всем этим зудящим, словно сверло бормашины, ощущениям.

В кресле, втиснутом между переборкой и столиком, сидел старший помощник Михаил Васильевич Ступнин, только что завершивший сложное и муторное дело заправки на ходу быстроходных пожирателей нефти – эсминцев, сопровождавших крейсер. Самое заурядное, непримечательное лицо Ступнина, пожалуй, ничем не привлекало бы, если б не живые, умные глаза. В сравнении с Воронцом, откровенно красивым украинцем с волоокими очами и ярко-пунцовыми губами, Ступнин на первый взгляд проигрывал. Но только на первый взгляд. Стоило чуточку присмотреться и сопоставить их, и перевес немедленно оказывался на стороне Ступнина. Это был типичный  м о р я ч и н а, волевой и опытный, не подсахаренный и не надломленный, морячина, продвигавшийся по служебной лестнице от киля к клотику без резких взлетов и умопомрачительных превращений, участник войны, хотя и не имел геройских звездочек. Ступнин высоко котировался в своей среде, и самые пристрастные и нестойкие товарищи не могли заподозрить его ни в чем дурном или усомниться в его нечестности. Матросы тоже ценили Ступнина и как моряка, и как человека, и не обижались на его требовательность и справедливую строгость.

Вызванный для откровенной беседы, Петр Архипенко не ждал встретить у замполита старшего помощника. Тем не менее присутствие Ступнина нисколько не поколебало намерений и стойкости Петра. Он решил отстаивать свое бесповоротно принятое решение.

– Насколько я понимаю, влечение у вас другое, товарищ Архипенко.

Замполит вздохнул, налил из графина воды и, сделав глоток, следил, не выпуская стакана из руки, как кипуче пузырится газ, постепенно затухая и успокаиваясь. В стакане происходил как бы ускоренный процесс того, что у человека растягивается на десятилетия. Взять хотя бы этого Архипенко. Воронец помнил, как он пришел на борт корабля с группой выпускников учебного отряда. Архипенко горячо принялся за дело, его поощряли и ставили в пример, прочили на сверхсрочную. Ловкий, исполнительный, дисциплинированный матрос стал старшиной. Казалось, его уже ничем не зацепишь и не стянешь с сигнального мостика. А вот пришло время – и все изменилось. Уходит. Заявлены причины, их всегда можно отыскать без особого труда. Мать – вдова, у нее малолетние дети, болезни, и прочее, и прочее.

– Тянет вас, следовательно, берег. – Замполит еще раз отхлебнул из стакана, на переносице сошлись черные, будто подрисованные сажей, густые брови.

– Колхозная земля – не просто берег в нашем морском понимании, товарищ капитан третьего ранга… – Архипенко мельком взглянул на Ступнина, до сих пор не проронившего ни слова.

– А что же? – Воронец насторожился и тоже посмотрел на старшего помощника.

– То же море, только черноземное, – смягчил Петр.

– Так… – Смуглая рука Воронца потянулась к лежавшим на столе папиросам. Ему было ясно, что старшина прочно утвердился в своем решении. – Еще почти год служить, а у вас уже демобилизационные настроения, товарищ старшина.

– У меня нет демобилизационных настроений, товарищ капитан третьего ранга. Я ни в чем не могу упрекнуть себя… – Петр встал, так как давно изучил своего замполита. Стоило в личной беседе появиться званию вместо фамилии, и разговор либо обрывался, либо переходил в область служебно-официальных отношений.

– Садитесь, Архипенко. – Замполит почувствовал неловкость прежде всего перед Ступниным, который всегда умел находить правильный тон в общении с подчиненными. «Не известно, как он расценивает этот фактически неравный поединок». – Всякое правильное стремление, конечно, сдерживать нельзя, надо его развивать, – произнес он с запинкой, будто подыскивая слова. – Но нам хочется, чтобы ваши стремления совпадали с нашими планами. Командование рассчитывало, что вы останетесь на сверхсрочной службе. Люди нужны.

– В колхозе тоже нужны люди.

– Да, конечно. Дело общее, и делается оно сообща во всех уголках страны. Но флоту вы полезны, а будете ли в деревне таким же нужным человеком?

– Думаю, да.

– Почему вы в этом убеждены? В колхозе теперь нужны специальные знания, которых у вас, на мой взгляд, маловато.

– У меня есть желание, товарищ капитан третьего ранга. А знания придут.

– Как же думает использовать вас председатель артели? – осторожно спросил Ступнин.

Архипенко повернулся к нему, ответил:

– Просил изучать радиотехнику…

– Вон даже как! – воскликнул Воронец и зажег спичку. – Видите, Ступнин, этот председатель хочет подготовить кадры за счет флота.

– Но я не думаю заниматься радиотехникой, товарищ капитан третьего ранга, – сдержанно возразил Архипенко, не понимая, зачем замполиту понадобилось упрекнуть неизвестного ему Камышева.

– А чем?

– Возможно, животноводством.

– А еще чем?

– Может быть, полеводством, – еще строже и без улыбки ответил Петр.

Кому теперь неизвестно, что надводные корабли постепенно теряют свое значение, строительство их идет по инерции, и всемогущий атом, расщепленный руками мудрецов, заставляет коренным образом пересматривать прежние, казалось бы, непоколебимые понятия. Будет или не будет поднимать и спускать сигнальные флаги некий Архипенко, что от этого изменится на флоте? Подобные мысли нельзя было выражать откровенно, за них могло влететь по первое число, но не сами ли кавалеристы, к примеру, постепенно отбросили, как хлам, глупые в современной войне пики, а позже окончательно слезли с коней, пересели на моторизованную технику?

– Заметили, Михаил Васильевич? – Воронец развел руками, и брови его разлетелись в стороны, подчинившись появившейся на его круглом лице улыбке. – Расплывчато отвечает – возможно, займусь тем, возможно, этим…

Ступнин подсказал старшине недостающий аргумент:

– Если я не ошибаюсь, товарищ Архипенко, перед призывом вы были шофером в колхозе? Мне помнится, я держал в руках ваше свидетельство. – Архипенко благодарно кивнул и смахнул пот со лба быстрым движением руки. – Так вот и выход. Колхозы механизированные, потребность в кадрах огромная… Вас ждет старенькая мать?

– Да, – выдохнул Петр.

– При матери взрослый брат. Тоже механизатор, – вмешался Воронец, не ожидавший, что его подведет старший помощник, всегда ратовавший за оставление на сверхсрочной лучших старшин.

Архипенко обратился к Ступнину:

– Моего младшего брата тянет на флот, товарищ капитан второго ранга. Вот он, если попадет сюда, прирастет…

– Кто его знает, – возразил Воронец. – Издалека море всегда тянет молодежь. А хлебнет соленой водицы и… Нет, давайте лучше посерьезней потолкуем. Вы, будем думать, нужны в колхозе, но и на флоте необходимы.

– Сигнальщики найдутся, товарищ капитан третьего ранга, – упрямо проговорил Петр.

– Да, – замполит поежился, выключил вентилятор. Послышался шум воды – каюта находилась близко от ватерлинии. – Что же делать? Насильно мил не будешь. Советую продумать еще раз и материально.

– Хочется радости от своего дела…

– Радости? – переспросил Ступнин одобрительно, не требуя никакого ответа. Его умные, глаза с большим любопытством остановились на Архипенко.

– Даже так! – воскликнул Воронец. – А тут для вас нет радости?

Архипенко все больше заинтересовывал Ступнина. Тут не цыкнешь и категорическими формулами не проймешь. Оказывается, всюду бродят мысли, будоражат мозги, и Энгельс свободно прогуливается на полубаке, присаживается к отдыхающим матросам у фитилька и ведет с ними высокие беседы.

– У вас нет радости от вашего труда, – снова пришел на помощь не только Архипенко, но и замполиту Ступнин, подавшись вперед всем своим сильным телом. – Конечно, условимся не ловить друг друга на слове, раз и навсегда установим, что каждому из нас не чуждо понятие патриотизма – мы сознательные, порядочные, ясные люди… Почему же нет радости, Архипенко?

– Не привыкну, – слова вырвались у Петра, как вздох. – Здесь все готовое. Хочу сам, своими руками… Если говорить скучным словом – производить хочу, а не только потреблять. Понимаете меня, товарищ капитан второго ранга?

– Мы оба понимаем вас, – просто ответил Ступнин и откинулся на спинку кресла.

Архипенко встал, руки по швам.

– Ну хорошо… Идите, – разрешил Воронец.

Чуть пригнувшись в дверях, Архипенко вышел в коридор. Тускло горели лампочки. По подволоку, в магистралях и многожильных проводах, казалось, стремительно пульсировала кровь, дающая жизнь могучему организму.

Творцами этой неуемной механической жизни были черные люди, скрытые от посторонних взоров в самой глубине. Там, у форсунок, в грохоте стремительно сгораемого мазута, работали возле котлов машинисты, ярые труженики, безвестные герои, кочегары, о которых не зря сложили самую драматическую морскую песню.

Среди них был никогда не унывающий Карпухин. Архипенко решил подождать его и присел на палубу возле люка, откуда обычно выныривал его давний друг.

Карпухин, сдавая вахту у котельной установки, шутливо инструктировал молодого машиниста:

– Борись за бездымность, браток, за экономию топлива, за бесперебойную работу механизмов. Если по твоему недосмотру выйдет из строя котел, то главные двигатели не смогут работать на заданном режиме. И знаешь, что за этим последует?

– Знаю, – в тон Карпухину и тоже на ухо, чтобы осилить шум, отвечал сменщик.

– Что?

– Корабль потеряет ход.

– И не только. Остановится турбодинамо, оружие и приборы корабля останутся без электропитания, – весело балагурил Карпухин. – Подрегулируй форсунку! Так! Хорошо!

– Тебе, видно, больше не с кем потравить, Карпухин? – прокричал ему машинист – На полубаке народу много. Там потравишь.

– Желаю счастливой вахты!

По сложным и привычным лабиринтам, поднимаясь все выше, Карпухин достиг, наконец, звездного неба.

– Ах, мать честная, – сладко прошептал он, откинувшись на поручни трапа. – Как живут! Райская палубная жизнь!

Он жадно раскрыл рот, и свежий воздух наполнил его емкие, как кузнечные мехи, легкие. Приподнявшись на руках, Карпухин ловко выбросил на палубу ноги, стукнули подковками башмаки.

Продолжая наслаждаться ночной прохладой и запахами моря, прогретого еще летними солнечными лучами, Карпухин приблизился к неподвижно сидевшему Архипенко и примостился возле него.

– Здравствуй, дух! – ласково поприветствовал его Петр.

– Привет махальным!

Обменявшись стереотипными шутливыми любезностями, друзья приступили к главному.

– Говорил? – спросил Карпухин.

– Да.

– Ну как?

– У меня на неделе только одна пятница…

– Значит, решил?

– Чего спрашиваешь? Не знаешь, что ли?

– Решение не чугунный кнехт, можно сдвинуть.

– Я тверд в своих решениях.

– Про Марусю не говорил?

– Нет.

– Правильно. Как начнешь о семейных проблемах, сразу почему-то все принимает гриппозный характер.

– Насчет матери не выдержал, – тихо сказал Архипенко.

– Другое дело. Мать у каждого одна, а вот невест и жен…

– Флотский народ идет на сушу и крепит ее… – продолжал Архипенко какую-то свою мысль.

Карпухин встрепенулся, блеснули его зубы.

– Это ты сам? Или замполит?

– Сам.

– А дальше? В том же духе?

– Что дальше? Нашу братву, традиции, выучку никогда не забуду.

– Только не сердись, если Маруся не по-твоему выстирает или выгладит рубаху. Мы ведь отсюда классными прачками выходим, – пошутил Карпухин, понимая настроение своего друга.

Волны бежали, словно отары белорунных овец в темной степи. Тихо покачивались мачты, чубатые от радиолокационных антенн. Карпухин покуривал из кулака. Пахучий дымок сигареты приятно щекотал ноздри. Хотя дело было решено, Карпухин бесхитростно развивал перспективы флотской жизни. Крейсер скоро поставят в док на ремонт, а половину команды пошлют на верфи.

– На «Истомина» пойдем, классный, говорят, крейсер, нового типа, – продолжал Карпухин.

– Откуда знаешь? – Петр продолжал думать о своем.

– Ребята видели. На верфи.

– На верфи – одно, в море – другое. Да вскоре отойдет мода на надводные корабли.

– А мне все равно. Что надводные, что подводные. Я у котлов всегда в подводном состоянии. Ниже ватерлинии.

– Понятно. А все же… – Архипенко вздохнул, сердце ныло. – Думаю остаток времени использовать на все сто.

– То есть?

– Агротехникой подзаняться, книгами обзавестись по животноводству. И еще кое-что почитать. Сам знаешь, неудобно будет, если я какой-нибудь там сульфат-аммоний с аммоналом спутаю или бобовые злаки с лавровым листом котлового довольствия… Карпухин улыбнулся:

– Конечно подзаймись. Это полезней, чем лежать и заклепки посчитывать… Не люблю сватать, а… Эх, и житуха начинается на Черном море! Одним словом, гранд-флит!

– Гранд-флит – одно, гранд-колхоз – другое.

– Опять свое? Не знаю, как у вас на Кубани, а у нас еще далеко не гранд. Уходит из колхозов молодежь.

– Зря, – буркнул Петр. – Уйти легче всего.

– А куда же деваться? Не везде Кубань. У вас что не так – природа выручит. Земля-то какая! Сам говорил, дышло сунешь – тачанка вырастет.

– Дело разве только в одной земле? Дело в людях. Землю и у нас приходится удобрять. Люди – главное… те, что не норовят утечь из колхоза. Вот хотя бы Помазун, я рассказывал тебе, помнишь? Ему в бочке и то слаще, чем в колхозе.

– Люди, конечно, – самое главное. Все решают люди, – мягко, стараясь не раздражать приятеля, согласился Карпухин. – Потому я и остаюсь на флоте.

– Всякому свое.

Петр впервые понял – отдаляется от него старый друг, раз уж не сошлись их интересы. И ему стало очень грустно.

Карпухин уже поклевывал носом, в усталой полудреме дослушивал фантазии Петра, которые нисколько не трогали его. Ему хотелось полностью насладиться воздухом после тяжелой вахты.

А надышавшись, можно оставить приятеля наедине с его думами и, спустившись в кубрик, забраться на подвесную койку второго ряда, раскинуться насколько возможно в тесной брезентовой люльке и дать законный отдых своему уставшему телу.

Ничто не способно разбудить матроса, ничто, кроме тревоги. Уж тут хоть на полутонах протруби сигнал – подобно шквалу, срывается с коек матросский народ. Расслабленные в духоте подпалубных помещений полуголые люди, спящие в самых разнообразных позах, стонущие, всхрапывающие, бормочущие, в тысячные доли секунды превращаются в энергичных, крепких, как сталь, и быстрокрылых, как птицы, членов боевого экипажа: тревога выметает всех со стремительной, изумляющей силой. Атомный век, пожалуй, на флот пришел раньше, чем на сушу. Матросу гораздо легче и проще примениться к новым режимам боя, усвоить кибернетические законы мгновенной реакции на любую обстановку.

В ту ночь, когда, закончив вахту, спал Карпухин, а Петр предавался своим мыслям, тревога не подняла их. Корабли заканчивали поход и один за другим ложились на инкерманские створы. Повинуясь разрешительным подмигиваниям командной скалы, они скользили между пунктирными линиями боновых заграждений и занимали расписанные штабом места в севастопольских бухтах.

На следующий день, когда корабль покоился на бочках, Петр Архипенко решил выполнить обещание, данное перед отъездом Марусе, и начистоту поговорить со своей бывшей севастопольской зазнобой.

Приближался вечер, а вместе с ним прекраснейший миг увольнения на берег. Какое наслаждение доставляет моряку увольнительный жетон, бездушный, легонький кусочек штампованного металла! Вместе с ним приходит радость предвкушения тех скромных, но всегда приманчивых удовольствий, которые неизменно сулит берег. Пусть неладно пройдет время и, вместо того чтобы потолкаться на улицах или на танцплощадке, судьба занесет моряка на лекцию или плохонькую кинокартину, все же берег есть берег: музыка, ярко освещенные киоски, бульвары с укромными уголками, а там невинные приключения, воспоминания о девичьем локоне, вызвавшем безумную дрожь во всем теле, о дыхании накрашенных или естественных губ, а если еще и поцелуй… Тут бешено может заколотиться молодое сердце и ресницы сами смежатся от душных мыслей, а блаженнейшая улыбка, казалось бы несвойственная суровому комендору или мастеру торпедных атак, пусть не вызывает у вас удивления.

Так было и уже прошло у Петра. Время приносит на гребне своем зрелость, рассудительность, заботы. Это только на флоте тяжелый линейный корабль уступил свое гордое место легкому крейсеру, а крейсер потеснился для быстроходного и юркого эсминца, эсминец же уступил дорогу и почтительно раскланялся пока еще вездесущей и пронырливой подводной лодке. А дальше и она отдаст пальму первенства чему-то более легкому и подвижному. Ведь даже тяжелая артиллерия отступила перед легкой, молниеносной ракетой. А в жизни – чем дальше, тем тяжелее: начинаешь с ракеты, а кончаешь линкором.

Хотя вечерний город приветливо звал своими огнями, отправляться туда не хотелось. Впереди предстояло тягостное, неловкое объяснение. В каком виде предстанет он перед девчиной, которой так много было сказано раньше, столько потрачено на нее времени, дум, желаний…

Грузовой барказ слишком быстро приближался к берегу. Нельзя было осрамиться перед шлюпками с других кораблей, наперегонки мчавшихся к заветной Минной стенке – причалу матросов.

Гребцы в беретах и просторных парусиновых робах без всякой зависти везли своих разодетых и разутюженных товарищей. Сегодня те, завтра – другие. Разом нагнулись, занесли назад весла, нажали с разносом на всю ширину груди, и барказ летит, оставляя за собой лохматину буруна, вспененного килем и семью парами весел. Одно дело – работать на барказе, заводить с него швартовы, якоря, мыть борта; другое – вот так, весело лететь на пружинистых веслах, когда молодая незастойная кровь разносит по всему телу живительную силу.

Крейсер темнел далеко позади. Сливались в сплошную линию сгрудившиеся на борту матросы. Дальше тоже стояли корабли, уцепившиеся за бочки. Низкие башни, толстые стволы, прильнувшие к палубам. Светящаяся рябь разбегающихся струй. И если говорить о звуках, то самый резкий из них сейчас – сигнал «захождения», поданный навстречу бегущему штабному катеру с крючковыми, монументально застывшими на носу и корме. Идет крупное начальство, кто именно – не разберешь. Видны только золотые галуны, белые верхи фуражек.

Сбавили ход. Высокий молодцеватый старшина скомандовал «шабаш». Гребцы разом сняли весла с уключин и почти без стука уложили их к бортам. Барказ мягко коснулся пирса.

Петр первым спрыгнул на причал и, никого не дожидаясь, быстро зашагал к телефонной будке. Пришлось подождать, пока позвали Катюшу. Вяло, без удивления и без радости, она пообещала освободиться после девяти часов и попросила встретить ее.

Побродив по улицам, чтобы скоротать время, Петр не без волнения отправился к условленному месту.

В начале десятого Катюша вышла из дверей ярко освещенной конторы, на ходу повязываясь платком, и торопливо направилась навстречу поджидавшему ее Петру.

– На Приморский идти не стоит, – сказала она, подавая руку в перчатке и не называя его по имени, – там еще много народу. Пойдем туда, вниз…

Молча и отчужденно шли они по улице. Ветер дул в лицо, тугой, непрерывный ветер, рожденный в циклопической лаборатории моря. Катюша наклонилась, плечи ее ссутулились. Походка тоже стала другой. Какие-то явные перемены произошли в ней за сравнительно короткое время, а о причинах этих перемен трудно было догадаться такому неискушенному человеку, как Петр.

«Чего это она отворачивается, хмурится? – размышлял Архипенко. – Сама же приохотила своего бобика. Если начнет мне холку грызть, я тоже не стерплю…»

Невольно перенесясь в прошлое, Петр вспоминал все плохое, что когда-нибудь делала ему эта печально понурившаяся, обиженная девица. Она, безусловно, не ставила его ни во что, подсмеивалась над его привязанностью, не считалась с его самолюбием. Что же, был он слишком молод, зелен, как майский лист. Не мог ответить тем же, робел, потел, мучился. Разве матросу или старшине легко с привередливыми особами женского пола, которые, даже танцуя, прощупывают нашивки на рукаве партнера. Они не только матросов, но и курсантов с одной – двумя нашивками не жалуют. А вот когда четвертая есть нашивка, а то и пятая, тогда и танец идет по-другому. Непреклонно и неумолимо появлялся Борис Ганецкий, с его фанаберией и ультрамодными манерами, возмутившими бесхитростное сердце старшины сигнальной вахты. Такие стиляги – смерть для девчат, тянет их к ним, как мошкару на фонарь. При чем же тут он, Петр Архипенко? Чего она куксится, жмется, разыгрывает из себя пострадавшую?

Грубые мысли недолго будоражили Петра. Все же Катюша не заслуживала подобных упреков, пусть они никогда и не сорвутся с языка. Рабочая девчушка, трудяга-батько, чудесная сестренка, милая, как апрельская зорька. Живут – не позавидуешь. Развалка возле старой маклюры, дикого и странного дерева с плодами, похожими на маленьких ежиков. Были же и чудесные дни, прекрасные минуты встреч, расставаний, и робкие, и горячие поцелуи. Если говорить о службе, то годы на корабле промелькнули, как метеоры, а короткие свидания с Катюшей играли всеми гранями, как самоцветы. Сразу подобрел к своей давней знакомой старшина и в душе поругивал себя за нехорошие мысли.

Обрыв над Южной бухтой. Не очень-то веселое место, во всяком случае не самое интересное. Лунные блики чешуйчато терлись на воде. Мачты эскадренных миноносцев казались сверху выжженным лесом, а подводные лодки напоминали каких-то снулых рыбищ, сиротливо уткнувшихся носами в неприветливую, темную землю. Только ночная смена электросварщиков, орудовавшая в доках, оживляла картину бухты.

– Сядем здесь, – предложила Катюша, – на эту скамейку. На ветру, зато нет никого. – Она говорила прерывистым шепотом, будто боясь, что ее услышит кто-то посторонний.

Со скамьи открывался все тот же ночной пейзаж бухты – эсминцы, корабли, ошвартованные у судоремонтных причалов, один из них, кажется, китобой. Золотистые рыбы по-прежнему играли в воде, и светло-голубые огни электросварки вспыхивали под пулеметную дробь пневматической чеканки.

Всего полчаса назад Петр ясно представлял себе, как произойдет объяснение с той прежней Катюшей, веселой, своенравной и самоуверенной. Той можно было наговорить и три короба в отместку за ее язычок. Эта Катюша обезоруживала, вызывала тревогу и жалость.

Они просидели на скамье далеко за полночь, говорили нескладно и о многом, но Архипенко ни на шаг не приблизился к цели.

Для Катюши многое теперь потеряло прежнюю остроту. И то, что прежде занимало и волновало ее, теперь стало мелким, необязательным, отодвинулось на задний план. Она согласилась на свидание. Возвращаться домой еще тяжелей – надо скрывать горе, выдерживать немые вопросительные взгляды родных. Робость, неловкость Петра не смешили ее, как прежде, а вызывали чувство уважения и благодарности к нему. Она сравнивала этого застенчивого и простодушного моряка с Борисом, разглядывала мужественное лицо Петра, приятный очерк рта, широкие плечи сильного, привыкшего к физическому труду человека. Этот молодой парень был свежим, как дыхание моря, как утренние рассветы в штилевую погоду. Он, казалось, излучал красоту морских просторов, с детства тревожившую ее воображение. И это-то, должно быть, и влекло ее к нему в те недавние дни.

Борис совершенно другой. Если взвесить все хорошие и дурные качества этих двух людей, Петр, вероятно, оказался бы победителем. И все же не только тогда, на первых порах, но и сейчас, после всего происшедшего, Катюша предпочитала Бориса. Она не хотела бороться, не упрекала Бориса. Все произошло в минуту опьянения, под натиском впервые разбуженных чувств, и некого в этом винить…

Прошло время, шаг за шагом познавала она глубину своего горя, и все-таки мысли и желания ее стремились к тому, ненадежному и, может быть, дурному, но теперь близкому, самому близкому ей человеку. Все связано с ним, и все им измерялось. Появись он сейчас, протяни руку, – и она забыла бы все и всех…

Катюша съежилась, отвернулась от ветра. Многое из того, что говорил Петр, не доходило до ее сознания, как шелест листьев, как посвист ветра. Зачем он об этом говорит ей?

Каким надо быть порядочным человеком, чтобы так беречь ее покой! Когда-то, где-то, что-то было сказано, даны обещания. Мало ли что говорится! Смешно и грустно. Кто придает значение словам? Ведь она сама все нарушила. Появился Вадим, пошла с ним, познакомилась с Борисом, оттолкнула Вадима. А Петр развивал перед ней свои планы – вернуться в станицу, к больной матери и еще к кому-то, кого он не решился, а может быть, и не захотел назвать…