Текст книги "Народная Русь"

Автор книги: Аполлон Коринфский

XV
Алексей – человек Божий

Перезимний январь-просинец первую весточку о весне своею лютой стужею подает, февраль-бокогрей путь-дорогу красной кажет, а позимний месяц март ее на Святую Русь из-за синя моря, из-за Хвалынского, ведет. Чуть только успеет Авдотья-плющиха снег заплющить, как на дворе уже и Герасимы-грачевники стоят. Налетят крикливые грачи, на старое гнездовье осесть не осядут еще, как «Сороки» жаворонка – птицу певчую – на светлорусский простор принесут. Глядь-поглядь, а уже сугробы снежные к земле приплюснулись, зачернели повсюду проталины, теплыми ветрами с полуден потянуло; залился в поднебесной высоте первый певец весны – жаворонок.

От «Сороков» – рукой подать и до дня св. Алексея, человека Божия [41]41
  Св. Алексей – сын знатного римлянина, живший во времена папы Иннокентия 1-го (402–416 гг.) и удалившийся из родительского дома в пустыню, возвратившийся из нее после долголетнего подвижничества, но не узнанный родителями и доживший свой век в бедности, в общем пренебрежении. Перед самой кончиной он открыл свое имя и был похоронен на Авентинском холме в Риме. Могила св. Алексея была открыта в 1216-м году, и над нею воздвигнут храм его имени. Житие его послужило темою для целого ряда легенд в средневековой поэзии, дошедших и до русского народа. На католическом западе он считается покровителем особого монашеского ордена – алексианцев


[Закрыть], 17-го марта, с приходом которого наступает весна-красна, а зиме только остается подбирать загрязнившиеся полы своей белоснежной шубы да бежать – давай, Бог, ноги! – в горы толкучие, в лесные трущобы непроходимые да в овраги глубокие, чтобы там, вдалеке от взора людского, изойти слезами горючими, припав на грудь Матери-Сырой-Земли. Только и дышится ей, старой, полегче по морозцам-утренникам, да и тем уже не век на Руси вековать: скачут утреннички по ельничку, прискакивают по березничку, пробегают «по сырым берегам – по веретайкам», заставляют вспоминать мужика-простоту о том, что, – как поется в старинной песне:

 
«Зимушка-зима
Холодна больно была.
Зима вьюжливая
Да метелистая…»
 

Да и эта память коротка. Ударит поутру на Агея (9-го марта) морозко, а в полдни с крыши закаплет. На Алексея, человека Божия, не только уже с крыш, а и с гор побегут потоки. Так и слывет этот семнадцатый день марта-позимника за «Алексея – с гор вода»: нет ему в народе иного имени-прозвища, «Придет Алексей, человек Божий, – побежит с гор вода!», «Алексей – из каждого сугроба кувшин пролей!», «На Алексея – с гор вода, а рыба со стану (с зимней лежки)!», «Алексей, человек Божий, зиму-зимскую на нет сводит!» – говорит-приговаривает народная Русь.

В южной полосе матушки-России начинают с этого заветного дня свои весенние хлопоты-заботы о пчеле, Божьей работнице: «На Алексея-теплого, доставай ульи из мшенника!» – подает совет тамошний сельскохозяйственный опыт. «Покинь на Алексея позимнего сани, ладь-готовь телегу!» – откликнется на его умудренное житейским обиходом слово срединная, кондовая, Русь великая: «Придет Алексей, человек Божий, – брось сани на поветь!», «На Алексея – выверни оглобли из саней!» – приговаривает она. По старинной примете деревенской – «Каковы ручьи на Алексея, таковы и поймы (по весне)!» Если дружно побежит на Алексея, человека Божия, с гор снеговая талая вода, то, по словам старых, видавших всякие виды людей, – должно ожидать хорошего покоса. А пойдут в этот день сочиться порознь еле заметные ручейки из сугробов, не заплачут снега разом, – быть плохим кормам: станет животина на Алексея, человека Божия, богу жалобиться.

В давние годы забавлялись на Москве Белокаменной, да и по многим другим городам русским, на Алексея-теплого гусиными боями. С Алексеевским спуском бойцовых гусаков мог поспорить разве только осенний день Никиты-гусятника (15-е сентября), до сих пор приурочиваемый памятующими обычаи дедов-прадедов к гусиной потехе.

В великом почитании был всегда, и поныне остается, в народной Руси святой Алексей, человек Божий. Недаром и поется ему в духовных стихах калик перехожих такая песенная хвала-слава:

 
«Лико его пишут на иконы,
Житье Олексиево во книгах.
Кто Олексия воспоминает,
На всяк день его, света, на молитвах,
Тот сбавлен будет вечныя муки,
Доставлен в небесное царство.
Ему уже слава и ныне
Во веки веков аминь»…
 

Многое-множество преданий, изукрашенных цветами красного слова народного, сохранили об этом святом памятливые сказатели. Поет-сказывает их народная Русь и теперь по многим местам – старым людям на утешение, молодым людям на поучение. Целый ряд таких сказаний занесен на страницы печатных сокровищниц словесной старины. В позабывшей, по словам поговорки, о своих боярах Смоленщине, у владимирцев-клюковников-гудошников, у олончан-добрых молодцев, о которых прошла молва: «Наши молодцы не бьются, не дерутся, а кто больше съест, тот и молодец!», близ полтавского Гадяча и даже за рубежом – в старой Сербии – подслушаны эти сказания. А мало ли осталось не подслушанных, до наших дней ходящих от села к селу – на память своих простодушных хранителей-сказателей, что на костыль подорожный, опираючись? Ходит народное, веками слагающееся слово да походя и тает-теряется в темном лесу житейской сутолоки; вымирает вещее слово-предание вместе со старожилами, воспринимавшими его из одних уст с тем, чтобы передавать в другие, из которых и долетало оно до чуткого слуха Сахаровых, Безсоновых, Киреевских, Рыбниковых, Якушкиных, Садов-никовых [42]42
  Дмитрий Николаевич Садовников – талантливый поэт и собиратель памятников русского простонародного творчества – происходил из потомственных дворян, родился в гор. Симбирске 25 апреля 1847 г., умер в Петербурге 19-го декабря 1883 года, где и похоронен на кладбище Новодевичьего монастыря. По образованию он – питомец симбирской классической гимназии; вся его жизнь прошла в писательских трудах и в изучении народного быта. Стихи его печатались с 1868 года во многих (до 40) журналах и газетах и хотя до сих пор не были изданы отдельным сборником, но обратили внимание своей красотою и самобытностью. Лучшие из них – волжские песни и сказания («Легенды и песни о Стеньке Разине», «Усолка», «Богатырь-девка», «Попутный ветер» и друг.). Из сочинений Д. И. Садовникова в прозе изданы отдельною книгою рассказы о заселении Сибири – «Русские землепроходцы». Собранные им на Волге произведения простонародного творчества напечатаны в его книгах «Загадки русского народа» и «Сказки и предания самарского края»


[Закрыть]и всех других родственных им по духу народолюбцев-собирателей.

Кроткий юноша Алексей, возложивший на неокрепшие рамена свое тяжкое, и не всем богатырям оказывавшееся под силу, бремя смирения, пришелся по сердцу славному своим терпением народу-пахарю. Сын римского патриция, проведший жизнь в странничестве, отрекшийся от богатства и всех соблазнов мира сего, ответил своим святым подвигом взыскующей града вышнего пытливой душе русского человека. Любвеобильная, жаждущая познания истины и, несмотря на всю свою мятущуюся размашистость, алчущая слияния со Светом Тихим, она – эта стихийная душа – как бы заслышала в повествовании о жизни святого угодника Божия ответ на свои заветнейшие вопросы. И вот – откликом на пробудившиеся в душе народной Руси голоса – зазвучали из уст излюбленных ею убогих певцов-сказателей свои, русские, песенные сказы о перенесенном греческою церковью в сердце нашего народа римском великом подвижнике. И стал св. Алексей, человек Божий, воспеваемый каликами перехожими, родным и близким народной Руси, умиленно вглядывающейся в его прекрасный облик, осиянный проникновенной святостью действенной веры в Распятого Спасителя мира. Наши простонародные сказания о нем основаны на общеизвестном житии подвижника, но этот последний является в них словно возродившимся на русской черноземной почве. Ему приданы многие, чисто славянские черты, да и самый сказ веет на чуткого слушателя родной стариною.

В смоленском, записанном в Краснинском уезде сказании – наиболее полном из сохранившихся – действие происходит «в преславном пре-граде пре-в-ов-Ремие» («во Риме», «во Рыме» – по другим разносказам). «При том было царь-Ановрии» («При царе было Онорие»), – продолжают затерявшиеся-затонувшие в волнах моря народного сказатели-песнотворцы: «Як жиу себе славен Алхумиен («великий Ефимьян») князь со своею со млодою княгинею Катериною («супруга его Аглаида»), со своею со млодою обрушною. С отроду у них чадов не бывало»… Бездетность, считавшаяся позором у избранного народа Божия, слыла несчастием почти у все других. И вот Алхумиен (Ефимьян) князь, видя в этом несчастии кару Божию, обращается к Творцу-Промыслителю с мольбою. Он, – по словам сказаний, – «до Божьих церквей доступает и молебны пред Богом закупляет, поставныя свечи становляет, земные уклоны откладает, ён и молится Богу со трудами, сы горючими сы слезами»… Далее приводятся и самые слова этой молитвы:

 
«О, Боже, Боже, Царь небесный,
Создателю, Спас милостивый!
Создай нам, Господь Бог, отрожденца,
Отрожденца нам, чада хоть едина,
При младости лет на утешенье,
При старости лет на сбереженье,
При последнем конце на спомин души!»
 

Слезное моление князя дошло до Престола Всевышнего Князя князей земных: «Услышау Господь Бог его моленье и ссылает Господь святыу ангелы: – солетите со неба, святые ангелы, кы тому ко граду кы Авремию!» Небесные посланцы возвещают богомольному князю волю Пославшего: «Славен велик Алхумиен князь! Полно тебе Богу молиться, пора в свой дом подъявиться, в свои новы белы палаты. Сыми со с княгини остреченье!» Затем, идет своим чередом повествование: «С того слова («Со стреченья») княгиня забременела, забременела княгиня святым духом, в скором времени забременела, легкия поноши споносила, споносила поноши сорок недель, в скором времени спородила, спородила княгиня себе сына»… Радость сменила собою долголетнее горе богобоязненной княжеской четы. «Славен великий Алхумиен князь, ён тому чаду возрадовауся», – продолжает сказание, – «священников в дом свой призывает и младенцу имя нарицает… («Пошел велик Алхумиен князь князей боярий зазывати, дьяков-попов ён собирати, ваянгельскую книгу подымати, младенцу имя нарицати» – по другому разносказу)… Нарек ему имячко святое – Лексеюшко Божий человечек»… Детские годы святого подвижника были отмечены перстом Бржиим: «Лексеюшко, Божий человечек, не по годах рос, а по часах, не по часах рос, а по минутах», – вносит повествователь-народ нечто сказочное в свою повесть, придавая богатырские черты излюбленному святому. «Что семнадцать лет нарождауся, Лексеюшка семь лет зровновауся, отдает его батюшка в школу, государыня матушка в науку, великой грамоте научаться, разных языков заниматься, всяких Господних молитвов»… И – здесь, на школьной скамье, совершается над отроком чудо-чудное: «Никто Лексеюшки не научает, сам Лексеюшка больше знает, он и старыя книги прочитает, и пером-рукой-чернилом чисто пишет»… Поняли («дознались») родители св. Алексея, что умудрил сам Небесный Учитель их богоданное, прошеное-моленое детище. И вот – «его сударь-батюшка, государыня его родная матушка выручають, вынимають Лексеюшку сы школы, хочуть Лексеюшку обручити. Не хочеть Лексеюшка сильно жениться, горючими слезами отливаеть»… Плач-мольба его невольно вызывают перед мысленным взором слушателей сказания обстановку русских песен-былин. «Сударь же мой, родной батюшка, государыня моя, родная матушка! Не невольте меня сильно жениться, пустите вечно Богу молиться, при младости лет потрудиться, со великими со трудами, со горючими со слезами!..» Но княжеская чета, дождавшаяся утешения всей своей жизни – чада милого, не склоняется на сыновние мольбы: хочется ей видать и внуков. Сказано – сделано. «Брали княгиню из Ирусалима («избрали по всему Рыму» – по иному разносказу), повели Лексеюшку в Божью церковь, поставили их на притворе, по правую руку на крылечке, на том шелковом полотенце, перед чудными (чудотворными) образами, перед царскими воротами, перед золотыми крестами, под теми венцами золотыми. Золотыя колечки поменяли, един они крест целовали, единому Богу присягали повек дружка дружку возлюбляти, повек друг дружку не кидати»… От венца – по русскому обычаю, примененному здесь – и за свадебный браный стол, на веселый, на почестей пир: «повели Лексеюшку у отчевский дом, у своем белой новой каменной палаты. Посадили Лексеюшку за тесов стол, за тые столы, за скатерти шелковыя, за тыя за блюда зо-лотыя, за тыя за напитки за розные. Лексеюшка напитков не спивает, горючими слезами отливает, едину думушку думает». Какая неотступная думушка не дает княжьему сыну ни пить, ни есть, ни на белый свет ясными очами глядеть, смоленское сказание не договаривает, непосредственно вслед за этим переходя к дальнейшим событиям. В других же разносказах все это объяснено. «Очень Алексей скучен-грустен», – сказывается в них: «Как возговорит батюшка Ефимьян-князь: – Ой же ты, чадо мое возлюбленное! Что же ты невесело поступаешь? Аль тебе княгиня не побычью? Аль твоя обрученна не по нраву?» Отцу Алексей, Божий человек, ответил: – «Великий ты князь Офимьянин! Княгиня ты матушка, родная! На что же вы принуждали меня жениться? Княгиня моя мне побычью, обрученна моя мне по нраву. На что принуждали мя жениться, не пустили Богу помолиться, со младости лет Богу потрудиться?» «Повели, – гласит далее прежнее сказание, Лексеюшку до ложницы, до тые ложницы тесовыя, до тыя перины пуховыя, на тое крутое узголовье, под тое одеяло шелковое, Лексеюшка, Божий человечек, в скором време спать ложиуся. Во втором часу было ночи, уставал Лексеюшка со ложницы и молодую княгиню пробуждает: – Княгиня, лежишь? Спишь ли, не спишь, очнися, от большого сна воспроснися! Не будем мы с тобой спать ложиться, пусти же меня Богу помолиться, при младости лет потрудиться!» За этими словами княжича следует такая беседа новобрачных. «Жених мой, жених обрученный, Лексеюшка, Божий человечек!» – обращается молодая княгинюшка: «Что ты рано на подвиги поступаешь, с ким мене младу покидаешь, кому на дозор оставляешь?» В ответ на это причитание слезное держит св. Алексей такую речь: «Княгиня молодая обрушная! Ня бойся никого больше Бога, а надейся на Бога на святого! Покидаю я тебя с отцом с матерью, на тебе от меня шелков пояс, со правой руки золот перстень! Когда шелков пояс разоткется, а с руки золот перстень разойдется, тогда мы с тобою переставимся, в одным гробнице спокладемся, одною пеленою пеленимся, одною доскою накрыимся, одним проводом проводимся!» После этих прощальных слов снял с себя княжий сын «цветное платьице», надел платье «старецкое», вышел из «белой полаты новой каменной», держит путь к синему морю, «к синему морю – к лукоморью».

Другие сказатели заставляют Алексея, человека Божия, выйти из палат-хором в златотканной ризе, которою он затем и обменивается с нищим на его одежду нищенскую. «Бежит к Лексеюшку кораблишка»… По одному разносказу, княжич-подвижник садится на него и, подхваченный ветрами буйными, отплывает от родных берегов. По другому (смоленскому) – он не сел на корабль, а пошел по морю, как по суху, «кы тому кы граду Русалиму, кы той святой церкви, ко собору» (Другие сказатели видят его приплывшим то «во Одес-град», – приближая таким образом место его земного подвига ко Святой Руси, – то «ко городу Индею»). Здесь долгие годы проводит он в смиренном подвиге: с нищими стоит на паперти, питаясь милостынею, разделяя ее между всей нищей братнею, прикрываясь убогой власяницею. «Немножечко ён там трудиуся», – гласит сказание, – «много лет Богу молиуся» (по иным разносказам – семнадцать лет). Дошли молитвы человека Божия до Богоматери. «Лексеюшка, Божий человечек! Полно тебе Богу молиться!» – сказала Пречистая: «Пора у свой дом (тебе) подъявиться, у свое белый новый каменны полаты! Уж тебя батюшка не узнает, и государыня-матушка не узнает, ни млодая обрушная княгиня!» А к этому времени, и вправду, стал княжий сын неузнаваем: «красота в лице его потребишася, очи его погубишася, а зренье помрачишася, стал Алексей как убогий»… Внял подвижник словам Приснодевы, помолился Богу, пошел к синему морю, снова завидел корабль, сел на него: «откуле взялися буйные ветры, понесли Лексеюшку по путине, через синее море-лукоморье, к этому кы граду Авремию, к тый святый церкви кы собору, кы своему батюшку кы родному»…Очутился человек Божий на родной сторонке. Здесь-то и начинается труднейшая часть его богоугодного подвига.

Очутившись в родном городе, человек Божий не пошел в отцовские палаты белокаменные. Нет, смиренно встает он на соборной паперти – обок с нищими-убогими. Кончается божественная служба, выходят православные, оделяют нищую братию. Подают они милостыню и княжьему сыну. Принимает тот подаяние, раздает другим беднякам-горемыкам. После всех богомольцев выходит из собора и отец св. Алексея – Алхумиен-князь; идет он, златом-серебром оделяет нищую братию. «Нищие-убогие, калеки!» – говорит он: «Принимайте мое злато-серебро, поминайте моего сына Алексея! Або вы его поминайте, або вы его поздравляйте: сам я не знаю об своем чадо, на котором он свете пребывает, какия он муки принимает!» Заслышав эти слова, не принял человек Божий отцовского серебра-золота, – поклонился он отцу низенько, такую речь повел: «Сударь же, мой родной батюшка, славен великий Алхумиен-князь! Не надо мне твое злато-серебро; выстройте кельню-богадельню, не ради мово прошения, а ради твово сына Алексея!» Изумился князь, изумясь – прослезился: «Нищий, убогий, калека!» – воскликнул он сквозь слезы: «Почему ты знаешь мово сына?» Слушатель сказания ожидает, что вот сейчас бросится сын в отцовские объятия; но подвижник смиренно отвечает: «Славен великий Алхумиен-князь! На том я твово сына знаю, у единой мы школы с ним бывали, единой мы грамотки научались, за единым мы столиком бывали, со единаго блюдичка кушали, со единаго чернила пером писали, на единой ложнице спочивали!» В другом разносказе ответ св. Алексея, человека Божия, – гораздо полнее и определеннее этого:

 
«Батюшка, славен Ефимъян-князь!
Мне как твоего сына не знати,
Алексея, Божъяго, свет, человека!
В единой мы палатке с ним пребывали,
Единую хлеб-соль мы с ним вкушали,
Единую одежду мы с ним носили.
Единую мы с ним чашу пойла распивали,
Мы вместе с ним грамоте учились,
В единой мы с ним пустыне трудились!»
 

Не узнал Алхумиен-князь – и после такого ответа – своего богоданного сына, не узнав – слугам-рабам, приказывает: «Выстройте кельню-богадельню по правой руке гли крылечка, на моих частеньких переходах, а для этого нищаго калеки!» Сказав это, зовет он идти за собою и самого «нищаго-калеку»: «Ой ты еси, нищий-убогий, ты старец, калика-переходец! Когда ты про моего сына знаешь, Алексея, Божьяго, свет, человека, гряди же ты, убогий, вслед за мною: велю я напоить тебя, накормити и Христа-ради келью построю!»…

Следуя за дальнейшими словами сказания, слушатель видит св. Алексея, человека Божия, вступающим в его новое жилище. Но слуги-рабы княжеские не только не исполнили в точности приказания своего господина, назвавшего их «наивернейшими», но сделали все на иной лад. Келья оказалась построенною не «по правой руке гли крылечка», не на «частеньких (княжьих) переходах», а «по левой руке на смердищи». Враг рода христианского, диавол, «возненавиствовал» и, по словам сказания, захотел «погубить терпение» смиренного подвижника. И вселил он в сердца рабов отца его злобу лютую против «нищаго калеки». Явственно слышится эта злоба в их обращенном к нему восклицании: «Нищий-убогий, калека! Ступай в новую кельню-богадельню!» Но не побороть и диавольской ненависти великой души человека Божия: «Лексеюшка у кельню вступает, Господни молитвы сотворяет, земные поклоны спокладает». А, между тем, Алхумиен-князь, оказавший неведомому пришельцу свое покровительство ради одного имени без вести пропавшего сына, не только не забывает о бедняке, но даже посылает в «новую кельню» яства-пития со своего стола княжеского. Но и тут не дремлет ненависть-злоба диавольская: «слуги-то его кушанья не доносят, сами они тое кушанье поядают; помоями блюда наливают да в новую кельню приношают». Все выносит угодник Божий со смирением, принимает безропотно всякое поношение от рабов отца своего. В радость для него – каждое новое лишение. Ни на что не приносит он жалобы князю. Прославляет он Отца Небесного, молится за княжеских слуг, воспылавших к нему ненавистью. Так шли годы за годами, а человек Божий продолжал нести беспримерный подвиг. Открыл своему святому угоднику Господь день и час его кончины. Приобщился подвижник Святых Тайн, спросил у слуг бумаги и чернил и «списау Лексеюшка, як родиуся, списау Лексеюшка – як обру-чиуся, списав – як и верно Богу молиуся, списав – як батюшка подъявиуся»…

Кончина великого в своем смирении кроткого человека Божия сопровождалась дивными знамениями: сами собою зазвонили колокола церковные, сами собою распахнулись царские двери во храмах, сами собою развернулись священные книги, задымились кадила благоуханные, затеплились перед иконами свечи поставные. Узнали об этих знамениях духовные власти; пошла по городу молвь великая: «Або хто святой народиуся, або хто святой явиуся, або где хто святой переставиуся?» Ходили священники по всему городу, искали – нигде не нашли «преставленного и святых мощей проявленных». По одному разносказу – собрался сонм властей духовных в соборную церковь, собравшись – всю ночь молился, просил Господа открыть, что это за знамения творятся. Внял Господь молитвам рабов Своих: услышали они некий голос. «Явился глас им Святаго Духа: – Божьяго человека тело исходит! Ищите вы в доме в Ефимьяновом!» Донесли об этом царю, и вот – царь с патриархом «свечи и кадила принимали», пошли по указанию Божьему. А отголосок городской молвы давно уже дошел и до белокаменных палат Алхумиена-князя. Изумился он, изумившись – вспомнил про «кельню-богадельню» (к этому времени уже забытую им), где призревался нищий-убогий: уж не он ли это преставился, – вспало на мысль князю.

Дальнейший пересказ событий гораздо полнее ведется во владимирском списке сказания; очевидно, у смоленских сказателей память значительно ослабела к концу повести, представляющейся в их передаче с этих пор несравненно более темной по смыслу и несколько запутанной по изложению. «Восходили (царь с патриархом и «со всем с просвещенным собором») в дом к князю Ефимьяну; нашли они забыдящую келью». Представившаяся взорам картина не обманула ожидания вошедших: «труждающий в келье преставился, в руцех он держит рукописание. Царь ко мощам доступался, святым мощам царь поклонился». Поклонившись, обратился он к усопшему подвижнику с возгласом: «Свет, вы, святыя отцы-мощи! Отдайте свое рукописание, явите мне свое похождение, а я семь царь всему миру!» Но, несмотря на это, не разжалась охладевшая-закостеневшая рука почившего человека Божия, «царю рукописьмо не далося». Тогда приступил к святому угоднику патриарх. Преклонил святитель колена пред почившим нищим-убогим, молит отдать ему рукопись: «Вы, свет, святыя мощи, святыя мощи проявленныя! Отверзайте святую нам ручку, распростай свое рукописание! Яви чудеса всему миру! Как бы нам вас, светов, знати, по имени бы вас изрекати!» На этот раз – «далось рукописьмо». Благоговейно принял патриарх бумагу из руки почившего подвижника, – приняв, читать стал. Оказалось, к необычайному изумлению всех предстоявших, а к наибольшему – отца-князя, что призревавшийся в келье нищий-убогий был не кто иной, как богоданный сын княжеский. «Порождение он князя Ефимьяна (Алхумиена – по смоленскому разносказу), имя ему Алексеем, и матерь его Аглаида. Повелел им его Господь спознати, возлюбленного своего чаду, Алексея Божьяго, свет, человека: сподобил его им Господь в дом видети»… Подошел к подвижнику Ефимьян-князь, «святое лицо его воскрывает, просияла красота его (Алексея, человека Божия) яко от ангела». Умилился князь; умилившись – возглашает: «Увы мне, сладчайший мой чадо, Алексей Божий, свет, человече! Какое ты терпел терпение! От раб своих ты укорение! До веку мне дал скорбей мучение! Горе мне оскорбленному! Плачу я, вижу смерть твою! Чего ты мне тогда не явился? Зачем ты пришел в град – не сказался? Построил я бы келью не такую, еще бы не в этаком месте: в своем в княжеском подворье, возле бы своей каменной палаты и возле бы коморы жены твоей! Поил бы, кормил бы я тебя бы своим кусом! Не дал бы рабам тебя на поруганье!» Когда причитал такими словами князь-отец пред почившим сыном, проведала обо всем случившемся мать-княгиня, – пришла она, стала просить-молить, чтобы пропустили ее в келью: «Дайте мне место, человецы! Дайте, православные христолюбцы, видети сладчайшаго своего чаду!» Протолкнулась сквозь толпу умиленного народа княгиня, дошла до тела почившего, дошедши – возопила громким голосом: «Увы мне, сладчайший мой чадо, Алексею, Божий, свет, человече! Не люба пустынная твоя келья! Что же мне тогда ты не явился? Зачем пришел в град – не сказался? Чаще бы я в келью прихождала, сама бы я келью топила, призирала! Поила бы, кормила тебя своим кусом!» Только что успела промолвить это княгиня-мать, как вбегает в келью «обручная княгиня» – жена Алексея, человека Божия, бежит – сама плачет: «Свет ты мой, жених обрученный, святой ты мой князь возлюбленный, Алексею, Божий человече! Для чего ты жив был – не сказался? Потай бы я в келью прихождала, мы вместе бы с тобой Богу молились, промежду нас был бы Святой Дух!» В это время царь с патриархом подняли святые мощи, положили в гробницу, «понесли их погребати». В смоленском разносказе приводится опущенная во всех других подробность. «Не успела княгиня (жена св. Алексея) проглаголить», – говорится там, – «ее шоуков пояс разоткауся, сы правой руки перстень разышоуся: тогда в гробнице спо-ложились, одной пеленой пеленились, одной доской накрывались, одним проводом провожались»… Таким образом, исполнилось предсказание человека Божия, высказанное им при потайном прощании с новобрачною. Далее – опять все в сказании идет своим чередом, не расходясь по разносказам ни одной подробностью.

Погребение смиренного подвижника длилось трое суток. «Несли их (мощи) три дня и три ночи; нельзя их приносити в Божью церковь: много народу собиралось; провожали его князья и бояре, многие православные христиане со ярыми со свечами»… Стечение народа было так велико, что, как ни пытался князь-отец пройти к сыновнему гробу, не мог. Чтобы раздвинуть толпу и очистить себе дорогу, велел Ефимьян-Алхумиен своим рабам-слугам сыпать пригорошнями злато серебро во все стороны. Но и это не помогло: никто не бросался за златом-серебром, все теснились к телу человека Божия: «бегут к Алексею на прощание»… И вот явил – «дивный во святых Своих» – Господь, для прославления угодника, чудо великое: «слепым давал Бог прозрение, глухим давал Бог прослышанье, безумным давал Бог разум, болящим, скорбящим – исцеление, всему миру было поможение».

Сказание о полюбившемся народной Руси, приросшем к ее сердцу святом угоднике кончается словами:

 
«Объявил Алексей святую свою славу
Во всю святорусскую землю;
Он был Богу, свет, угоден,
Всему миру он доброхотен»…
 

В этом заключении высказалось глубокое умиление стихийной души народа-пахаря перед родственным ему по духу великим подвигом смирения, возложенным на рамена кротким человеком Божиим.