Текст книги "Народная Русь"

Автор книги: Аполлон Коринфский

IX
Крещенские сказания

Шумят веселые Святки – от самого дня Рождества Христова до праздника Крещения Господня играми да плясками, да песнями на светлорусском просторе привольном потешаются, вещими гаданиями честному люду православному тайные веления судеб открывают. Гудят пиры-беседушки затейные, зеленым вином поливаются, плещут пивом, брагою, медами ставлеными. Что ни день на Святках – то свои поверья, что ни час – новый сказ, корнями живучими приросший к сердцу народному. Гуляет – «святошничает» любящая «веселие» матушка-Русь; положено дедами, прадедами заповедано гулять-веселиться широкой русской душе по святочному обычаю. И словно воскресает на эти дни, сбрасывает с тысячелетних плеч саван векового забвения старина стародавняя. День Крещения Господня (Богоявление) Святки кончает, над праздничными гулянками крест ставит, до широкой-разгульной Масленицы с многошумным весельем прощается.

Канун Крещенья, как и рождественский, слывет сочельником и тоже – день постный, по уставу Православной церкви; но одновременно это – главный день святочных гаданий. Проводит его русский народ не только в посте да молитве, но и в сыновнем общении с неумирающими пережитками язычески-суеверного былого-минувшего. Верный христианскому преданию, держит он строгий пост, не принимая никакой пищи вплоть до вечерни, несет домой из храма Божьего освещенную богоявленскую воду и считает ее целебною от всяких болестей; памятуя вековые обычаи предков, отдает он – обок с этим – щедрую дань и своему суеверию.

Вечер под Крещенье, подавая весть о близящемся конце Святок, заставляет красных девушек вспоминать обо всех знакомых деревенскому люду гаданьях. Звончей-голосистее поются на беседах и песни святочные – подблюдные. Затейливей сами-собой становятся и святочные игры обрядовые. А старикам со старухами, которым уже много лет назад надоскучило и петь-играть, и рядиться-святошничать, – своя забота об эту пору. Первее всего – ставят они мелом на всех дверях, на всех оконных рамах знаки креста, чтобы оградить свое жилье от посещения бесовского. Ходит-гуляет в этот вечер нечистая сила, всяким оборотнем прикидывается, в избу попасть норовит на пагубу святошничающему народу православному. И одна защита против нее, – гласит народное слово, – святой крест Господень, перед которым распадается во прах все могущество лукавого. Не начертай в крещенский сочельник креста у себя на дверях, позабудь об этом строго соблюдаемом на Руси, – не только в деревенской глуши, но и в больших городах, – обычае: быть худу, жди беды! – по уверению строгих блюстителей прадедовских преданий.

Лютует под Крещенье – больше всей другой нечисти пододонной – Огненный Змей. И наособицу против него-то и ограждается теперь русский мужик-простота. Полетит чудище над деревней, где ни глянет – повсюду кресты белеются, и останется ему только рассыпаться огненным дождем над снегами глубокими, одевающими Мать-Сыру-Землю. Тульское поверье в общих чертах выдвигает из мглы забытого в городах суеверия облик этого детища народного воображения. «Известно всем и каждому на Руси, что такое за диво Огненный Змей. Все знают, зачем он и куда летает», – начинает красноречивый сказатель свою речь о нем. «Огненный Змей – не свой брат; у него нет пощады: верная смерть от одного удара. Да и чего ждать от нечистой силы! Казалось бы, что ему незачем летать к красным девицам; но поселяне знают, за чем он летает, и говорят, что если Огненный Змей полюбит девицу, то ее зазноба неисцелима вовек. Такой зазнобы ни отчитать, ни заговорить, ни отпоить никто не берется. Всякий видит, как Огненный Змей летает по воздуху и горит огнем неугасимым, а не всякой знает, что он, как скоро спустится в трубу, то очутится в избе молодцом несказанной красоты. Не любя, полюбишь, не хваля, похвалишь, – говорят старушки, когда завидит девица такого молодца. Умеет оморочить он, злодей, душу красной девицы приветами; усладит он, губитель, речью лебединою молоду молодицу; заиграет он, безжалостный, ретивым сердцем девичьим; затомит он, ненасытный, ненаглядную в горючих объятиях, растопит он, варвар, уста алые на меду, на сахаре. От его поцелуев горит красна девица румяной зарей; от его приветов цветет красна девица красным солнышком. Без Змея красна девица сидит во тоске, во кручине; без него она не глядит на Божий свет; без него она сушит себя». Целый ряд других сказов об этом чудище можно отыскать в памятниках народного слова (см. гл. «Змей-Горыныч»). Кроме начертаний креста, советуют знающие всю подноготную ведуны деревенские насыпать на печную загнетку собранного в крещенский вечер снегу. Последний и вообще занимает почетное место в народных крещенских поверьях и обычаях. Собирают его старики в крещенский сочельник за околицею, в поле, – приносят домой, сыплют в колодец. Это делается для того, чтобы вода была в колодце всегда в изобилии и никогда не загнивала бы. По деревенскому поверью, – у тех, кто не позабудет этого сделать, хоть все лето не будь капли дождя, а колодец будет полным-полнехонек. Берегут натаявшую из. крещенского снега воду и в кувшинах – на случай болезни: эта вода, – гласит народное слово, – исцеляет онемение в ногах, головокружение и судороги. Старухи думают, кроме того, что – если спрыснуть снеговою крещенскою водою холстину, то это так выбелит ее, как не сделают ни солнце, ни зола. Советуют подбавлять крещенского снегу и в корм лошадям, – чтобы не так зябки были; дают и курам, – чтобы занашивались пораньше. Умываются снеговой водою поутру в день Крещения красные девушки, – чтобы без белила белыми быть, без румяна – румяными. Примечают по крещенскому снегу и о погоде, и об урожае. «Снегу под Крещенье надует – хлеба прибудет!» – ведет речь народная мудрость. «Много снегу – немало и хлеба!» – приговаривает она. «Привалит снегу вплоть к заборам – плохое лето! Есть промежек – урожайное!», «На каком амбаре плотнее снег – целее в том и батюшка-хлеб!»

По старинной примете сельскохозяйственного опыта, если вечером под Крещенье ярким светом блестит на небе звездная россыпь | алмазная, – хорошо в этом году овцы будут ягниться: «Ярки крещенские звезды породят белые ярки («ярка» – овечка)!» Если заметет на Крещенье метель, – будет снегом снежить чуть не до самой Святой. «Коли в Крещенье собаки много лают, – будет вдоволь всякого зверя и дичи!», – замечают охотники. Коли на воду (на иордань) пойдут в туман, хлеба будет невпроед много!» – говорят приметливые погодоведы: «Снег хлопьями – к урожаю, ясно – к недороду!», «Коли прорубь на иордани полна воды – разлив велик будет!», «В крещенский полдень синие облака – к урожайному году!», «На крещенье день теплый – хлеб будет темный!».

Крещенские морозы слывут самыми жестокими, и недаром: зима собирается об эту пору со всеми силами. Но, несмотря на стужу, с древних времен живет в народе обычай купаться в крещенской проруби-иордани. Купаются и те, кто святошничал-рядился о Святках, – чтобы очиститься от греховной скверны в освященной воде; купаются и просто – «для здоровья». Последнее, однако, далеко-таки не всегда оправдывается на деле.

«Крещенье-Богоявленье», – говорит народ и повторяет предание, идущее от дней старины глубокой, связанное с этими словами. По народной молве, исстари веков совершается в этот день чудо-чудное, диво-дивное: отверзаются над иорданью небеса и сходит с них в воду Истинный Христос. Не всем дано видеть это, а только – самым благочестивым людям. Но, если помолится грешник святому небу в это время, то сбудутся и его желания. Есть поверье, что, если поставить под образами чашу с водою да «с верою» посмотреть на нее, – то вода, сама собою, всколыхнется в крещенский полдень: осенит и освятит ее крещающийся Сын Божий. Слывет Крещенье во многих местах и за праздник – «Водокрещи». «От Оспожинок – до Водокрещей!», – держат иногда ряду. «От Водокрещей – до Евдокей живет семь недель с половиной». Красное словцо народное, встречая крещенскую стужу, оговаривает ее словами: «Трещи не трещи, а минут и Водокрещи (т. е. тепло-то все-таки возьмет свою силу)!» Не забывает народ, что – если пошел январь-месяц, то и за перезимье переваливает уже время-то, а перезимье, по его крылатому слову, о весне весть подает.

Среди песенных сказаний, составляющих богоданное богачество убогих певцов – калик перехожих, есть несколько приуроченных к празднику Крещения Господня. Некоторые из них передают почти совершенно точно содержание евангельской повести о Богоявлении; другие являются восторженным славословием Христу; третьи отступают в окруженную таинственностью область подсказанных пытливым выражением сказочных вымыслов.

 
«На Иордань всех Спаситель
Днесь прииде Искупитель.
Плещет пророк руками:
Веселитесь, Господь с вами!
Отец свыше возглашает,
Рожденного возвещает: —
Сей есть сын мой возлюбленный,
Во человека облеченный!»
 

Такою цветистой запевкою начинается одно из них. «Дух же свыше, аки птица низлетает голубица, Отцу быти Сына равна изъявляет и преславна», – продолжается оно, переходя от созвучия к созвучию: – «Тварь бедная, веселися, яко к тебе Спас явися. О, Адаме, простри очи, миновались темны ночи. Печали нам вси престали, а радости быть начали. Слава Богу! – да воскликнем и к Всещедрому приникнем. Кто сей стоит над водами? Восплещите вси руками: Христос Спас наш и Владыка прииде спасти человека. – Иоанне, что стоиши и пришедшего не крестиши? Почто дело продолжаешь, Христа Спаса не крещаешь? – Боюсь аз и трепещу, – хоть весел и плещу, – огню, сено, прикоснутись! – С чего тебе ужаснутись? Не бойся, раб, и крести Мя, Владыку, прослави Мя! – Христос тако возвещает, Иоанна утешает. Мы же к Спасу крепким гласом все воскликнем днешним часом: Слава Тебе, Искупитель, щедрый буди нам Спаситель!» Другое сказание простодушно повествует о том, как «ходила Госпожа Пречистая землею и светом», а на руках носила «своего Сына Христа Иисуса». Встречает Богоматерь на пути-дороге «Крестителя-Ивана», – встретила и обращается к нему со словами: «Ну-ка, Иван, кум мой, пойдем мы на воду Ердана, окрестим Христа, моего Сына!» Согласился Иван-Креститель и «пришли на воду Ердана. Стал Иван своего крестника крестити: от страха у него выпала книга». Спрашивает – и «пытает» его Госпожа Пречистая о причине страха. «Обезумел Ердан, вода студена, не хочет вода принимать в себя; а весь лес на траву попадал: а взгляни-ка, кума, над собою: начетверо небо словно разломилось!» На эти слова Ивана-Крестителя держит ответное слово Богоматерь: «А не бойся, Иван, кум мой, вода ума не теряла, вода, кум мой, забрала себе силу, ибо от Христа она освятится; а лес – он Христу поклонился; а небо – оно не сломилось, ангелы небо растворили – поглядеть им, как Христа мы крестим»… Послушал Креститель, «крестил святой Иван своего Иисуса-крестника: Иван Христа, а Христос – Ивана». Вслед за этими трогательно-простодушными словами идет заключение, в котором невольно чувствуется позднейший разносказ: «Оттоле крещения настали: все по милости великаго Бога, – да будет Он нам всегда в помощь!»

Родственно с только что приведенным сказанием и следующее – несравненно более цветистое по своему песенному-картинному складу, чем оба предыдущие:

 
«Развивался святой лес зеленый:
А то не святой лес был зеленый,
Но была то свята церковь Софья,
Поют в ней ангелы шестокрылы;
Пришла к ним Мария, Святая Дева,
На руках держит Христа Бога истинна,
Говорят ей ангелы шестокрылы:
«Ради Бога, Мария Святая Дева!
Ты поди в тот сад зеленый,
Нарви Ты Божьяго Древа,
Поди потом к Крестителю-Ивану,
Перед ним Ты поклонися,
Поцелуй Ты черную землю
И тогда ему говори Ты:
– Будь Мне кумом ты, Иван-Креститель,
Окрести ты Христа Бога истинна!»
Ясное небо растворилось,
Черная земля затряслася,
Как крестили Христа Бога истинна»…
 

С праздником Крещения Господня связано в народной Руси немало поверий, относящихся к судьбе человека. Так, например, если кто-нибудь крещен в этот отверзающий небеса над землею день, – то, по слову народной мудрости, быть ему счастливейшим человеком на всю жизнь. Добрым предзнаменованием считается также, если устроится в этот день рукобитье свадебное: в мире да в согласии пройдет жизнь новобрачной четы. В некоторых местностях выходят вечером в Крещенье девушки окликать суженых. Если попадется навстречу им молодой парень – быть добру, старик – надо ждать худа. Да и не перечесть всех поверий, обступающих изукрашенным частоколом обычаев великий праздник Божий. Живуче яркое слово-предание богатыря-пахаря, не вымирают и простодушные поверья его. Еще в конце первой половины XVII столетия писал царь Алексей Михайлович в своей грамоте государевой шуйскому воеводе вообще о святочных, а о крещенских наособицу, пирах-игрищах: «…ведомо нам учинилося, что на Москве, наперед сего в Кремле, и в Китае, и в Белом, и в Земляном городе, и за городом, и по переулкам, и в черных, и в ямских слободах по улицам и по переулкам, в навечери Рождества Христова кликали многие люди Каледу и Усень, а в навечери Богоявления Господня кликали Плугу; да в Москве ж чинится безчинство: многие люди поют бесовския сквернословныя песни… да на Рождество Христово и до Богоявленьева дня собираются на игрища сборища бесовския… игрецы-скоморохи с домбрами и с дудами, и с медведи ходят, и дару Божию хлебу поругаются, всяко животно скотское, и зверино, и птичье пекут. И мы указали о том учинить на Москве и в городех, и в уездех заказ крепкой, чтобы ныне и впредь никакие люди по улицам и по переулкам, и на дворех в навечери Рождества Христова и Богоявленья Калед и Плуг и Усеней не кликали и песней бесовских не пели… А которые люди ныне и впредь учнут Каледу и Плуги, и Усени, и петь скверныя песни, и тем людям за такия супротивныя неистовства быти от нас в великой опале и в жестоком наказанье. И велено тот наш указ сказывать всяким людям всем вслух, и бирючем велено кликати по многие дни»… С той поры минули долгие годы, исчезло из памяти народной понятие о «супротивных закону христианскому» Каледе, Плуге и Усени; но ставшие мертвым звуком имена их по-прежнему слышатся в песнях любящего веселие, сердцем приверженного к стародавней старине народа. Эти имена, когда-то вызывавшие недовольство церковных властей, видевших в них пережиток язычества, в настоящее время только придают цветистость песенному слову.

День Богоявления ознаменовывался в старой Москве праздничным царским выходом, не имевшим себе подобного по торжественности. Со всей Руси был к этому дню съезд бояр и всякого чина именитых людей в Белокаменную: и был этот съезд ради царского лицезрения, из охоты полюбоваться редким великолепием торжества.

Чин крещенского освящения воды совершался патриархом на Москва-реке. Собиралось вокруг «Иордани» до четырехсот тысяч народа. Царь-государь шествовал в большом наряде царском сначала в Успенский собор, а оттуда – на освящение воды, среди стоявшего стеной ратного строя стрельцов, поддерживаемый стольниками из ближних людей, оберегаемый «от утеснения нижних чинов» стрелецкими полковниками в бархатных и объяринных ферезеях и турских кафтанах. Гости, приказные, иных чинов люди и многое множество народа окружали шествие венценосного богомольца. Самое действо освящения воды совершалось, за малыми исключениями, так же, как и в наши дни. Но главным отличием являлась обступавшая его картина – с патриархом и царем во главе. Возвращался крестный ход по прежнему чину. Царь-государь, отслушав в Успенском соборе отпускную молитву, шел в свои палаты царские. А на Москве – «по улицам, по переулкам и во дворех» – начиналось последнее празднование Святок. Люди почтенные принимались за пиры-беседы, молодежь – за песни-игры утешные, а гуляки, памятующие предпочтительно перед всем иным присловье «Чару пита – здраву быти!» – за любимое Русью «веселие».

X
Февраль-бокогрей

Кончается студеный месяц январь-просинец, день Никиты-новгородского февралю-«бокогрею-сеченю» челом бьет. А тому – почин кладут на светлорусском неоглядном просторе Трифоны-перезимники (1-е число) да свят-велик праздничек Сретение Господне (2-е февраля) – огороженный в народной памяти причудливым, в стародавние годы поставленным вокруг жизни тыном своеобразных, к одному ему приуроченных, поверий, сказаний и обычаев.

Во дни седой старины звался февраль, по свидетельству харатейного Вологодского евангельского списка «сеченем»; западная народная Русь, по свидетельству Полоцкого списка Евангелия прозывала его в ту пору «снеженем»; у малороссов и поляков слыл он за «лютого». Соседи-родичи русского пахаря величали этот месяц – каждый на свой особый лад: иллирийские славяне [32]32
  Иллирийские славяне – позднейшие обитатели древней Иллирии, находившейся к западу от Фессалии и Македонии и к востоку от Италии и Реции вплоть до реки Истра к северу. Современные албанцы и далматинцы ведут свое происхождение от них


[Закрыть]– «вельячею», кроаты – «свеченом», венды – «свечником», «свечаном» и «друнни-ком» (вторым), сербы – «свечковниим», чехи со словаками – «унором». В наши дни деревенщина-поселыцина бережет про него свое прозвище: «бокогрей – широкие дороги». По народным присловьям, подслушанным в разных концах родины народа-сказателя: «Февраль три часа дня прибавит!», «Февраль воду подпустит (март – подберет)!», «В феврале (о Сретенье) зима с весной встретится впервой!», «Февраль солнце на лето поворотит!», «Февраль (Власьев день, 11-е число) сшибет рог зиме!» и т. д. «Вьюги, метели под февраль полетели!» – говорят в народе при последних январских заметях, – приговаривая при первой оттепели бокогрей-месяца: «В феврале от воробья стена мокра!» Но и февраль февралю не ровен, как и год – году: в високосные годы, когда в нем 29 дней («Касьяны – именинники»), это самый тяжелый месяц, пожалуй, даже тяжелее май-месяца.

Второй по современному месяцеслову, февраль-месяц приходил в древнюю Русь двенадцатым – последним (во времена, когда год считался с марта), а затем – с той поры, как положено было властями духовными и светскими починать новолетие с сентябрьского Симеона-летопроводца, был шестым – вплоть до 1700 года.

Придет февраль, рассечет, по старинной поговорке, зиму пополам, а сам – «медведю в берлоге бок согреет», да и не одному медведю (пчелиному воеводе), а «и корове, и коню, и седому старику». Студены сретенские морозы, обступающие первый предвесенний праздник, но памятует народная Русь, что живут на белом свете не только они, а и оттепели, что тоже сретенскими, как и морозы, – прозываются. «Что сретенский мороз», – говорит деревня: «пришел батюшка-февраль, так и мужик зиму перерос!» По крылатому народному слову: «На Сретенье зима весну встречает, заморозить красную хочет, а сама – лиходейка – со своего хотенья только потеет!» Но еще дает себя знать и матушка-зима, особливо если она – годом, как поется в песне, – «холодна больно была»: 4-го февраля – на вторые сутки после Сретения Господня – проходит по белым снегам пушистым Николай-Студит (преподобный Николай Студийский); а он хоть и не так жесток, как св. Феодор-Студит (память – 11-го ноября), но и все-таки с достаточной силою честной люд деревенский знобит, а у голытьбы бобылей прямо-таки кровь замораживает, если те – под недобрый час – в неурочное время запозднятся в дороге. Выходит мужик в этот день из хаты, рукавицами похлопывает, похлопываючи приговаривает: «А и кусается еще мороз-от; знать, зима засилье берет!»

На пятые февральские сутки падает память святой мученицы Агафий: «поминальницей» зовет ее народная Русь, поминающая в этот день отошедших в иной мир отцов-праотцев, дедов-прадедов.

В некоторых поволжских губерниях (между прочим, в Нижегородской) существовало поверье, приуроченное к этому дню и в то же время связанное отчасти с праздником Сретения Господня. В этот день, по словам старожилов, пробегает по селам «Коровья Смерть», встретившаяся с Весной-Красною и почуявшая оттепель, которой она, лиходейка, ждет – не дождется, заморенная зимней голодовкою.

Это существо является в народном воображении в виде безобразной старухи, у которой – вдобавок ко всей ее уродливости – «руки с граблями». По старинному поверью, она никогда сама в село не приходит, а непременно завозится кем-либо из заезжих, или проезжих, людей. Совершенное осенью «опахиванье» деревни отгоняет это чудище от огражденного выполнением упомянутой обрядности места; и старуха бегает всю зиму по лесным дебрям, скитается по болотам да по оврагам. Но это продолжается только до той поры, покуда февраль не обогреет солнышком животине бока. Тогда-то лиходейка и подбирается к селам, высматривает: нет ли где-нибудь отпертого хлева. Но хозяйки повсеместно строго следят за этим, и чудищу не удаются его замыслы. Наиболее дальновидные и наиболее крепко придерживающиеся предписаний суеверной старины люди убирают к 5-му февраля свои хлевы старыми лаптями, обильно смоченными дегтем: от такого хлева, по существующему поверью, Коровья Смерть бежит без оглядки, – не выносит такого гостинца она, не по носу ей дегтярный дух.

Весеннее опахивание жилых мест, совершающееся ради обережки от этой лихой нежити пододонной, приурочивается простонародным суеверием к 11-му февраля – Власьеву дню (см. гл. XII). В этот же самый день суеверию деревенского люда предстоит еще другая, и тоже – немалая, забота: защитить хату от вторжения «летающей нечистой силы», имеющей, по словам сведущих в этом деле людей, обыкновение забираться к православным как раз через трое суток после Сретеньева дня. Вечером 5-го февраля печные трубы наглухо-накрепко закрываются вьюшками и даже, для большей надежности, замазываются тонким слоем глины и окуриваются чертополохом. Нечисть вылетает, по народному поверью, в это время из преисподней в виде птицы и «заглядывает в трубы»: там, где не позаботятся оградить себя от вторжения этих незваных гостей, злые духи поселяются до тех пор, пока их не выкурят с помощью знахаря. До появления же в хате этого последнего с его заговорами и причетами, они всегда успеют наделать всевозможных хлопот неосмотрительным хозяевам. «Бывает, – говорят в деревне, – что весь дом вверх дном перевернут, все перебьют, переломают, – хозяева хоть беги вон!» Достается не только хозяевам, но и соседям и даже случайным прохожим, замешкавшимся возле такого неблагополучного дома. Поэтому-то даже и не особенно крепко придерживающиеся старинных обычаев стараются не позабыть об этом, ввиду приписываемой ему важности в домашнем быту. «Черные да лукавые – не то, что мыши: с ними потруднее сладить!» – говорят знахари, пользующиеся удобным случаем получить с доверчивого суеверия большее вознаграждение за свой «труд».

6-е февраля – Вуколов день. По иным уголкам Руси великой (между прочим, в захолустьях костромской стороны) прозывается этот день «Жуколами». Последним словом одни зовут телят, появляющихся на свет в феврале-бокогрее; другие же – телящихся в этом месяце коров. «Придут Вуколы, перетелятся все жуколы!» – повторяют иногда старинную поговорку, подсказанную крестьянину-скотоводу многолетним опытом, с замечательной точностью определяющим для всякой домашней животины время приплода. На старой Смоленщине и в воронежском краю советуют молиться святому Вуколу для ограждения от «вукул» («вовкулаков», перевертышей, перекидышей, оборотней). Старые люди говаривали, что даже одно поминовение имени его при встрече с оборотнем заставляет того совершенно обессилеть. А недаром завещала помнить старая народная мудрость, что-де «неспроста и неспуста слово молвится и до веку не сломится».

За Вуколом – день преподобных Парфентия и Луки элладского. В этот день принято на среднем Поволжье печь пироги с луком, о чем твердо помнят ребята малые – большие лакомки. Старушки-богомолки напекут пирожков-луковников да и раздают их нищей братии – «на счастье». Существует поверье, гласящее, что такая милостыня, поданная с верой да с молитвою, сторицею вернется в руки подавшему ее. «Счастье – одноглазое», – говорят в народе, – «оно не видит, кому дается!» Об одноглазом счастье записана С. В. Максимовым [33]33
  Сергей Васильевич Максимов – известный современный писатель, исследователь народного быта – родился в 1831 году в посаде Парфентьеве, Кологривского уезда Костромской губернии, в семье уездного почтмейстера, и первоначальное образование получил в местном посадском училище. Впоследствии он был в костромской гимназии, московском университете и в с. петербургской медико-хирургической академии. Литературная деятельность его началась в 1853-м году в журнале «Библиотека для чтения». В 1855-м году он предпринял, в целях изучения народного быта, экскурсию «в народ» и прошел пешком Владимирскую, Нижегородскую и Вятскую губернии, результатом чего явился целый ряд рассказов, сначала, помещенных в различных журналах, а затем вошедших в книгу «Лесная глушь», изданную в 1871-м году. После пешеходного странствования по названным выше губерниям, С. В. Максимову пришлось принять участие в организованной морским ведомством по мысли Великого Князя Константина Николаевича экспедиции на русский север. Он посетил побережье Белого моря и Ледовитого океана и написал замечательную книгу «Год на севере», выдержавшую до пяти издании (с 1859 по 1896 г.) В 1871 г. вышла его книга «Сибирь и каторга», в 1877-м – после поездки по поручению Географического общества в северо-западный край – книга «Бродячая Русь Христа-paди». Кроме множества других этнографических и беллетристических работ, ему принадлежат книги: «На Восток, поездка на Амур», «Рассказы из истории старообрядцев», «Крылатые слова» и «Куль хлеба и его похождения»


[Закрыть]любопытная притча.

«Не в котором царстве, а может быть и в самом нашем государстве», – говорит истолкователь крылатых слов, вторя мезенскому старику-раскольнику, – «жила-была женщина и прижила роженое детище. Окрестила его, помолилась Богу и крепким запретом зачуралась, – довольно-таки с нее одного: вышел паренек такой гладкий, как наливное яблочко, и такой ласковый, как телятко, и такой разумный, как самый мудрейший в селе человек. Полюбила его мать пуще себя: и целовала-миловала его день и ночь, жалела его всем сердцем и не отходила от него на малую пяденочку. Когда уж подросло это детище, стала она выпускать его в чистом поле порезвиться и в лесу погулять. В иное время то детище домой не вернулось, – надо искать: видимо дело – пропало. – Не медведь ли изломал, не украл ли леший?..» Затем рассказчик возвращается к матери потерявшегося ребенка. «А та женщина называлась Счастьем», – ведет он свою приукрашенную цветами народного слова речь, – «и сотворена была, как быть живому человеку: все на своем месте, и все по людскому. Только в двух местах была видимая поруха: спина не сгибалась, и был у ней один глаз, да и тот сидел на самой макушке головы, на темени, – кверху видит, а руками хватает зря и что под самые персты попадается наудачу…» Обрисовав в таких ярких чертах «Счастье одноглазое», сказатель продолжает свою подсказанную вдумчивой жизнью повесть: «С таковой-то силою пошло то одноглазое Счастье искать пропавшее детище. Заблудилось ли оно и с голоду померло, или на волков набежало и те его сожрали, а может и потонуло, либо иное что с ним прилучилось, – не знать того дела Счастью; отгадывать ему Бог разума не дал – ищи само, как ты себе знаешь. Искать же мудрено и не сподручно: видеть не можно, разве по голосу признавать… Так опять же все ребячьи голоса – на одно. Однако идет себе дальше: и, может, она прислушивается, может, ищет по запаху (бывает так-то у зверья) – я не знаю. В одной толпе потолкается, другую обойдет мимо, третью околесит, на четвертой – глядь-поглядь – остановилась. Да как схватит одного такого-то, не совсем ладного, да пожалуй и самого ледящего, прахового, сплошь и рядом что ни на есть обхватит самого глупого, который и денег-то считать не умеет. Значит нашла мать: оно самое и есть ее любимое и потерянное детище»… Ан – на деле оказывается не так-то легко найти даже и счастью свою дорогую пропажу, недаром оно – одноглазое. «Схватит Счастье его (первого попавшегося под руку)», – повествует притча, – «и начнет вздымать, чтобы посмотреть в лицо: оно ли доподлинно? Вздымает полегонечку, нежненько таково, все выше, да выше, не торопится. Вздымет выше головы, взглянет с темени своим глазом да и бросит из рук, не жалеючи, прямо оземь: иный изживает, иной зашибается и помирает. Нет, не оно! И опять идет искать, и опять хватает зря первого встречного, какой вздумается, опять вздымает его к небесам и опять бросает оземь. И все по земле ходит, и все то самое ищет. Детище-то совсем сгибло со света, да материнское сердце не хочет тому делу верить. Да и как смочь ухитриться и наладиться? Вот все так и ходит, и хватает, и вздымает, и бросает, и уж сколько оно это самое делает, – счету нет, а и поискам – и конца краю не видать: знать, до самого светопреставления так-то будет!..» Притча кончается словами простонародной мудрости: «Счастье – что трястье: на кого захочет, на того и нападет!»

Счастье – «со-частье» (доля, пай), по объяснению составителя «Толкового словаря живого великорусского языка». Об этом ходящем по белу-свету призраке летает из конца в конец народной Руси немало окрыленных острым умом простодушного мудреца-пахаря словец. «Всякому свое счастье, в чужое не заедешь!» – говорит народ русский и приговаривает: «У другого такое счастье, что на мосту с чашкой!» (про нищего), «Кому счастье, кому счастьице, кому счастьишко, а кому и одно ненастьице!» и т. д. Но, по присловьям того же умудренного темными-туманными веками «ненастьица» пахаря: «Счастье – в нас самих, а не вкруг да около!». «Домашнее счастье – совет да любовь!», «Лады в семье – больше счастья не найти, хоть весь свет обойти». Земледельческий опыт говорит устами крестьянина в поговорке: «На счастье («на авось» – по другому разносказу) и мужик хлеб сеет!». Но мужик-простота и не задумывается надолго над сокрушающим многодумные ученые головы вопросом о счастье. «Даст Бог здоровья, даст и счастья!» – замечает он: его, мужицкое, счастье в труде. Да и счастье – счастью рознь: «Счастье – мать, счастье – мачеха, счастье – бешеный волк!» Есть, однако, и в деревенском-посельском быту люди, которые все готовы сваливать на счастье да на несчастье. Таких людей – не оберешься везде! «Со счастьем на клад набредешь», – оговариваются они, – «без счастья и гриба не найдешь!», «Не родись ни умен, ни красив – родись счастлив!», «Счастливому и промеж пальцев вязнет!». Мир Божий для них – что темный лес дремучий; если на слово поверить им, утверждающим, что счастье – «дороже ума», то в жизни только и можно брести от колыбели до могилы что ощупью. Менее надеющиеся на слепое – или одноглазое – счастье, более полагающиеся на свой разум да на работу посильную люди могут всегда напомнить им о таких слагавшихся долгими веками пословицах, как, например: «Счастье – что вешнее ведро (ненадежно)!», «Ныне про счастье только в сказках и слыхать!», «Счастье – что палка – о двух концах!», «Счастье со счастьем сойдется, и то без ума не расшинётся!», «Счастье с несчастьем повстречается – ничего не останется!» и т. д. Меткое слово сказалось, молвится в народе про счастье, да не только меткое, а и под корень подрезывающее всякое пустословие. «Первое счастье – коли стыда в глазах нет!» – обмолвился простодушный стихийный мудрец об ищущих «легкого счастья». – «Счастье велико, да ума мало!», – сказал он о ротозеях-верхоглядах. «Дураку – везде счастье!», «У недоумка счастье – ослиное!», «Глупый будет счастья ждать, а умный Бога об работе молить!» – и теперь продолжают перелетать речения стародавней старины народной из одних уст в другие.

Восьмой февральский день – память святых великомученика Федора Стратилата и пророка Захарии-серповидца. Последнему с особым прилежанием молятся бабы – вековечные жницы. В старые годы было даже во многих местах в обычае доставать на Захарьев день заткнутые в переборку сеней серпы и кропить их крещенскою святой водою с божницы. Вероятно, есть еще и сейчас такие захолустные уголки, где не всеми позабыто это благочестивое поверье далеких дней, нашептанное народу-пахарю тревогою за будущий урожай, с которым связана вся его трудовая жизнь. «Не обережешь вовремя кривого серпа – не нажнешь в поле и снопа!» – говорят в народе. «Сутул, горбат («маленький, горбатенький» – по иному разносказу) – все поле обскакал!» – приговаривает о серпе русская простонародная загадка. «Была молода, не только хлеб жевала, а и по сотне снопов в день жинала!» – вспоминают порою, глядючи на серпы, отработавшие свою бабью долю старухи старые. «Одной рукой жни, другою – сей!», – думается старикам: «Пашешь – плачешь, жнешь – скачешь!», «Сей хлеб, не спи: будешь жать, не станешь дремать!». Но есть и такие, что жнут, где не сеяли, собирают – где не рассыпали… «Живет – не жнет, а хлеб жует да еще деньги считает!» – обмолвилось про их родных братцев крылатое словцо народное. О лежебоках – иная речь: «Люди жать, а мы – под межой отдыхать!», «Семена съедим, так не жать и спины не ломать!», «Чисто мои жницы жнут – как из печки подадут!» Первые два речения можно отнести, однако, и не к одним только жнущим за столом жницам: в них слышатся и голоса нужды-невзгоды, заставляющей обливающегося трудовым потом мужика иногда и у хлеба сидеть без хлеба.