355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Аполлон Коринфский » Народная Русь » Текст книги (страница 11)
Народная Русь
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 23:58

Текст книги "Народная Русь"


Автор книги: Аполлон Коринфский


Жанр:

   

История


сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 52 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

За «серповидцами»-Захарами идут по народной Руси «Никифоры-Панкраты» – память мученика Никифора и священномученика Панкратия, 9-е февраля. «Не всяк Панкрат хлебом богат!» – молвит деревня. «Наш Панкрат лаптями богат!» – можно, и не подслушивая, услышать в другой. «Хороши Панкратьевы лапти, да и те – ники-форцы!» – в лад приговаривают охочие до красного словца калужане с туляками («никифорцы» – высокие лапти, без обор). «Калужанин поужинает, а туляк ляжет так!», «Туляк – стальная душа, блоху на цепь приковал!», «Калужане – затейники, козла в соложеном тесте утопили!» – гласит о них самих метящая не в бровь, а в самый глаз народная молвь, никогда мимо не молвящаяся.

За Прохоровым днем, 10-м февраля, – Власьев, с его цветистыми присловьями да живучими обычаями и сказаниями, идущими из далекой дали языческого былого, от Велеса – «скотьего бога». Вылетело из народных уст свое словцо и о памятуемых в десятый день бокогрей-месяца святом: «На Прохора и зимушка-зима заохает!», «До Прохора старуха охала – «Ох, студено!», – пришел Прохор да Влас: никак скоро весна у нас!», «Прольет Власий масла на дорогу – зиме убирать ноги пора за Прохорами следом!».

Отдаст деревенщина-посельщина свою дань старине, опашется от Коровьей Смерти, простится со власьевскими морозами, звездную «окличку» (см. гл. XII) справит, а там – всего сутки до дня святого Феодора-Тирона [34]34
  Св. Феодор-Тирон – великомученник (воин), пострадавший при императоре Максимиане за веру во Христа 17 февраля 306 года в городе Амасии. В субботу первой седмицы Великого поста воспоминает Православная церковь о чуде, совершенном этим угодником Божиим во дни Юлиана Отступника. Задумав подвергнуть христиан осмеянию черни, последний приказал (в 362-м году) антиохийскому епарху тайно осквернять семь дней все припасы, продаваемые на торгу, кровью идольских жертв. Св. Феодор, явившись во сне архиепископу Евдоксию, открыл ему этот тайный замысел и повелел созвать всех верующих во Христа поутру в чистый понедельник и запретить им покупать в течение недели пищевые припасы на торгу, а питаться все семь дней вареною пшеницей с медом (коливо)


[Закрыть]
, запечатленного в народной памяти сложившимися-сказавшимися про него стиховными сказами, подслушанными собирателями словесных сокровищ по разным сторонам светлорусского простора неоглядного. «Иерусалима вышняго гражданин», – величают великомученика убогие певцы – калики перехожие: «до града долнаго Федор свят приходит, да от лести сохранит христиан. Седмицы первыя постных дней, сеть сплете Иулиан козней: с кро-вию жертв капищах брашна смеси в торжищах лукавый. Извести Федор кознь сию в граде сущу архиерею, брашна не покупати, но коли-во в снедь дати всем верным. Чудеси иерарх удивися. – Имярек, яви, ми явлейся!» – вопрошает он. – «Аз семь Христов мученик, посланный вам помощник Феодор!» – держит ответ иерарху угодник Божий, «гражданин Иерусалима вышняго». Приведя эти слова, стихопевец переходит к восхвалению не только самого святого, но и места земного его подвига: «Обитель, торжествуй, Хопово, в тебе за имя Христово телесная храмина Феодора-Тирона страдавша! Роде весь христианский, воспой во памяти днесь мученической: спасай нас зла совета, от всякаго навета, о святе!» Этот духовный стих записан в Сербии, но до сих пор поется и во многих местах народной Руси. В Оренбургской, Уфимской, Рязанской, Московской и Смоленской губерниях распеваются-сказываются свои сказания стиховные, посвященные св. Феодору-Тирону (Тирянину), сказания – более замечательные, как по своему любопытному содержанию, так и по живой образности языка.

Собирателями духовных народных стихов записаны шесть старинных сказаний о подвигах св. Феодора-Тирона. Все они служат дополнением одно другому. В одном из них этот – по прихоти песнопевца-народа – преобразившийся в богатыря – угодник Божий именуется «Тирянином», другое зовет его «Тирином», третье – «Тыриновым», в четвертом он является «Хведором Тырянином» и т. д. Наибольшей полнотою и связностью отличается среди других разносказов своих сказание, подслушанное-перехваченное из народных уст одним из собирателей памятников народного слова в деревне Са-ларевой, Московской губернии.

Перед слушателями этого сказания восстают три ярко обрисованных облика седой старины: царь Констинкин Самойлович (Костянтин Сауйлович – по иному разносказу), Федор Тирянин – «млад человек», царское «чадо милое», и матушка этого чада – «Феодориса-и-Микитишна». Все сказание с первого до последнего стиха выдержано в народном духе. «Молился царь Констинкин Самойлович у честной святой заутрени», начинает свою размеренную речь безымянный песнотворец-сказатель. В рязанском (Раненбургского уезда) разносказе начало гораздо определеннее этого: «В той земли во турецкия, во святом граде в Ерусалимове, жил себе некий царь Костянтин Сауйлович, молился у честныя заутрени, ходит ен к церкви соборныя, к заутрени ранния, служил молебны часные, становил свечи поставныя, молился за дом Пресвятыя Богородицы»… – гласит он. «От того царя июдейскаго, веса силы жидовския», – продолжает саларевский разносказ, – «прилетала калена стрела, на стреле было подписано: – Царь Констинкин Самойлович! Отдай град ты охотою; не отдашь град охотою, мы возмем град мы неволию!». Прочитал грозную надпись, не смутился духом богомольный царь: вышел он, по словам сказания, «на крыльцо на паратное», воскликнул («он скричал») громким голосом: «Вы люди, мои могучие, все гости почетные! Кто постоит за город Ерусалим и за всю веру крещеную, за мать Божью Богородицу?» Не отозвался ни один могучий человек, ни один почетный гость на царев клич: «А старый прячется за малаго, а малаго и давно не видать». Несмотря на это, не остался призыв «постоять за город Ерусалим» гласом вопиющего в пустыне: «выходила выступала его чада милая, и млад человек и Федор Тиринин, всего от роду двенадцать лет». Вышел отрок, к стыду могучих людей – почетных гостей, и держал речь к отцу-государю: «Родимой ты мой батюшка, царь Констинкин Самойлович! Уж и дай мне благословленье, уж и дай мне коня добраго, уж и дай мне сбрую булатную: поеду против царя июдейскаго, против силы жидовския!» Изумился царь, изумившись – говорит сыну: «Ой, чада мое милое, млад человек и Федор Тиринин! Ты на войнах ты не бывывал, на бойном коне ты не сиживал, кровавых ран не принимал. Не умеешь, чадо мое, на коне сидеть, не умеешь копьем шур метать (шурмовать, штурмовать)! На кого ты, чадо, надеешься, на кого и качаешься?» Ответ Федора Тиринина выдает в нем дух истинного сына русского народа, сложившего про него свой песенный сказ: «Ты родимый мой батюшка», – говорит отрок, – «царь Констинкин Самойлович! Я надеюся и начаюся на силу я небесную, на Мать Божью Богородицу!» (По другому разносказу дополняется этот ответ словами: «…на всю силу небесную, на книгу Ивангелья, на ваше великое благословленьица…»). Рязанцы, – хотя и идет при них молва, что они-де «мешком солнышко ловили», что они-де «блинами острог конопатили», – и по наши дни остаются записными стихопевцами-сказателями. Продолжают они это сказание кличем царя-отца: «Возговорит царь Костянтин Сауйлович: – Князье-бояре, люди почестные! Выводите добра коня неезжана, выносите сбрую ратную, копье булатное, книгу Ивангелья!» В московском же (саларевском) разносказе эти слова пропускаются, а ведется речь прямо о том, что сделал после своего ответа «млад-человек» Федор Тиринин. «Он берет коня неезжалаго», – говорится там, – «он берет книгу, крест и Евангеля. Он поехал чистым полем, возвивается яко сокол по поднебесью, он бился-рубился три дня и три ночи, с добра коня не слезаючи и хлеба не скушаючи, и воды не спиваючи: побил царя июдейскаго, покорил он силу жидовскую»… Тут случилось дело нежданное-негаданное: «Топит кровь жидовская, добру коню по гриву, а добру молодцу по шелков пояс»… Но и это не могло причинить лиха царскому чаду милому: «он воткнул копье во сыру землю, он раскрыл книгу Евангеля, во зрыда-ниях слова не вымолвить, во слезах слова не обозрить»… Но вот – вылетело из уст его слово слезное: «Расступися Мать-Сыра-Земля, на четыре стороны, прожирай кровь июдейскую, не давай нам потопнути во крови во жидовския!» Совершилось чудо: «по его (Федора) умолению, по святому упрощению, расступилась Мать-Сыра-Земля на четыре на стороны, прожрала кровь июдейскую»… И вот, – продолжает сказание, – «он поехал млад человек Федор Тиринин ко двору государеву. Увидал его батюшка из палат из белых каменных: – Вон мое идет дитятко, вон идет мое милое! Он ни пьян, ни хмелен, да сидит-качается, под ним конь-ат спотыкается; либ убитый, подстреленный!» Сокрушается царь-батюшка, но и его сокрушению – недалек добрый конец: «Подъезжает млад человек Федор Тиринин двору он государеву, стречает его батюшка, а берет его батюшка за руцы за белыя, за персини позлаченые, а сажает его батюшка за столы за дубовые, скатерти за браныя, а сваво коня добраго привязал ко столбу точеному, ко кольцу позлаченому; он пьет и ест, прохлаждается»… Посадив победителя-покорителя «силы жидовския» за столы за дубовые, сказатель-песнопевец ведет слушателей «ко столбу ко точеному», где стоит боевой конь двенадцатилетнего богатыря-отрока. «Его (Федора) родимая матушка, его милуючи и добра коня жалеючи, отвязала от кольца позлаченова, повела на сине-море – поить, обмыть кровь июдейскую и весе кровь жидовскую»… – продолжает сказание свою цветистую, красным словом щедро приукрашенную речь: «А где ни взялся змей огненный, двенадцатикрылых-хоботов, он прожрал коня добраго, полонил его (Федора) матушку и унес его матушку во печеры во змииныя, ко двенадцати змеенышов»… Из этого видно, что сказание как будто начинает переходить в сказку. «А где не взялись два ангела Божиих, рекли человеческим да и голосом: – А млад человек, Федор Тиринин! Ты пьешь и ешь, прохлаждаешься, над собой беды ты не знаешь: твою родимую матушку полонил змей огненный, пожрал тваво коня добраго!» Весть, принесенная ангелами Божиими, поразила отрока-богатыря своей неожиданностью, как гром небесный в ясный день белый. «Он что ел, что во рту было, осталося; что в руках было, положилося», – ведет свою стиховную речь народное сказание: «он стал собиратися, плакаючи и рыдаючи, свою сбрую сбираючи; он поехал далечими, да во те горы во вертецкия, во те печеры гранадерския»… Последнее слово – явное свидетельство постепенного искажения памятников словесной старины. «Подходил млад человек Федор Тиринин ко синему ко моречку: не пройти Федору, не проехать да и Тиринину»… Но не упал духом, что ни час – могутнеющим, млад человек. Как и после побоища жидовского, «он воткнул копье во сыру землю, раскрыл книгу Евангеля. По его умолению, по святому упрощению, где ни взялась Тит-рыба («Кетр-рыба» – в уфимском и оренбургском разносказах, «рыба Кит» – по звенигородскому и рязанскому), а ложилась поперек синего моря, возвещует человечьим голосом: – Млад человек, Федор да Тиринин! А иди по мне, яко по сырой земле!» Внял словам Тит-рыбы царский сын, идет – копьем упирается, переходит море синее. «Подошедши он к печерам змеиным, а сосут его матушку двенадцати-и-змеенышов за ея груди белыя. Он побил-порубил всех двенадцать змеенышов, он брал свою матушку, сажает свою матушку на головку и на темечко, а пошли воврат ко синему морю: подходит млад человек ко синему морю, переходит он по Тит-рыбе, яко по сырой земле»… Но еще не пришло время успокоиться после перенесенных тревог, не последними в молодой жизни были совершенные подвиги богатырские у Федора Тиринина – чада милого царя Констинкина Самойловича. «Увидала его матушка, Феодориса-и-Микитишна», – гласит песенный сказ, – «а летит змей огненный, и летит он – возвивается». Ужас охватил сердце богатырской матери сердобольной-чадолюбивой: «А чадо мое милое», – восклицает она, «мы таперь с тобой погибнули, мы таперь не воскреснули: что летит змей огненный, двенадцати-крылых-хоботов!» Но не устрашился двенадцатикрылого змея Федор Тиринин: «он натягает тугой лук, он пущает в змея огненнаго, отпорол сердце со печеньями. Потопляет кровь змеиная, и добру молодцу по белу грудь…» Здесь сказатель-стихопевец, по исконному обычаю стародавних былин-сказок, вдается в повторение. И на этот раз снова стал молить-просить Мать-Сыру-Землю о помощи царский сын: воткнул он копье в землю, раскрыл «книгу Евангеля» и воскликнул: «О, Господи да Спас милостивый! Расступися, Мать-Сыра-Земля, на четыре на стороны, прожри кровь змииную, не давай нам погибнутьи во крови во змииныя!» По-прежнему вняла Мать-Сыра-Земля его (Федора) слезной мольбе: все свершилось – как по писаному. Избегнув беды-напасти, пошел Федор Тиринин путем-дорогою, понес свою матушку родимую. Идет-несет, а сам слово держит к ней: «А родимая моя матушка! Стоит ли мое хождение против тваво и рождения? Стоит ли мое рачение паче тваво хождения?» (В звенигородском разносказе этот вопрос-выклик отнесен в самый конец сказания.) Отвечает умиленная подвигами любящего сына «Феодориса-и-Микитишна»: «О, млад человек да Федор, да Тиринин! Стоит и перестоити!» Сказание близится к заключительной части своей. «Он (Федор) подходит ко дворцу государеву», – гласит оно: «Увидел его батюшка из палат из белых каменных, он выходит царь Констинкин Самойлович на крыльцо на паратное, закричал царь Констинкин Самойлович своим громким голосом…» А вот и его слова царские: «Вы, гости мои могучие, все люди вы и почетные! Вы пойдите во Божью церковь, звоните вы в колокола благовестные, вы служите вы молебны местные («подымайте иконы местныя, служите молебны честные» – по иным разносказам), вон идет мое дитятко, вон идет мое милое, он несет свою матушку на головке и на темечке!» За этими проникнутыми горячей верою в Бога и неугасимою любовью к сыну словами следует ответная речь последнего, являющаяся заключительным звеном стиховной цепи сказания: «О, родимый ты мой батюшка, царь Констинкин Самойлович! Не звоните в колокола благовестные, не служите вы молебны местные («Не подымайте иконы местныя, не служите молебны честные!»): поимейте вы, православные, перву неделю Великаго Поста. Кто поимеет первую неделю Beликаго Поста, того имя будет написано у самого Господа во животныих книгах!» («Кто поимеет отца и мать свою мою неделю первыю на первой неделе Поста Великаго, тот избавлен будет муки превечныя, наследник к небесному царствию!» – по записанному П. И. Якушкиным разносказу.) Саларевский московский сказ кончается словами, собственно говоря, не имеющими непосредственной связи с предшествующими: «И славен, и прославился, и велико имя Господне его!» В этих словах явственно слышится позднейшее книжное наслоение. Гораздо жизненнее и вместе с тем ближе к простодушному народному первоисточнику славословящий конец гжатского-смоленского разносказа:

 
«Поем славу Федору,
Его слава вовек не минуется
И во веки веков, помилуй нас!»
 

Запечатленная народной памятью столь ярким отражением в песенных сказаниях слава св. Федора-Тирона близка сердцу народа-пахаря, перенесшего на этого угодника Божия многие черты излюбленных богатырей своей родной земли-кормилицы.

Вторая половина февраля-бокогрея не так богата сказаниями-поверьями столько же суеверной, сколько – словоохотливой, посельщины-деревенщины. После Федорова дня только и останавливается приметливый взгляд народа-сказателя, что на «Тимофееях-весновеях» (21-м февраля) да на «Прокопе-дорогорушителе» (27-м дне месяца). «Февральские Тимофеи – весновеи: как ни мети метелица – все весной повевает!», «Прокоп зимний (память – 22-го ноября) дорогу прокопает, Прокоп-перезимний дорогу рушит!» – говорит деревенский люд. В обычные годы кончает февральскую пору слывущий «капельником» св. Василий Исповедник (28-е число), а в тяжелые (високосные) исполняют его обязанности развеселые для всех «комаринских мужиков» народной Руси Касьяны-именинники – 29-е число, день преподобного Касьяна Римлянина.

Уйдет февраль, – конец и необлыжной зиме: дальше уже не зима, а позимье («пролетье» – в иных местах). «Позимний месяц март – февралю-бокогрею младший брат, Евдокеин-плющихин (1-го марта) крестник!»– приговаривают чуткие к голосам старины сельские краснословы, провожаючи проложившие Весне Красной широкие дороги февральские дни перезимние.

XI
Сретенье

Сретенские морозы зачастую еще дают деревенскому люду довольно ощутимо знать о том, что зима не хочет сдаваться весне. Но недаром слывет Сретение (2-е февраля) у посельщины-деревенщины за последнюю встречу зимы с весною – в их вековечной неравной борьбе. В этот день, по народной примете, зима дает отчаянный бой выезжающей на солнечную стезю молодой весне: после Сретенья бежит старая наутек, торопится, избегая встретиться даже со взглядом светлых-пламенных очей своей забирающей все большую и большую силу соперницы, чует она, лиходейка, что теперь не на ее заваленную начинающими оседать снеговыми сугробами улицу праздник идет! «Пришел месяц-бокогрей,

 
Землю-матушку не грел —
Бок корове обогрел,
И корове, и коню,
И седому старику
Морозу Морозычу…
Ты, Морозко, не серчай,
Из деревни убегай —
Что за тридевять земель,
Да за тридесять морей!
Там твое хозяйство
Ждет тебя – заброшено,
Белым снегом запорошено,
За ледяными печатями,
За семью железными замками
Да за семью засовами!» —
 

поется в старинной простонародной песне, и теперь еще кое-где распеваемой шумливой деревенскою детворой в первые февральские дни.

С кануном праздника Сретения Господня связано в памяти русского простолюдина поверье, ведущее свое начало исстари веков и до сих пор сохранившееся во многих местностях. В этот день в старину совершалось в деревнях, – а местами старый обычай и до сих пор соблюдается, – заклинание мышей, которые к этому времени, истощив все свои скудные запасы, подбираются под скирды и начинают беспощадно, безданно-беспошлинно, пользоваться чужим добром – кормиться на крестьянский счет. Заклинание трусливых, но опасных более иного храбреца, исконных врагов пахаря-хлебороба сопровождается особой, освященною многовековой давностью обрядностью. Призывается сведущий старик-знахарь, какие не перевелись до последних дней в деревнях. Сначала угощают его честь-честью, по заведенному отцами-дедами, а затем приступают к ограждению скирд и стогов от «мышеяди». Знахарь вынимает из средины заклинаемого по снопу (или по клоку, если дело идет о сене) со всех четырех сторон, «с четырех ветров», бережно складывает все это в кучу – с особыми нашептываниями – и несет в избу к пригласившему его домохозяину. Здесь принесенное помещается в чисто-начисто выметенную, жарко натопленную перед тем печь и разжигается накаленною докрасна кочергою. Остающаяся после сожженных снопов или клочков сена зола тщательно выгребается и переносится на гумно, где и всыпается в те места, откуда были вынуты снопы. Домохозяин с женою сопровождают знахаря на гумно с хлебом-солью и новым холщевым полотенцем, которые и поступают по выполнении обряда в собственность совершающего его. А знахарь, всыпав золу в надлежащие места, причитает: «Как железо на воде тонет, так и вам, гадам, сгинуть в преисподнюю, в смолу кипучую, в ад кромешный. Не жить вам на белом свете, не видать вам травы муровой, не топтать вам росы медяной, не есть вам белоярой пшеницы, не таскать вам золотого ячменя, не грызть вам полнотелой ржи, не точить вам пахнучего сена. Заклинаю вас, мышей, моим крепким словом на веки веков. Слово мое ничем же не порушится!» Вслед за произнесением приведенного заговора, имеющего, по словам суеверных стариков, устрашающую и даже губительную для мышей силу, знахаря снова угощают в хате чем Бог послал, и затем прощаются с ним, прося не обессудить «на угощеньи и на отдареньи».

Старые, сведущие в приметах люди уверяют, что, если с вечера в канун Сретенья небо будет усеяно звездами, то и зима еще не скоро «зачнет плакать», и что весна зацветет на Руси позднее обыкновенного. Но большинство примет о погоде связано с самым Сретеньевым днем. В «Народном дневнике» Сахарова говорится, например, что в Тульской губернии, после сретенских морозов не советуют выезжать в дальнюю дорогу на санях, не доверяя зиме. Оттепель, случающаяся на Сретеньев день, служит, по местному поверью, предвестницею «худой и гнилой весны». Костромичи-крестьяне не вполне соглашаются с туляками относительно влияния сретенской оттепели на предстоящую весну: они говорят, что, если на Сретеньев день «от воробья стена мокра», – будет только ранняя весна. Рязанцы, уверяющие, что «всегда на Сретенье зима с летом встречается», наблюдая идущий на этот праздник снег, замечают коротко, но довольно определенно: «На Сретенье снежок пригонит на весну дожжок!» (т. е. – весна будет мокрая). Если же в этот день метет снежная заметь, они прибавляют к только что приведенному другое присловье: «Коли на Сретенье метель дорогу переймет, то корма подберет» (т. е. осень-де будет поздняя, и корма для животины не хватит).

В Каширском уезде, в тридцатых-сороковых годах XIX-го столетия во многих деревенских уголках повторялся следующий любопытный рассказ, подтверждавший, по словам рассказчиков, основательность поверья о том, что на Сретенье не следует ездить в дальний путь. «Жил-был когда-то», – рассказывали словоохотливые каширцы, – «старик с семьею сытно и богато. Было у него всего много, и во всем ему была спорина. Наградил его Господь детками умными и талантливыми. Чего сам старик недодумает, то детки домыслят, а чего детки не сумеют, то отец научит. Поженил старик всех детей в один день, а, поженивши, задумал напоить, накормить всех сватов и сватей, а корм для них порядил на широкой Масленице. Вот и вздумал старик на промысел съездить вдаль за рыбою, заработать копейку и гостей удоволить. Старик все сбирался, ждал пути и дороги; глядь-поглядь – Сретенье на дворе, а там и Масленица на носу. И собрался старик всей семьею опричь баб и ребят, а на поезд снарядил семь подвод. Как почуяли бабы про наряду за рыбою, так и невесть что вышло. И повоют, и поплачут бабы вокруг мужей, не тут-то было! Задумали бабы свои хитрости: и сны-то им недобрые снились, и тоска-то на них не к добру напала, и домовой-то их к худу давил. Известно – бабье дело: не спорь с ними! Нет-таки, старик не слушает баб. – Поеду-таки, поеду за рыбою, накормлю об Масленице сватов и сватей, – говорит он им. Ведь не что сделаешь с мужиком: упрям живет и отродясь не слушает! Как на беду, на самое Сретенье началась оттепель. Взвыли бабы пуще прежнего от лихой приметы: Погляди-ка, родимой, на двор! Какая стала оттепель! Ведь морозы-то минули; подуло с весны! Не бывать добру, не видать мужей! – голосят бабы. Старик все-таки думает: поеду, да поеду! Вот и поехал старик за рыбою на семи подводах, а на тех подводах посажал сыновей, да и сам сел. Ждут бабы мужей своих неделю, а об них и слуху нет; ждут и другую, никто вести не кажет. Вот и пестрая неделя наступила, а родимых все нет! Подошли и заговены, а с ними и слухи пошли: вот там-то мужик утонул; – а там-то двух мужиков замертво нашли… Воют бабы пуще прежнего. Кому масленица, а бабам Великий Пост! И прослышали бабы о беде: на Волге-де их мужья подломались с подводами. Никто-то не спасся…» Рассказ кончался не менее своеобразным выводом: «Вестимо дело, у того и беда на носу висит, кто примет не чтит да не слушает старых людей!» В Сретенье, на склоне дня, незадолго до сумерек, деревенская детвора, с отзывчивым любопытством прислушивающаяся к поверьям старых людей и к связанным с ними обычаям, собирается где-нибудь на пригорке, за околицей, и начинает заклинать солнышко, чтобы оно выглянуло «из-за горы» и показало этим, что зима, действительно, встретилась с весной. В средневолжских губерниях несколькими собирателями изустных памятников народного песнотворчества записана следующая, приуроченная к этому обычаю, веющая духом старых сказок детская песенка:

 
«Солнышко-ведрышко,
Выгляни, красное,
Из-за гор-горы!
Выгляни, солнышко,
До вешней поры!
Видело ль ты, ведрышко.
Красную весну?
Встретило ли, красное,
Ты свою сестру?
Видело ли, солнышко,
Старую ягу,
Бабу ли ягу —
Ведьму зиму?
Как она, лютая,
От весны ушла,
От красной бегла,
В мешке стужу несла,
Холод на землю трясла,
Сама оступилась,
Под гору покатилась,
Встретила весну —
Солнцеву сестру»…
 

Если заклинаемое «солнышко-ведрышко» и в самом деле выглянет перед закатом «из-за горы-горы», то веселая гурьба ребят приносит в деревню весть об этом, равнозначащую примете, что прошли последние морозы. Если же красное не обрадует заклинавшей-восхвалявшей его детворы, – это предвещает сильные «власьевские» (11-го февраля) морозы.

Сретенская оттепель напоминает заботливому деревенскому домохозяину о том, что время начинать починку летней сбруи, – как ездовой, так и рабочей-пахотной. Для этой работы существует даже особый день, отмеченный в изустном народном творчестве прозвищем «Починки» (3-е февраля). В этот день, поднявшись до белой зари, многие большаки идут в сараи и конюшни – осматривать своих лошадей: не напроказил ли чего с ними Домовой. Существует во многих местностях поверье, что – если почему-либо «хозяин домовитый» недоволен, тот он может в ночь со Сретенья на Починки «заездить коня». В предотвращение такой напасти, еще с вечера советуют суеверные старожилы привязывать лошадям кнут и онучи на шею. Тогда, по словам их, Домовой не посмеет тронуть лошади, потому что будет думать, что на ней сидит хозяин. Чтобы «задобрить Домового», еще за несколько дней до этой опасной ночи хозяйки выставляют после ужина на загнеток горшок каши, обкладывая его горячими угольями. По уверению их, умилостивляемый покровитель домашнего очага вылезает в полночь из-под печки и ужинает. В старину для усмирения Домового призывали к этому времени знахаря-ведуна, который – до пения последних петухов – резал на дворе кочета и, выпустив кровь на веник, обметал им все углы в хате и на дворе. После этого можно было не бояться Домового. Если же его ни усмирить, ни умилостивить, то, – говорит народ, – «из доброго он обернется в лихого». А тогда беда: «все во дворе и в избе пойдет на изворот, спорина пропадает, скот худеет и чахнет, люди болестям поддаются» и т. д. В Тульской губернии, в старые годы, в день «Починок» варилось особое кушанье «саломата», которою и угощалась вся семья по возвращении большака с осмотра сараев и конюшен. Там и до сих пор уцелела еще напоминающая про этот обычай старая поговорка: «Приехала саломата на двор, разчинай починки!»

Встретит деревня Сретеньев день, справит «Починки», заплатит дань обычаям пращуров, связанным с залетающею в трубы нечистью (см. гл. X), а там и до Власьева дня – рукою подать. А с этим – последним связано у русского народа столько разнородных, только ему присущих, поверий и обычаев, что – если о них вести сказ, то – наособицу.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю