Текст книги "Ленин"

Автор книги: Антоний Фердинанд Оссендовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Деньги из России приходили редко, и это были мелкие суммы, по копейке собранные в среде рабочих. Полиция часто перехватывала эти посылки или, выслеживая сборщиков, изымала деньги, сажая людей в тюрьму.

– Тяжелая ситуация! – ворчал Ульянов. – Как из нее выбраться?

Он вышел из дома, сел на велосипед и поехал за город. Для раздумий ему было необходимо одиночество. Уже поздно вечером, на обратном пути, он навестил некоего Валциса, латыша-гравера. В свое время он был сослан в Сибирь за подделку денег, но удрал за границу, где устроился работать в художественной мастерской. Он иногда приходил к Ульянову и просился на работу. Владимир отправлял его ни с чем, считая человеком темным и не имеющим твердых революционных убеждений.

Теперь он постучался к нему в комнату в маленьком грязном отеле.

– Я пришел к вам по важному делу, товарищ! – сказал Ульянов. – Могу ли я рассчитывать, что вы сохраните наш разговор в тайне?

– Как может быть иначе? – ответил обрадованный и польщенный Валцис.

– Можете ли вы в своей мастерской втайне от всех изготовить хорошее клише русской банкноты и напечатать хотя бы двести штук? – прошептал Ульянов.

– Мне прежде надо хорошенько подумать, – ответил гравер.

Прошло несколько дней беспокойного ожидания. Ульянов не мог оставаться дома. Закончив работу, он выходил на улицу и блуждал по городу.

Он метался как дикий зверь в клетке. Товарищи в России ждали свежих номеров «Искры», а газета тем временем не выходила, и не хватало денег на переезд в Лондон.

До него дошли вести, что Плеханов тихонько злорадствовал, видя, как потихоньку умирает непокорная его воле «Искра».

В момент окончательного расстройства Ульянова поздно ночью в его квартиру, расположенную в Швабинге, постучали условленным образом.

Вошел Валцис. Его лицо было таинственным.

Прошептал:

– Включите лампу!

Когда зажегся свет, Латыш достал из-под полы пальто большую пачку, туго обтянутую веревкой.

Ульянов посмотрел и вскрикнул:

– Деньги! «Искра» будет жить!

– Пятьсот банкнот по 10 рублей каждая! – хвастался Валцис. – Чистая работа! Здесь никто ничего не заметит! Я уже попробовал. Обменял в банке десять таких бумажек. Пошло как по маслу!

Владимир жал руки гравера и благодарил его, радуясь и смеясь.

– Я никогда не забуду об этой вашей услуге! – говорил он. Дайте-ка мне клише, может, еще пригодится!

Клише лопнуло во время печатания 511-й банкноты – буркнул Валцис, опустив глаза.

Ульянов весело взглянул на него и спокойно сказал:

– Лопнула, говорите? Ну, пускай так и будет! Спасибо вам, товарищ!

Валцис ушел.

Крупская спросила, глядя на мужа:

– Володя, не думаешь ли ты, что этот человек будет теперь печатать фальшивые банкноты?

– Непременно будет! – воскликнул он веселым голосом. – Меня это совершенно не волнует. Пускай печатает, пока его не посадят. А мы тем временем – за работу!

Они разделили большую пачку на маленькие, по сто рублей в каждой. На следующий день их раздали товарищам, чтобы те в разных районах города обменяли их на немецкие деньги.

Около трех пополудни Владимир Ульянов уже покупал английские фунты и билеты до Лондона, а Надежда Константиновна паковала книжки и тощий чемодан, в котором помещался их скромный, даже убогий скарб.

В Лондоне началась оживленная работа.

Прибыл новый сотрудник. Это был молодой социалист Лев Бронштейн, известный под псевдонимом Троцкий. Он недавно сбежал из сибирской тюрьмы и пробрался за границу. Его уже знали в студенческих и рабочих кружках, в которых он с успехом выступал в качестве комментатора марксизма.

Молодой революционер отличался непреодолимым стремлением к журналистике и начал ежедневно печататься в «Искре».

Ульянов внимательно наблюдал за ним. Однажды, когда Троцкий вышел от него, он сказал Крупской:

– У этого молодого человека первоклассные способности агитатора, и он, так как ничто его не стесняет, наверняка далеко пойдет. Как человек своей расы, он импульсивен, предприимчив, но нетерпелив. Ему нужен такой ментор, как я, который никогда не загорается; мне, в свою очередь, нужен он, потому что иногда только он, как мне кажется, способен до конца думать и действовать согласно моему плану.

Надежда Константиновна тихо ответила:

– У него слишком много апломба, и его стиль слишком крепкий, дерзкий, фельетонный, субъективный, не имеющий убедительной глубины и простоты…

– Молод еще! – рассмеялся Владимир. Скоро всему научится! Я хочу его ввести в нашу с Плехановым группу. Будет седьмым, что хорошо для голосования, и нашим – что необходимо для принятия моих предложений.

Но Плеханов даже слушать не хотел о Троцком, не принял его в группу и не впустил в комитет своей «Зари», а также «Искры».

Троцкий, обидевшись, уехал в Париж.

Направление, приданное Ульяновым «Искре», не нравилось Плеханову. Однако его приезды в Лондон и беседы с Владимиром были тщетны. Тот повторял неизменно:

– Я сторонник революционного, воинствующего марксизма, и таким останусь, даже если все меня покинут!

Однажды он пригласил Плеханова на прогулку.

Отвез его в Хайгет и завел на кладбище.

– Что за фантазии ползать по этой свалке? – спросил Плеханов.

Еще секунду, Георгий Валентинович, и вы не повторите этих слов! – прошептал Ульянов.

Они прошли еще несколько сотен шагов и остановились возле скромного памятника.

– Карл Маркс! – прочитал вслух Плеханов.

– Карл Маркс, – повторил Владимир. – Давайте посидим здесь молча и погрузимся в раздумье. Это место заслуживает того…

Сидели они долго, ничего не говоря друг другу.

Ульянов склонил голову и исподтишка наблюдал за старым революционером. Сжался, чувствуя, как по его спине пробежала холодная дрожь.

– Этот человек думает сейчас о себе… – шепнул беззвучно.

Выпрямившись, он стал говорить, пронзая взглядом бледные глаза Плеханова:

– Я не умею провозглашать блестящие фразы. Скажу прямо то, что думаю в этот момент. Это уже давно укладывалось в моей голове – со дня, когда я впервые вас встретил, Георгий Валентинович; я все изучил до конца, тщательно, потому что признаю только такую мысль. Я повторял вслух то, что хочу сказать сейчас, повторял здесь, вызывая в памяти образ величайшего из пророков – Карла Маркса. Он слышал мою исповедь и укрепил меня в моем намерении…

Плеханов поднял кустистые брови и слушал.

– Если рабочий класс будет ждать, пока его не наделит правами господствующая буржуазия, – все пропадет. Права эти будут даны тогда, когда наши враги будут иметь непобедимое оружие. Техника и химия идут к этому. Мы должны смять буржуазию еще до этого, еще до этого мы должны держать мир в состоянии никогда не прекращающейся революции, мы должны отбросить все, что нам предательски обещает и дает буржуазное государство, мы должны всегда иметь под рукой спрятанный стилет и камень за пазухой, чтобы ударить внезапно, в самый подходящий момент! Иного пути нет, нет, Георгий Валентинович!

Старый социалист нахмурил лоб и неохотно проворчал:

– Тем временем вы подделываете деньги! Порочите святые идеалы революции и социализма?

Ульянов стиснул челюсти и прищурил глаза.

– Подделываю деньги, но в тот момент, когда они начинают служить революции, они становятся настоящими! – взорвался он. – Стыд чувствуют побежденные, победителям это слово неизвестно!

– И все таки… – начал Плеханов.

– Ничего больше! – перебил его Владимир. – Мне очень больно слышать ваши слова, ох как больно! Но я закончу то, о чем неоднократно думал над могилой Маркса. Я должен закончить, особенно после того, что услышал от вас! Знайте, что я не остановлюсь перед расколом партии, перед уходом от вас, перед тем, чтобы бросить вам самое тяжелое и сокрушительное обвинение, не задумаюсь ни на мгновение, чтобы уничтожить вас, которого люблю и обожаю всем сердцем, растоптать и на века опорочить ваше имя! У меня нет ничего, кроме идеи, а ее я буду защищать зубами, когтями, словом, штыками и виселицами! Идите за мной до конца, и имя ваше останется ясным как солнце. Если вы отречетесь от меня – горе вам!

– Угрожаете? – спросил Плеханов.

– Предостерегаю и горячо умоляю! – страстным шепотом произнес Ульянов.

Больше они ни о чем не говорили и возвращались в Лондон угнетенные, задумчивые.

Плеханов вскоре уехал. Расставание было холодным и неловким для обоих. Оба не знали, что сказать друг другу на прощанье.

Скоро Ульянов на целый месяц уехал в Бретань.

Ему хотелось увидеться с матерью, проводившей там лето, а также увидеть открытое море.

Он оставил в редакции несколько статей для «Искры», подписанных новым псевдонимом – Ленин.

Первый раз он сделал это бессознательно, написав первую пришедшую на ум фамилию.

Ленин?

Вдруг он вспомнил некогда любимое, одухотворенное лицо Елены, ее золотые косы, глаза, полные восхищения и чувственного блеска.

– Слышала ли она обо мне? – подумал он вздохнув. – Может быть, она считает меня чудовищем, как та Шумилова? Эх! Наверняка давно уже забыла! Наверняка она обращается в иных сферах, эта… дочка генерала.

И все же он чувствовал вокруг себя какие-то легкие шорохи, какую-то дрожь в воздухе, как будто маленькие мотыльки ласкали его лицо и касались век.

Он даже удивился, что впал в размышления, охваченный воспоминаниями молодости.

В этот момент Надежда Константиновна спросила у него адрес одного из товарищей в Нью-Йорке. Неуместные мысли тут же развеялись, а неожиданно нахлынувшие воспоминания в страхе разбежались.

– Глупости все это! – прошептал он. – «Ленин» по той же причине, то есть без всякой причины, что и другие псевдонимы: Улин, Ильин, Иванов, Тулин; по той причине, по которой в Германии я был доктором Иордановым, в Праге – Модрачком, а здесь – Рихтером. Больше ничего! Все глупости, мелочь, пустое впечатление по сравнению с целью всей жизни!

Он долго, издевательски и тихо смеялся над самим собой, и никто не смел знать о его мыслях.

Тогда он уже перешел невидимый Рубикон.

На том берегу остались его личные чувства и мечты, на этом стоял он, – а вместе с ним все то, что он намерен был реализовать. Здесь он не видел ничего для себя лично. Он чувствовал себя первосвященником идеи, которую считал самой главной.

Поэтому он смеялся оттого, что, оставаясь на противоположном берегу, выглядело таким убогим, мелким, навсегда далеким.

– А теперь? Ах, да! Где же записан адрес этого товарища из Нью-Йорка, откуда два раза в год «Искра» получала по сто долларов?

В Бретани он встретился с матерью.

Они разговаривали недолго. Мария Александровна поняла душу сына. Все вокруг его не касалось. Он целиком находился в будущем, которое стремился построить. В нем не осталось места для нее – матери! Это огорчило ее, потому что бедное, любящее материнское сердце жаждало любви и теплых чувств; хотело увидеть ребенка, сына.

Однако она быстро успокоилась, так как, чувствительная и полная понимания, увидела, что в сердце Владимира нет даже места для него самого. Он стал человеком-машиной, работающим согласно высшему наказу, который указывал далекую или близкую, ему одному известную цель.

Владимир целые дни, вечера и даже ночи проводил возле моря.

Втискиваясь между выщербленными вихрями и волнами скалами, он впадал в раздумье.

Он наблюдал, как набегающие волны прилива ударялись об обрывистые берега, разбивались в пену и брызги, отступали, чтобы с шипением и бешеным плеском вернуться вновь. Ему казалось, что им не хватало силы, чтобы нанести удар этим черным, твердым вековым скалам. Волны набегали, наталкивались на грудь берега и отступали…

Однако наблюдательные глаза Владимира заметили глубокие расщелины в обрывистых берегах, полные мрака углубления в гранитных доспехах скал, и несметные обломки, упавшие на заливаемую водой прибрежную отмель.

Это была работа волн и их добыча…

– Пройдут века, и от этой скалистой крепости ничего не останется! Седое, вспенившееся море начнет пробиваться туда, где скупой крестьянин бросает сейчас зерно во вспаханную землю. О, если бы море знало, чего оно хочет и к чему стремится! Оно удвоило бы усилия, умножило бы ряды могучих волн и получило бы одним махом то, на что в бессмысленной борьбе тратит целые столетия. Я поступаю иначе! Я пронзаю и раздираю грудь старых понятий и мечтаний, отрываю у них скалу за скалой, слой за слоем, зная, что за этой преградой лежит, распростершись, низина. Я хочу ее заполучить, залить волнами моих мыслей и воздвигнуть новую крепость, могущественный замок, который никто, никто не способен будет покорить!

Волны тем временем отступали. Они уже не достигали скалистых выступов и темных бухт; успокоившиеся, обессилевшие, они лизали прибрежные обрывы, разбивались беспомощно об острые края выщербленных рифов и отступали все дальше и дальше, исчезая в морской дали, в сгустившемся тумане, в бешеном танце пенистых волн, над которыми метались и парили чайки, отчаянно крича:

– Безумие! Безумие! Безумие!

Тогда он напрягал зрение и искал раны на скалах, раны, нанесенные прибоем прилива. Не замечал ничего… Ничего!

Гранитный откос стоял невозмутимый, мощный и гордый, выпятив каменную грудь, глумясь над морем и вихрями.

Сюда долетал порыв бриза, шелестел в сухой, жесткой траве и ворчал в расщелинах и глубоких трещинах:

– Не сила, а время! Время! Время!

Ульянов сжимал руки, ему хотелось грозить, ругаться и метать слова ненависти, но он не мог, стоял как очарованный, онемевший.

Над морем загорались и пылали, растянувшись от горизонта до гранитных берегов, лучи чудесного света.

Розовые, зеленые, золотистые – на рассвете, пурпурные и фиолетовые – в часы вечерней зари, они укрывали, ласкали, успокаивали возмущенное, гневное без причины и отдыха море.

Оно умолкало, покорно плескалось, обессиленное, слегка возбужденное, шуршало тихонько, горячо и трогательно шептало, будто доверяло свои тайны немым, ощетинившимся скалами берегам:

– Все пройдет, а правда останется. Правда, живущая дальше, чем страна, где встает и заходит солнце… Дальше! Дальше!

– Где же? – спрашивал Ульянов. – Где? Забрось меня туда, а я добуду ее и отдам несчастному, потом и кровью залитому человечеству! Где?

Подвижной чередой прилетали чайки и стонали:

– Безумие! Безумие! Безумие!

Глава XI

Ульянов метался по комнате и, хотя Крупская сидела за столом, говорил сам с собой. Он не обращал на нее никакого внимания, даже не замечал ее присутствия.

Он выкрикивал, сжимая кулаки:

– Хорошо! Замечательно! Комитет проголосовал против меня?.. Мы должны перенести «Искру» в Женеву? Теперь – конец! Я знаю, что будет… Я не сомневаюсь! Плеханов заберет нашу газету! Необходимо будет порвать с Плехановым и остальными, вступить в борьбу. Как это больно… меня это гнетет!

Внезапно он покачнулся и упал без сознания. Страшные судороги встряхнули напряженное тело; он скрежетал зубами, хрипел, постанывая и выкрикивая бессвязные слова.

Надежда Константиновна с трудом привела его в чувство.

Открыв глаза, он, видимо, сразу все вспомнил.

Глядя в окно, за которым возвышалась грязная кирпичная стена, он выругался и прошептал:

– Пиши!

Крупская сразу же села за стол.

– Напиши Троцкому, чтобы спешил в Женеву. Он спровоцирует разрыв отношений с Плехановым и его группой… Я хочу остаться в стороне. На всякий случай… Приготовь также письма молодым студентам Зиновьеву и Каменеву. Это горячие головы и молодецкие сердца. Пускай приезжают… Плохо, что нет со мной рядом крепкого русского, плохо и обидно, но на войне нельзя рассуждать, кто возьмется за оружие. Лишь бы воевал! Напиши быстрей!

Ульянов приехал в Женеву совершенно разбитый, больной, с температурой. Там уже был Троцкий. Они долго совещались с ним и с прибывшим в Швейцарию Луначарским. Ульянов обрадовался, познакомившись с этим замечательным оратором, обладавшим глубоким, благородным, вызывающим доверие и уважение голосом. Это был настоящий русский, высококультурный и очень эрудированный.

Ульянов не мог нарадоваться.

– Такое приобретение! Такое приобретение! – думал он, потирая руки.

Однако вскоре его радость ослабла.

Узнав Луначарского ближе, он стал хмурить лоб и бормотать себе под нос:

– Ну и что с того, что у меня есть русский?! Он несет на себе клеймо породы – этот ничем не подкрепленный максимализм мысли. Он верит в нашу победу, как в какое-то сверхъестественное чудо, которое внезапно изменит человеческую природу и мышление. Никола Угодник или глупое, рабское, русское «авось» – он находится во власти этих наших «сил». Он пойдет за мной, но начнет плакать и бить себя в грудь, когда увидит, что мы будем устанавливать наш закон кровью, что мы поведем человечество к свободе через рабство!

Вскоре Троцкий начал атаку на Плеханова.

Вся редакция «Искры» собралась в кафе Ландольта. Обсуждался проект третьего съезда российских социалистов. Троцкий защищал программу, разработанную Лениным. Луначарский его поддерживал. Плеханов и Аксельрод разбивали доводы новых членов партии.

Однако прислушивающиеся к дебатам рабочие и студенты поддержали программу Ленина.

Троцкий, обращаясь к Плеханову, воскликнул с издевательской улыбкой:

– Понимаете ли вы, товарищ, почему члены партии поддержали нас? Потому что вы уже не знаете и не чувствуете настроений рабочего класса. Эмиграция уничтожила в вас ощущение российской действительности, ваши слова и мысли хороши не для нас, а для легальных европейских социалистов. Вы уже стали музейными экспонатами!

С этого дня не только в комитете партии, но и в редакции «Искры» отношения с группой Плеханова обострились настолько, что Ульянов, Мартов и Потресов отказались от сотрудничества с ней.

Владимир с Крупской и Мартовым целыми днями и ночами работали, сочиняя письма и инструкции, в которых объясняли ситуацию в партии и требовали денег на новую газету.

Несколько недель спустя появился маленький листок «Вперед».

Когда первый, пробный номер лежал на столе, а Троцкий зачитывал статьи, направленные против Плеханова, обвиняющие старого вождя в трусости и требующие нового съезда партии для обсуждения программной и тактической деятельности, Ульянов, еще слабый и больной, сжимал холодные руки и почти с отчаянием смотрел в лазурное небо, шепча неподвижными губами приходящие невольно слова. Это были слова Христа, вымолвленные в момент смятения духа, тоски и сомнений:

– Господи, отклони от меня эту чашу мучений!

В этот момент, когда должно было разыграться смертельное сражение, Ульянов понимал, что теперь он сам должен повести трудящихся к пылающему вдали костру, над которым развернулось кровавое зарево; он должен был взять в свои руки судьбы миллионов отчаянных нищих, подвигнуть их на борьбу с вражескими полчищами, даже если в их числе были братья и министры, к которым сердца пылали трогательным обожанием.

Небо не ответило на молчаливый призыв Ульянова.

Битва началась.

Посыпались тяжелые обвинения, клевета, пламенные слова возмущения, ненависти; твердые, как камни, уничтожающие и захватывающие мысли.

Маленький, несчастный «Вперед» достиг цели.

Несмотря на интриги и усилия Плеханова, третий съезд Российской социалистической партии состоялся. Он стал первым конгрессом большевиков и зародышем коммунистической партии, к которой примыкало все больше бывших сторонников женевской группы старых «божков» и вождей социализма. Не помогло вмешательство Бебеля, стремившегося склонить Ленина к согласию с меньшевиками Плеханова и предлагавшего примирительный суд.

Ульянову все уже было понятно.

Пути его учителя навсегда разошлись с путями революционного марксизма. Он уже стал для него агентом буржуазии, врагом, который должен быть уничтожен без остатка.

Ульянов впервые открыто провозгласил на весь мир дерзкие лозунги русского коммунизма, призывая трудящихся не останавливаться на создании в России буржуазной республики и не попадать в ловушку загнивающего западного парламентаризма.

– Мы стремимся к созданию в России первой социалистической республики, – говорил он прибывающим к нему товарищам. – Это наш идеал. Я не хочу обманывать вас обещаниями, что мы сразу придем к цели. В слишком тяжелых условиях, существующих в нашей стране и за рубежом, где царит обман, поднимаем мы знамя борьбы. Однако я верю, что мы сможем разжечь революцию, которая сразу же станет перед выбором буржуазного или социалистического переворота. Следующие шаги будут даваться легче! Углубление революции еще больше приблизит нас к достижению идеала. Нам никогда нельзя отступать!

Имя Ульянова-Ленина становилось все более громким, оно привлекало новые массы трудящихся и преданных товарищей, породило отъявленных врагов.

Ему были безразличны дружеские отношения. Заботило его только увеличение числа преданных делу товарищей.

Он не боялся неприятелей и говорил словами поэта:

«Признание для нас не в радостном визжании толпы, а в ненависти и проклятиях поверженных врагов».

Когда после неудачной войны с Японией в России разразилась поддерживаемая социалистами буржуазная революция, Ленин тайно перебрался в Петербург.

Меньшевики, управляемые из Женевы Плехановым, создали Совет рабочих депутатов. В него немедленно вошли также большевики Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бадаев и другие, придав энергичный и по-настоящему революционный импульс первому в истории человечества органу, в котором рабочий класс взял власть в свои руки, объявил войну буржуазии и провозгласил лозунги социальной революции.

Сидя на галерке в зале, где заседал Совет рабочих, никому не известный, скрытый в толпе публики, Ленин прислушивался к речам меньшевиков и подготовленных им партийных товарищей.

Он думал, стиснув зубы:

– Только насилие, произвол, неслыханный террор объединят этих людей и поведут к моей цели. Никакого милосердия и жалости, будь то даже отец или жена! Кто не со мной, тот должен погибнуть!

Он щурил глаза и, глядя на говорящих меньшевиков, рассуждавших о сотрудничестве с правительством, шептал:

– Погибнешь! И ты, и ты… Погибнете все!

Глядя на своих сторонников, он задавал себе мучительный вопрос: достаточно ли они сильны, мужественны и терпеливы, чтобы не позволить разогнать возникающие повсеместно рабочие советы?

Он отправился в Москву, зная, что сначала там разразится вооруженное восстание рабочих, а на улицах вырастут баррикады.

Он советовался и давал указания Шанцеру-Марату, предводителю назревающего восстания.

Волны революции прокатывались от западной границы до Владивостока.

Власти теряли головы и отдавали позиции без сопротивления. Армия, бывшая еще в состоянии войны, переходила на сторону народа.

Никто не знал того, что хитрый Витте дал молчаливое согласие на взрыв возмущения и протеста, чтобы заставить Николая II подписать декрет о новой Конституции, предусматривающей создание Государственной Думы.

Надежный друг Александра III понимал, что парламентаризм ослепит и привлечет все возмущенные слои общества и на долгое время утихомирит их разум.

Ленин тоже понимал это. Он опасался, что Витте сможет перевести революцию в спокойное русло парламентаризма. Поэтому через своих сторонников он придавал Совету рабочих бурный, революционный характер и подогревал стремление к вооруженным восстаниям.

Наконец-то оно разразилось в Москве, но захлебнулось на Пресне собственной кровью.

Тогда враги Витте, чтобы очернить его в глазах монарха, бросили весь свой аппарат на подавление революции. Начали свою работу карательные отряды Ринна, графа Меллера, барона Ренненкампфа, скрипели виселицы, под градом пуль падали сотни приговоренных к смерти революционеров, тюрьмы до самых краев были заполнены политическими противниками царя.

Опасаясь за свою карьеру, Витте разогнал Совет рабочих депутатов, сажая наиболее радикальных ораторов в тюрьму и отдавая их под суд.

Ульянов-Ленин скрылся в Финляндии.

В маленьком финском городке тайно поселился немецкий гражданин, печатник по профессии, Эрвин Вейкофф. Он постоянно курсировал между Куоккалой, Перкиярви, Выборгом и Гельсингфорсом, всюду встречаясь с различными людьми, прибывающими к нему из России.

Однажды ночью в маленький домик, стоящий в окруженном елками дворе, постучали три, а после небольшой паузы – еще два раза.

Это был условный знак.

Маленький плечистый человек с большим лысым черепом открыл двери. На пороге в черном пальто с поднятым воротником стоял молодой рабочий.

– Владимир Ильич, это я – Бадаев! Я привел к вам гостей, – сказал он, протягивая хозяину руку.

– Ах, как я рад, товарищ! – ответил Ленин. – Прошу, входите!

В комнату вошли трое моряков и молодой поп с широко открытыми, мечтательными глазами.

Все присели. Бадаев рассказывал:

– Товарищи Дыбенко, Железняков и Шустов были матросами на корабле, который поднял революционное знамя.

– Приветствую вас, товарищи! – воскликнул Ленин. – Пролетариат никогда не забудет вашего поступка! Потому что он стал началом революции на флоте! Расскажите мне, как все было.

Моряки долго угрюмыми голосами рассказывали. Когда они дошли до момента разоружения их в румынском порту, Дыбенко сказал:

– Мы убежали из Румынии и искали вас по свету, чтобы узнать, что нам делать теперь?

Ленин ответил немедля:

– Езжайте за границу, а оттуда будете руководить отношениями с товарищами, которые служат на военном флоте.

– Мы знаем всех в Севастополе, Одессе, Кронштадте… – вмешался Шустов.

– Я так и думал! – обрадовался Ленин. – Мы будем отправлять на флот наши газеты и брошюры, чтобы товарищи готовились примкнуть к нашим рядам.

– Они примкнут все как один! – закричали матросы. – Только перед этим убьют офицеров, которые над ними издеваются и обижают их.

Ленин поднял голову и долго смотрел на говоривших. Он улыбался почти по-доброму, будто детям, и твердо произнес:

– Мы отдадим офицеров под ваш суд, товарищи!

– Тогда мы посчитаемся с ними по-своему! – буркнули матросы.

– Посчитаетесь! Мы ваш приговор менять не будем, – ответил он мягко и сощурил глаза.

Моряки шепотом посоветовались и, получив от Ленина письмо, вышли.

Бадаев, указывая глазами на попа, сказал:

– Отец Георгий Гапон вел рабочих к Зимнему дворцу, чтобы просить у царя отставки плохих министров и принятия Конституции.

Ленин, сжимая челюсти и щуря глаза, молчал долго, по привычке незаметно рассматривая сидящего перед ним попа.

Наконец он прошептал:

– Когда я услышал о вас впервые, то был убежден, что поп Гапон является агентом охранки, подлым провокатором, ведущим глупую толпу самых невежественных рабочих под залпы царской гвардии!

Гапон вздрогнул и сложил на груди руки, всматриваясь в проницательные зрачки Ленина.

– Теперь, когда смотрю на вас, у меня закрадываются сомнения… Я считаю вас скорее человеком, не понимающим, что творил. Просить царя? Умолять тирана на коленях? О чем? О том, что можно вырвать у него из горла только силой, вырвать вместе с его сердцем и головой?! Сумасшедшие! Безумцы! Рабские души!

Говоря это, Ленин стал бегать по комнате и щелкать пальцами.

Через минуту он остановился перед молчащим попом и, пронзая его острым взглядом, крикнул:

– Что же вы ничего не говорите?! Слушаю вас!

Поп пошевелился и, прижимая к груди бледные ладони, простонал:

– Слепые люди обвиняют меня в предательстве… А я? А я уже пять лет пробуждаю в рабочих кварталах дух, укрепляю веру в пришествие Господне на земле…

Втянув воздух, он продолжил:

– Имел я пророческое видение и услышал повелевающий голос: «Переменилось сердце тиранов, поэтому веди за собой людей, чтобы это сердце вылило поток доброты!»

– А оно вылило струю свинца из карабинов! – взорвался злым смехом Ленин. – Твой Бог не знает царя и посоветовал тебе действовать преступно, ужасно!.. Что ты намерен делать теперь?

– Не знаю! – прошептал страстно Гапон. – Мысль моя мечется по бездорожью…

– Я укажу вам настоящий путь, – сказал, поразмыслив, Ленин. – Езжайте за границу, войдите в семьи эмигрантов, навестите богатые дома и самых нуждающихся, и везде рассказывайте о том, как поступил царь с умолявшей его толпой, с крестами, с иконами. Повторяйте, как слова Библии, одно и то же: «Руками трудящихся мы должны раздавить царя и его защитников!» Понимаете?

– Понимаю… – тихо ответил поп.

– Теперь идите! Я должен поговорить с товарищем наедине, – сказал Ленин, провожая Гапона до порога.

Когда двери за ним закрылись, потом стукнула калитка, Ленин взглянул на Бадаева и спросил:

– Агент?

– Нет! – решительно возразил тот.

– Ваше дело! – пожал плечами Ленин. – Что вы хотите с ним сделать?

– Он предлагает перевозить через границу все, что мы ему поручим: оружие, гранаты, нелегальные издания… На попа никто не обратит внимания.

Ленин с недоумением посмотрел на рабочего и приподнял плечи.

– Кто поручил вам привести ко мне этого человека? – спросил он вдруг.

– Не бойтесь! – ответил Бадаев. – Хороший партийный товарищ, смелый, испытанный! Его зовут Малиновский.

– Малиновский? Малиновский? – повторил Владимир. – Ага, припоминаю. Мне говорил о нем Леон Троцкий. С вами и с другими кандидатами от нашей партии он должен войти в Думу.

– Владимир Ильич! – воскликнул Бадаев. – Увольте меня! Я ведь не могу рассматривать государственный бюджет, вносить поправки в новые законопроекты! Темный я, необразованный! А тут не шутки: парламентская работа!

Ленин взорвался громким смехом и долго смеялся, потирая руки. Наконец, немного успокоившись, сказал, хлопая рабочего по плечу:

– А зачем вам рассматривать бюджеты, законопроекты? Вы должны использовать каждую возможность, чтобы выходить на трибуну и повторять, что рабочий класс не признает никаких буржуазных законопроектов и бюджетов, что он стремится к свержению трухлявых государственных институтов, что он разгонит на все четыре стороны царя, министров, буржуазию, а если будут сопротивляться, отправит их на фонари! Это все, что вы пока должны уметь, милый братец!

Бадаев с удивлением смотрел на говорившего.

– Как же так? – спрашивал он с сомнением. – В этой Думе соберутся министры, генералы, серьезные господа, богачи, а мы такие слова будем говорить? !

– А вы думаете, что богача и министра виселица не выдержит? – спросил Ленин.

– Выдержит… – буркнул рабочий. – Только они таких речей слушать не захотят.

– Это они вашей глупой болтовни о бюджете не захотят слушать, а о фонаре и петле еще как послушают! – рассмеялся Ленин, шутя глядя на Бадаева.

Вдруг он прекратил смеяться и, низко наклонив голову, взглянул исподлобья и сказал:

– Гапон – купленный правительством, предатель…

– Нет! – воскликнул Бадаев. – Он давно известен в рабочих кругах.

– Гапон – продажный предатель! – повторил с нажимом Ленин. – Скажите об этом Троцкому. Пускай намекнет о нем лидерам меньшевиков и социалистов-революционеров. Уж они-то с ним посчитаются! Сегодня же я сменю жилище и потом сообщу о своем месте пребывания. Теперь идите, у меня еще много работы.

После ухода Бадаева Ленин немедленно переехал в другой дом и затаился. В течение нескольких дней никто из партийных товарищей ничего о нем не знал.