Текст книги "Ленин"

Автор книги: Антоний Фердинанд Оссендовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Учительницей школы была уже несколько лет известная Ульянову – член социал-демократической партии Надежда Константиновна Крупская. У нее были очень широкие связи, а сама она, несмотря на молчаливость и стеснительность, была решительной и смелой.

Он встречал ее у социалистов, «Жаворонков либеральной буржуазии», у Калмыковой, у Книпович.

Она вовсе не была красива, скорее даже наоборот, однако оставляла после себя теплые и радостные воспоминания. Причиной тому было ее хорошее настроение, спокойствие, никогда не исчезавший оптимизм и глубокая вера в идеи, которым она служила.

Тихая, скромная, молчаливая учительница умела слушать и понимала каждое движение мыслей и настроения встречавшихся ей людей.

Ульянов знал, что она была одним из немногих его друзей из среды революционной интеллигенции; он даже слышал, что она горячо спорила о нем со Струве и другими петербургскими социалистами.

Он провел в ее школе несколько дней.

Они много разговаривали между собой.

Владимир, который всегда помнил о своей цели и никогда не позволял себе в беседах запальчивости, фразеологии, мечтаний, оставаясь внешне совершенно искренним, с госпожой Крупской забывал о строгой дисциплине и делился самыми потаенными мыслями.

Увидев в ее спокойных, умных глазах по отношению к себе глубокое сочувствие и немое восхищение, он неожиданно задумался.

Ему показалось, что она создана, чтобы быть его женой. Так же как и он, она ничего не желала для себя от жизни. В любой момент она готова была все посвятить делу. Она много читала и владела даром критики и анализа, знала иностранные языки и ничего не боялась.

Она могла стать лучшей помощницей, просто идеальным, самым верным другом.

Он посмотрел на нее внимательно и спросил, щуря глаза:

– А что бы вы сказали, товарищ, если бы узнали, что я совершил нечто такое, что общество называет подлостью или преступлением?

Подняв на него спокойный, веселый взгляд, она ответила сразу же, без аффектации:

– Я бы не сомневалась, что вы сделали это во имя идеи.

Ульянов тихонько рассмеялся и потер руками.

– А если бы я вдруг воскликнул с пафосом, как Чернов [1]1
  Известный русский деятель из партии социалистов-революционеров.


[Закрыть]: «Надежда Константиновна, я буду диктатором всей России?!» – спросил он со смехом.

– Поверила бы, не сомневаясь! – ответила она, глядя на него снисходительно и искренне.

– Гм, гм! – буркнул он. – В таком случае я думаю, что мы поступили бы правильно, Надежда Константиновна, связав нашу жизнь и идя по ней вместе до самого конца… до виселицы, или… до диктатуры!

Она на мгновение опустила глаза и спокойно, совершенно не волнуясь, произнесла:

– Я бы сказала – да, если это вам необходимо, товарищ!

– Необходимо!

Больше они об этом не разговаривали. Собственно говоря, они и не могли бы этого делать, так как ночью примчался в школу посланный Бабушкиным рабочий и сообщил, что возле школы уже крутятся шпики.

Ульянов ускользнул в направлении царской фарфоровой фабрики; несколько дней спустя он переехал в центр города, где, в случае серьезной погони, чувствовал себя наиболее безопасно.

Однако полиция уже взяла его след.

В декабре была проведена облава почти во всем городе. Проведены обыски в квартирах всех подозрительных особ, не исключая даже либералов.

Ульянова поймали и посадили в тюрьму.

Крупская доставляла ему книги и сообщила об аресте сына Марии Александровне. Старушка приехала в Петербург и навещала Владимира. Он успокоил ее, сказав, что ничего серьезного ему не грозит, так как у жандармов были только подозрения и не было никаких доказательств его вины.

Это было правдой. Ульянова даже не отдали под суд и распоряжением полицейских властей сослали на три года в Сибирь.

– Поеду в отпуск на отдых и поохочусь! – сообщил он Крупской из тюрьмы, передавая одолженную книжку с письмом, которое было написано молоком между печатными строками.

Глава IX

Подходил к концу третий год изгнания.

Эти годы прошли в почти совершенном спокойствии. Сибирские власти были значительно либеральнее и не старались особенно угнетать политических ссыльных.

Владимир Ульянов жил в деревне Шушенское, недалеко от города Минусинска, лежащего на живописных берегах Енисея.

Вскоре после освобождения из тюрьмы сюда со своей матерью приехала Надежда Константиновна Крупская.

Спустя несколько недель после ее приезда Крупская с Ульяновым поженились. Оба они не чувствовали ни большого воодушевления, ни радости и счастья, которое для любящих сердец превращает землю в солнечный рай, а шелест леса и порывы ветра – в волшебную, неизвестную, божественную музыку. Они не чувствовали этого и даже об этом не думали.

Просто подали друг другу руки, как двое друзей, связанных узами не менее сильными, чем любовь и взаимная преданность, – верностью единственной идее, которая была дороже собственной жизни. Она была для них пищей, солнцем и воздухом. С момента ее исчезновения наступила бы гибель ее последователей и распространителей.

Ульянов полностью доверял Надежде Крупской, а она – без сомнений и фанатично верила в его силы.

Время сибирского изгнания в красивом, плодородном Минусинском крае они проводили с пользой. Здесь Владимир окончательно выкристаллизовал свои идеи и создал план деятельности на будущую жизнь.

Он прочитал несметное число книг. Их доставляли из Петербурга друзья его и Крупской, а также живший в деревне Кара-туз поляк, горный инженер Евгений Ружицкий, который, несмотря на занимаемую им государственную должность, помогал всем ссыльным.

В ссылке Владимир закончил свой трактат о развитии капитализма. Он начал его в тюрьме, где писал тайно молоком на обратной сторон. Листы были заполнены невинными цитатами из произведений российских и зарубежных авторов. Только такую рукопись можно было вынести за тюремные ворота. Молоко он наливал в маленькие чернильницы, сделанные из размятого пальцами хлеба.

Однажды в мою камеру шесть раз врывались смотрители, и я шесть раз вынужден был глотать чернильницы! – со смехом рассказывал Ульянов жене и в шутку, вздыхая, добавлял:

– Жаль, что меня так быстро выпустили из тюрьмы! Надо было поработать над этой книжкой подольше, здесь не так легко добыть необходимый материал!

В Сибири он разогревал листы над керосиновой лампой, и написанные молоком слова темнели и проступали на белом фоне.

Не отрываясь от работы, Ульянов читал и писал; по распоряжению Струве, чтобы дополнительно заработать, они с Крупской переводили Энгельса и Вебба. Это было необходимо, потому что на его содержание правительство выделило только восемь рублей в месяц, а Мария Александровна и сестра Владимира – Елизарова присылали ежемесячно совершенно незначительные суммы.

Единственным развлечением Ульянова были далекие прогулки и охота. Он азартно стрелял по зайцам и тетеревам, но, так как очень спешил, – добыча не была богатой. Однако он страстно это любил и не пропускал возможности провести время в лесу или в поле.

Во время охотничьих походов он познакомился с вольным сибирским мужиком, верившим в свои силы и почти не признающим представителей чужих для него центральных властей. Владимир, понимающий душу приволжского крестьянина, заметил разницу и сходство между русскими и сибирскими жителями.

Разница заключалась в том, что у сибирского крестьянина отсутствовала жадность к земле. Он мог ее иметь столько, сколько душа пожелает.

Там не было территорий, принадлежащих дворянам или переданных царским декретом за верную государственную службу чиновникам и военным.

Совершенно иначе чувствовал себя русский мужик. Он точно помнил и никогда не забывал о том, что когда-то, то ли при монгольских ханах, то ли при московских царях, вся земля принадлежала властителю, а обрабатывали и использовали ее люди от сохи. Только начиная с Петра Великого, а особенно со времен цариц Екатерины II и Елизаветы, которые одаривали своих любовников земельными состояниями, у крестьян начали отбирать землю.

Сельские жители никогда этого не признали и по-прежнему ждали «белого письма». Этот загадочный, мистический акт, существовавший только в мрачных глубинах крестьянского мозга, должен был вернуть незаконно отобранную землю ее настоящим хозяевам.

Несколько раз в истории России наступали дни, когда крестьяне пытались отобрать ее самовольно, организовывали мужицкие бунты, потрясавшие Россию со времен Екатерины аж до 1861 года, когда был издан манифест Александра II об отмене крепостного права.

Бунты случались и позже, но в результате милитаризации государства и расширения административной сети носили локальный характер и были подавляемы в зародыше.

Сибирский мужик – потомок криминальных преступников, ссылаемых в азиатские провинции империи, или метис с монголами разных племен – мечтал об отделении от России, которую не любил и боялся из-за навязываемой чуждой ему системы, сложной и требующей больших затрат.

Однако сходство обоих типов крестьян было поразительным.

Оба они были в основе своей анархичны и пассивны. Привычные, согласно старым традициям, управляться собственным умом крестьянской коммуны в границах своего округа, они жили поддерживаемые в этом навыке правительством.

Центральные власти были вынуждены делегировать коммунам часть своих компетенций, не имея возможности контролировать каждого отдельно взятого гражданина на такой большой территории.

Оба типа отличались крайней пассивностью. Слабо образованные, они не стремились ни к какому прогрессу, только государственная власть навязывала крестьянам смену уклада жизни и системы хозяйствования.

Ульянов понял все это и хорошо запомнил.

У него не было ни малейшего сомнения, что крестьянство подчиняется правительственным распоряжениям исключительно под силовым давлением, признавая лучшими правителями тех, кто отличался решимостью и способностью проявлять суровую волю.

Думая об этом, он улыбался, потирал руки и шептал:

– О, Карл Маркс, ты был великим знатоком души человеческого скота! Ты как никто почувствовал, что он любит ходить стадом, а стаду нужен пастух с бичом и пес с острыми зубами!

Он возвращался со своих охотничьих походов веселый и возбужденный, говоря жене:

– Дорогая моя! Кроме своей приволжской, я мало знал русскую деревню, а здесь прохожу ничем незаменимый университет.

Он рассказывал о своих наблюдениях и впечатлениях, спрашивая со смехом:

– Скажи мне только одно: кто и каким образом поведет за собой крестьянство? Нормальным образом – никто! Русского мужика надо гнать палкой Петра Великого, пулеметами или штыками современных губернаторов, а что остается нам? Еще более эффективный кнут, который мы должны изобрести! Это однако должен быть такой кнут, чтобы его щелчок потряс небо и землю! Надо над этим серьезно подумать!

Ульянов задумывался над этим, бесцельно блуждая по степи. Откровенничал он только с женой, а когда говорил, понижал голос, сжимал зубы и щурил глаза, как будто видел перед собой врага. Видимо, страшными были эти слова и мысли, потому что лицо Надежды Константиновны было бледным, и она в ужасе прижимала руки к груди. Но не возражала, потому что пылала непоколебимой верой в этого настолько откровенного, но твердого, как камень, человека.

Других ссыльных, разбросанных по соседству, они навещали изредка, но им Владимир никогда не рассказывал о своих наиболее потаенных мыслях. Он знал, что его намерение было бы для них неприемлемым. Они недалеко ушли от лояльного социализма немецких товарищей, и никто из них не мог бы сравниться смелостью с Плехановым, хотя в собственном кумире, после личного знакомства, Ульянов уже не был уверен.

Владимир не любил, когда их часто навещали товарищи по ссылке. Из-за этого усиливалось внимание, более частыми были обыски, расспросы, шпионаж, что нарушало покой, необходимый для нормальной работы и глубокого раздумья. Кроме того, слишком близкие отношения приводили к конфликтам и недоразумениям на фоне личной жизни: сплетни, мелкие ссоры и даже суды чести, достаточно частые в кругах нервных людей, уставших от долгой ссылки.

Для серьезных, почти аскетических размышлений Ульянову нужны были тишина и одиночество.

В такие минуты с ружьем на плечах он отправлялся в степь. Садился в тени берез и наслаждался картиной безбрежных лугов и пастбищ, покрытых густой травой, восхитительных, ярких и дурманящих запахами цветов: ночных фиалок, белых, желтых и красных лилий, глотов и множества других с неизвестными ему названиями. Стада скота, овец и табуны лошадей паслись без присмотра. На юге едва заметной, синей полоской маячили далекие горы – подножья Саян.

Редкие, богатые деревни широко раскинулись среди полей пшеницы и березовых рощ. В глубоких оврагах и долинах извивались, устремившись в русло Енисея, ручейки и реки.

Прячась в траве, перемещались стайки степных тетеревов, перепелок и жаворонков. Высоко, будто черное пятно на голубом куполе ясного неба, завис, выискивая добычу и хищно постанывая, будто жаловался, что ему не даны силы все убить и разодрать, беркут.

Тут и там над травой и кустами вздымались столбы и плиты из красного песчаника. Это были дольмены, древние могилы несметных племен, на протяжении веков пересекавших эти плодородные равнины в поисках неведомой цели.

Ульянов знал, что здесь лежал путь на запад великих вождей монголов, оставлявших за собой трупы своих и чужих воинов, усопших на века под красными монолитами.

– Далеким был путь и туманна цель внуков Чингисхана, – думал Владимир, – а все-таки дошли они до польской и венгерской равнин и, если бы не споры и зависть, кто знает: может, увидели бы их стены Рима и Парижа? Они и так зашли далеко, на Шленск, под Будапешт и Вену! Этим же путем захватчиков идут и мои мысли, путем, который уже протоптан могучими несметными ордами…

По правой стороне Енисея растянулись большие деревни богатых казаков, когда-то поселенных здесь царями для охраны южных границ Сибири. Казаки остались здесь навсегда, хотя никто уже и не думал о нападении на могущественную империю, которая, словно огромный паук, расположилась в широкой сети, брошенной на пятую часть планеты.

Среди них, в местах менее плодородных, правительство поселило безземельных крестьян, бездомных нищих, лишенных в России собственного угла. И тут в этом прекрасном крае они – темные, ленивые, завистливые и злые – вели нищую жизнь. Крали у казаков лошадей и скот, косили их луга, вырубали лес, вынимали из сетей рыбу, поджигали дома, а богатых соседей убивали в драках.

За рекой, подальше от прибрежных скал, кочевали татары, охраняя табуны лошадей и стада овец. Отгоняли стаи волков и банды злых людей, безнаказанно совершавших нападения на строгих последователей воинственного пророка из Мекки.

Никогда не прекращающаяся вражда царила между обоими берегами Енисея, зажатого между красными обрывами Кизил-Кая, текущего с ворчанием и плеском, с водоворотами, пенящегося между подводными камнями, стремящегося к океану, где царил белый дух, бушующий в искрящихся ледяных дворцах и говорящий грозным рыком северных вихрей, морозным дыханием смерти.

Здесь рождались и формировались мысли Ульянова, смелые до дерзости, почти до сумасшествия; здесь они дозревали и превращались в горячие и суровые клятвы, как аскетические порывы фанатичного пророка, как угрюмые молитвы сектантов, скрывавшихся в лесных часовнях и берлогах отшельников, смотревших в загробный мир.

Тем временем он, преследуемый ссыльный, думал спокойно, холодно, без воодушевления и мечтаний о простых вещах, выросших из земли и слез ее, родящихся и оплодотворяемых в момент рождения глухой, немой и слепой ненавистью; он перебрасывал над пропастями мосты; минировал грозные крепости, обманывал и сбивал с толку тысячи врагов.

Здесь, слушая плеск быстрого течения Енисея, чувствуя каждое дрожание могучих сил первобытной природы, шепот теней, выступающих из-под красных камней старых могильников, он понял, что среди борцов за судьбы угнетенных, призванных построить новую жизнь, он был единственным, который имел силу, волю и способности вождя.

Так неужели он должен погибнуть за решеткой, на виселице, от пули или в новой далекой ссылке? Это было бы бессмысленным разбрасыванием сил, необходимых для достижения великой цели!

Он пришел к убеждению, что не может остаться в России – рабской, темной, царской, неподвижной, как гниющий, заросший илом, водорослями и камышом пруд.

Ему была необходима свобода, свежий воздух, возможность передвижения, глубокое дыхание и ничем не ограниченные действия.

Он знал, что после его ссылки в Сибирь и арестов воспитываемых им учеников – партия стремительно катилась к упадку. В ней ничего не происходило; с великим трудом поддерживались связи с остальными членами. Мелкая, кропотливая работа над воспитанием сознания приносила убогие плоды. Он чувствовал, что призван заниматься великим делом.

– Я крушу скалы при помощи домашнего молотка, – думал он с огорчением, – в то время, когда мне нужен тяжелый, мощный и сокрушающий молот. Им могла бы стать большая российская ежедневная газета, издаваемая за границей и регулярно распространяемая через невидимые каналы по всей России. Она станет разрушающим и созидающим молотом, а я чувствую в себе силы взять его и нанести безошибочные удары!

С этого момента ссылка тяготила его.

Он перестал есть, спать, ходил молчаливый и беспокойный, отравляемый нетерпением взяться за работу и выполнить намеченный план.

С этим тайным намерением по окончании вынужденной ссылки в Сибири он вернулся в Петербург, оставив жену в Уфе.

Осмотревшись в столице, он тщательно изучил состояние партии и настроения в революционных кругах, советовался с выдающимися вождями социалистического движения и, поняв все, написал жене короткое письмо:

«Все, о чем я думал, глядя на минусинские степи и могучее течение Енисея, свершилось или вскоре свершится. Я уезжаю за границу. Жди письма, после которого приезжай немедленно».

Ульянов уже видел перед собой молот своей мечты, который был похож на молот Тора, кующий острые копья, щиты, доспехи и мечи, разбивающий им горы и головы врагов, бросаемых в мрачную Вальхаллу, из которой нет возвращения на веки веков.

Этот молот крушил и разваливал возвышающиеся скалы противоречий, однако строить, будучи орудием уничтожения, не мог.

«Сначала надо разрушить, уничтожить, стереть с лица земли старое, а затем создавать новое!» – думал Ульянов, стиснув зубы и щуря раскосые глаза.

Глава X

В маленькой пивной, которых в предместьях Мюнхена были сотни, за столиком у окна, с серьезным, сосредоточенным лицом сидела скромно одетая женщина.

Перед ней стоял бокал пива. Однако был он нетронутым. Она нетерпеливо посматривала на часы. Видимо, кого-то ждала.

Часы над стойкой пробили одиннадцать.

В этот момент двери открылись и в полутемное заведение вошел маленький, плечистый мужчина в сером пальто и помятой, мягкой шляпе. Он внимательно осмотрелся. В это время в пивной, где обычно собирались рабочие, никого не было.

Вошедший гость направил раскосые глаза в сторону одинокой женской фигуры в черном плаще и подошел к столику.

– Бахарев? – буркнул он.

Она согласно кивнула головой.

Мужчина сел и вопросительно осматривал незнакомку.

К столику приблизился хозяин пивной.

– Светлое? Темное? – задал обычный вопрос.

– Чашку кофе, пожалуйста, – ответил гость.

Немец, попыхивая трубкой, пошел на кухню.

– Доктор Иорданов? – спросила женщина.

– Иорданов…

– Вы издаете эту призывающую к борьбе за справедливость газету «Искра»?

Он на мгновение задумался, но потом склонил голову и прошептал:

– Предположим, что да, а в чем дело?

Ответ последовал немедленно:

– Я хочу дать значительную сумму на издательство. Мне известно, что редакция постоянно сталкивается с финансовыми проблемами, которые, в общем, обычны для нелегальных, издаваемых за границей газет, поэтому…

Она замолчала, увидев приближающегося официанта, несущего большую чашку кофе.

Когда он ушел, продолжила:

– Сейчас все объясню! Я сестра Бахарева, повешенного за организацию покушения на Николая II… Я хочу мстить… Но не царю, потому что это ничего не даст… все зло не только в царе. Не этот, так другой будет… Виноват весь строй…

Человек с раскосыми глазами легко улыбнулся и слушал:

– В «Искре» вы ведете борьбу с социалистами-революционерами, называя их трусами, романтиками, мелкими буржуа. Так оно и есть! Я их хорошо знаю! «Искра» разрушает теорию легальных социалистов, неумолимо стремящихся к оппортунизму и подчинению идеалам буржуазии. Тем временем ваша газета сто раз права, доказывая, что мы не можем терять ни мгновения в создании настоящей социалистической и революционной партии, которая даже в самый трудный период должна начать борьбу против царизма, буржуазии и помощников ее из числа социалистов-революционеров, демократов и либералов!

– Гм, гм, – буркнул доктор Иорданов. – Вы действительно внимательно читаете статьи «Искры», но я не понимаю, какое имеет это отношение к намерению отомстить за смерть террориста Бахарева?

– Я хочу разбить, уничтожить социалистов-революционеров, отправляющих на смерть горячие головы, в то время как сами прячутся и продолжают обманывать людей! – взорвалась женщина.

– Да-а? – протянул он, внимательно присматриваясь к незнакомке и следя за выражением ее лица. – Гм… предложение требует обсуждения… мы должны посоветоваться в нашей группе…

– Мартов, Потресов, Засулич, думаю, не будут против… – начала она.

– Вы, как я вижу, хорошо знакомы с составом руководителей «Искры», – заметил он с иронией.

– О да! – живо отреагировала она. – Я давно ношусь с намерением сотрудничать с вами…

– На каких условиях? – прервал он вопросом.

– Пока я располагаю суммой 3000 марок… но требую взять меня постоянной сотрудницей… У меня хороший стиль, я образованна… окончила высшие курсы профессора Петра Лесгафта в Петербурге.

– Как ваша фамилия? – спросил он спокойно, бросая на нее добрый взгляд.

– Рощина; Вера Ивановна Рощина… мой муж работает на Кубани ветеринаром…

Человек с раскосыми глазами задумался. Выражение его лица было радостным и добрым. Однако из-под опущенных век взгляд его незаметно скользил по лицу сидящей перед ним женщины. От его внимания не ускользнул блеск триумфа в ее бледных глазах и нервные движения пальцев.

Он поднял голову и тихо сказал:

– Я должен посоветоваться с коллегами, Вера Ивановна! Ответ будет завтра. Встретимся здесь в это же время за этим же столиком…

Он кивнул официанту, заплатил и, с искренней улыбкой на лице, пожав руку новой знакомой, вышел.

После долгого блуждания по городу он, наконец, осмотрелся вокруг, быстро направился в район Швабинг и исчез во дворе старого, достаточно грязного дома.

Ворвавшись в маленькую квартиру, он крикнул прибиравшейся в кухне женщине:

– Дорогая! Брось ко всем чертям эти глупости и беги сейчас же к Паврусу, Боброву и Розе Люксембург. Она должна быть у Павруса. Пускай придут сюда немедленно. После зайди к нашему наборщику Блюменфельду и позови его сюда. Только поспеши, поспеши! Periculum in mora!

Он говорил весело, ходил по комнате, потирал руки и напевал что-то низким голосом. У него было прекрасное настроение.

Час спустя, все еще кружа по комнате, он рассказывал собравшимся товарищам о встрече в пивной и закончил словами:

– Хитрые эти жандармы – почтенные Лопухин, Семякин, фон Коттен, Климович, Хартинг, но и Владимир Ульянов, хотя известен здесь как скромный болгарский врач Иорданов, не лыком шит! Ха-ха-ха! Они хотят внедриться в нашу организацию, откупившись 3000 марок. Отлично! Я возьму деньги, ведь тогда мы немного раздуем нашу «Искру». Нелегко поддерживать ее теми грошами, которые собирают нищие товарищи и пересылают нам с Бабушкиным, Лепешинским, Скубиком и Голдманом… 3000 марок – это огромная сумма! Я возьму ее, а жандармов обведу вокруг пальца! Ого, обведу!

Он громко смеялся и потирал руки.

Но товарищи запротестовали. Только Надежда Константиновна, смотревшая на мужа, словно на радугу, как обычно, молчала.

Атаку начал Паврус. Чрезвычайно болтливый, загоравшийся, как куча сухой соломы, он топал ногами, махал руками и почти терял сознание:

– Брать деньги у жандармов и шпионов? ! Это же преступление, предательство! Плеханов, группа «Свободы труда», наша и другие союзнические партии никогда нам этого не простят. Следует помнить, что…

Он говорил целый час и мог бы еще, но вдруг к нему подскочил Ульянов и, щуря глаза, холодным, страшно спокойным голосом заявил:

– Хватит! Я возьму деньги у жандармов! Мне плевать на то, что будут гавкать глупцы и что подумают «союзнические» партии! Существует прежде всего цель, а каким путем ее достичь, мне безразлично!

Бобров нервным движением поднял плечи и скривился.

Ульянов заметил это и, внимательно глядя на него, повторил:

– Я возьму эти деньги!.. Вас волнует буржуазная «порядочность»? Почему же вы тогда аплодировали мне, когда я организовал нападение на почту в Туле и добыл несколько тысяч рублей? Ведь тогда пропали не только деньги буржуев, но и бедных крестьян, нищих рабочих, а вы кричали: «Браво, браво!» Отбросьте предрассудки, товарищи! Не бойтесь! Всю ответственность я беру на себя. Ха! Ха! Всю! Всю! Как сказано в литургии: «И теперь, и всегда, и на веки веков!»

Спор прекратился. Ульянов улыбнулся и сказал:

– Товарищ Блюменфельд, вы знаете всех русских в Лейпциге, Дрездене и Мюнхене…

– И в Берлине! – добавил гордо наборщик.

– И в Берлине! – воскликнул Ульянов со смехом. – Завтра перед 11-ю часами загляните в пивную и скажите, кого это нам подослали жандармы? Она сказала мне, что ее зовут Рощина… Я буду ждать на углу и только тогда пойду за деньгами.

Товарищи еще долго разговаривали между собой. Владимир Ульянов с такой обезоруживающей простотой и убедительной силой успокаивал их партийную совесть, что вскоре они смеялись, представляя себе глупые выражения лиц агентов царской охранки, попавшихся на такую примитивную провокацию.

После их ухода Ульянов, хитро улыбаясь, надиктовал Крупской несколько писем близким друзьям, описывая всю ситуацию, свой план и решение не обращаться к зараженным буржуазными предрассудками Мартову, Аксельроду и Потресову, которые встали бы у него на пути. Подписывая эти письма, он дописал собственноручно :

«Я вижу, что должен буду изменить мышление этих людей, называющих себя социалистами. Или даже порвать с ними. Нам не по пути с нравственностью и легальными средствами борьбы. Мы несем с собой революцию во всей жизни и во всех человеческих понятиях. Хорошо запомните эти слова!»

Закончив, он потер руки и ходил по комнате, громко смеясь и весело мурлыча:

– Гм… гм… гм…

Назавтра к стоящему недалеко от пивной Ульянову подошел Блюменфельд. Шепелявя и непрестанно плюясь, он прошептал:

– Я знаю эту бабу… Это Шумилова, родственница агентши охранки Зинаиды Генгросс-Жученко, той, которая «завалила» террористов Бахарева, Ивана Распутина, Акимову и Савина, а теперь скрывается от мести социалистов-революционеров в Лейпциге и Гайдельберге. Это шпики, Владимир Ильич, настоящие шпики из шайки прохвоста Хартинга!.. Я слышал, что Жученко использует служебный псевдоним «Михеев».

– Спасибо вам, товарищ! – сказал Ульянов и пошел в пивную.

Он сел за столик, занятый Шумиловой, и, улыбаясь ей, доброжелательно сказал:

– Наша группа считает, что борьба с мелкобуржуазной партией социалистов-революционеров соответствует ее намерениям. Мы согласны на ваше предложение.

– Очень хорошо! – ответила она внешне спокойно. Вот деньги – 3000 марок. Когда я могу прийти в редакцию, чтобы начать работу? У меня есть готовая статья об агитации наших общих врагов против «Искры»…

– Сейчас… сейчас… – прошептал Ульянов, старательно пересчитывая и внимательно осматривая банкноты.

Закончив, он спрятал пачку в карман тужурки, застегнул пальто и поднял на сидящую перед ним женщину насмешливый взгляд. Нагнулся над столом и твердо, тихим шипящим голосом, сказал:

– Уважаемая госпожа Шумилова! Прошу выразить нашу признательность еще более уважаемой Зинаиде Теодоровне Жученко, почтенному господину советнику Хартингу и остальным «охранникам» – за такой щедрый дар! Мы потратим его с пользой, прошу мне верить! Что касается сотрудничества с нами, то можете не торопиться, разве что хотели бы повстречать у нас самых энергичных боевиков партии социалистов-революционеров, с некоторых пор жаждущих познакомиться с Зинаидой Теодоровной? Деньги вернем вскоре с процентами, уважаемая госпожа!

Он встал и, громко смеясь, направился к выходу.

– Чудовище! – прошипела Шумилова, сжимая кулаки.

Он оглянулся и сощурил глаза.

– С этого дня «Искра» набрала новую скорость. Ее атаки на мечтательность мелких буржуев – социалистов-революционеров, на оппортунизм социал-демократов, на Струве и Туган-Барановского с их «легализированным марксизмом» становились более острыми и беспощадными, отрывая от этих партий все большие группы рабочих.

Ульянов только к этому и стремился. Его газета давала горемыкам теоретического социализма готовую программу и план работы, навязывала им революционную волю действия; выводила за границы общественных ограничений; призывала к строительству собственными силами крепости настоящего социализма, объявляющего войну устаревшим богам: государству, обществу, церкви, семье и мещанской нравственности.

Умерли все идеи, законы, симпатии, кроме одной – революции для создания небуржуазной республики, но для возведения на обломках бывшего мира – государства труда. Это единственная цель, к которой мы должны стремиться, ни на что и ни на кого не оглядываясь, ценой преступлений, крови, трупов, закона! «Наша победа должна быть абсолютной, и действия наши будут беспощадными!» – говорил Ульянов рабочим, прибывавшим для согласования программы второго съезда социал-демократической партии.

Тогда молодая партия русских социалистов была еще объединенной, и никакие раскольнические течения ее не беспокоили. Во главе партии стояли «божки» русского социализма: Плеханов, Дейч, Аксельрод, Мартов, Засулич, Потресов. Смелые статьи «Искры» вызывали в них ужас. Начали долетать первые холодные веяния, буревестники приближающейся вражды.

Однако буря не разыгралась по вине внешних причин.

«Искра» больше не могла печататься в Германии. Хозяева типографии под нажимом полиции, действующей под воздействием тайной царской агентуры, не хотели печатать газету на своем предприятии.

Плеханов настаивал на перенесении «Искры» в Женеву. Он намеревался взять газету под личный контроль и влияние, однако Ульянов решил перебраться в Лондон, чтобы стать еще более независимым от старого учителя и слепо преданных ему социалистов.

Дни и ночи без сна проводил он в глубоком раздумье. Он должен был совершить намеченное, но не имел денег. Переезд в Англию и издание там газеты требовали значительного капитала.