Текст книги "Ленин"

Автор книги: Антоний Фердинанд Оссендовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Малиновский? – перебил его Ленин.

– Да! – подтвердил незнакомец.

– Думаю, что мы должны переговорить с вами наедине… – шепнул Ленин.

– Действительно… Я хотел… – начал Малиновский.

– Не здесь! – покачал головой Ленин. – Придите ко мне сегодня же вечером. Мы будем одни… С глазу на глаз беседовать лучше. Правда?

– Конечно, лучше! – согласился тот. – Я приду к вам Владимир Ильич.

Около полуночи он появился в комнате Ленина и неспокойным взглядом шарил по всем углам.

– Вижу, что вы хотите мне сказать что-то важное! – усмехнулся Ленин. – Говорите смело, нас никто не подслушает.

Они сели и наклонили друг к другу головы, как два заговорщика.

– Произошла неприятная вещь… – неуверенным, дрожащим голосом начал Малиновский. – Товарищи утверждают, что у них есть доказательства… доказательства…

– Что вы работаете на два фронта: на революцию и полицию! – закончил вместо него Ленин.

– Так вы уже знаете? – спросил гость, глядя с недоумением и тревогой в пронзающие зрачки Владимира.

Тот молча кивнул головой и ждал, не спуская взгляда с беспокойных, бегающих глаз пришедшего.

– Это клевета! Обидно мне, Владимир Ильич! – воскликнул он, ударяя себя в грудь. – Вы же знаете, что я был меньшевиком, но постепенно, после долгих наблюдений и раздумий, перешел к большевикам и выполню в точности ваши указания, товарищ!

– Хватит! – прошипел Ленин. – Больше ни слова! Мне все известно, «товарищ Роман». Все! Начиная с вашей первой, обычной кражи и последней – со взломом, за что вас приговорили к тюрьме, – до тайных бесед с шефом жандармов Куриловым и с Белецким из департамента полиции!

Малиновский вскочил и полез в карман.

Ленин издевательски засмеялся.

– Оставьте в покое револьвер! Вам ничего не грозит со стороны нашей партии… пока… – прошептал он. – Вы нужны нам, потому что только вы… с позволения департамента полиции можете безнаказанно выступить с тем, что мы вам продиктуем. Партии безразлично, кто провозглашает наши мысли: честный социалист или подлый провокатор. Нам необходимо только, чтобы Россия слышала, о чем мы думаем и к чему стремимся.

«Товарищ Роман» молчал, с недоумением и недоверием глядя на Ленина, который любезно улыбался ему и продолжал:

– Мы будем защищать вас от всех обвинений на протяжении всего периода вашего с нами сотрудничества. Если же вы станете уклоняться…

Владимир встал и подошел к Малиновскому. Коснулся его кармана и произнес:

– Вас, товарищ, не спасет ни револьвер, ни даже весь жандармский корпус. Погибнете в тот же день, в который Центральный комитет партии вынесет вам смертный приговор. А пока будьте спокойны! Абсолютно спокойны!

Они расстались, сильно пожимая друг другу руки и доброжелательно разговаривая.

Едва за провокатором закрылась дверь, из шкафа выскользнул Зиновьев, а из-под кровати выполз старый партийный рабочий Mуралов.

Они тихонько смеялись и говорили Ленину:

– Ну и забили вы ему, Ильич, гвоздь в голову! Ха-ха-ха!

Владимир сжал губы и прошептал:

– Это вредитель и последний мерзавец, но для партии он более полезен, чем опасен. Мы должны защищать его всеми средствами. А в свое время он споет все, о чем нам надо будет знать, а затем наступит… ликвидация…

– Смерть? – спросил Зиновьев.

– Такие не должны жить долго, – с мягкой улыбкой ответил Ленин. – Только хорошенько запомните сегодняшний день, быть может, вам придется подтвердить содержание моего разговора с провокатором и с вами.

Они молча кивнули.

– Я хочу ввести Малиновского в Центральный комитет партии; обеспечьте его единогласное принятие на завтрашнем конгрессе! – добавил Владимир.

Кивками они опять подтвердили приказ вождя.

У них не было никаких колебаний и тени сомнения.

Ведь они шли к цели партии.

За нее они готовы были отдать жизнь… свою, чужие, даже если пришлось бы уничтожить полчеловечества.

Для них – светлый идеал, для врагов – страшное преступление.

Глава XIII

Приближается буря!

Едва прозвучали эти слова, буря разыгралась. Буря в горах – бешеная, огненная, шумная, стоголосая буря.

Родилась она из черной тучи.

Из той, что с рассвета собиралась на востоке.

В начале дня она была подобна испарениям над болотом. В полдень превратилась в жуткую свалку желтоватых облаков, собиравшихся на бледном небе. Перед заходом солнца она превратилась в черное полотнище с пятнами белых, быстро бегущих облаков.

Во время пурпурных сумерек она уже повисла, как черная траурная ткань, придавив собой всю восточную часть неба.

Еще ждала неподвижно, как беременное чудовище, онемевшее от страха перед родами.

Наконец, взвыла от боли родовых схваток.

Издала могучий вздох.

Дыханием своим наклонила ветви деревьев и сморщила серебряные ленты ручьев. Сомкнула раскинутые в бессилье щупальца, напрягла грудь и заревела голосом муки безмерной.

Голос отчаянного ужаса разошелся по горным ущельям Татр, несся буйным потоком, хлестал и трепал скальное русло.

С грохотом катились камни, спускались лавины песка, с плеском выбрасывались на крутые берега поднявшиеся горные потоки и испуганная река, бывшая как кровь в последних лучах солнца.

Разорванное чрево тучи роняло огненные плоды – змеевидные зигзаги молний.

Только что родившиеся, взбешенные, они вонзали свои жала в верхушки гор, падали в долины, били в толстые стволы деревьев, ломали ветви, изрыгали пламя на стрехи горных стоянок.

Горы вторили их рычанию грохотом катящихся камней, треском раскалывавшихся елей и могучим эхом.

Оно разошлось, разбушевалось. Перепрыгивало через долины и бежало в испуге по верхушкам, как сорвавшаяся от страха коза. Оно скатывалось на дно глубоких долин, неслось вслепую, врезалось в свисающие края скал, останавливало на ходу вспенившиеся потоки и пропадало далеко, где-то на опустевших пастбищах.

Туча снова вздохнула и дышала тяжело, от большой боли, в мучительном отчаянии.

Все звуки утонули в шуме, свисте, вое, стонах порывов ветра. Молнии падали, как проворные змеи, без звука, онемело пугливое эхо.

Только грудь, разрываемая воющим стоном, дышала тяжело.

Покатом положило это могучее дыхание черный пласт леса, подтолкнуло в пропасть песчаную лавину, сбросило вниз веками лежавшие, поросшие мхом и горной сосной груды скал, но не облегчило беременное чрево.

Оно выплеснуло из неведомых глубин струи воды; растворилось в слезах, заполнило выше берегов русла ручьев, смыло и понесло среди водоворотов и пены сорванный дерн, кустарники, куски лужаек, остатки оград и беспомощное, в диком ужасе стадо овец.

Задрожала, разбрызгалась, растворилась в слезном рыдании беременная туча и бросила на измученную землю последние струи дождя.

На западе тоненькой красной полоской обозначилась непогасшая вечерняя заря. На сбрасывающем темные объятия небе загорались звезды…

Двое людей, спрятавшихся под нависающей скалой, вышли на тропинку и охватили взглядом далекие, тонущие в мягком сумраке долины и горы.

– Я все понял! – воскликнул один. Он поднял к небу могучее воодушевленное лицо и всей грудью втянул пахнущий горный воздух. – Я все понял! Ты намерен обратить в прах несправедливость поколений, а на обломках и пожарищах построить храм свободного человечества. Я как наяву вижу отчизну мою, руководимую ничем не ограниченным духом. В смятении душевном я предчувствовал это знойное время, говоря братьям:

 
Горящими искрами полон,
Тлел в моем сердце жар,
Стоило лишь подуть,
И мир охватил пожар…
Пылает мир… пусть погибнет
В буйстве ужасном искр,
Лишь души наши тоскливые
Хотелось бы, чтоб спаслись…
 

Он поднял руки, вдохновенно охватывая всю землю, и воскликнул:

– Ленин! Ленин! Ты великий пророк, учитель, мессия угнетенных народов!

Тот, кому горячий поэт адресовал слова восхищения, кивнул лысым, круглым черепом, прищурил глаза и хрипло сказал:

– Это правда! Мое пришествие предсказал 140 лет назад другой бунтарь, сражавшийся за счастье угнетенных… Пугачев! С плахи бросил он палачам пророческие слова: «Я не орел, а только птенец орлиный; орел еще парит под облаками, но спустится, спустится!» Вот я и спустился!

Исказилось лицо с выступающими скулами, раскосыми глазами и синими вздутыми губами.

Смеялся он тихо… долго… без звука и без выражения.

Поэт задрожал всем телом, всматриваясь в это явление, проступающее из темноты бледное пятно, словно призрак ужасного, выглядывавшего из мглы небытия обличья.

Раскосые глаза, выступающие скулы, толстые губы, окаймленные редкими усами, желтоватая кожа обнаженного черепа – все расплывалось в мутном круге, убегавшем в безмерную даль, необъятную взором.

Какие-то наездники на маленьких верховых скачут, а земля стонет и пульсирует под тысячами подвижных, жестких копыт. Люди в остроконечных шапках, в бараньих кожухах свистят и воют ужасно. Свистят выстрелы. Блестят поднятые в замахе острия мечей. Рябят высунутые вперед острия копий. Летят как вихрь, а вокруг зарево и буйство пламени над городами и ржаными полями. Возле костров взрывы скрежещущего смеха, пронизываемые стонами, плачем ужаса и отчаяния. В проблесках и дрожании багровых языков пламени мечутся нагие невольницы. Их белые тела и расплетенные волосы клубятся везде, словно пена гребней волн. Вооруженные люди с раскосыми глазами хватают их с глухим, придушенным похотью смехом и падают на смятую траву.

Среди мерцаний костров они прижимают белые нагие тела, быстро и хищно овладевают ими и здесь же в облаках дыма, в шуме смеха и выкриков перед обличьем смерти безумствуют в страстных утехах. К стоящим в стороне грозным вождям волокут побежденных русских князей и толпы пленников. Смеются обрадованные победой вожди и собственноручно подрезают глотки, вскрывают груди и вынимают сердца врагов. Кровь, причитания, хрипение агонии, крик боли гибнущих, рыдания нагих и охваченных безумием женщин, бросаемых под ноги победителям. Пресыщенные утехами и кровью монгольские вожди покорным князьям, что стоят на коленях вдоль края дороги, дарят своих сестер и дочерей, а русские бояре в страхе за жизнь ведут в палатки захватчиков своих женщин. Из мрака выступают татарские лица потомков победителей и побежденных, угрюмая, хищная голова Ивана Грозного и еще более жуткие призраки жестокости русских царей и их не знающего милосердия могущества, топчущего народы и людей… Вокруг трофеи и трупы убитых; пожарища и руины; виселицы и тюремные темницы; рыдания, стоны, проклятия, ненависть, бунт – и вновь виселицы, кандалы, бесчисленные могилы, окружающие, словно мрачные вехи, исчезающий на востоке, разбитый, залитый кровью и угрюмый, как старое кладбище, путь.

Ленин продолжал смеяться. Тихо… долго… без звука и без выражения…

Поэт протер глаза и очнулся.

Он заглянул глубоко в мрачные раскосые глаза, в широкое лицо с толстыми губами; заметил кости, выступающие на щеках под желтой кожей, редкую растительность над губами и на бороде; взгляд остановился на крепком, круглом, лысом, светящемся в темноте черепе – и весь содрогнулся.

– Вот я и спустился… – шепнули вздутые, синие губы Ленина.

Поэт молчал.

Он посмотрел на восток. Там повисла бездонная, не просматриваемая глазом темнота.

Повернулся на запад. За черным занавесом гасли остатки зари.

Подобно внезапно начинающейся буре пришел безмерный ужас. Поэт поднял руку и произнес вырывающимся из души голосом:

– А если землю во мраке утопишь – погибнешь, и проклинать будут тебя внуки внуков наших…

Ленин смеялся, а с толстых губ его сочилось острое, пронзительное шипение.

Он весь трясся и щурил раскосые глаза…

Где-то далеко-далеко, уже за горами, пробежал глухой рокот прокатывающейся над миром бури.

Слабый рокот… Ему даже не ответило эхо.

Оно не слышало отголосков улетающей бури, а может, не поняло далекой опасности?..

Глава XIV

Ленин, расставшись с поэтом в горном санатории в Закопане, возвращался один в свою хату в деревне Поронин.

Он переехал сюда вместе с Крупской и Зиновьевым из Кракова, чтобы быть поближе к российской границе. Он ежедневно ходил пешком из деревни Поронин на почту или в Закопане, где у него было несколько друзей – поляков и русских, издавна живущих в этом подгорном городке.

Сюда разными путями, а чаще всего контрабандными тропами – через «зеленую границу», прибывали российские революционеры из партии большевиков, чтобы посоветоваться со своим вождем. Возвращались они с зашитыми в одежде, шапках и сапогах написанными им статьями, брошюрами и листовками, расходящимися по России в тысячах копий.

Теперь, после прогулки в горы, всей грудью вдыхая живительный воздух, свежий и чистый после бури, еще огрызавшейся издалека глухим рокотом, он возвращался домой.

Перед ним было несколько километров пути.

Он подумал, что можно заглянуть к знакомому русскому Вигилову и попросить у него велосипед, но не сделал этого. Постукивая горным посохом, пошел в Поронин.

Припомнил вдохновенные слова польского поэта, благословившего его на великое свершение – показать человечеству путь небывалого в истории прогресса духа.

Хитро улыбнувшись, он пробормотал:

– Обещание освободить угнетаемые народы потрясет весь мир!

Он снова рассмеялся, уже громче.

Однако мысль устремилась дальше. Она, казалось, проводила ревизию сил, контролировала завоеванные позиции, выдвинутые вперед посты, изучала вражеские крепости.

Каждый другой человек на его месте отчаялся бы и засомневался. Потому что вокруг росли мощные вражеские преграды.

Европейская война, которую он предсказывал уже несколько лет назад, разразилась. Он оценивал ситуацию с холодной рассудительностью, не сомневаясь, что европейские державы собирают весь запас внутренних сил, что они постановили довести до конца окончательный расчет.

«Мы будем свидетелями кровавой резни между империалистическими хищниками!» – подумал он и снова рассмеялся, размахивая посохом.

Возрастающий в России патриотизм, искусственно поддерживаемый правительством и прессой, должен был заставить революционные партии молчать или укрыться в мышиных норах.

Ленин видел, что в кругах немецких и французских социалистов его считали сумасшедшим и фанатиком, верившим в социальную революцию; меньшевики во главе с Плехановым, Мартовым, Даном, Аксельродом, пытались выкопать пропасть между своей партией и большевиками, развернув отчаянную кампанию против «анархизма» их вождя; Троцкий, Иоффе, Урицкий работали над примирением обоих ответвлений социализма; в самом лагере, созданной Лениным организации, царил раскол и разные тактические подходы: такие способные люди, как Лозовский, Вольский, Богданов, Луначарский и Алексинский, боролись с большевистским центром, руководимым Лениным, Каменевым, Зиновьевым и Крупской.

Все, казалось, перешло в лагерь врагов.

– Кто же остался в моих рядах? – спрашивал Ленин. – Три верных товарища, которых в критический момент тоже может напугать последнее, решительное слово. Маленькие, как окруженные неприятелем острова в бурном море, группы партийных рабочих. Либкнехт, Роза Люксембург, может быть, Клара Цеткин в Германии… Да! Они не предадут, не отступятся от наших лозунгов, но как поступит целая масса тех нескольких миллионов объединенных во II Интернационале рабочих, руководимых старыми вождями Каутским, Бебелем, Плехановым, Вандервельде, Шейдеманном, Ладзари? Прислушаются ли эти сбившиеся с пути отряды к голосу партийной совести и здравого смысла?

Ленин приостановился и на минуту задумался.

– Нет! – прошептал он. – Там, на западе, я не найду союзников…

Он рассмеялся и продолжительно свистнул.

– И что же? – спросил он кого-то в темноте. – И что же? Склонить покорно голову, ждать лучших времен и молчать?

Смех его становился шипящим и язвительным.

Внезапно ожили воспоминания о цепи зеленых и розовых гор, которые он видел в подоблачном ущелье, куда завел его влюбленный в свои горы и долины несгибаемый и твердый, как скала, с ног до головы польский поэт.

За каменной преградой, за завесой из ореола перекрещивающихся солнечных лучей Ленин видел всю землю.

Он увидел ее такой, какой знал ее все годы глубоких раздумий, тяжких забот, палящей ненависти.

Это была страна слез, плача и скрежета зубов…

Испокон веков, с забытых времен могущественных, гордых цесарей четырех сторон света, сидящих на троне Ассирии и Вавилона, со времен таинственных королей-священников, сынов египетского Ра – солнца, со времен божественных властителей Китая и так без конца, через эпохи, столетия, через мечи и скипетры коронованных хищников, мудрецов и святых… Страна вечного, кровавого насилия кучки могущественных, мудрых и вооруженных над муравейником убогих, беззащитных, беспомощных.

– Ха-ха-ха! – раздался громкий, злой смех стоящего на дороге в полинявшей одежде и стоптанной обуви человека.

– Ха-ха-ха! – смеялся Ленин, щуря раскосые глаза, сжимая челюсти, пока возле маленьких, прижатых к черепу ушей не задрожали желваки. – Ха-ха-ха! Это мои отряды! Все те, которым оставлено единственное право – плакать, рыдать, выть от отчаяния, скрежетать зубами от ненависти!.. Они пойдут за мной!.. Самые несчастные, самые невежественные, самые заклейменные, на первый огонь, а за ними те, которые уже умеют терпеть и молчать. Но я вырву из них холодную ненависть, чтобы они заскрипели зубами, как старые телеги, и пошли за мной… И пойдут!..

Он тихо, почти мягко улыбнулся, как всегда, когда знал, что взвесил все точно и был уверен в успехе.

Он шел дальше, скользя безразличным взглядом по усеянному звездами небу. Неуловимое, далекое – оно было для него чужим, неинтересным. Веселыми, проницательными глазами он пронзал землю, горы, черной зубастой стеной выступающие на фоне неба, темные леса, окна хат горцев, светивших по сторонам дороги.

Он чувствовал землю всем своим естеством.

Его пронзали приземленные судороги, с полей, лесов и убогих хат долетали до него шорохи и шепот; он понимал их и отвечал мыслями и тихой радостью, которую ощущал в сердце.

Удивительна судьба неизвестного людям изначального предначертания!

Вот в этот момент, в ночном мраке, на усыпанной песком дороге, вблизи скрытых в горных долинах деревень шел одинокий человек. Под куполом мощного черепа он нес мысль, которой предстоит потрясти весь мир; здесь, под покровом старых придорожных ив, загорались огоньки в дерзких, раскосых глазах, видящих все, что живет, думает и страдает, за этими горами и за далеким горизонтом, намеревающихся своим жаром оплодотворить ненависть, чтобы получить богатый, вечный урожай любви. По расшатанному мостику, переброшенному над юрким ручьем, шел человек с желто-бледным лицом далеких монгольских предков и думал о разрушении всего, что веками кровавой борьбы и орлиного полета гения строили тысячи поколений, стремящихся к счастью, но руководимых подсознательным стремлением к божеству.

В неизвестном маленьком горном уголке шел человек. В этот самый момент в прекрасных дворцах властителей, парламентов, богачей, в храмах веры и науки, в тихих мастерских творцов войны, знаний, мира и спокойствия бежал своим чередом ничем не обеспокоенный поток ежедневных забот и проблем, как будто русло его было вырыто на веки веков. Никто не предчувствовал приближающейся катастрофы, вызванной словом, которое со временем могло бы стать телом; никто не подозревал, что где-то в тишине Татр дышал и думал человек, имеющий силы, чтобы объявить себя второй Мессией – белым или черным, лучистым или мрачным, Христом или Антихристом…

Загнанное стремительным ходом жизни человечество шло протоптанной веками тропой безымянных героев и мучеников, безразлично глядя на вехи трухлявых, обветшалых идей, не видя перед собой иной цели, кроме черной пасти могилы.

Человечество давно утратило веру и надежду, не мечтало о новых мессиях и не слышало голоса человека с раскосыми ненавидящими глазами, с зажатыми в упорстве губами, с четкими, неизменными принципами.

Ленин приближался к Поронину.

На дороге стояла одинокая фигура. Он разминулся с ней, внимательно присмотревшись.

Это был молодой мужчина. На его красивом одухотворенном лице пылали в бледном свете восходящей луны вдохновенные глаза.

– Извините… – долетел до Ленина тихий голос. – Имею ли я честь видеть товарища Владимира Ильича Ульянова-Ленина?

Владимир приостановился, подозрительно взглянул на незнакомца.

– Да, я Ленин, – ответил и встал в настороженную, готовую к обороне позу.

– Меня направили к вам, товарищ, – сказал парень. – Я сегодня прибыл из России… Я член Центрального комитета социалистов-революционеров, Селянинов, Михаил Павлович Селянинов, партийное имя «Муромец». Видите, я абсолютно откровенен? Прошу того же и с вашей стороны, товарищ!

Ленин внимательно, недоверчиво рассматривал его и молчал.

Незнакомец слегка улыбнулся и прошептал:

– У меня нет при себе оружия… Можете меня обыскать. Я пришел сюда не с целью террористического покушения на вас, а для серьезного… окончательного разговора…

Ленин покачал головой и спросил:

– Мы рядом с домом… Может, хотите заглянуть ко мне?

– Я предпочел бы говорить с вами здесь. Дома вы не один… – возразил Селянинов.

– Как хотите! – пожал плечами Ленин. – Давайте присядем здесь. Я возвращаюсь с гор… Очень устал…

Они сели рядом на куче камней и долго молчали.

Ленин с удивлением поднял на незнакомца глаза.

– Сейчас… – прошептал Селянинов, отвечая на немой вопрос. – Я хочу точнее сформулировать свои вопросы и требования.

– Требования? – повторил Владимир и сощурил глаза.

Внезапно он понял цель прибытия парламентера.

Селянинов задал первый вопрос:

– Вы намерены начать революцию в период войны?

– Да!

– Вы намерены отдать политическую власть рабочим массам?

– Да!

– Вы намерены поставить деклассированный пролетариат во главе крестьянства? – выпытывал Селянинов.

– Да! Вы знаете об этом, потому что я неоднократно писал о нашей партийной программе в период революции, – ответил Ленин.

– Знаем! – подтвердил молодой человек. – Именно по этому поводу партия направила меня, чтобы договориться с вами.

– Так в чем же дело?

– Мы предлагаем сотрудничество по всей революционной линии…

– По всей? Хорошо ли я расслышал? – вырвался у Ленина насмешливый вопрос.

– Да, но… до момента победы революции, – ответил Селянинов.

– Это забавно! – рассмеялся Владимир. – Может, будете так добры и проясните детали столь необычного предложения?

– С этой целью я и прибыл сюда, – ответил серьезным голосом парень. – Центральный комитет социалистов-революционеров будет сотрудничать с вами до момента свержения династии, отмены монархии и экспроприации земли. Он будет помогать вам в урегулировании жизни трудящегося пролетариата, но взамен требует не вмешиваться в политику крестьянства. Потому что у него имеются свои идеалы и традиции…

– Традиции мелких буржуев, худших, чем крупные, потому что крестьяне пассивны и невежественны! – перебил его с воодушевлением Ленин.

Селянинов глубоко заглянул в горящие зрачки Владимира и с нажимом повторил:

– У крестьянства есть свои классовые идеалы и традиции! Наша партия способна превратить эти сто миллионов людей в самую мощную часть общества, которая будет руководить дальнейшими судьбами России.

– Вы хотите крестьянской, мелкобуржуазной революции, а мы должны проливать за нее нашу кровь, чтобы навесить себе новое ярмо, и кто знает, не более ли тяжкое и трудное для свержения?

– Мы поможем вам установить справедливость, – воскликнул Селянинов.

– Нет! Справедливость воцарится тогда, когда ее установим мы – трудящийся пролетариат! – взорвался Ленин.

– Погибнете! – прошептал парень. – Рано или поздно стихийная сила людей от земли сметет вас, как принесенные из чужого края сухие листья!

– Очень поэтичное сравнение, но совсем неубедительное! – рассмеялся Ленин издевательски. – Мы сами справимся с этими ста миллионами невежественных, жадных людей. Est modus in rebus, товарищ!

– Трудное задание! – улыбнулся Селянинов. – Вы не закончили латинский текст, Владимир Ильич, а может, вы его не знаете? Римский поэт дальше сказал: «sunt certi denique fines, quod ultra citraque nequit consistere rectum!» Неизменная правда всего дела, товарищ, находится в любви к земле, орошенной собственным потом! Мы никому ее не отдадим! Я говорю о русской земле, где на протяжение веков поколения предков переворачивали пласты почвы и вспахивали борозды!

Ленин шипящим голосом сказал:

– Мы эти ваши сто миллионов разделим на три-четыре течения и бросим на борьбу друг с другом! Велик и мудр этот принцип: «divide et impera!»

– Погибнете! – повторил с нажимом Селянинов.

– Доведем наш план до конца! В России победит социальная революция.

– Погибнете! – раздался, как эхо, горячий шепот.

– Победим! – ответил шипящий голос.

– Вы не принимаете нашей помощи и наших условий?

– Нет! И еще сто раз нет! – крикнул Ленин и с размаху ударил посохом о камень. Дерево треснуло, а наконечник зарылся в глубоком песке и дорожной пыли.

– Так же произойдет и с вами! – заметил Селянинов. – Ваше оружие рассыплется, и земля накроет его.

– Не играйте предрассудками, товарищ! – возмутился Ленин.

– Запомните хорошенько сегодняшний случай с посохом и мои слова! – произнес парень, вставая и глядя на Владимира.

– Не прикидывайтесь предсказателем или колдуном! – ответил злым голосом Ленин и, наклонив голову, добавил: – Скажите вашим товарищам, что за их попытки отвлечения меня от моей цели наша партия отправит их на виселицу, чего и вам, Чернову и Савинкову от души желаю!

Он развернулся и пошел в направлении дома.

– Погибнете! – долетел до него издалека звонкий, воодушевленный голос. – Погибнете и вы, и партия ваша!

Ленин шел домой и потирал руки.

– Отменно! Они боятся меня и уже присылают искусителей – думал он. – Большой, настоящий успех!

Дома он застал почти всех товарищей и эмиссаров, прибывших из России. Вся комната была наполнена дымом. Раздавались возмущенные голоса спорящих людей.

Заметив вошедшего, они бросились к нему и окружили.

– Ильич, вы не читали сегодняшний «Форвертс»? Поражение! Немецкая социал-демократия решила одобрить кредиты на войну! В рейхстаге будет протестовать только Либкнехт, и никто не сомневается, что он будет одинок! Поражение! Предательство! Немецким товарищам нипочем штутгартская резолюция и ее подтверждение на съезде в Базеле!

Ленин выскочил вперед, раздвинул окружавших его товарищей и, схватив «Форвертс», прочитал отчет с заседания немецкого парламента.

Он страшно побледнел. Тер потный лоб и смотрел на собравшихся отсутствующим взглядом.

Наконец стиснул зубы и выдавил:

– Этого не может быть! Это националисты издали фальшивый номер «Форвертса». Акулы империализма способны на все!

Они долго обсуждали беспокойное известие. Этой ночью никто не думал о сне. Перед полуночью Ленину доставили депешу из Берлина.

Телеграфировала Клара Апфельбаум.

Прочитав короткое донесение, Ленин, тяжело дыша, сел, как будто силы внезапно оставили его.

Сомнений не было. Парламентские фракции немецких, французских и английских социалистов решили одобрить кредиты на войну.

В комнате воцарилось глухое молчание.

Все всматривались в лицо Ленина.

Оно становилось более желтым и угрюмым. Проницательные глаза широко открылись, губы судорожно сжались, веки и вырастающие около ушей желваки подрагивали. Из полумрака выглядывало дикое, окаменевшее от бешенства и ненависти, монгольское лицо, а пальцы, теребящие редкую бородку, сжимались и распрямлялись, подобно когтям хищной птицы.

Ленин молчал долго. Наконец встал и хрипло провозгласил:

– Второй Интернационал мертв!..

Присутствующие опешили, слыша эти кощунственные слова, сказанные о могущественной организации, охватывающей широкой сетью Старый и Новый свет.

Еще большее недоумение, а скорее ужас вызвало следующее заявление вождя и учителя:

– О, наша карта еще не бита! Мы созовем третий Интернационал; он не предаст пролетариат; он не вонзит нож в спину социальной революции! Мы будем его творцами! Прощайте, товарищи! Я должен писать…

Он сел за стол и задумался.

Писал до рассвета. Он бросал страшные оскорбления и обвинения предателям трудящихся масс; призывал рабочих всех народов к протесту против соглашателей, слуг капитала, никчемных трусов и размахивал красным знаменем, на котором горели слова: «Созвать новый Интернационал для последней, победной битвы угнетенных с угнетателями!»

Несколько дней, почти не отрываясь от работы, Ленин писал, редактируя коммунистический манифест о войне, рассылая письма во все уголки мира, убеждая, беспокоя совесть, призывая к борьбе, придавая анафеме еще вчера обожаемых вождей, сегодняшних предателей дела, врагов трудящихся масс.

Однажды вечером в маленьком деревенском домике, в котором жил Ленин, появилась австрийская полиция и военный патруль.

Кто-то донес на таинственного русского, обвиняя в шпионаже в пользу России. После обыска его арестовали и доставили в тюрьму в Новом Сонче.

Ленин не думал о грозящей ему опасности. Другие, более важные мысли поглощали его.

Тем временем с каждым днем все более черные тучи собирались над его головой.

Австрийские военно-полевые суды не создавали себе лишних хлопот с лицами, подозреваемыми в шпионаже. В начале войны совершенно случайно пойманных невинных людей расстреливали почти ежедневно. Поэтому польские социалисты нажали на все пружины, чтобы вызволить Ленина из тюрьмы.

Лидер австрийских социалистов Виктор Адлер, которому они обо всем рассказали, имел долгую беседу с председателем Совета министров графом Штюргком; он горячо, с пафосом доказывал, что заточение такого известного вождя непременно вызовет возмущение российских трудящихся масс, относящихся к войне пассивно или даже враждебно, указывал на неизмеримую пользу пребывания Ленина на свободе, так как тот работает над разжиганием в России революции в период войны.

Объяснения Адлера убедили министра, который тогда впервые услышал о партии и программе большевиков. Он немедленно проинформировал обо всем свой генеральный штаб и правительство.

Из Вены пришел приказ об освобождении Владимира Ульянова-Ленина.

Пока по его делу происходила переписка, Ленин находился в тюрьме.

Он сидел в глубоком раздумье в камере, куда посадили еще одного заключенного.

Он тоже был русским – простой безземельный, темный, неграмотный мужик. Прибыл в Австрию год назад на полевые работы, потому что дома умирал с голоду. Обо всем этом он рассказал Ленину и добавил, что его арестовали во время пересечения границы.

Когда патруль спросил, куда он идет, искренне ответил, что как резервист возвращается на родину, чтобы на время войны пойти в армию.

Во время обыска у него нашли письмо с планами шоссейных дорог и списком австрийских полков, стоящих вблизи российской границы.

– Кто вам дал это письмо? – выкрикнул Ленин, слушая рассказ товарища по несчастью.

– Управляющий имением, в котором я работал, – ответил он. – Дал мне письмо и наказал доставить своему знакомому в Москве. Я не знал, что он писал в этом письме, а теперь говорят, что я шпион.