Текст книги "Зима в Лиссабоне"

Автор книги: Антонио Молина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Она не убежала. Когда Малькольм вышел к ней, она стояла на том же месте, дрожа, – она так заледенела, что не могла пошевелиться. Потом она вспоминала о случившемся в ту ночь, будто видела все это через мутное стекло. Малькольм слегка подтолкнул ее к двери в дом, снял с нее мокрую куртку, потом она вдруг очутилась на диване и перед ней стоял стакан с бренди, а Малькольм обращался с ней с гнусной внимательностью провинившегося мужа.

Она бесстрастно наблюдала за их действиями. Туссен пришел из гаража, стряхивая с плеч налипший снег: он принес мешковину и веревку, наклонился над Португальцем и, разговаривая с ним, как с больным, еще не до конца пришедшим в себя после анестезии, взял его за ноги. Малькольм в это время приподнимал Португальца за подмышки, а Дафна подстилала под него мешковину, прямо у самых ног Лукреции. Тело было тяжелое, доски грохотнули, когда оно упало на пол – руки, очень жилистые и большие, в татуировках, скрещены на животе, лицо как-то странно перекошено, как будто прижато к левому плечу, глаза уже закрыты, – Туссен провел пальцами по его векам. Все трое, как расторопные и сноровистые санитары, сновали вокруг мертвеца, заворачивая его в мешковину, Малькольм приподнял ему голову, чтобы закрепить веревку на шее, а потом отпустил ее, и голова с глухим стуком ударилась об пол. Они обвязали ему ноги поясом, прижимая мешковину к чему-то, что было уже не телом, а увесистым тюком непонятной формы, который они поднимали с проклятиями и тяжело дыша, а потом несли, задевая за косяки и углы мебели; впереди шла Дафна в резиновых сапогах и розовом плаще, она несла в руке горящий карбидный фонарь – снаружи, пока они шли к озеру, хлопья снега светились в густой темноте, какая бывает в закрытом подвале. Лукреция, стоя на пороге дома, такая беспомощная и слабая, будто потеряла много крови, видела, как их фигуры исчезали во тьме, слышала их голоса, приглушенные снегом, ругательства Туссена, надтреснутый голос Малькольма, говорившего по-английски, в нос, чуть ли не их дыхание, а потом стук, удары топором – на озере был лед – и, наконец, всплеск, как будто в воду бросили огромный камень, а потом – ничего, тишина, и голоса, которые ветер разносил среди деревьев.

На следующее утро они вернулись в город. Прорубь затянулась льдом, поверхность озера снова стала гладкой. Несколько дней Лукреция провела словно в наркотическом сне. Малькольм ухаживал за ней, приносил подарки, дарил огромные букеты цветов, говорил шепотом, не упоминая ни Туссена Мортона, ни Дафну, которые снова исчезли. Малькольм объявил ей, что очень скоро они переедут в более просторную квартиру. Как только у нее появились силы, чтобы встать, Лукреция сбежала – она до сих пор, почти год спустя, была в бегах и даже не могла вообразить, что однажды ее бегству придет конец.

– А я все это время был здесь, – произнес Биральбо, остро чувствуя банальность своей жизни и вину перед ней: он каждое утро ходил на уроки, покорно принимая бесконечные перерывы и предчувствие неудачи, как отвергнутый юноша, ждал писем, которые не приходили, чужой для Лукреции, потерявший веру, бесполезный, примирившийся с болью, отвергающий реальность и жестокость жизни. Он склонился над Лукрецией, провел рукой по ее острым скулам, выступавшим из темноты, будто лицо утопленницы. Проводя пальцами по щекам, он почувствовал, что они мокры от слез, а потом, когда коснулся подбородка, ощутил легкую дрожь, которая быстро прокатилась по всему ее телу, как круги на воде от брошенного камня. Не открывая глаз, Лукреция привлекла его к себе, крепко обняла, прижимаясь к его животу и бедрам, вонзая ногти ему в затылок, едва живая от холода и страха, как в ту ночь, когда от ее дыхания помутнело окно, за которым медленно душили человека. «Ты мне кое-что обещал», – сказала она, пряча лицо на груди у Биральбо. Потом приподнялась на локтях, обхватила его живот своими бедрами и склонилась над самым его ртом, как будто боясь потерять его: «Увези меня в Лиссабон».

Глава X

Он вел машину, охваченный страхом и скоростью: все было не так, как прежде – одиночество такси, оцепенение перед стаканом бурбона, ощущение, что тебя куда-то уносит мчащий в ночи поезд, сонная жизнь последних лет. Теперь он сам управлял тараном времени, как тогда, когда играл на фортепиано и музыкантов вместе со слушателями уносили в будущее его воображение, мастерство и сумасшедшая скорость, с которой бегали его пальцы по клавишам, не укрощая музыку, не сдерживая ее мощь, а просто отдаваясь ей, как всадник, одновременно натягивающий поводья и вонзающий шпоры в крутые бока коня. Теперь он сидел за рулем машины Флоро Блума со спокойствием, какое бывает у того, кто наконец воцарился в своих границах, в самой сердцевине собственной жизни, навсегда отбросив призраки воспоминаний и смирение, чувствуя всю полноту и жар своей неподвижности и несясь при этом вперед со скоростью сто километров в час. Он был благодарен каждой секунде, отдалявшей его от Сан-Себастьяна, как будто это расстояние отделяло их от прошлого, спасая от его чар, только Лукрецию и его, бегущих из обреченного города, уже невидимого за холмами и туманом, чтобы ни один из них не мог поддаться искушению обернуться и вновь взглянуть на него. Дрожащая стрелка спидометра с подсветкой показывала не скорость движения, а меру дерзновения души Биральбо, щетки дворников методично смахивали капли со стекла, чтобы он мог видеть дорогу в Лиссабон. Поднимая глаза к зеркалу заднего вида, он встречался с лицом Лукреции в анфас; он слегка поворачивал голову, чтобы увидеть ее в профиль, когда она вставляла ему в губы зажженную сигарету; искоса следил за ее руками: она то настраивала приемник, то делала звук громче, когда попадалась одна из тех песен, что вдруг снова стали правдой. Они нашли в машине Флоро – а может, он специально оставил эту музыку там – старые пленки, записанные в «Леди Бёрд» в лучшие времена, когда Биральбо с Лукрецией еще не были знакомы, когда он играл вместе с Билли Сваном, а она подошла после концерта и сказала, что никогда не слышала ничего подобного. Мне хочется верить, что они слушали тогда и запись, сделанную в тот вечер, когда Малькольм познакомил меня с Лукрецией, и что в шуме звенящих на заднем фоне стаканов и разговоров, который прорезала острая труба Билли Свана, был след и моего голоса.

Слушая музыку, они ехали на запад по шоссе вдоль берега моря – прибрежные скалы и волны все время справа. Они узнавали те тайные гимны, которые объединяли их еще до знакомства, – потом, когда они слушали их вдвоем, эти песни казались частью симметричного кружева прежних жизней каждого из них, предвестием судьбоносного случая, устроившего им встречу и даже нарочно подобравшего к ней мелодии тридцатых годов. «Fly me to the moon[17]17
  Унеси меня на Луну (англ.). Известная джазовая композиция, написанная в 1954 г. Бартом Ховардом. В разное время ее исполняли Фрэнк Синатра, Элла Фицджеральд, Дорис Дэй, Нэт Кинг Коул и др. известнейшие музыканты. – Примеч. ред.


[Закрыть], – сказала Лукреция, когда последние улицы Сан-Себастьяна остались позади, – увези меня на Луну, увези в Лиссабон».

Около шести часов вечера, когда уже начало смеркаться, они остановились около мотеля, стоявшего чуть в стороне от шоссе: с дороги были видны только горящие окна за деревьями. Закрывая машину, Биральбо совсем близко услышал протяжный шум отлива. Лукреция, в длинном клетчатом пальто, с дорожной сумкой на плече, спрятав руки в карманах, ждала его в свете холла. Биральбо снова утратил обычное чувство времени: чтобы измерять время, проведенное рядом с ней, нужно бы выдумать иной способ. Прошлая ночь, встреча с Флоро Блумом и со мной, все, что происходило до звонка Лукреции, стало далеким прошлым. До остановки в мотеле они проехали пять или шесть часов, но его память превратила их в несколько минут, и казалось невероятным, что еще утром он был в Сан-Себастьяне и что этот город продолжал существовать – где-то там, далеко, в темноте.

Но мы существовали. Мне нравится сопоставлять воспоминания об одних и тех же моментах: быть может, в ту самую минуту, когда Биральбо просил комнату в мотеле, я спрашивал о нем у Флоро Блума. Застегивая пуговицы сутаны, толстяк поглядел на меня со смиренной грустью человека, не сумевшего предотвратить беду.

– Он заявился ко мне домой в восемь утра. Придет же такое в голову! А у меня еще жуткое похмелье. Я встаю, спотыкаюсь, проклинаю все на свете по-латыни, тащусь по коридору, а звонок звенит не переставая, как бессовестный будильник. Открываю – Биральбо. Смотрит вот такими огромными глазами, будто совсем не спал, похож на турка – ну знаешь, какой он, когда не побреется. Я сначала не понял, о чем он. И говорю ему: «Учитель, неужто ты бдел и возносил молитвы, пока мы, грешные, спали?» Но он даже не обратил внимания: времени на шутки не было. Заставил меня сунуть голову под холодную воду и даже не дал кофе сварить. Хотел, чтобы я сейчас же ехал к нему домой. Сунул мне какую-то бумажку – оказалось, список того, что нужно оттуда привезти. Документы, чековая книжка, чистые рубашки, всякое такое. Ах да, еще просил взять связку писем из тумбочки у кровати. Он даже напустил на себя таинственность, будто бы мне было до того: «Флоро, ни о чем не спрашивай – я все равно не смогу ответить». Я уже вышел на улицу, и тут слышу – он меня зовет. Бежит за мной: забыл ключи мне отдать.

А когда я вернулся, принял меня как царского гонца. Он к тому времени чуть не пол-литра кофе выпил и непрерывно курил, как будто по две сигареты за раз. Он был страшно серьезен, сказал, что хочет попросить меня еще об одном, последнем одолжении. «Так для этого и нужны друзья, – говорю. – Чтобы их заваливать просьбами, ни черта не объясняя». Он попросил дать ему машину. «Куда ты собрался?» – спрашиваю. А он снова таинственности напускает: «Я тебе все расскажу, как только смогу». Ну, я вручил ему ключи. «Пиши», – говорю. Но он меня даже не слышал, был уже далеко…

Комната, которую им дали, не выходила окнами на море. Она была большая, но не очень-то уютная и удобная; ее можно было бы назвать даже роскошной, если б не туманный намек на прелюбодеяние. Пока они поднимались по лестнице, Биральбо ясно чувствовал, что хрупкое ощущение счастья покидает его и становится страшно. Стараясь отогнать страх, он подумал: «Сейчас происходит то, чего я всегда желал. Я в отеле с Лукрецией, она не исчезнет через час, завтра я проснусь рядом с ней, мы вместе едем в Лиссабон». Он запер дверь на ключ, повернулся к Лукреции и стал целовать, пытаясь нащупать ее тонкую талию под пальто. Верхний свет в номере был слишком ярок, и Лукреция оставила гореть только лампу на ночном столике. Они оба двигались с какой-то особой осторожностью и даже холодностью, будто стремясь ни единым жестом не выдать, что это их первая ночь вместе после трехлетней разлуки.

Под сурового вида туалетным столиком они обнаружили холодильник с напитками. Как ни с кем не знакомые гости на вечеринке, они сели рядышком на кровати, куря и зажав стаканы между колен. Каждое движение было словно предвестием чего-то, что все никак не происходило. Лукреция откинулась на подушку, оглядела свой стакан – чуть золотистые от света лампы ребра кубиков льда, – потом молча посмотрела на Биральбо, и он узнал в ее взгляде, слегка замутненном усталостью и неверием, страсть прежних времен. Невинности там больше не было, но это его не волновало, она даже больше нравилась ему такой – помудревшей, избавившейся от страха, хрупкой, завораживающей, словно статуя неизвестной богини. Никто их не сможет найти: они выпали из этого мира, затерялись в захолустном мотеле, посреди ночи и бившейся в окна бури. Теперь у него есть револьвер, и он сможет защитить ее. Он осторожно начал наклоняться к ней, но она вдруг вздрогнула, будто проснувшись от удара, и обернулась к окну. Послышался звук мотора и шорох колес по гравию дорожки.

– Они не могли выследить нас, – сказал Биральбо. – Это же богом забытая дорога.

– Меня они преследовали до самого Сан-Себастьяна. – Лукреция выглянула в окно. Внизу, перед входом в мотель, между деревьями появилась еще одна машина.

– Жди меня здесь. – Проверив револьвер, Биральбо вышел из комнаты. Его не страшила опасность, он боялся только того, что страх снова сделает Лукрецию чужой.

В холле какой-то приезжий перекидывался шутками со служащим за стойкой регистрации. При виде Биральбо оба замолчали – наверняка болтали о женщинах. Сев в машину и спрятав револьвер в бардачок, Биральбо поехал к ближайшему кафе, где неоновая вывеска сулила сэндвичи и быстрое обслуживание. На обратном пути он заметил огни какой-то заправки, что показалось ему знаменательным, словно это был знак, наделенный той же символической силой, как первые образы незнакомой еще страны, куда приезжаешь ночью, ее безлюдных станций и темных городов с закрытыми ставнями. Он спрятал машину за деревьями и, паркуясь, слышал протяжный хруст мокрых папоротников под колесами. Идя по дорожке к мотелю, он бросил взгляд на светящиеся окна: за одним из них его ждала Лукреция. Смутно и без боли он вспомнил обо всем, что пришлось оставить: о Сан-Себастьяне, прежней жизни, школе, «Леди Бёрд», где, наверное, уже зажглись огни.

Когда Биральбо вошел в холл, служащий за стойкой что-то тихо сказал постояльцу, и оба обернулись в его сторону. Биральбо попросил ключ от номера. Постоялец, показалось ему, был слегка пьян. Работник мотеля, худой и бледный мужчина, отдавая ключ, широко улыбнулся и пожелал спокойной ночи. Подходя к лифту, Биральбо услышал за спиной сдавленный смех. Ему было неспокойно, но он не решался признаться себе в этом, ему очень не хватало одного из тех внушительных стаканов бурбона, который Флоро Блум хранил для лучших друзей в самом секретном шкафу своего заведения. Вставляя ключ в замок, он подумал: «Однажды я пойму, что в этом жесте была зашифрована вся моя жизнь».

– Провиант на случай долгой осады, – объявил он, протягивая Лукреции пакет с сэндвичами. Он еще не взглянул на нее. Она сидела на кровати, в лифчике, накрывшись покрывалом до пояса. Лукреция читала одно из писем, которое написала Биральбо из Берлина. Пустые конверты и исписанные мелкими буквами листки валялись вокруг ее колен и на ночном столике. Она собрала все это и ловко спрыгнула с кровати, чтобы взять пиво и бумажные стаканчики. Легкая, темная и блестящая, как шелк, ткань очерчивала линию лобка и бедер. По обеим сторонам лица колыхались пахнущие духами прямые волосы. Она открыла две банки пива, пена потекла по рукам. Лукреция отыскала поднос, поставила на него стаканы и положила бутерброды, будто не замечая неподвижности и желания Биральбо. Отпила глоток пива и, откинув волосы с лица, улыбнулась влажными губами.

– Так странно читать эти письма столько времени спустя.

– Зачем ты просила привезти их?

– Чтоб знать, какой я была тогда.

– Но ты же никогда не рассказывала мне правды.

– Единственной правдой была то, что я тебе писала. Вся остальная жизнь была сплошной ложью. Я спасала себя этими письмами.

– Нет, ты спасала меня. Я только тем и жил, что ждал писем от тебя. И перестал существовать, когда их не стало.

– Надо же, какая была у нас жизнь! – Лукреция скрестила руки на груди, то ли ежась от холода, то ли обнимая саму себя. – Писали и ждали писем, жили одними словами, так долго и так далеко друг от друга…

– Ты всегда была рядом, даже если я тебя не видел. Я ходил по улицам и рассказывал тебе о том, что вокруг, мне нравилась какая-нибудь песня по радио, и я думал: «Наверняка Лукреции она бы тоже понравилась». Но я не хочу ни о чем вспоминать. Теперь мы здесь. Той ночью в «Леди Бёрд» ты была права: не надо воспоминаний, мы же не переживаем заново то, что было три года назад.

– Я боюсь. – Лукреция взяла сигарету и подождала, пока он поднесет огня. – Может, уже поздно.

– Мы столько пережили. И теперь уж точно не потеряем друг друга.

– Кто знает, может, уже потеряли.

Ему было знакомо это выражение лица: чуть опущенные уголки губ, тихое сожаление и отрешенность, которую время обнажило в ее взгляде. Но он понимал, что это больше не то, что раньше, не знак мимолетного уныния, а привычное состояние души.

Сами того не желая, они будто отдавали дань памяти: в ту ночь, как и в первую, неизгладимо врезавшуюся в сознание Биральбо, более реальную для него, чем происходящее теперь, Лукреция погасила свет, прежде чем скользнуть под одеяло. Так же, как тогда, он уже в темноте докурил сигарету, допил, что оставалось в стакане, и лег рядом с ней, раздеваясь на ощупь, торопливо и неуклюже, тщетно стремясь к таинственности, стараясь длить ее в первых ласках. К нему возвращалось то, что он никогда не мог вызвать в памяти: вкус губ Лукреции, нежное сияние ее бедер, погружение в счастье и желание, в котором он словно растворялся, когда переплетались их ноги.

Но часть его сознания, говорил он мне, оставалась неподвластной этой лихорадке, незамутненной поцелуями, ясной и открытой для недоверия и одиночества, как будто бы он недвижно стоял в темноте комнаты с горящей бессонным огоньком сигаретой в руках, наблюдал за самим собой в объятиях Лукреции и шептал себе на ухо, что все это неправда, что он не возвращает себе дары утраченной полноты жизни, а закрывает глаза и всем телом слепо прижимается к холодным бедрам Лукреции лишь для того, чтобы создать подобие одной неповторимой ночи, воображаемой и напрочь забытой.

Он чувствовал обоюдную ярость поцелуев, одиночество своего желания, спасительность темноты. В ней он искал близости другого, немного враждебного тела, еще не желая признавать то, что ощущали его руки: ту упрямую неподвижность, ту робость и настороженность, которая сильнее всякого огня. Он все еще слышал голос, шепчущий предупреждения на ухо, снова видел себя стоящим в углу комнаты – безразличный соглядатай, с сигаретой во рту следивший за бессмысленным шевелением двух тел, за тревожным движением двух теней, так тяжело дышащих, словно копающих землю.

Потом он включил свет и потянулся за сигаретами. Не поднимая лица с подушки, Лукреция попросила погасить лампу. Биральбо, прежде чем выполнить просьбу, взглянул в блестевшие среди растрепанных волос глаза. Она поднялась и легко, как всегда, когда она ходила босая, направилась в ванную. Шум воды в кране и бульканье в трубах показались Биральбо чуть ли не оскорблением. Выходя из ванной, Лукреция не погасила там свет, он остался гореть – тусклый, как в холодильнике. Он видел, как она, слегка подавшись вперед, нагая, приближается к кровати и, дрожа, залезает обратно под одеяло, обнимает его, утыкаясь в его плечо еще мокрым лицом, подрагивающим подбородком. Но эти знаки нежности уже не ободряли Биральбо: она действительно стала совсем другая, может, с тех пор как вернулась, а может, и намного раньше – еще до отъезда, и ложным оказалось совсем не расстояние, а смелое предположение, что его можно преодолеть, эти глупые попытки разговаривать и зажигать сигареты, как будто бы неясно, что слова давно бесполезны.

Биральбо не помнил, удалось ли ему в конце концов заснуть. Помнил только, что в течение многих часов продолжал обнимать Лукрецию в полумраке, наискось прорезанном тусклым светом из ванной, и что его желание не притуплялось ни на секунду. Иногда Лукреция начинала гладить его во сне, улыбалась и говорила что-то, чего он не мог разобрать. А потом ей приснился кошмар: она проснулась в испуге, и ему пришлось схватить ее руки, тянувшиеся к его лицу, чтобы вцепиться и расцарапать. Лукреция зажгла свет, будто чтоб удостовериться, что больше не спит. Жар батарей усугублял бессонницу. Биральбо снова погрузился в мутную дрему: он все еще видел комнату, окно, мебель вокруг, даже одежду на полу, но находилось все это в Сан-Себастьяне, Лукреции рядом с ним не было, а крепко обнимал он какую-то другую женщину.

Он понял, что заснул, четко осознав, что кто-то ходит по комнате: какая-то женщина, которую он видел со спины, в странном красном халате, Лукреция. Ему не хотелось, чтобы она заметила, что он проснулся. Он наблюдал, как она осторожно открывает холодильник и наливает вино в стакан, но когда она наклонилась к ночному столику, чтобы взять сигарету, закрыл глаза. Отблеск огонька зажигалки осветил ее лицо. Она села перед окном, словно намеревалась ждать так рассвета. Стакан поставила на пол и наклонила голову: казалось, будто она пытается рассмотреть что-то за стеклом.

– Ты не умеешь притворяться, – сказала Лукреция, когда Биральбо подошел к ней. – Я заметила, что ты не спишь.

– Ты тоже не умеешь.

– А ты бы хотел, чтоб умела?

– Я сразу заметил. Как только прикоснулся к тебе. Но не хотел верить.

– Мне казалось, что мы не одни. Выключив свет, я увидела вокруг сотни лиц. Лица людей, которые здесь когда-то спали. Твое лицо, не теперешнее, а то, что было три года назад. Лицо Малькольма – как он выглядел, когда ложился на меня, а я не сопротивлялась.

– То есть Малькольм продолжает следить за нами?

– У меня было ощущение, словно он совсем рядом, в соседней комнате, подслушивает. Он мне приснился.

– Ты пыталась расцарапать мне лицо.

– Но я узнала тебя, и это меня спасло. Больше мне это не снилось.

– Ты и потом просыпалась.

– Знаешь, я почти не сплю. В Женеве, когда у меня появлялись хоть какие-то деньги, я прежде всего покупала валиум и сигареты, а еду – на то, что оставалось.

– Ты не говорила, что жила в Женеве.

– Три месяца, после того как уехала из Берлина. Я умирала с голоду. А там не голодают даже собаки. Сидеть без денег в Женеве хуже, чем быть бездомной собакой или тараканом. Тараканов я там видела сотни, повсюду, даже в прикроватных тумбочках в гостиницах для черных. Я писала тебе письма и рвала их. Смотрела на себя в зеркало и размышляла, что бы ты подумал, увидев меня сейчас. Ты ведь не знаешь, какое отражение встречаешь в зеркале, когда ложишься спать, за весь день ничего не съев. Я боялась, что умру в одной из этих комнатушек или посреди улицы и меня похоронят в безымянной могиле.

– И там ты познакомилась с этим парнем на фотографии?

– Не понимаю, о ком ты.

– Понимаешь. С тем, что обнимает тебя в лесу.

– Я вовсе не простила, что ты рылся у меня в сумке.

– Да-да, я знаю: так поступал Малькольм. Кто он?

– Ты ревнуешь.

– Да. Ты спала с ним?

– У него была маленькая копировальная контора. И он дал мне работу. Я чуть не грохнулась в обморок у его дверей.

– Ты спала с ним.

– Это не важно.

– Мне важно. С ним ты тоже видела лица в темноте?

– Ни черта ты не понимаешь. Я была одна. В бегах. Меня искали, чтобы убить. А он был такой добрый, не чета ни тебе, ни мне. Добрый и щедрый. И никогда не задавал вопросов, даже когда увидел твою фотографию у меня в кошельке, ту газетную вырезку, которую ты мне прислал. Он ничего не спрашивал, даже когда я попросила оплатить мне клинику. Сделал вид, будто поверил, что это из-за него.

Лукреция замолчала, ожидая вопроса, но Биральбо ничего не спросил. У нее пересохло во рту и болело в груди, но она продолжала курить – яростно, безо всякого удовольствия. Вдали за деревьями начинало светать, ровное серое небо, еще погруженное в ночь, прорезали пурпурные полосы.

Моря было не слышно уже много часов. Очень скоро, с первыми лучами солнца, между деревьями поднимется туман. Стоя перед окном, спиной к Биральбо, Лукреция продолжила говорить. Может, даже не для того, чтоб он знал, что с ней происходило, и сочувствовал ей, а для того, чтобы и он не избег своей части наказания, причитающейся ему порции унижения и стыда.

– …Той ночью в домике в лесу. Я тебе рассказала не все. Они мне дали снотворного и напоили коньяком; я на ногах не держалась, когда Малькольм вел меня в кровать. Я смотрела на него и видела поверх его плеч голову Португальца – глаза открыты, лиловый язык выпал изо рта. Малькольм раздел меня, как спящего ребенка, а потом в комнату вошли Туссен с Дафной, они мило улыбались, знаешь, как родители, заглянувшие пожелать спокойной ночи. А может, это было раньше. Туссен всегда, когда говорил, подходил слишком близко, и у него пахло изо рта. Он сказал тогда: «Если наша девчушка не будет молчать, как паинька, папаше Туссену придется подрезать ей язычок». Он сказал это по-испански, для меня это звучало очень странно: я уже много месяцев говорила и сны видела только по-немецки и по-английски. Даже ты, когда снился мне, разговаривал по-немецки. А потом они ушли. Я осталась одна с Малькольмом. Я видела, как он ходит по комнате, но была в полусне. Он разделся. Я поняла, что он собирается делать, но помешать этому никак не могла, как когда тебя преследуют во сне, а ты не можешь никуда скрыться. Он был очень тяжелый, неуклюже ерзал по мне, стонал с закрытыми глазами, кусал мне губы, шею, все ерзал и ерзал, а я желала только одного: чтоб он поскорее закончил и я смогла провалиться в сон. Малькольм стонал так, будто умирал, рот у него был широко раскрыт, на лицо мне капала слюна. Он перестал двигаться, но продолжал лежать на мне мертвым грузом – я тогда поняла, что это значит: он весил как Португалец, когда они поднимали его за ноги и за голову и клали на брезент. Потом, уже в Женеве, я стала падать в обморок, меня начало тошнить по утрам, и вовсе не от голода. Тогда я вспомнила о Малькольме и о той ночи. Об этих слюнях. О том, как он стонал мне в лицо.

Рассвело. Биральбо оделся и сказал, что пойдет раздобудет кофе. Когда он вернулся с двумя чашками, Лукреция все так же смотрела в окно, только теперь свет заострял ее черты, и кожа казалась еще бледнее на фоне красного шелка странной широкой сорочки, перехваченной у пояса, с привкусом то ли китайщины, то ли средневековья. С сожалением и злостью он подумал, что, наверное, эту сорочку подарил ей мужчина с фотографии. Когда Лукреция села на кровать пить кофе, ее коленки и бедра вынырнули из-под волн красного шелка. Биральбо никогда еще не желал ее так сильно. Но он уже понимал, что ему придется уехать одному. И что нужно сказать об этом прежде, чем она попросит.

– Я отвезу тебя в Лиссабон, – сказал он. – Спрашивать ни о чем не буду. Я тебя люблю.

– Возвращайся в Сан-Себастьян. Верни машину Флоро Блуму. Скажи, что я о нем не забыла.

– Ты мне важнее всего на свете. Я ни о чем не буду просить. Не буду даже просить, чтоб мы спали вместе.

– Поезжай к Билли Свану, возьми билет на завтрашний рейс. Ты станешь лучшим чернокожим пианистом в мире.

– В этом нет смысла, если тебя не будет рядом. Я буду делать все, как ты захочешь. И когда-нибудь ты снова полюбишь меня.

– Неужели ты не понимаешь, что я бы отдала что угодно за это? Но единственное, чего я действительно хочу, – умереть. Всегда – и сейчас, прямо здесь.

Никогда, даже в те времена, когда они только познакомились, Биральбо не замечал в ее глазах такой нежности. И он с болью, гордостью и отчаянием подумал, что больше никогда ни в ком этого не встретит. Высвобождаясь из объятий, Лукреция поцеловала его, слегка приоткрыв губы. Халатик из красного шелка соскользнул с ее плеч на пол, и она нагая пошла в ванную.

Биральбо подошел к закрытой двери. Положив ладонь на ручку, некоторое время он слушал шум воды. Потом надел пиджак, спрятал в карманы ключи и, после секундного раздумья, револьвер – образ улыбающегося Туссена Мортона помог решиться. Кошелек бессмысленно топорщился в кармане: Биральбо вспомнил, что перед отъездом из Сан-Себастьяна снял со счета все деньги. Он отделил от пачки несколько купюр, а остальное положил на ночной столик, спрятав в книгу. Уже осторожно открыв дверь, он обернулся: забыл забрать письма Лукреции. Горизонтальные желтые лучи отражались в окнах холла. По пути к машине он вдыхал запах сырой земли и зарослей папоротника. Только заведя мотор и почувствовав, что отъезд неизбежен, он осознал последние слова Лукреции и то спокойствие, с которым она их произнесла. Теперь и он хотел умереть полной страсти и отмщения холодной смертью, желая только по праву своего, того, что – он уверен – всегда заслуживал.