Текст книги "Рассказы; Повести; Пьесы"

Автор книги: Антон Чехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 64 страниц)

Шамраев.Да, это вещь…

Маша.Пятьдесят!..

Дорн.Ровно пятьдесят?

Аркадина.На мне был удивительный туалет… Что-что, а уж одеться я не дура.

Полина Андреевна.Костя играет. Тоскует, бедный.

Шамраев.В газетах бранят его очень.

Маша.Семьдесят семь!

Аркадина.Охота обращать внимание.

Тригорин.Ему не везет. Все никак не может попасть в свой настоящий тон. Что-то странное, неопределенное, порой даже похожее на бред. Ни одного живого лица.

Маша.Одиннадцать!

Аркадина (оглянувшись на Сорина).Петруша, тебе скучно?

Пауза.

Спит.

Дорн.Спит действительный статский советник.

Маша.Семь! Девяносто!

Тригорин.Если бы я жил в такой усадьбе, у озера, то разве я стал бы писать? Я поборол бы в себе эту страсть и только и делал бы, что удил рыбу.

Маша.Двадцать восемь!

Тригорин.Поймать ерша или окуня – это такое блаженство!

Дорн.А я верю в Константина Гаврилыча. Что-то есть! Что-то есть! Он мыслит образами, рассказы его красочны, ярки, и я их сильно чувствую. Жаль только, что он не имеет определенных задач. Производит впечатление, и больше ничего, а ведь на одном впечатлении далеко не уедешь. Ирина Николаевна, вы рады, что у вас сын писатель?

Аркадина.Представьте, я еще не читала. Все некогда.

Маша.Двадцать шесть!

Треплевтихо входит и идет к своему столу.

Шамраев (Тригорину).А у нас, Борис Алексеевич, осталась ваша вещь.

Тригорин.Какая?

Шамраев.Как-то Константин Гаврилыч застрелил чайку, и вы поручили мне заказать из нее чучело.

Тригорин.Не помню. (Раздумывая.)Не помню!

Маша.Шестьдесят шесть! Один!

Треплев (распахивает окно, прислушивается).Как темно! Не понимаю, отчего я испытываю такое беспокойство.

Аркадина.Костя, закрой окно, а то дует.

Треплев закрывает окно.

Маша.Восемьдесят восемь!

Тригорин.У меня партия, господа.

Аркадина (весело).Браво! браво!

Шамраев.Браво!

Аркадина.Этому человеку всегда и везде везет. (Встает.)А теперь пойдемте закусить чего-нибудь. Наша знаменитость не обедала сегодня. После ужина будем продолжать. (Сыну.)Костя, оставь свои рукописи, пойдем есть.

Треплев.Не хочу, мама, я сыт.

Аркадина.Как знаешь. (Будит Сорина.)Петруша, ужинать! (Берет Шамраева под руку.)Я расскажу вам, как меня принимали в Харькове…

Полина Андреевна тушит на столе свечи, потом она и Дорн катят кресло. Все уходят в левую дверь; на сцене остается один Треплев за письменным столом.

Треплев (собирается писать; пробегает то, что уже написано).Я так много говорил о новых формах, а теперь чувствую, что сам мало-помалу сползаю к рутине. (Читает.)«Афиша на заборе гласила… Бледное лицо, обрамленное темными волосами…» Гласила, обрамленное… Это бездарно. (Зачеркивает.)Начну с того, как героя разбудил шум дождя, а остальное все вон. Описание лунного вечера длинно и изысканно. Тригорин выработал себе приемы, ему легко… У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса – вот и лунная ночь готова, а у меня и трепещущий свет, и тихое мерцание звезд, и далекие звуки рояля, замирающие в тихом ароматном воздухе… Это мучительно.

Пауза.

Да, я все больше и больше прихожу к убеждению, что дело не в старых и не в новых формах, а в том, что человек пишет, не думая ни о каких формах, пишет, потому что это свободно льется из его души.

Кто-то стучит в окно, ближайшее к столу.

Что такое? (Глядит в окно.)Ничего не видно… (Отворяет стеклянную дверь и смотрит в сад.)Кто-то пробежал вниз по ступеням. (Окликает.)Кто здесь? (Уходит; слышно, как он быстро идет по террасе; через полминуты возвращается с Ниной Заречной.)Нина! Нина!

Нина кладет ему голову на грудь и сдержанно рыдает.

(Растроганный.)Нина! Нина! Это вы… вы… Я точно предчувствовал, весь день душа моя томилась ужасно. (Снимает с нее шляпу и тальму.)О, моя добрая, моя ненаглядная, она пришла! Не будем плакать, не будем.

Нина.Здесь есть кто-то.

Треплев.Никого.

Нина.Заприте двери, а то войдут.

Треплев.Никто не войдет.

Нина.Я знаю, Ирина Николаевна здесь. Заприте двери…

Треплев (запирает правую дверь на ключ, подходит к левой).Тут нет замка. Я заставлю креслом. (Ставит у двери кресло.)Не бойтесь, никто не войдет.

Нина (пристально глядит ему в лицо).Дайте я посмотрю на вас. (Оглядываясь.)Тепло, хорошо… Здесь тогда была гостиная. Я сильно изменилась?

Треплев.Да… Вы похудели, и у вас глаза стали больше. Нина, как-то странно, что я вижу вас. Отчего вы не пускали меня к себе? Отчего вы до сих пор не приходили? Я знаю, вы здесь живете уже почти неделю… Я каждый день ходил к вам по нескольку раз, стоял у вас под окном, как нищий.

Нина.Я боялась, что вы меня ненавидите. Мне каждую ночь все снится, что вы смотрите на меня и не узнаете. Если бы вы знали! С самого приезда я все ходила тут… около озера. Около вашего дома была много раз и не решалась войти. Давайте сядем.

Садятся.

Сядем и будем говорить, говорить. Хорошо здесь, тепло, уютно… Слышите – ветер? У Тургенева есть место: «Хорошо тому, кто в такие ночи сидит под кровом дома, у кого есть теплый угол». Я – чайка… Нет, не то. (Трет себе лоб.)О чем я? Да… Тургенев… «И да поможет господь всем бесприютным скитальцам…» Ничего. (Рыдает.)

Треплев.Нина, вы опять… Нина!

Нина.Ничего, мне легче от этого… Я уже два года не плакала. Вчера поздно вечером я пошла посмотреть в саду, цел ли наш театр. А он до сих пор стоит. Я заплакала в первый раз после двух лет, и у меня отлегло, стало яснее на душе. Видите, я уже не плачу. (Берет его за руку.)Итак, вы стали уже писателем… Вы писатель, я – актриса… Попали и мы с вами в круговорот… Жила я радостно, по-детски – проснешься утром и запоешь; любила вас, мечтала о славе, а теперь? Завтра рано утром ехать в Елец в третьем классе… с мужиками, а в Ельце образованные купцы будут приставать с любезностями. Груба жизнь!

Треплев.Зачем в Елец?

Нина.Взяла ангажемент на всю зиму. Пора ехать.

Треплев.Нина, я проклинал вас, ненавидел, рвал ваши письма и фотографии, но каждую минуту я сознавал, что душа моя привязана к вам навеки. Разлюбить вас я не в силах, Нина. С тех пор как я потерял вас и как начал печататься, жизнь для меня невыносима, – я страдаю… Молодость мою вдруг как оторвало, и мне кажется, что я уже прожил на свете девяносто лет. Я зову вас, целую землю, по которой вы ходили; куда бы я ни смотрел, всюду мне представляется ваше лицо, эта ласковая улыбка, которая светила мне в лучшие годы моей жизни…

Нина (растерянно).Зачем он так говорит, зачем он так говорит?

Треплев.Я одинок, не согрет ничьей привязанностью, мне холодно, как в подземелье, и, что бы я ни писал, все это сухо, черство, мрачно. Останьтесь здесь, Нина, умоляю вас, или позвольте мне уехать с вами!

Нина быстро надевает шляпу и тальму.

Нина, зачем? Бога ради, Нина… (Смотрит, как она одевается.)

Пауза.

Нина.Лошади мои стоят у калитки. Не провожайте, я сама дойду… (Сквозь слезы.)Дайте воды…

Треплев (дает ей напиться).Вы куда теперь?

Нина.В город.

Пауза.

Ирина Николаевна здесь?

Треплев.Да… В четверг дяде было нехорошо, мы ей телеграфировали, чтобы она приехала.

Нина.Зачем вы говорите, что целовали землю, по которой я ходила? Меня надо убить. (Склоняется к столу.)Я так утомилась! Отдохнуть бы… отдохнуть! (Поднимает голову.)Я – чайка… Не то. Я – актриса. Ну да! (Услышав смех Аркадиной и Тригорина, прислушивается, потом бежит к левой двери и смотрит в замочную скважину.)И он здесь… (Возвращаясь к Треплеву.)Ну да… Ничего… Да… Он не верил в театр, все смеялся над моими мечтами, и мало-помалу я тоже перестала верить и пала духом… А тут заботы любви, ревность, постоянный страх за маленького… Я стала мелочною, ничтожною, играла бессмысленно… Я не знала, что делать с руками, не умела стоять на сцене, не владела голосом. Вы не понимаете этого состояния, когда чувствуешь, что играешь ужасно. Я – чайка. Нет, не то… Помните, вы подстрелили чайку? Случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил… Сюжет для небольшого рассказа… Это не то… (Трет себе лоб.)О чем я?.. Я говорю о сцене. Теперь уж я не так… Я уже настоящая актриса, я играю с наслаждением, с восторгом, пьянею на сцене и чувствую себя прекрасной. А теперь, пока живу здесь, я все хожу пешком, все хожу и думаю, думаю и чувствую, как с каждым днем растут мои душевные силы… Я теперь знаю, понимаю, Костя, что в нашем деле – все равно, играем мы на сцене или пишем – главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а уменье терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Я верую, и мне не так больно, и когда я думаю о своем призвании, то не боюсь жизни.

Треплев (печально).Вы нашли свою дорогу, вы знаете, куда идете, а я все еще ношусь в хаосе грез и образов, не зная, для чего и кому это нужно. Я не верую и не знаю, в чем мое призвание.

Нина (прислушиваясь).Тсс… Я пойду. Прощайте. Когда я стану большою актрисой, приезжайте взглянуть на меня. Обещаете? А теперь… (Жмет ему руку.)Уже поздно. Я еле на ногах стою… я истощена, мне хочется есть…

Треплев.Останьтесь, я дам вам поужинать…

Нина.Нет, нет… Не провожайте, я сама дойду… Лошади мои близко… Значит, она привезла его с собою? Что ж, все равно. Когда увидите Тригорина, то не говорите ему ничего… Я люблю его. Я люблю его даже сильнее, чем прежде… Сюжет для небольшого рассказа… Люблю, люблю страстно, до отчаяния люблю. Хорошо было прежде, Костя! Помните? Какая ясная, теплая, радостная, чистая жизнь, какие чувства, – чувства, похожие на нежные, изящные цветы… Помните?.. (Читает.)«Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды, и те, которых нельзя было видеть глазом, – словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли. Уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа, и эта бедная луна напрасно зажигает свой фонарь. На лугу уже не просыпаются с криком журавли, и майских жуков не бывает слышно в липовых рощах…» (Обнимает порывисто Треплева и убегает в стеклянную дверь.)

Треплев (после паузы).Нехорошо, если кто-нибудь встретит ее в саду и потом скажет маме. Это может огорчить маму… (В продолжение двух минут молча рвет все свои рукописи и бросает под стол, потом отпирает правую дверь и уходит.)

Дорн (стараясь отворить левую дверь).Странно. Дверь как будто заперта… (Входит и ставит на место кресло.)Скачка с препятствиями.

Входят Аркадина, Полина Андреевна, за ними Яковс бутылками и Маша, потом Шамраеви Тригорин.

Аркадина.Красное вино и пиво для Бориса Алексеевича ставьте сюда, на стол. Мы будем играть и пить. Давайте садиться, господа.

Полина Андреевна (Якову).Сейчас же подавай и чай. (Зажигает свечи, садится за ломберный стол.)

Шамраев (подводит Тригорина к шкапу).Вот вещь, о которой я давеча говорил… (Достает из шкапа чучело чайки.)Ваш заказ.

Тригорин (глядя на чайку).Не помню! (Подумав.)Не помню!

Направо за сценой выстрел; все вздрагивают.

Аркадина (испуганно).Что такое?

Дорн.Ничего. Это, должно быть, в моей походной аптеке что-нибудь лопнуло. Не беспокойтесь. (Уходит в правую дверь, через полминуты возвращается.)Так и есть. Лопнула склянка с эфиром. (Напевает.)«Я вновь пред тобою стою очарован…»

Аркадина (садясь за стол).Фуй, я испугалась. Это мне напомнило, как… (Закрывает лицо руками.)Даже в глазах потемнело…

Дорн (перелистывая журнал, Тригорину).Тут месяца два назад была напечатана одна статья… письмо из Америки, и я хотел вас спросить, между прочим… (берет Тригорина за талию и отводит к рампе)так как я очень интересуюсь этим вопросом… (Тоном ниже, вполголоса.)Уведите отсюда куда-нибудь Ирину Николаевну. Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился…

Занавес

1896

ТРИ СЕСТРЫ
Драма в четырех действияхДействующие лица

Прозоров Андрей Сергеевич.

Наталья Ивановна, его невеста, потом жена.

Ольга

Машаего сестры.

Ирина

Кулыгин Федор Ильич, учитель гимназии, муж Маши.

Вершинин Александр Игнатьевич, подполковник, батарейный командир.

Тузенбах Николай Львович, барон, поручик.

Соленый Василий Васильевич, штабс-капитан.

Чебутыкин Иван Романович, военный доктор.

Федотик Алексей Петрович, подпоручик.

Родэ Владимир Карлович, подпоручик.

Ферапонт, сторож из земской управы, старик.

Анфиса, нянька, старуха 80 лет.

Действие происходит в губернском городе.

Действие первое

В доме Прозоровых. Гостиная с колоннами, за которыми виден большой зал. Полдень; на дворе солнечно, весело. В зале накрывают стол для завтрака. Ольгав синем форменном платье учительницы женской гимназии, все время поправляет ученические тетрадки, стоя на ходу; Машав черном платье, со шляпкой на коленях, сидит и читает книжку; Иринав белом платье стоит задумавшись.

Ольга.Отец умер ровно год назад, как раз в этот день, пятого мая, в твои именины, Ирина. Было очень холодно, тогда шел снег. Мне казалось, я не переживу, ты лежала в обмороке, как мертвая. Но вот прошел год, и мы вспоминаем об этом легко, ты уже в белом платье, лицо твое сияет…

Часы бьют двенадцать.

И тогда также били часы.

Пауза.

Помню, когда отца несли, то играла музыка, на кладбище стреляли. Он был генерал, командовал бригадой, между тем народу шло мало. Впрочем, был дождь тогда. Сильный дождь и снег.

Ирина.Зачем вспоминать!

За колоннами, в зале около стола показываются барон Тузенбах, Чебутыкини Соленый.

Ольга.Сегодня тепло, можно окна держать настежь, а березы еще не распускались. Отец получил бригаду и выехал с нами из Москвы одиннадцать лет назад, и, я отлично помню, в начале мая, вот в эту пору, в Москве уже все в цвету, тепло, все залито солнцем. Одиннадцать лет прошло, а я помню там все, как будто выехали вчера. Боже мой! Сегодня утром проснулась, увидела массу света, увидела весну, и радость заволновалась в моей душе, захотелось на родину страстно.

Чебутыкин.Черта с два!

Тузенбах.Конечно, вздор.

Маша, задумавшись над книжкой, тихо насвистывает песню.

Ольга.Не свисти, Маша. Как это ты можешь!

Пауза.

Оттого, что я каждый день в гимназии и потом даю уроки до вечера, у меня постоянно болит голова и такие мысли, точно я уже состарилась. И в самом деле, за эти четыре года, пока служу в гимназии, я чувствую, как из меня выходят каждый день по каплям и силы и молодость. И только растет и крепнет одна мечта…

Ирина.Уехать в Москву. Продать дом, покончить все здесь и – в Москву…

Ольга.Да! Скорее в Москву.

Чебутыкин и Тузенбах смеются.

Ирина.Брат, вероятно, будет профессором, он все равно не станет жить здесь. Только вот остановка за бедной Машей.

Ольга.Маша будет приезжать в Москву на все лето, каждый год.

Маша тихо насвистывает песню.

Ирина.Бог даст, все устроится. (Глядя в окно.)Хорошая погода сегодня. Я не знаю, отчего у меня на душе так светло! Сегодня утром вспомнила, что я именинница, и вдруг почувствовала радость, и вспомнила детство, когда еще была жива мама! И какие чудные мысли волновали меня, какие мысли!

Ольга.Сегодня ты вся сияешь, кажешься необыкновенно красивой. И Маша тоже красива. Андрей был бы хорош, только он располнел очень, это к нему не идет. А я постарела, похудела сильно, оттого, должно быть, что сержусь в гимназии на девочек. Вот сегодня я свободна, я дома, и у меня не болит голова, я чувствую себя моложе, чем вчера. Мне двадцать восемь лет, только… Все хорошо, все от бога, но мне кажется, если бы я вышла замуж и целый день сидела дома, то это было бы лучше.

Пауза.

Я бы любила мужа.

Тузенбах (Соленому).Такой вы вздор говорите, надоело вас слушать. (Входя в гостиную.)Забыл сказать. Сегодня у вас с визитом будет наш новый батарейный командир Вершинин. (Садится у пианино.)

Ольга.Ну, что ж! Очень рада.

Ирина.Он старый?

Тузенбах.Нет, ничего. Самое большее, лет сорок, сорок пять. (Тихо наигрывает.)По-видимому, славный малый. Не глуп – это несомненно. Только говорит много.

Ирина.Интересный человек?

Тузенбах.Да, ничего себе, только жена, теща и две девочки. Притом женат во второй раз. Он делает визиты и везде говорит, что у него жена и две девочки. И здесь скажет. Жена какая-то полоумная, с длинной девической косой, говорит одни высокопарные вещи, философствует и часто покушается на самоубийство, очевидно, чтобы насолить мужу. Я бы давно ушел от такой, но он терпит и только жалуется.

Соленый (входя из залы в гостиную с Чебутыкиным).Одной рукой я поднимаю только полтора пуда, а двумя пять, даже шесть пудов. Из этого я заключаю, что два человека сильнее одного не вдвое, а втрое, даже больше…

Чебутыкин (читает на ходу газету).При выпадении волос… два золотника нафталина на полбутылки спирта… растворить и употреблять ежедневно… (Записывает в книжку.)Запишем-с! (Соленому.)Так вот, я говорю вам, пробочка втыкается в бутылочку, и сквозь нее проходит стеклянная трубочка… Потом вы берете щепоточку самых простых, обыкновеннейших квасцов…

Ирина.Иван Романыч, милый Иван Романыч!

Чебутыкин.Что, девочка моя, радость моя?

Ирина.Скажите мне, отчего я сегодня так счастлива? Точно я на парусах, надо мной широкое голубое небо и носятся большие белые птицы. Отчего это? Отчего?

Чебутыкин (целуя ей обе руки, нежно).Птица моя белая…

Ирина.Когда я сегодня проснулась, встала и умылась, то мне вдруг стало казаться, что для меня все ясно на этом свете и я знаю, как надо жить. Милый Иван Романыч, я знаю все. Человек должен трудиться, работать в поте лица, кто бы он ни был, и в этом одном заключается смысл и цель его жизни, его счастье, его восторги. Как хорошо быть рабочим, который встает чуть свет и бьет на улице камни, или пастухом, или учителем, который учит детей, или машинистом на железной дороге… Боже мой, не то что человеком, лучше быть волом, лучше быть простою лошадью, только бы работать, чем молодой женщиной, которая встает в двенадцать часов дня, потом пьет в постели кофе, потом два часа одевается… о, как это ужасно! В жаркую погоду так иногда хочется пить, как мне захотелось работать. И если я не буду рано вставать и трудиться, то откажите мне в вашей дружбе, Иван Романыч.

Чебутыкин (нежно).Откажу, откажу…

Ольга.Отец приучил нас вставать в семь часов. Теперь Ирина просыпается в семь и, по крайней мере, до девяти лежит и о чем-то думает. А лицо серьезное! (Смеется.)

Ирина.Ты привыкла видеть меня девочкой, и тебе странно, когда у меня серьезное лицо. Мне двадцать лет!

Тузенбах.Тоска по труду, о боже мой, как она мне понятна! Я не работал ни разу в жизни. Родился я в Петербурге, холодном и праздном, в семье, которая никогда не знала труда и никаких забот. Помню, когда я приезжал домой из корпуса, то лакей стаскивал с меня сапоги, я капризничал в это время, а моя мать смотрела на меня с благоговением и удивлялась, когда другие на меня смотрели иначе. Меня оберегали от труда. Только едва ли удалось оберечь, едва ли! Пришло время, надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близка и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку. Я буду работать, а через какие-нибудь двадцать пять – тридцать лет работать будет уже каждый человек. Каждый!

Чебутыкин.Я не буду работать.

Тузенбах.Вы не в счет.

Соленый.Через двадцать пять лет вас уже не будет на свете, слава богу. Года через два-три вы умрете от кондрашки, или я вспылю и всажу вам пулю в лоб, ангел мой. (Вынимает из кармана флакон с духами и опрыскивает себе грудь, руки.)

Чебутыкин (смеется).А я в самом деле никогда ничего не делал. Как вышел из университета, так не ударил пальцем о палец, даже ни одной книжки не прочел, а читал только одни газеты… (Вынимает из кармана другую газету.)Вот… Знаю по газетам, что был, положим, Добролюбов, а что он там писал – не знаю… Бог его знает…

Слышно, как стучат в пол из нижнего этажа.

Вот… Зовут меня вниз, кто-то ко мне пришел. Сейчас приду… погодите… (Торопливо уходит, расчесывая бороду.)

Ирина.Это он что-то выдумал.

Тузенбах.Да. Ушел с торжественной физиономией, очевидно, принесет вам сейчас подарок.

Ирина.Как это неприятно!

Ольга.Да, это ужасно. Он всегда делает глупости.

Маша.У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том… Златая цепь на дубе том… (Встает и напевает тихо.)

Ольга.Ты сегодня невеселая, Маша.

Маша, напевая, надевает шляпу.

Куда ты?

Маша.Домой.

Ирина.Странно…

Тузенбах.Уходить с именин!

Маша.Все равно… Приду вечером. Прощай, моя хорошая… (Целует Ирину.)Желаю тебе еще раз, будь здорова, будь счастлива. В прежнее время, когда был жив отец, к нам на именины приходило всякий раз по тридцать-сорок офицеров, было шумно, а сегодня только полтора человека и тихо, как в пустыне… Я уйду… Сегодня я в мерехлюндии, невесело мне, и ты не слушай меня. (Смеясь сквозь слезы.)После поговорим, а пока прощай, моя милая, пойду куда-нибудь.

Ирина (недовольная).Ну, какая ты…

Ольга (со слезами).Я понимаю тебя, Маша.

Соленый.Если философствует мужчина, то это будет философистика или там софистика; если же философствует женщина или две женщины, то уж это будет – потяни меня за палец.

Маша.Что вы хотите этим сказать, ужасно страшный человек?

Соленый.Ничего. Он ахнуть не успел, как на него медведь насел.

Пауза.

Маша (Ольге, сердито).Не реви!

Входят Анфисаи Ферапонтс тортом.

Анфиса.Сюда, батюшка мой. Входи, ноги у тебя чистые. (Ирине.)Из земской управы, от Протопопова, Михаила Иваныча… Пирог.

Ирина.Спасибо. Поблагодари. (Принимает торт.)

Ферапонт.Чего?

Ирина (громче).Поблагодари!

Ольга.Нянечка, дай ему пирога. Ферапонт, иди, там тебе пирога дадут.

Ферапонт.Чего?

Анфиса.Пойдем, батюшка Ферапонт Спиридоныч. Пойдем… (Уходит с Ферапонтом.)

Маша.Не люблю я Протопопова, этого Михаила Потапыча или Иваныча. Его не следует приглашать.

Ирина.Я не приглашала.

Маша.И прекрасно.

Входит Чебутыкин, за ним солдатс серебряным самоваром; гул изумления и недовольства.

Ольга (закрывает лицо руками).Самовар! Это ужасно! (Уходит в залу к столу.)

Ирина.Голубчик Иван Романыч, что вы делаете!

Тузенбах (смеется).Я говорил вам!

Маша.Иван Романыч, у вас просто стыда нет!

Чебутыкин.Милые мои, хорошие мои, вы у меня единственные, вы для меня самое дорогое, что только есть на свете. Мне скоро шестьдесят, я старик, одинокий, ничтожный старик… Ничего во мне нет хорошего, кроме этой любви к вам, и если бы не вы, то я бы давно уже не жил на свете… (Ирине.)Милая, деточка моя, я знал вас со дня вашего рождения… носил на руках… я любил покойницу маму…

Ирина.Но зачем такие дорогие подарки!

Чебутыкин (сквозь слезы, сердито).Дорогие подарки… Ну вас совсем! (Денщику.)Неси самовар туда… (Дразнит.)Дорогие подарки…

Денщик уносит самовар в залу.

Анфиса (проходя через гостиную).Милые, полковник незнакомый! Уж пальто снял, деточки, сюда идет. Аринушка, ты же будь ласковая, вежливенькая… (Уходя.)И завтракать уже давно пора… господи…

Тузенбах.Вершинин, должно быть.

Входит Вершинин.

Подполковник Вершинин!

Вершинин (Маше и Ирине).Честь имею представиться: Вершинин. Очень, очень рад, что наконец я у вас. Какие вы стали! Ай! ай!

Ирина.Садитесь, пожалуйста. Нам очень приятно.

Вершинин (весело).Как я рад, как я рад! Но ведь вас три сестры. Я помню – три девочки. Лиц уж не помню, но что у вашего отца, полковника Прозорова, были три маленькие девочки, я отлично помню и видел собственными глазами. Как идет время! Ой, ой, как идет время!

Тузенбах.Александр Игнатьевич из Москвы.

Ирина.Из Москвы? Вы из Москвы?

Вершинин.Да, оттуда. Ваш покойный отец был там батарейным командиром, а я в той же бригаде офицером. (Маше.)Вот ваше лицо немножко помню, кажется.

Маша.А я вас – нет!

Ирина.Оля! Оля! (Кричит в залу.)Оля, иди же!

Ольгавходит из залы в гостиную.

Подполковник Вершинин, оказывается, из Москвы.

Вершинин.Вы, стало быть, Ольга Сергеевна, старшая… А вы Мария… А вы Ирина – младшая…

Ольга.Вы из Москвы?

Вершинин.Да. Учился в Москве и начал службу в Москве, долго служил там, наконец получил здесь батарею – перешел сюда, как видите. Я вас не помню, собственно, помню только, что вас было три сестры. Ваш отец сохранился у меня в памяти, вот закрою глаза и вижу как живого. Я у вас бывал в Москве…

Ольга.Мне казалось, я всех помню, и вдруг…

Вершинин.Меня зовут Александром Игнатьевичем…

Ирина.Александр Игнатьевич, вы из Москвы… Вот неожиданность!

Ольга.Ведь мы туда переезжаем.

Ирина.Думаем, к осени уже будем там. Наш родной город, мы родились там… На Старой Басманной улице…

Обе смеются от радости.

Маша.Неожиданно земляка увидели. (Живо.)Теперь вспомнила! Помнишь, Оля, у нас говорили: «влюбленный майор». Вы были тогда поручиком и в кого-то были влюблены, и вас все дразнили почему-то майором…

Вершинин (смеется).Вот, вот… Влюбленный майор, это так…

Маша.У вас были тогда только усы… О, как вы постарели! (Сквозь слезы.)Как вы постарели!

Вершинин.Да, когда меня звали влюбленным майором, я был еще молод, был влюблен. Теперь не то.

Ольга.Но у вас еще ни одного седого волоса. Вы постарели, но еще не стары.

Вершинин.Однако уже сорок третий год. Вы давно из Москвы?

Ирина.Одиннадцать лет. Ну, что ты, Маша, плачешь, чудачка… (Сквозь слезы.)И я заплачу…

Маша.Я ничего. А на какой вы улице жили?

Вершинин.На Старой Басманной.

Ольга.И мы там тоже…

Вершинин.Одно время я жил на Немецкой улице. С Немецкой улицы я хаживал в Красные казармы. Там по пути угрюмый мост, под мостом вода шумит. Одинокому становится грустно на душе.

Пауза.

А здесь какая широкая, какая богатая река! Чудесная река!

Ольга.Да, но только холодно. Здесь холодно и комары…

Вершинин.Что вы! Здесь такой здоровый, хороший, славянский климат. Лес, река… и здесь тоже березы. Милые, скромные березы, я люблю их больше всех деревьев. Хорошо здесь жить. Только странно, вокзал железной дороги в двадцати верстах… И никто не знает, почему это так.

Соленый.А я знаю, почему это так.

Все глядят на него.

Потому что если бы вокзал был близко, то не был бы далеко, а если он далеко, то, значит, не близко.

Неловкое молчание.

Тузенбах.Шутник, Василий Васильич.

Ольга.Теперь и я вспомнила вас. Помню.

Вершинин.Я вашу матушку знал.

Чебутыкин.Хорошая была, царство ей небесное.

Ирина.Мама в Москве погребена.

Ольга.В Ново-Девичьем…

Маша.Представьте, я уж начинаю забывать ее лицо. Так и о нас не будут помнить. Забудут.

Вершинин.Да. Забудут. Такова уж судьба наша, ничего не поделаешь. То, что кажется нам серьезным, значительным, очень важным, – придет время, – будет забыто или будет казаться неважным.

Пауза.

И интересно, мы теперь совсем не можем знать, что, собственно, будет считаться высоким, важным и что жалким, смешным. Разве открытие Коперника или, положим, Колумба не казалось в первое время ненужным, смешным, а какой-нибудь пустой вздор, написанный чудаком, не казался истиной? И может статься, что наша теперешняя жизнь, с которой мы так миримся, будет со временем казаться странной, неудобной, неумной, недостаточно чистой, быть может, даже грешной…

Тузенбах.Кто знает? А быть может, нашу жизнь назовут высокой и вспомнят о ней с уважением. Теперь нет пыток, нет казней, нашествий, но вместе с тем сколько страданий!

Соленый (тонким голосом).Цып, цып, цып… Барона кашей не корми, а только дай ему пофилософствовать.

Тузенбах.Василий Васильич, прошу вас оставить меня в покое… (Садится на другое место.)Это скучно наконец.

Соленый (тонким голосом).Цып, цып, цып…

Тузенбах (Вершинину).Страдания, которые наблюдаются теперь, – их так много! – говорят все-таки об известном нравственном подъеме, которого уже достигло общество…

Вершинин.Да, да, конечно.

Чебутыкин.Вы только что сказали, барон, нашу жизнь назовут высокой; но люди всё же низенькие… (Встает.)Глядите, какой я низенький. Это для моего утешения надо говорить, что жизнь моя высокая, понятная вещь.

За сценой игра на скрипке.

Маша.Это Андрей играет, наш брат.

Ирина.Он у нас ученый. Должно быть, будет профессором. Папа был военным, а его сын избрал себе ученую карьеру.

Маша.По желанию папы.

Ольга.Мы сегодня его задразнили. Он, кажется, влюблен немножко.

Ирина.В одну здешнюю барышню. Сегодня она будет у нас, по всей вероятности.

Маша.Ах, как она одевается! Не то чтобы некрасиво, не модно, а просто жалко. Какая-то странная, яркая, желтоватая юбка с этакой пошленькой бахромой и красная кофточка. И щеки такие вымытые, вымытые! Андрей не влюблен – я не допускаю, все-таки у него вкус есть, а просто он так, дразнит нас, дурачится. Я вчера слышала, она выходит за Протопопова, председателя здешней управы. И прекрасно… (В боковую дверь.)Андрей, поди сюда! Милый, на минутку!

Входит Андрей.

Ольга.Это мой брат, Андрей Сергеич.

Вершинин.Вершинин.

Андрей.Прозоров. (Утирает вспотевшее лицо.)Вы к нам батарейным командиром?

Ольга.Можешь представить, Александр Игнатьич из Москвы.

Андрей.Да? Ну, поздравляю, теперь мои сестрицы не дадут вам покою.

Вершинин.Я уже успел надоесть вашим сестрам.

Ирина.Посмотрите, какую рамочку для портрета подарил мне сегодня Андрей! (Показывает рамочку.)Это он сам сделал.

Вершинин (глядя на рамочку и не зная, что сказать).Да… вещь…

Ирина.И вот ту рамочку, что над пианино, он тоже сделал.

Андрей машет рукой и отходит.

Ольга.Он у нас и ученый, и на скрипке играет, и выпиливает разные штучки – одним словом, мастер на все руки. Андрей, не уходи! У него манера – всегда уходить. Поди сюда!

Маша и Ирина берут его под руки и со смехом ведут назад.

Маша.Иди, иди!

Андрей.Оставьте, пожалуйста.

Маша.Какой смешной! Александра Игнатьевича называли когда-то влюбленным майором, и он нисколько не сердился.

Вершинин.Нисколько!

Маша.А я хочу тебя назвать: влюбленный скрипач!

Ирина.Или влюбленный профессор!..

Ольга.Он влюблен! Андрюша влюблен!

Ирина (аплодируя).Браво, браво! Бис! Андрюшка влюблен!

Чебутыкин (подходит сзади к Андрею и берет его обеими руками за талию).Для любви одной природа нас на свет произвела! (Хохочет; он все время с газетой.)

Андрей.Ну, довольно, довольно… (Утирает лицо.)Я всю ночь не спал и теперь немножко не в себе, как говорится. До четырех часов читал, потом лег, но ничего не вышло. Думал о том, о сем, а тут ранний рассвет, солнце так и лезет в спальню. Хочу за лето, пока буду здесь, перевести одну книжку с английского.

Вершинин.А вы читаете по-английски?

Андрей.Да. Отец, царство ему небесное, угнетал нас воспитанием. Это смешно и глупо, но в этом все-таки надо сознаться, после его смерти я стал полнеть и вот располнел в один год, точно мое тело освободилось от гнета. Благодаря отцу я и сестры знаем французский, немецкий и английский языки, а Ирина знает еще по-итальянски. Но чего это стоило!

Маша.В этом городе знать три языка ненужная роскошь. Даже и не роскошь, а какой-то ненужный придаток, вроде шестого пальца. Мы знаем много лишнего.

Вершинин.Вот те на! (Смеется.)Знаете много лишнего! Мне кажется, нет и не может быть такого скучного и унылого города, в котором был бы не нужен умный, образованный человек. Допустим, что среди ста тысяч населения этого города, конечно, отсталого и грубого, таких, как вы, только три. Само собою разумеется, вам не победить окружающей вас темной массы; в течение нашей жизни мало-помалу вы должны будете уступить и затеряться в стотысячной толпе, вас заглушит жизнь, но все же вы не исчезнете, не останетесь без влияния; таких, как вы, после вас явится уже, быть может, шесть, потом двенадцать и так далее, пока наконец такие, как вы, не станут большинством. Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной. Человеку нужна такая жизнь, и если ее нет пока, то он должен предчувствовать ее, ждать, мечтать, готовиться к ней, он должен для этого видеть и знать больше, чем видели и знали его дед и отец. (Смеется.)А вы жалуетесь, что знаете много лишнего.