Текст книги "Путь колеса
(Роман)"

Автор книги: Антон Ульянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Тарт взял из его рук фонарь и заглянул под полки. Справа мужские ноги высовывались из-под ковра, щуплые и неподвижные. Слева лежала женщина, скорченная, прижавшись к стене, точно труп давил ее. Несколько плоских металлических ключей, брошенных с размаха, лежали между ними на полу.

Он осветил фонарем лицо женщины. Оно было искаженным, точно она умерла в мучениях. У нее были морщины на лице, седина в волосах, выпученные глаза. Он догадывался, кто это мог быть, и все же не сразу убедился, что перед ним – последняя женщина Хуана Ривара.

Деб и Крез молча складывали инструменты.

– Эти люди пытались предупредить вас, – сказал Тарт. – Ключи сделаны по тем же образцам, по которым работали и вы. Хуан Ривар был дома и застал их. Он предвидел их нападение. Об этом есть записка с его собственными словами. Он писал о каком-то типе, который шатался вокруг дома. Неизвестно, сколько пуль он всадил в него, но все они попали без промаха, за исключением одной, которую вы видели в стене. Тип умер без мучений. Хуже было с женщиной, которую Ривар живой загнал в шкаф. Потом он опорожнил полки, закрыл шкаф на полный взвод и уехал. Он сделал это в припадке злобы. Но впоследствии передумал и захотел освободить ее. Вы видели, с какой страстностью он рвался назад в Пассаквеколли. Он любил ее, хотя отношения у них были плохие…

На улице, на углу, все трое остановились, не зная, что делать дальше. Город наполнялся людьми. Было бесполезно думать о новой серьезной работе.

– Вот видишь, Крез, – оказал Деб уныло и беззлобно, ибо не мог злорадствовать над своим притихшим другом, – если б мы с самого начала пошли наугад шарить по домам, уж мы наверное что-нибудь бы нашарили. Но тебе понадобилась психология, и мы остались ни с чем. В следующий раз, если мы будем работать вместе, пожалуйста, обойдись без психологии…

18. «ШАРЛОТТА»

Странные ощущения испытывал посетитель, подымаясь по отлогим, липким ступеням «Шарлотты». Его первое впечатление было, что воздух на этой лестнице никогда не проветривался, что он стоит здесь неподвижно с самого основания дома и все больше густеет и материализуется. Посетитель задерживал дыхание и смотрел вверх, считая марши, которые ему оставалось пройти. Весь дом представлялся ему ржавой, плохо промытой плевательницей, и он воспринимал как унижение тот факт, что эту плевательницу ему придется считать своим жилищем. Но так как это был факт и в «Шарлотту» он приходил после многих отказов в других местах, он смирялся и продолжал путь вверх.

Немного позже, на высоте четвертого или пятого этажа, его подавленное настроение смягчалось. Долго задерживать дыхание было нельзя, посетитель поневоле вздыхал всей грудью и, вздохнув, замечал, что воздух «Шарлотты» перестает тревожить его.

Надо было только раз втянуть его в себя как следует, чтобы освоиться с ним. Запахов было много, и большая их часть имела смиренное житейское происхождение. В мусорных ящиках среди отбросов копались кошки. Аромат лизоля проникал из коридоров, свидетельствуя о попытках благоустройства. Он составлял устойчивый фон, он окрашивал атмосферу «Шарлотты» в ржавый цвет. Табачный чад из общих приемных, запах пудры от проходящих женщин, выделения кухонь и уборных, сложные испарения насквозь проплеванных углов – пробивались сквозь него острыми струями.

Воздух, продышанный многими людьми, начинал нравиться посетителю. Он шел не торопясь, приглядываясь к встречным. Впечатление, полученное им, удивляло его: все женщины, встречавшиеся ему здесь, казались доступными, а мужчины – способными на что угодно. Это были поспешные преувеличенные выводы, и он понимал это, но воздух «Шарлотты» внушал ему такие мысли и заставлял видеть авантюру даже там, где ее не было.

Этот же воздух немного позже, между шестым и седьмым этажами, смирял и его собственную гордость, – если до тех пор он страдал ею, – внушал ему, что и он здесь не лучше других, что он лишь мелочь, вываривающаяся в общем котле. И если случайные предубеждения и прошлые привычки мешали посетителю освоиться с такими мыслями, лишний глоток воздуха освежал его и облегчал ему этот шаг.

Брисбен, Анна и Скруб прошли через приемную контору, сдали документы, заплатили за неделю вперед, получили ключи от трех смежных комнат в восьмом этаже и, подымаясь по лестницам, испытали все стадии привыкания к «Шарлотте».

Скруб освоился с ней скорее других. Он шел с видом исследователя, принюхивался, сравнивал. В его памяти сохранялись запахи таких же домов в Кантоне, Вильне, Марселе и в сотне городов. Он вызывал их в себе и убеждался, что «Шарлотта» не выходила из общего ряда.

– Насколько я могу судить, – сказал он своим спутникам, – нищета всюду пахнет одинаково…

Это была старая истина, но Скруб умел ставить свой штамп на старых истинах.

Две женщины стояли в пятом этаже у перил и смотрели в пролет. У них были утомленные выжидающие лица. Брисбен и Скруб не заинтересовали их, но Анну они оглядели внимательно и недружелюбно.

– Смотри, Маб, – вполголоса сказала одна из них, пропуская Анну: – еще одна честная…

Она хотела вложить в это слово побольше презрения, но в ее презрении не было уверенности. Ее интонация ослабла и смялась, она сама рассердилась на себя и, чтобы поправить дело, громко добавила вдогонку:

– Зачем честные лезут в «Шарлотту»? Тут не для них…

Вторая женщина, Маб, молчала. Она была высокомерна и не вмешивалась в разговор, но неожиданная злость ее подруги забавляла ее.

В темном углу на площадке шестого этажа над мусорным ящиком стоял пьяный и, дергаясь, выдавливал из себя рвоту. Двое мужчин, спускавшихся сверху, вдруг повернули в его сторону, взяли его под мышки, посадили на пол и сняли с него сапоги. Они работали весело, с военным счетом, каждый на своей половине, а убедившись, что сапоги драные, оба разом бросили их на пол и продолжали путь, точно ничего не случилось. Между тем пьяный, считая себя ограбленным, захныкал.

Еще выше им попался немолодой опрятно одетый человек. Он посмотрел на их походные мешки и сделал знак, что хочет говорить с ними.

– Вы только что прибыли в Лондон? – спросил он благожелательно. – Вам, конечно, понадобится работа. Вы можете достать ее через контору Денни и Смелт, в этом же доме, во втором этаже. Меня зовут Рохус Смелт. Будем знакомы.

Он предложил им рекламу, мгновенно явившуюся из его кармана, но из всех троих только Анна протянула за ней руку. И может быть поэтому, прощаясь, он улыбнулся ей длительнее, чем остальным.

Анна заняла среднюю из трех комнат. Комнаты были совершенно одинаковые. К их обстановке требовалось привыкать постепенно, как к воздуху «Шарлотты». Тут были матрасы с расстроенными пружинами, комоды с выломанными замками, умывальные тазы с облезшей краской и кислым запахом. Ни один предмет не выполнял своего назначения. Все скрипело и валилось набок, всюду чудились грязные следы. Зеркало отражало лицо как через вуаль. Окно пропускало холод. В кувшине вместо воды была пыль.

Скруб довольно скоро устроился в своей комнате и уснул. Брисбен также затих. Но Анна долго приглядывалась к комнате, не решаясь лечь в постель. Ночью ей снился плохой сон.

Иногда человек видит во сне, что все вещи, за которые он берется, ломаются. Он хочет открыть дверь, но дверная ручка остается в его руках. Он садится в кресло, но кресло падает, потому что оно было о трех ножках. Он берется за спинку кресла, чтобы поднять его, и подымает только спинку, которая ничем не была связана с остальным. Он выходит на балкон и прислоняется к перилам, но перила подаются вперед. Он отскакивает назад и в страхе кричит, и сам не слышит своего крика, потому что его горло также не работает. Он застывает на месте, боится сделать шаг, чувствуя себя среди вещей как среди врагов.

Утром вещи оказались не такими страшными. Они были очень грязны. Их надо было мыть, перетирать, заливать формалином, вышибать из них чужой запах и закрывать бумагой то, чего нельзя было ни вымыть, ни вытереть.

Брисбен также начал день с уборки и вымыл в своей комнате пол, но Скруб для себя не считал этого нужным. Он чувствовал себя гостем и не путался в эти дела.

– Я отвык от этих штук, – говорил он, наблюдая работу Брисбена. – Я редко где ночую больше одной ночи. И если б я всюду мыл полы, у меня бы не хватило времени на мои прямые обязанности.

Вскоре он ушел в город, захватив с собой путевую книгу. Он хотел сам разыскать географическое общество, раз оно не догадалось выслать делегацию ему навстречу.

Ушел и Брисбен, и вернулся только вечером подстриженный, без бороды, в другом платье. Он перестал быть сон-горским бродячим лудильщиком и превратился в обыкновенного лондонского жителя.

Он был в хорошем настроении. Он нашел друзей, которые обещали позаботиться о нем. Он некоторое время возился в комнате, переставляя мебель, вколачивая гвозди, выстукивая стены. Он зашел к Анне, чтобы узнать, насколько шум из его комнаты проходит к ней. Комната по другую его сторону стояла незанятая, и он мог стучать не боясь, что кого-нибудь обеспокоит.

А еще позже Анна услышала в его комнате голоса, хотя Брисбен был там один. Голоса слышались редко и из разных углов и звучали глухо как телефон, накрытый колпаком. Ни один из них не принадлежал Брисбену. Брисбен был в комнате, слышал голоса и не отвечал на них.

Сама Анна в первый день выходила не дальше конторы Рохуса Смелта во втором этаже «Шарлотты». Смелт не мог ничем обнадежить ее.

– Вы хотите давать уроки иностранных языков, – сказал он. – Не могу одобрить вашего выбора. Когда-то на эти вещи был спрос. Сейчас богатые люди еще не настолько богаты, чтобы позволить себе изучать иностранные языки. Кроме того среди них все больше распространяется мнение, что лучше не знать никаких иностранных языков. Вы умеете считать, писать, составлять бумаги, с двух слов понимать патрона – но сейчас все обладают этими качествами: служащие, которым приходилось повторять приказание два раза, давно вымерли от голода или переменили профессию. Будет лучше, если вы перейдете на черную работу. Заполните анкету подсобного труда, уплатите вступительный взнос и ждите. Перспективы безотрадны, но не безнадежны.

И пока Анна заполняла анкету, Смелт говорил о плохом состоянии рынка труда, о малом спросе и большом предложении.

– Никто не закрывает глаз на общее печальное положение. И я меньше, чем кто-нибудь. Но таков естественный ход вещей, и надо признать, что сейчас он не на пользу бедноты. Я делаю для своих клиентов все что могу. Я особенно выделяю одиноких женщин, потому что им тяжелее, чем другим. Но смешно думать, что усилия отдельного человека могут что-нибудь изменить в общей грустной картине. Разве можно бороться с огромной машиной, которая работает по своим естественным законам?..

У себя в конторе Рохус Смелт мог заставить слушать себя. И возможно, что этот естественный ход вещей действительно печалил его, но посреди фразы о тяжелом положении одиноких женщин он должен был сделать паузу и проглотить слюну, которая накопилась у него во рту, пока он разглядывал Анну.

– В крайнем случае я пошлю вас за проволоку, – сказал он, – на газ, в разрушенные кварталы. Только сегодня я отправил на газ большую партию рабочих. У этой работы плохая репутация. Надо работать в зараженных местах, ворочать камни и натыкаться на неприглядные сцены. На самом деле каждый может работать по силам, а опасность заражения ничтожна…

После уплаты вступительного взноса у Анны остались гроши. Их можно было проесть в несколько дней, но надо было растянуть на две недели. В ее положении даже «Шарлотта» была ей не по средствам, и подымаясь по лестницам, она думала, что не далек день, когда контролер отберет у нее ключ и «Шарлотта» будет представляться ей уютным недоступным местом.

Скруб в первый день вернулся ни с чем. Он не нашел в Лондоне королевского географического общества. Оно еще не успело вновь сорганизоваться. Существовали лишь отдельные географы, о которых надо было наводить справки. Скруб полагал, что ему придется задержаться в Лондоне.

Утром всех троих вызвали в контору. Им вернули документы и выдали продуктовые карточки. Это значило, что город Лондон принял их и зачислил на довольствие.

Одной рукой секретарь возвращал жильцам документы, а другой копии тех же документов отсылал на специальную проверку в секретную полицию.

В этом учреждении копии прошли через много рук. Фамилией Брисбен заинтересовался агент, которому она напомнила какую-то недавнюю публикацию об утерянных документах.

Документ Анны шел без задержек, пока не попал к специалисту по немецким красным эмиссарам. Этот человек долго и с интересом разглядывал документ. Он поставил на нем свою разрешительную визу и передал его дальше, но записал отдельно адрес Анны и номер ее комнаты.

19. ЕСТЕСТВЕННЫЙ ХОД ВЕЩЕЙ

Оседлая жизнь не кормила Скруба. Он жил субсидиями, получаемыми от ученых обществ, любителей географии и первых встречных. Это был налог, разложенный им на все население земного шара, и он брал его с легким сердцем.

В Лондоне ему не повезло. Академики были бедны и отсылали его в президиум. Президиум мог вынести решение, только собравшись на заседание. Заседание должно было состояться в неопределенном будущем.

У консула и соотечественников Скруб также не нашел сочувствия. Он казался им чудаком, одержимым страстью к хождениям, байноманией, болезнью аналогичной графомании, но только в другой области. Являясь к ним, Скруб встречал ироническое отношение и ему не везде предлагали сесть.

Он предъявлял им свою книгу и получал небольшие суммы, вместе с замечанием, что, судя по данным его книги, он еще ни в одном пункте земного шара не задерживался так долго, как в Лондоне, и что ему лучше продолжать путешествие.

Скруб прошел девяносто восемь сотых своего пути, и все обстоятельства были за то, чтобы не сидеть на месте, закончить круг и вручить стокгольмской академии знаменитую путевую книгу. Между тем он жил в «Шарлотте» и не собирался из нее уходить. Какие-то письма до востребования не были получены в почтамте на его имя и справки по поводу этих писем также остались неотвеченными. Какая-то сводка расстояний по географическим картам не была подсчитана им до конца. Кроме того ему захотелось написать мемуары.

Он вымыл комнату, купил чернил, вступил в отношения с прачкой. Им овладел рецидив оседлости, которым он время от времени был подвержен. Он в короткое время оброс привычками, обзавелся привязанностями, сделался педантом: приучил собаку с улицы приходить к себе в определенные часы, завел расписание дня, капризничал, если к кофе ему давали не ту чашку, из которой он пил вчера.

По вечерам он писал мемуары. Он был краток в записях: семь предыдущих лет умещались у него в нескольких небольших тетрадках.

«Я посетил Осборн и западный Лондон, – писал он, подводя итоги рабочему дню. – Я пересек огромные кварталы, огороженные проволокой. В этом городе, как мне сообщили, была революция. В Осборне мне показали дом, в котором живет принц Альберт, дядя бывшего короля. Я просил об аудиенции, но адъютант принца сказал мне, что он никого не принимает»…

«Наш консул Киргор, – записывал он на другой день, – по-видимому, не на месте: он принял меня стоя. Господин Линдфорс в Кардифе гораздо любезнее»…

«Я начал раздеваться, – писал он еще дальше. – Я продал жилет и нижнюю рубаху. За двойной походный ремень мне дали кило хлеба. Продукты в этом городе дороги».

Промышленная статистика городов, через которые он проходил, их история и современный образ правления редко отмечались в его тетрадях. Он считал эти вещи чересчур специальными и не входил в подробности, но не забывал отмечать разные мелкие происшествия, случившиеся с ним в пути.

«Полицейский, – писал он, вспоминая Барселону, – полтора часа продержал меня в уборной в наказание за то, что я не хотел платить за пользование ею. Напрасно я уверял его, что у меня нет денег и что в других странах за это не берут платы. Он говорил: „Это нечестно. Вас надо учить. Если вам дать волю, вы все заберете даром“».

«В Пасоаване на бульваре маленькая девочка по ошибке приласкалась ко мне. На мне были штаны того же цвета, что и на ее отце. Она ухватилась за мою ногу, прижалась лицом к колену. Это было приятно и тягостно. Отец стоял сзади и не торопился выяснить ошибку. Он смотрел на меня как добрый человек, которому не жаль, если и другие около него будут счастливы. Ему не приходило в голову, что быть обласканным по ошибке совсем не так весело».

«Между Намюром и Лансом я встретил на дороге корову. Мне захотелось молока. Я подоил корову в походный котелок. Корова позволила наполнить котелок до краев, но затем ударом копыта опрокинула его. Таким образом, нечестный способ не привел к цели».

«В Лансе я сидел в библиотеке, на пятнадцатом этаже, в стеклянной нише с огромной перспективой. Передо мной была карта, на которой я циркулем промерял расстояния. Какой-то человек сказал мне: „Пожалуйста, профессор, пересядьте в другое место“. Он считал меня профессором. Ему было неловко отрывать меня от работы. Он смотрел на карту и циркуль с уважением, какого эти вещи не заслуживали. Он открыл окно, сел на подоконник, снял сапоги и полез наружу, ступая босыми ногами по карнизу. Это был кровельщик. На высоте пятнадцатого этажа испортился водосток, и он должен был починить его. Он ходил, не держась ни за что руками там, где у меня кружилась голова, хотя я был защищен стенами. Я почувствовал себя очень жалким рядом с этим человеком, который мог свободно ходить на высоте пятнадцатого этажа. Кончив работу, он вернулся в нишу, надел сапоги и ушел, предложив мне занять прежнее место. Тон у него был виноватый. Он очень жалел, что ему пришлось побеспокоить такую особу, как я»…

Один из листов в мемуарах был наполовину оборван. Речь шла о женщине. Остались только последние строки: «Сегодня она сказала мне: „Мне не нравится, что ты такой непоседа. Тебе надо остаться в Валенсии и поступить на работу“. Мне стало скучно. От женщины всегда можно ждать, что она свернет на такой разговор, но странно, когда слышишь эти слова от цыганки. Я сижу около женщины, но тоскую по койке в ночлежном доме. Это значит, что пора уходить».

Его первая лондонская запись была о «Шарлотте»: «Мрачный дом, в котором не все в порядке. Многие входят в страхе, держась за карманы, но впоследствии стыдятся этого жеста. В этом доме нет оснований считать себя лучше других. Все люди – братья! Поразительно, что именно здесь понимаешь эти слова особенно ясно».

Эта запись показывала, как сентиментален был этот молодой человек и какой устарелой терминологией он пользовался. Дальнейшие записи были почти сплошь о лицах и учреждениях, плохо обходившихся с всесветным пешеходом, а также о предметах походного обмундирования, которые он должен был благодаря этому продавать. Скруб потихоньку раздевался, записывал проданные краги и фуфайки и умалчивал в мемуарах лишь о самом главном, что удерживало его в «Шарлотте».

Ибо рецидив оседлости не случайно напал на Скруба именно в «Шарлотте». С первых же дней он стал очень внимательно относиться к тому, что происходило за стеной, в комнате соседки. Он отмечал дни, когда она пела, просыпаясь, и радовался ее бодрости, а если вечером, придя домой, она без звука ложилась в постель, он знал, что день был для нее неудачен. Однажды при встрече он заметил, что с ее шеи исчез шарф, хотя было холодно, и встревожился: не значило ли это, что и она тоже начала раздеваться и исчезнувший шарф соответствовал жилету, с которого этот процесс начинался у него?

– Как дела, Скруб? – опрашивала Анна при встречах. – Не очень хороши?

– В чем дело? – смеялся Скруб. – Земля – шар! И если где-нибудь меня плохо приняли, я могу двинуть дальше…

Но у себя в комнате он сбавлял тон.

– Земля – шар! – вздыхал он, сидя за мемуарами и прислушиваясь к тому, что происходило за стеной. – Да, да. Земля – шар…

Раздевание подходило к концу. Все нижнее платье было продано начисто, все верхнее обменено на худшее с приплатой деньгами. Скруб мот сколько угодно оглядывать себя: он ни с какой стороны не представлял собой ценности.

Оставалась путева я книга с отметками на сотне языков, приготовленная для стокгольмской академии. Какой-нибудь коллекционер мог бы дать за нее деньги, и Скруб иногда с сомнениями поглядывал на книгу.

Однажды он услышал, что в дверь к Анне постучали. Мужчина, говоривший с немецким акцентом, попросил разрешения войти. Его появление, по-видимому, удивило Анну.

– Это вы, Эгон? – спросила она, открывая ему дверь. – Вы приехали? Зачем вы приехали?

Скруб за стеной вслушивался в ее интонации. Интонации были дружелюбными, но он не уловил в них волнения. Человек, которого встречали без волнения, представился ему второстепенным персонажем. Среди разговора была пауза. Анна зачем-то уходила в комнату Брисбена. Через несколько минут она вернулась, но разговор после этого стал неровным. Посетитель не мог напасть на верный тон и вскоре ушел. Скруб слышал, что, едва отойдя от двери Анны, он пробормотал грубое слово.

Скруб вышел в коридор, чтобы посмотреть на него. Он увидел вдали русую голову, понурую спину и серую шляпу с широкой лентой.

И хотя он не сумел разглядеть его подробно, на следующий день он снова увидел его среди людей, встречавшихся в «Шарлотте». Это был молодой человек, хрупкий, высокомерный, с меняющимися настроениями. Он поджидал кого-то на лестнице, поглядывая в коридор восьмого этажа. По этим взглядам Скруб узнал его. Он сам смотрел в том же направлении, и взгляды, идущие в том же направлении, не могли миновать его.

Впоследствии он не раз попадался Скрубу. Его роль оказалась не совсем второстепенной. Обращение Анны с ним улучшилось. Ему были отведены специальные часы, и он входил в дверь по условному стуку. Однако его появлению всякий раз предшествовала одна подробность: прежде чем впустить его в комнату, Анна каждый раз стучала в стену к Брисбену.

Скруб заметил эту подробность, размышлял о ней, но не мог ее осмыслить.