Текст книги "Путь колеса
(Роман)"

Автор книги: Антон Ульянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

23. ЛАМПОЧКА ТЕМНОТЫ

В списке компании «Стикс» Тарт отметил ученого, потерявшего зрение при работе над своим изобретением. Этот признак мог относиться лишь к небольшому кругу лиц. Не был ли это Гелл Синтроп, ради которого он приехал в Америку? И если это был он, то почему он выбрал именно смерть под колесом?

Синтроп состоял профессором университета в Оклахоме. При университете была лаборатория его имени. Тарт, отправившись туда, узнал лишь, что профессор уже пять месяцев не посещает университета. Он разыскал его частное жилище в доме, состоявшем из квартир для холостяков и небольших семейств. Он отрекомендовался иностранцем, приехавшим в Оклахому специально, чтобы поговорить с профессором, но слуга, открывший ему дверь, встретил его как личного врага.

– С профессором нельзя разговаривать, – объявил он, загораживая ему путь. – Профессор кончил разговаривать. Он ослеп. Он в отставке. Какие могут быть с ним разговоры?

– Но я приехал издалека, – сказал Тарт. – Я сделал несколько тысяч верст…

– А кто вас просил их делать? – вскипел слуга. – Зачем вас принесло? У всех вас один ответ: профессор Синтроп – гений и вам надо с ним поговорить. Точно с гениями обязательно надо разговаривать? Да и кто вам сказал, что он гений? Я неученый человек, а знаю, что гением у нас сейчас Эдисон, и значит, место занято. Но вам этого не втолкуешь. Вам хочется говорить с профессором. А обо мне-то вы подумали? Есть у меня время на ваши разговоры с профессором? Ведь я вас не знаю. Я не могу оставить вас наедине с слепым человеком. Я должен сидеть и смотреть, чтобы вы вели себя хорошо и не лазили по ящикам за чертежами. А в это время моя работа будет стоять? Ведь я у профессора один: я и подай, и принеси, и налей, и подотри. Мне не разорваться!

– Нет, господа, – продолжал он, точно отстраняя целую толпу посетителей, – уезжайте домой. Предоставьте мне знать, кто гений и кто не гений. Решительно объявляю: у меня нет времени на разговоры, меня тошнит от разговоров.

– Скоро ли ты, Эварт? – послышался голос из глубины квартиры, жесткий рупорный голос, от которого слуга вздрогнул и заерзал на месте. – С кем ты там? Я жду.

– Слышите? – спросил слуга, понизив тон. – Это профессор. Гений орет, чтобы ему дали есть. Неприятный голос у гения. Надо идти.

И так как Тарт продолжал стоять перед дверью, к нему неожиданно вернулась его прежняя злость.

– Нельзя, нельзя! – прокричал он на высоких нотах и захлопнул дверь. – Сколько раз вам повторять…

Судя по переменам настроения, этот человек был достаточно бестолков. От него можно было ждать, что через полчаса, он заговорит иначе. Тарт, вместо, того чтоб спуститься вниз, поднялся этажом выше и стал ждать.

Немного погодя дверь Синтропа открылась снова, и Эварт вышел на лестницу с обеденными судками в руках. Голос изнутри квартиры кричал что-то вдогонку.

– Сейчас, сейчас, – оказал Эварт в дверь, которую он для скорости прикрыл, но оставил незапертой. – Не волнуйтесь, профессор. Через три минуты обед будет на столе.

– Жрет и жрет… – ворчал он, спускаясь по лестнице. – Делать ему нечего, оттого и жрет. Наедается за все предыдущее.

Тарт отворил дверь и вошел в квартиру. Во второй комнате у стола с неубранной посудой сидел человек, лысый, с массивным прямым профилем, и шарил руками по скатерти, ощупывая еду и бутылки. Он сопел и урчал, не находя того, что ему требовалось.

Стол был круглый, с барьером по краям, чтобы тарелки во время его поисков не валились на пол. Мутные стаканы, грязные вилки, скатерть со следами соуса показывали, что переутомленный Эварт считал эту сторону дела второстепенной.

Синтроп нашел бутылку, которую искал. Он налил себе вина, держа пальцы левой руки внутри стакана, чтобы чувствовать уровень жидкости. Затем, не вытирая пальцев, он разыскал сыр и отрезал себе кривой ломоть. Рыбья чешуйка прилипла к сыру с одного краю. Он выпил и закусил и, проглотив чешуйку, почувствовал посторонний вкус.

Эварт мог прийти каждую минуту. Надо было приступать к разговору. Тарт пошевелился, чтобы дать о себе знать.

– Это ты, Эварт? – спросил Синтроп. – Отчего от сыра пахнет селедкой? Ты опять не мыл тарелок?

– Я не Эварт, – сказал Тарт. – Я другой человек. Я пришел по делу и нашел дверь открытой…

Синтроп, обнаружив около себя чужого человека, не скрыл неудовольствия. Он сердито вздохнул и опустил руку в карман.

– Я ничего не могу поделать с болваном, который оставляет двери открытыми, – сказал он, вертя в руках предмет, который он вынул из кармана. – Мой Эварт – безнадежный болван и переделывать его поздно. Но я могу проучить болванов, воображающих, что в квартиру слепого человека можно входить не постучавшись и расхаживать как у себя дома.

Тарт услышал треск, точно щелкнул тугой электрический выключатель, и почти сейчас же лицо Синтропа и стены комнаты начали мутнеть перед его глазами. Он протер глаза, с неприятным ощущением человека, у которого зрение шалит. Но предметы продолжали мутнеть. Чернота клубами расходилась в воздухе и закрывала их от него. Затем, в сомкнувшейся тьме, он перестал что-либо различать. Он видел только, что чернота продолжает сгущаться. У него было чувство, что он потерял зрение.

Голос Синтропа привел его в себя.

– Это мой единственный способ самозащиты, – сказал он. – Ничего особенного не случилось. Если вам известно мое имя, то вы слышали и о лампочке темноты. Сейчас вы видели ее в действии. Садитесь там, где стоите. Не удивляйтесь, если температура в комнате несколько подымется. Не думайте о бегстве. Если вы выскочите на свет, вы ослепнете. Посидим в темноте, подождем Эварта.

Тарт нащупал стул и сел. У него кружилась голова. Он понимал, что его зрение осталось при нем, но тоскливое чувство не проходило. Впервые его окружала темнота, до такой степени черная. Даже в Палермо, в крепостных галереях, памятных ему по недавнему побегу, в глухих боковых ходах, куда не проникал никакой свет, темнота не так страшила его, как в этой культурной комнате, где еще минуту назад было светло и солнце падало сквозь большие окна. Просветы окон, которые сначала висели во тьме бледными четырехугольниками, потускнели и слились с общим фоном. Тарт оглядывался кругом и не мог найти их.

Занятый своими ощущениями, он ее сразу заметил, что температура в комнате поднялась. Он почувствовал пот у себя на лбу, но приписал это своему волнению. Неожиданно резкая струйка тепла задела его лицо и рассеялась вокруг.

– Становится жарко, – сказал Синтроп. – Это значит, что комната достаточно затемнена. Сейчас я потушу лампочку.

Он еще раз щелкнул выключателем. Горячие струи в воздухе потеряли плотность, но темнота осталась прежней.

– Поговорим о деле, – сказал Синтроп. – Кто вы? Зачем вы ко мне пришли?

Тарт молчал. Ответ надо было еще придумать.

– Я агент компании «Стикс», – ответил он, когда молчание затянулось.

Ответ был жестоким, но он вводил разговор в колею. У него могло быть два продолжения. Или Синтроп останется спокойным и скажет: «Не знаю такой компании», и это будет значить, что реклама «Стикса» говорила не о нем. Или же он смутится и выдаст себя вопросами: «Почему вы приехали раньше времени? Я вас ждал только через неделю. Разве сроки передвинуты?»

Синтроп вздохнул после его слов, один раз, тяжело и с хрипом, но не стал задавать вопросов. Он долго молчал, и Тарт напрасно вслушивался в его дыхание: это была обычная одышка грузного человека.

– Вы самозванец, – сказал он потом с спокойным убеждением. – Сомнительная личность. Вы читаете рекламы и узнаете названия фирм. Но вы не знаете, как ими пользоваться. У меня есть дела с разными фирмами, но их доверенные, являясь ко мне, прежде всего говорят свой пароль. Это предосторожность слепого человека. Вы не догадываетесь о паролях. Кроме того, вы не умеете лгать. Челюсти скрипят у вас, когда вы лжете. Не раздражайте меня. Говорите прямо, в чем у вас дело. В двух словах и только правду. Если я услышу у вас фальшивую ноту, я дам контрсвет в комнату, и это отразится на вашем зрении.

– Я агент комитета колеса, – сказал Тарт покорно. – Я работаю в восточной Европе. Я ищу человека, который изобрел колесо. Я приехал к вам, потому что вы один из немногих, кому эта задача по силам.

Синтроп гулко рассмеялся.

– Ко мне уже приходили с этим делом, – сказал он почти добродушно. – И не только с этим. Народ шатается ко мне по всякому поводу. Если я изобрел лампочку темноты, то почему я не предсказал землетрясения в Итаке? Почему не выгнал саранчи из Канзаса? Они не понимают, что с меня вполне достаточно моей лампочки. Таким людям полезно побеседовать с Эвартом. Они приписывают мне слишком много гениальности. Эварт отказывает мне даже в той, какая у меня есть. С его точки зрения я только порчу предметы. Когда он увидел лампочку темноты в действии, он сказал: «Как же это вы так ухитрились испортить лампочку, что она не только не светит, но даже наоборот»…

– Итак, – сказал Тарт, – не вы пустили колесо?

– Не я.

– И у вас нет никаких догадок, кто бы это мог быть?

– Догадки есть. Я не был бы химиком, если б не строил по этому поводу догадок. Но конечно, это догадки слепого старика, без книг, без лаборатории, без свежей литературы. Мне даже казалось, что я знал этого человека. Лет шесть назад меня в этой комнате посетил один химик из Европы и высказал взгляды, которые сейчас отчасти осуществлены в колесе. Не стану называть его фамилии, а то вы полетите неведомо куда и будете надоедать ни в чем неповинному человеку. Потому что на самом деле это был не он. Он был слабоват для этого дела. Между тем изобретатель колеса заслуживает стоять рядом со мной и Роденом…

Входная дверь хлопнула. Вернулся Эварт.

– Опять эта темнота… – бормотал он, не входя в комнату. – Господин Синтроп, не пугайте людей. Из окон идет дым, а ничего не горит. Подождите, пока я одену очки.

– Захвати еще одну пару очков, – крикнул Синтроп. – Напротив меня на стуле сидит человек. Надень на него очки и выведи наружу. Пусть уходит вместе с очками. Это молодой человек. Будет жаль, если его зрение пострадает.

У Эварта, по-видимому, уже бывали дела с посетителями, сидящими в темноте. Он безошибочно нащупал Тарта, насадил на него очки и потянул за плечи к выходу. Его порывистая манера была бы обидной, если б в то же время он не давал Тарту дружелюбных советов, как защитить глаза при переходе на свет.

– Жмурьте глаза! – говорил он, подталкивая его к дверям. – Жмурьте глаза, чертов сын! Когда выйдете наружу, не сразу открывайте их. Не надейтесь на очки.

Он захлопнул дверь и оставил Тарта на лестнице. Тарт некоторое время стоял не двигаясь, с закрытыми глазами. Когда, понемногу раздвигая веки, он начал видеть предметы, он испытал глубокое облегчение. Втайне, все время, пока он сидел в темноте, его не оставляла мысль, что он потерял зрение.

На улице, прямо от Синтропа, он повернул в бюро компании «Стикс». Компания набирала служащих для отеля в Бетане, с обязательством оставаться в зоне разрушения до последнего автомобильного рейса. Риск отпугивал претендентов, и Тарт без труда получил место в обслуживающем персонале. Оставалось ждать шесть дней. Эти шесть дней стоило потратить, чтобы еще раз поговорить с Синтропом.

24. НЕ ВЫ ЛИ АВТОР ЭТОЙ КНИГИ?

Город Бетан готовился к встрече колеса. Жители потели около грузовиков, накладывая на них мебель и имущество, оконные рамы и двери, а иногда и стены домов, вывозя все, что могло оправдать расходы на перевозку и хранение. Дома ободранном виде оставлялись на растерзание колесу.

Около отеля, занятого «Стиксом», также стояли грузовики. Отель со всем содержимым предназначался в жертву колесу, но было бы грешно дать погибнуть многим заключающимся в нем ценным вещам: коврам, серебру, штофным обоям, которые под шумок вывозились и заменялись декоративной роскошью.

Город на глазах у людей наполнялся мусором. Водопровод, машины которого уже были разобраны, не работал. Магазины, без окон и вывесок, допродавали остатки. Походные кухни наскоро кормили жителей, как солдат отступающей армии.

И однако, если это было отступление, то отступление планомерное. Какие-то люди уже намечали места для пристаней на будущем канале и подсчитывали возможный грузооборот. Инженеры пробовали грунт для будущих мостов, а камень от развалин перевозился в заранее выбранные пункты, как материал для будущих перемычек.

За три дня до прохода колеса в Бетан стали прибывать пассажиры, странные пассажиры, приезжавшие в город, из которого все как раз уезжали. В сутки через Бетан проходило восемьдесят пар поездов, и каждый из них сбрасывал двух-трех чудаков в костюмах для загородной прогулки, с небольшими саквояжами в руках или совсем налегке. Они задерживались на платформе, как люди, которые не знают дороги, во и не хотят о ней спрашивать. Затем они натыкались на плакат «Стикса» и на стрелки, указывавшие путь, и у плаката косились друг на друга, догадываясь, что приехали в Бетан по одному делу.

Они вступали в подъезд «Стикса» с решимостью, точно сейчас же за порогом их ждала гибель. На самом деле, в подъезде их встречал контролер, отбиравший билеты и провожавший их наверх, а там их ожидали разговоры о постельном белье, правила внутреннего распорядка, прейскуранты вин и кушаний и прочая отельная рутина.

Такова была инструкция «Стикса» для служащих: никаких намекав, никакой интимности, ничего лишнего, точное соблюдение правил, как если б дело шло о нормальном обслуживании нормальных гостей. Единственным исключением был плакат, предупреждавший гостей о том, что в последние полчаса их пребывания в отеле они, к сожалению, останутся без обслуживания. Кроме того, гости обязывались носить в петлице жетон с своим регистрационным номером и девизом «Стикса».

В общих комнатах о колесе напоминали экраны с картой мира и черной точкой на Атлантическом океане, незаметно подвигавшейся к Америке. Но такие экраны встречались во многих домах, где интересовались колесом. Главная обсерватория следила за его передвижениями и, из-за тридевяти земель, перемещала черную точку.

Два человека, молодой и постарше, сошлись в один из этих дней перед плакатом «Стикса» на вокзале. Молодой покосился на старого и без особого дружелюбия прикоснулся к шляпе.

– Если не ошибаюсь: Л. Ормон?

– Совершенно верно, – ответил старый с готовностью. – А кто вы?

– У меня нет фамилии, – сказал молодой. – Я – П. П. Под этими инициалами я работаю в «Солнце». Именно в редакции «Солнца» мы с вами и встречались.

Старый еще раз улыбнулся, давая понять, что он вспомнил, с кем имеет дело. У него было бритое рыхлое лицо и взгляд острый, но уже несколько благостный.

Беседуя, они двинулись к «Стиксу». Ормон с интересом наблюдал суматоху переселения, разглядывал скарб на грузовиках, заходил внутрь оставленных домов. Молодой был задумчив и не обращал на эти вещи внимания. Его взгляд обходил сцены переселения, – необычные и очень интересные, – но был цепок по отношению к таким повседневным вещам, как облака, деревья, солнечный свет. В одном месте, когда Ормон слишком долго оставался внутри дома, он пошел его разыскивать и увидел, что тот стоит у подоконника и набрасывает заметки в блокноте.

– Я так и думал, что вы приехали сюда за материалом, – сказал он, усмехаясь.

– Да, я надеюсь здесь добыть материал, – ответил Ормон. – Но главная моя задача не в этом: я приглашен «Стиксом» проводить беседы с самоубийцами. Я должен разубеждать их доводами психологии, морали, литературы.

– Что касается литературы, – сказал молодой, когда они пошли дальше, – то это вам будет нелегко. Ваш собственный «Несчастный Айра» кончает самоубийством. И надо сказать, «Айра» вышел у вас убедительным.

– «Несчастный Айра» – мой первый роман, – отозвался Ормон с неудовольствием. – Я написал его пятнадцать лет тому назад. В то время я был безработным и был склонен к преувеличениям. Я пострадал за «Айру». Я отсидел за него шесть месяцев и давно поставил на нем крест.

– Напрасно. «Айра» – одна из лучших ваших вещей.

– Не спорю. Но сейчас я далек от этих мыслей. Жизнь изменила меня. Я стал шире. Я вижу в ней то, чего прежде не замечал.

– Это верно, что вы изменились. Остальные романы у вас в другом роде. Я слышал даже, ваши последние книги рекомендованы комитетом общественной морали?

Ормон кивнул головой и замял разговор. В вопросах его спутника была ирония, а он не выносил иронии, когда речь шла о его книгах.

– А вы зачем тут? – спросил он потом. – Тоже за материалом? Вас командировало «Солнце»?

– Нет, – ответил молодой. – Я здесь по собственной воле. Я – обыкновенный клиент «Стикса». Дело в том, что я не случайно выбрал своими литературными инициалами буквы П. П. Этими же буквами доктора обозначают мою болезнь – прогрессивный паралич.

Ормон оглядел его впалые щеки и стеклянные глаза и опустил голову.

– Не стану оспаривать ваше решение, – сказал он мягко. – Для этого я слишком плохо подготовлен. Если говорить правду, моя задача в «Стиксе» пугает меня. Что я скажу этим людям? Что я знаю о них? Когда я читаю в газетах сводки самоубийств, с фамилиями, возрастом и адресами, я всегда испытываю удивление: какие-то люди действительно не желают жить. Мне их психика непонятна. Я был бы вам очень обязан, если б вы подробно рассказали мне о себе. Может быть, вопрос стал бы для меня яснее.

Они подходили к дверям «Стикса». Ормон искательно взглянул на своего спутника.

– Могу ли я на вас рассчитывать?

– Пожалуйста, – ответил тот, усмехаясь. – Хоть мне и не очень хотелось бы служить материалом для романа, одобренного комитетом морали…

Контролер разлучил их. Он направил Ормона к главному администратору, а молодого проводил в третий класс и прицепил ему жетон № 641.

Ормон, едва отдохнув, отправился по коридорам изучать свою паству. Он начал с салона первого класса. Здесь находились фигуры первого плана, обещанные «Стиксом»: сенатор, актриса, промышленники. Не хватало ученого, потерявшего зрение.

Сенатор был старик с просветленным лицом. Он направлял разговор в группе мужчин. Он умел делать разговор занимательным. Они достигал этого простым способом. Он знал много людей с большим официальным положением, и если его слушатели, занятые своими мыслями, делались рассеянными, достаточно было назвать какое-нибудь крупное имя, чтобы они взбадривались. В обычное время Ормон счел бы его болтливым. Но матовый экран над его головой с черной точкой вблизи американского берега делал его скорее величественным. Возможно, что он показывал пример, как надлежит умирать джентльмену: с улыбкой и не теряя нити разговора.

Ормон пересел в угол, где была актриса, желавшая уйти со сцены в расцвете красоты. Он подумал, что она могла бы это сделать еще десять лет назад. При ней были провожатые, и один из них с маленьким съемочным аппаратом на груди. Ее уход переносился на пленку. Она сожгла в камине какое-то дорогое ей письмо, и так как оператор не успел снять этот момент, она повторила тот же номер с обыкновенным куском бумаги.

Промышленник, пришедший к идее самоубийства философским путем, оказался грубым человеком с приемами аукциониста. Войдя в салон, он оглядел стены, провел пальцем по карнизу и с хохотом объявил:

– А ведь бордюрчик-то срезали!..

И объяснил, что прежде тут были шелковые обои и золотой бордюр, которые конечно вывезены. Он считал это надувательством со стороны «Стикса», обещавшего клиентам всю прежнюю обстановку.

В верхнем салоне церковный проповедник ораторствовал перед группой самоубийц второго класса. Ормон подошел послушать.

Проповедник развивал собственную теорию колеса. Он говорил, что колесо послано богом не за грехи Америки, что Америка страдает лишь рикошетом, ибо колесу надо совершать полные обороты, чтобы лучше разбежаться и как следует поработать в Европе и Азии. Он кончил призывом к слушателям разойтись по домам.

– Кто верит в бога, – кричал он, – тот уйдет отсюда вместе со мной…

Он не давал аудитории уснуть. Он вырывал отдельных людей из толпы, требовал от них ответа.

– Вы верите в бога? а вы? а вы?

Большинство избегало отвечать на этот вопрос. Ормон, когда вопрос был задан ему, сказал:

– Я верю в общую гармонию.

– Это все равно, – обрадовался проповедник. – Вы на правильном пути. Мы поймем друг друга. Дайте мне вашу руку.

Ормон протянул ему руку, и проповедник пожал ее. Затем он закричал: «За мной!» и двинулся к выходу, пламенно оглядываясь на толпу и таща Ормона за собой. Только в коридоре Ормону удалось отцепиться от него и выяснить недоразумение.

Он поднялся в третий класс. В общих комнатах люди стояли у окон, лежали на кроватях, молились богу, принимали пилюли, раскладывали пасьянсы, брились, выдавливали прыщи. Они смотрели друг на друга как пассажиры дальнего следования, с умеренным дружелюбием и в меру откровенничая. Пьяных было не больше, чем при обычных людских скопищах, хотя «Стикс» в этом отношении никого не стеснял. Люди, игравшие в карты на деньги, не скрывали желания выиграть. О самом главном не разговаривали. Приличия соблюдались. Неотесанный субъект, совавший окурки в цветы и плевавший на пол, вызывал неудовольствие, ибо как будто показывал, что приличия не нужны при столь исключительных условиях. Женщин было немного, и совсем мало – молодых женщин.

Ормон недоумевал. Он ожидал увидеть неудачников с собачьими глазами и в чужом платье, но увидел лица, скорее внушавшие ему робость. Его пугало, что они были так обыденны. Их выдавали только взгляды в направлении черной точки на экране. Он старался втиснуть этих людей в газетные столбцы рядом с фамилиями и адресами и с неудовольствием видел, что они там не умещаются.

В третьем классе было шумно. Контролер ловил безбилетного самоубийцу, проникшего в «Стикс». Практический деятель, обещанный рекламой, убеждал людей оставить свои безумные намерения.

– Ребята! – кричал он. – В чем дело? Откуда такая крайность? Как глупо умирать, когда строительные конторы нуждаются в рабочих. То самое колесо, от которого вы ждете гибели, может дать вам работу. Объявляю, что те, кто захочет уйти со мной отсюда, получат от меня записки и будут немедленно приняты на работу.

Он покричал десять минут и увел с собой двоих.

Гораздо меньше успеха имел больной с прогнившими внутренностями, не желавший умирать. Он был нанят «Стиксом», чтобы на нем другие видели, как надо цепляться за жизнь. Он сам рассказывал свою историю и прославлял жизнь, заражая воздух зловонием. Ормон постоял около него минуту и отошел, боясь, чтобы не повторилась та же история, что и с проповедником. Неотесанный субъект, стоявший тут же, громко советовал больному покончить с собой в спешном порядке.

– Это грубо, – сказал ему Ормон, радуясь случаю начать пропаганду. – Он прав. За жизнь надо держаться до последнего дыхания.

Тот отмахнулся:

– Этому человеку не за что держаться.

Неотесанный субъект сам хотел разговаривать. За день перед этим с ним случилась забавная и необъяснимая история: под ним обрушилась кровать. Обрушилась в тот самый момент, когда он готовился в последний раз в жизни испытать плотские наслаждения. Между тем, чтобы разыскать женщину, он приехал из другого города и потратил много хлопот.

– Не знаю, как ты, старик, – сказал он Ормону, – а я перед смертью решил разыскать свою бабу. Я хотел проститься с жизнью как следует. А что получилось? Кровать – провалилась. Я выскочил на улицу. Теперь мне смешно, тогда мне было страшно. Объясни, что это может означать?

Философия Ормона не годилась для таких случаев. Он промолчал и прошел дальше. Рядом с собой он увидел молодого человека, красивого, здорового, с измученными глазами. Он сидел в кресле и разглядывал жетон в петлице своего пиджака. Там был его номер – 807 – и над ним девиз «Стикса».

– Жизнь прекрасна! – прочел он вслух, устало и без иронии.

– Жизнь прекрасна! – повторил за ним Ормон, но с горечью, ибо считал этот тон более подходящим для самоубийцы.

Восемьсот седьмой поднял голову и с сомнением прислушался к его голосу.

– Мне жаль, что мошенники из «Стикса» испоганили эти слова, – сказал он, – но сами по себе они совершенно справедливы. Жизнь действительно прекрасна.

– В таком случае, зачем вы здесь?

– Есть причины…

Ормон приступил к делу. Он назвал себя и истинную цель своего прихода в «Стикс», расспросил молодого человека о его жизни, рассмотрел вопрос о самоубийстве с философской стороны, двинул в ход статистику.

К его удивлению, молодой человек легко соглашался с его доводами. Он сам знал статистику вопроса и не сомневался, что жить на свете стоит даже при тяжелых условиях. Но когда Ормон в заключение спросил его, готов ли он уйти из «Стикса» вместе с ним, ответил отказом.

– Я останусь здесь…

– Но почему? – удивлялся Ормон.

– Есть причины…

Он посмотрел на экран и на черную точку, которая уже вползла на материк, и сказал:

– Мне осталось жить одиннадцать часов с минутами. Увольте меня от лишних разговоров…

В углу салона, где помещалась библиотека, сидел № 641 и читал газету. Ормон подошел и остановился сзади. Он задал себе вопрос в общей форме: какие отделы газет больше всего интересуют самоубийц за одиннадцать часов до смерти? Он заглянул через плечо. 641 читал объявления: моторы и котлы, миллиметры поперечников и лошадиные силы, спрос и предложение. Все это был завтрашний день, которого у него не могло быть.

– Мне нравится, как ловко в газете одно пригнано к другому, – сказал 641, заметив недоумение Ормона. – И какое уменье оттенять смысл! В трех строках вы увидите пять разных шрифтов, и каждый взят неспроста…

– Вы мне позволите записать эти ваши слова? – сказал Ормон, вынимая книжку и перо. – Мне кажется очень характерным, что именно эти вещи занимают сейчас ваши мысли.

Но он не успел дописать заметку до конца, как 641 заговорил с ним другим тоном:

– Вы плохой писатель, Л. Ормон. Вы не заслуживаете того, чтоб живые люди служили материалом для ваших романов, – вы их обслюнявите и переврете. Но лучше быть с вами правдивым, чтоб вы меньше врали. Меня ничуть не интересует то, что я сейчас читаю, и я никогда в жизни не восхищался газетными шрифтами. Обратите внимание на женщину, которая сидит на диване в углу. Она мне нравится. По природе я трус, женщины не замечают меня. Притом я самолюбив, боюсь прямых путей, легко падаю духом. Я думал, что перед смертью у меня хватит смелости подойти к женщине и сказать, чего я хочу. Смелости не хватило. Я решил успокоиться, прочесть два столбца объявлений и снова собраться с силами. Я прочел восемь столбцов и остался на месте. Но рыжий человек, которого вы видите около женщины, подошел к ней и заговорил, конечно, о том же самом. Я его немного знаю: он грубоват и неумен, но по сравнению со мной он все-таки существо высшей породы.

Ормон прислушался к разговору в углу. Рыжий был деловит. Женщина слушала его с любопытством и без волнения.

– Это все равно, – ответила она. – Но есть препятствие: вы мне не нравитесь.

Рыжий удивился и отошел.

– Попытка не удалась, – сказал Ормон, улыбаясь. – Вы видите, что прямые пути не всегда ведут к цели. Потому что жизнь на самом деле сплетение кривых путей. Люди умом угадывают их равнодействующую, но ногами месят грязь по всем извилинам, куда они их ведут. В этом очарование жизни. Если б человечество выпрямило кривизну, оно выиграло бы во времени, но потеряло бы охоту жить. Вы жалуетесь на отсутствие в вашем характере примитивной смелости, на самом деле это означает только, что культурно вы более высокий тип…

– Не разводите бобов, – сказал 641 со скукой. – Ходите сами по вашим кривым путям, подымайтесь культурно на какую угодно высоту, но не думайте, что вы этим соблазните человека, который две недели не ел как следует, чтобы сэкономить на взнос в «Стикс». Парадоксы хороши на сытый желудок. Поэтому-то я и не приобрел к ним склонности.

– То, что я говорил о равнодействующей, – возразил Ормон, – совсем не парадокс. Уменье найти эту равнодействующую и составляет секрет жизни. И это совсем не трудно, стоит только раз внимательно прислушаться к ее ритму. Вы и остальные собравшиеся здесь удивляете меня именно тем, что не понимаете этого. Вы представляетесь мне людьми, которые всю жизнь прожили зажав уши. Стоило бы вам на минуту вынуть пальцы из ушей и прислушаться, и вы бы отказались от вашего бессмысленного и непонятного намерения…

– В самом деле? – усмехнулся 641. – Наши намерения вам совершенно непонятны?

Он встал, подошел к библиотечному шкафу и оглядел полки.

– Виноват, – сказал он, доставая небольшую скудного вида книжку, – не вы ли автор этой книги?

Ормон узнал своего «Несчастного Айру».

– Писатель не стоит на месте, – сказал он, стараясь быть кротким. – Он растет и вместе с ним растут его мнения. Только ограниченные люди считают достоинством, если человек двадцать лет долбит одно и то же.

– Но все-таки, – настаивал 641, – ответьте на вопрос прямо: не вы ли автор этой книги?

– Я… – резко ответил Ормон. – Вам доставляет удовольствие ловить других на противоречиях. Мне жаль, что вы тратите на это свои последние часы. Решительно каждого писателя можно попрекнуть какой-нибудь его неудачной книгой.

– А если это была ваша единственная удачная книга?

Ормон решил, что с него довольно дерзостей и не ответил.

– По-видимому, нам больше не о чем говорить, – сказал он корректно. – Я напрасно старался переубедить вас.

Это бесполезно. Однако наша беседа не пропадет даром. Если разрешите, я отмечу у себя в книжке весь этот эпизод. Он характерен.

Он снова стал писать в книжке. Это было исполнением обязанностей и в то же время худшей местью. 641 следил за его работой с беспомощным перекосившимся лицом.

Его выручил неотесанный субъект. Этот человек знал, что самоубийцам нечего записывать в записные книжки, и застав Ормона за этим занятием, он почувствовал к нему нерасположение.

– Товарищи! – закричал он, накладывая руку на развернутые страницы. – Среди нас репортер. Как с ним поступить? Этот человек будет описывать нашу смерть и наврет, потому что не будет присутствовать при ней. Не обидно ли это? Давайте, запрем его где-нибудь и продержим до колеса, чтобы он собственными глазами увидел, как все будет происходить.

Он шутил, но его шутки были грубоватые и не ограничивались словами. Он вытащил Ормона из-за стола. Какой-то лысый молодой человек с номером 306, смеясь, помогал ему. Вдвоем они дотащили Ормона до уборной, где и заперли его на наружную задвижку. Вмешательство других присутствующих освободило Ормона, и хотя дело кончилось смехом, Ормон испытал несколько тяжелых минут и был напуган. Кто знает, каково будет настроение в следующий час? Если его свяжут, запрячут под замок, он будет беспомощен. Он признал свою миссию неудавшейся и двинулся вниз, в кабинет директора, просить машину для отъезда.