Текст книги "Путь колеса
(Роман)"

Автор книги: Антон Ульянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

27. ЧЕЛОВЕК, ИЗ-ПОД КОТОРОГО ВЫШИБЛИ ДОСКУ

Эгон снова был частым посетителем Анны. Он входил к ней по условному стуку и сохранил замашки старого друга, но, сидя у ней, всегда был настороже, боясь проговориться о своей теперешней профессии.

Он не скрывал от нее, что остался при прежних взглядах и живет в Лондоне, ожидая переворота у себя на родине. Он даже намекал, что сам имеет отношение к подготовке переворота, но умалчивал о том, что подготовка эта пока заключается в скромных предательствах за небольшое вознаграждение и что на этой работе он стал циником и научился прибавлять к собственному имени поганые слова.

Когда он явился к Анне в первый раз, ему пришлось на несколько минут остаться в комнате одному. Это было в самом начале посещения, когда обида от ее безрадостного приветствия была в нем остра. За эти минуты он успел осмотреться в комнате, разглядеть ее нищету, испытать злорадство и жалость, поцеловать подушку на кровати Анны и удивиться тому, что в нем еще жива любовь к этой обыденной и грубой девушке. Это было повторением того, что он уже испытывал много раз, сидя в ее школьной комнате. И только одно чувство не возвращалось к нему: его уже не удивляло, что Анна смеет его не любить. Время усмирило Эгона.

Между тем Анна за стеной говорила Брисбену:

– Ко мне пришел человек, которому голоса в вашей комнате покажутся странными. Не лучше ли прекратить их, пока он у меня?

Длинный ряд металлических кружков висел у Брисбена по стене. Брисбен ходил вдоль ряда, прислушиваясь к тем из них, которые звучали, и иногда делал отметки на бумажных лентах. Каждому кружку соответствовал свой бумажный валик.

– Кто этот человек? – спросил он, выключая контакт, общий для всего ряда. – Вы его знаете?

– Я знала его прежде. Он – эмигрант из Германии.

– То есть: убежал от революции. Он часто будет ходить к вам?

– Не знаю.

– Его надо проверить, – сказал Брисбен.

Он порылся в аппаратуре, достал кружок и булавку, связанные одной проволокой, кружок прикрепил на стену рядом с остальными, а булавку отдал Анне.

– Есть у него лента на шляпе? Эту штуку удобно воткнуть за ленту, чтобы головка слегка высовывалась. Это микроприемник с зарядом на два месяца. Он даст нам знать, что представляет собой ваш посетитель.

В этот день Эгон ушел от Анны, унося булавку за лентой шляпы. К голосам, хрипевшим в комнате Брисбена, прибавился голос с немецким акцентом, и очень скоро Брисбен мог с уверенностью назвать Анне подлинную профессию Эгона. Он позвал ее к себе, чтобы она сама убедилась в этом. А еще позже, меняясь комнатами с Анной, он оставил этот голос на старом месте, ибо нашел, что Анна может лучше его следить за ним.

– Я когда-то спасла ему жизнь, – сказала Анна. – Это было шесть лет назад. С тех пор он изменился. Прежде он был не таким злым.

– Он мог быть хорошим, пока из-под него не вышибли доску, – заметил Брисбен. – Надо решить: что с ним делать теперь? По-моему, пусть он ходит к вам, точно ничего не случилось. Визиты агента полиции делают место благонадежным. Для меня удобнее, если, он будет ходить по вечерам между пятью и шестью, – в эти часы мои рупоры мало работают. Но надо вовремя выключать контакт перед его приходом, иначе он услышит из рупора собственный голос. И надо следить, чтоб он сам не оставил в комнате микрофона. Надо чаще проверять рупор. Если ваш собственный голос вернется к вам через рупор, это значит, что где-нибудь за обоями он приладил собственный прибор и звук успел долететь до него и через булавку вернуться назад.

Брисбен знал, где и как можно приладить микрофон. Все голоса в его комнате были этого же происхождения и каждому рупору на его стене где-нибудь за стенами «Шарлотты» соответствовала булавка или другая вещь, оставленная его товарищами.

Брисбен был агентом революционной разведки, и в его ведении находилось несколько комнат в здании полицейского управления. Шпенек в обивке кресла инспектора позволял Брисбену проникать в замыслы этого человека. Инспектор знал о ловушках этого рода, был неразговорчив, объяснялся записками, звонками и мычанием, и шпенек работал не с той нагрузкой, какая могла бы быть, если б в кресле сидел более общительный человек. Зато гвозди, на которых держалась вешалка в общей комнате филеров, и шишечка на чернильном приборе секретаря работали день и ночь, хотя ценный материал надо было вылавливать из вороха разговоров и остроумия отдыхающих людей. Наконечник на карандаше одного из филеров работал всякий раз, как этому человеку требовалось записать чье-нибудь имя или адрес, потому что, записывая, он имел привычку повторять слова вслух. Он портил дело тем, что часто засыпал, и тогда наконечник подолгу воспроизводил его храп.

Эгон был неважным сыщиком. Он работал без энтузиазма. Его сведения были из третьих рук и добывались через субагентов. По вечерам его шляпа передавала ресторанную музыку. Ему случалось оправдываться перед начальством, просить отсрочек, уверять, что он накануне раскрытия большого дела. У себя в комнате, когда он бывал расстроен, он вслух ругал самого себя:

– Эгон Шардаль – сволочь!..

Бывали случаи, когда он повторял эту фразу по многу раз, убежденно и с раздражением. Это была формула, которой он отрывался от плохих минут. Выговорившись, он успокаивался.

Существовала женщина, к которой он обращался, когда был задумчив или пьяный шел по улице. С этой женщиной у него были счеты. Он не называл ее по имени. Он был с ней ласков, но чаще груб. Никто не отвечал ему, потому что он говорил в пустоту. Женщина была воображаемой.

Однажды он ей оказал:

– Как вы не понимаете, что время идет, что это единственное, чего надо бояться на земле? Как вы не понимаете этого?

Это была фраза, которую Анна уже слышала от Эгона несколько лет назад, и только в голосе у него прибавилось тоски и нетерпения. Он говорил с женщиной как с живым человеком, но никто не ответил ему. Он был один.

Брисбен дал о нем сведения в центр, чтобы центр предостерег немецких эмиссаров. Тем не менее, немецкие фразы доверительного характера иногда выскакивали из его рупора. Где-то его продолжали считать своим.

Эгон собирался поправить дела арестом крупных фигур. Он вел об этом переговоры с разными людьми, и так как его шляпа была на нем, перед Анной постепенно выяснялись подробности дела.

Где-то в неизвестном районе был семиэтажный дом с плоской крышей. На крыше стоял аэроплан. Два эмиссара с почтой и один их товарищ, бежавший из английской тюрьмы, были готовы к отлету в Германию. Явочная квартира находилась в верхнем этаже и сообщалась с крышей наружной лестницей. Вход был со двора в средний подъезд. Был известен и номер квартиры, и пароль для пропуска в нее, и время, назначенное для отлета. Было условлено, что в случае неудачи с арестом воздушный патруль будет наготове и запрет аэроплану путь на юг. Невыясненным оставалось лишь самое главное: улица и номер дома. Их Эгон хотел сообщить в последний момент начальнику отряда, который будет командирован в его распоряжение.

В день ареста Анна не отходила от рупора. Брисбен также из всех попадавших к нему адресов вылавливал то, что могло иметь отношение к семиэтажному дому.

Арест предполагался около семи. Анна не думала, что Эгон в этот вечер придет к ней. Но он явился после шести и сидел полчаса, и это значило, что он пришел к Анне убить время, а нужный ему дом находится недалеко.

Разговор шел негладко. Эгон был настороже. Он вспомнил, что некоторое время назад заходил в дом, где когда-то жила Анна.

– Верхние этажи обвалились, – говорил он, косясь на минутную стрелку, – но лестница на месте. Вы помните надпись на стене: «Жизнь есть процесс горения»? Она цела до сих пор.

Он говорил, пока позволяла минутная стрелка, и в половине седьмого простился.

Анна пошла за ним в сорока шагах. В коридоре ее догнал Брисбен:

– Я буду ждать вас два часа. Если через два часа вы не вернетесь, это будет значить, что вы арестованы.

Эгон шел не торопясь. Идти было недалеко. Без четверти семь к нему подошел какой-то человек. Оба взглянули в одном направлении. В этом направлении было несколько домов, но только один из них был семиэтажным.

Без десяти семь Анна прошла мимо Эгона. Эгон не сразу узнал ее. Он окликнул ее, но она, не оглядываясь, прошла в ворота. Когда на лестнице она, добежав до верха, оглянулась вниз, там еще не было слышно ничьих шагов.

Если бы эти шаги задержались еще на несколько минут, Анна успела бы тем же порядком спуститься вниз и снова пройти мимо Эгона, который так бы и не узнал, куда она ходила. Но почти сейчас же началась осада двери, стрельба, и Анне пришлось вслед за остальными пробраться на крышу и спасаться на аэроплане.

Арест не удался. Воздушный патруль осветил небо, несколько аппаратов погнались вдогонку, но добились лишь того, что аэроплан изменил направление круто на восток.

Эгону не удалось поправить свои дела. Когда, после рапортов по начальству, он вернулся к мыслям об Анне, он был далек от понимания истины. Кто-то из полицейских видел на аэроплане женскую фигуру с приметами Анны. Но он не мог этого осмыслить и, явившись в тот же вечер в «Шарлотту», ждал, что Анна откроет ему дверь.

Когда на второй и на третий день Анны не оказалось дома, он предъявил в контору свои полномочия и потребовал вскрытия двери.

– Никого и ничего… – сказал он, оглядывая с порога пустую комнату.

– Никого и ничего… – повторил его же голос изнутри комнаты.

Он был не так неопытен, чтобы не понимать, каким образом такие вещи бывают возможны. Он разыскал рупор, оглядел свою одежду. Булавка за лентой шляпы объяснила ему истинное положение вещей. Это был для него провал, гораздо более тяжелый, чем сотня неудавшихся арестов немецких эмиссаров.

Он раздавил булавку под каблуком, разгромил рупор, обыскал комнату. Он перетряхнул и соседей Анны. Брисбен покинул «Шарлотту» за два дня перед этим, расплатившись и возвратив в контору ключ. Скруб, предъявивший путевую книгу с отметками властей всего мира, показался ему совершенно безобидным.

На всякий случай он распорядился послать человека в Клифтон – следить, не покажется ли свет в старом доме Дарреля.

28. НАЗАД К ИСТОКАМ

Три первых имени в списке Тарта были зачеркнуты. Оставалось проверить еще с десяток громких имен, но Тарт потерял доверие к своему списку. Он решил подойти к делу с другой стороны.

Он двинулся на север, наперерез первым одиннадцати оборотам, и по первому обороту на восток. Его задачей было проследить путь колеса к его началу.

Чем дальше к северу, тем уже делались зоны разрушения. Зона первого оборота, проходившая через канадские леса, была не шире четверти километра, проросла деревьями и местами совершенно исчезала под свежими песчаными наносами. Однако, узкие вытянутые озера с водой неестественного цвета, встречавшиеся местами, напоминали, что эта изрытая запущенная просека была происхождения более загадочного, чем случайная деформация почвы.

Просека привела Тарта на Ньюфаундленд. Наступил день, когда он подошел к месту, где колесо впервые явилось на американскую почву. Компас и карта показали его путь через океан, и если его начальный пункт был не в океане, то где-нибудь на противоположном берегу должны были остаться после него следы.

Надо было еще раз пройти через заградительную линию. Тарту помогли контрабандисты. Контрабандная торговля с Европой велась под водой. Подводные суда, опускаясь на большую глубину, обходили блокаду. С ними под водой велась борьба и, находясь на положении преследуемых, они нередко терпели аварии. Хороший механик всегда мог найти себе место на этих судах.

Тарт был неплохой механик, но со странностями. Во время пути он удивлял своих хозяев тем, что держался строго одного направления и иногда на малых глубинах погружался на самый низ, зажигал прожекторы и через стеклянные иллюминаторы в нижней обшивке судна освещал морское дно.

Оставалось непонятным, что именно он там искал, но неизменно в воде рядом с судном в полосе прожекторов оказывались огромные мертвые рыбы, плававшие животом вверх, но под тяжестью воды не подымавшиеся на поверхность. Никогда на пути через океан им не приходилось видеть столько мертвечины, которая вся точно собралась к одному месту.

Он высадился на ирландский берег и двинулся в северном направлении, ощупывая каждый шаг. Дюны, размытые водой, не сохраняли старых следов. Он дошел до северной границы, не найдя ничего замечательного, и повернул назад в уверенности, что его путь не может переходить эту черту. Немного позже он определил южную границу своих поисков. Он несколько раз проверил берег между этими двумя точками, пока на холмах вблизи Клифтона не наткнулся на след, подобный тем, какие он уже не раз наблюдал в разных концах земли.

Это была неглубокая и узкая колея, местами до краев заполненная песком и залитая водой. Но сквозь песок проглядывали крапинки красного цвета и красный осадок покрыл наконечник его палки, когда он опустил ее в воду.

Тарт поднялся вдоль колеи по холму. На вершине след совершенно исчезал. Заржавленный металлический круг, с лопастями и батарейками внутри, лежал вблизи этого места, занесенный песком. Тарт откопал его, подержал в руках и положил на место. Предмет был невелик и безобиден, но его соседство с колеей наводило на другие мысли. Было ясно, что эта невинная вещь, прежде чем стать инвалидом, сыграла какую-то роль и сыграла ее добросовестно.

По другую сторону холма он увидел город. Путь к нему шел через пустыри, мимо заброшенных, заколоченных домов. На некоторых из них сохранились дощечки с именами их хозяев. Около одного дома он остановился. Ржавое имя Магнуса Дарреля стояло на его воротах.

Хмурый и скромный человек, памятный ему лишь тем, что он был отцом Анны, неизвестный ученый, включенный в список под третьей чертой среди имея, взятых из словаря, – неожиданно предстал ему в своем настоящем виде.

Дом с заколоченными окнами был пуст.

Тарт обошел комнаты. В мечтах он не раз представлял себе свое будущее свидание с Анной. Он знал, что когда-нибудь они встретятся. В мечтах в ее дом его приводила любовь, и было странно, что на самом деле его привела к ней узкая красная колея и он входил в ее дом как соглядатай, думая не о любви, а о бумагах Дарреля и скрытой в них разгадке.

Он приподнял чехол, прикрывавший портрет на стене. Анна и ее отец, улыбаясь, взглянули на него. Анна была девочкой десяти лет. Магнус Даррель, стареющийся бодрый человек, с доброй улыбкой склонялся над ней и притягивал ее к себе.

Именно таким помнил его Тарт, но сейчас его доброта представилась ему особой формой безумия, а его простота – защитным цветом для его действительных замыслов.

В комнате Анны Тарт присел к столу, просмотрел ее книги, фотографии. Среди фотографий он нашел самого себя, нашел белокурого юношу, которого видел когда-то на экране. Один портрет напомнил ему женщину, погибшую в доме Ривара, но у него не было времени распутывать это совпадение. Старый номер «Клифтонских новостей» с сообщением о гибели Дарреля также попал ему в руки.

Дата смерти поставила его в тупик. Первые слухи о колесе появились гораздо позже этого дня. Выходило, что колесо было пущено через два месяца после его смерти. Другое сообщение в той же газете – о загадочном столбе воды, движущемся на Америку, – привело дело в ясность.

Даррель был мертв, и это облегчало задачу Тарта. Живой Даррель, может быть, стал бы сопротивляться, его пришлось бы убеждать, уличать, вести с ним борьбу, сомнительную, потому что он всегда был бы сильнее Тарта. Он умер, и обстоятельства его смерти были таковы, что он не мог забрать с собой свою химию. Она лежала где-нибудь в доме, покорная и безмолвная, ожидая человека, который сдул бы с нее пыль и обратил бы ее против нее самой.

Взломать двери в кабинет Дарреля было нетрудно. Гораздо труднее было разобраться в его бумагах. В лампе Дарреля оставался керосин, и он зажег ее, считая справедливым, чтобы лампа, светившая Даррелю при его работе, помогла теперь его разоблачителю. Он потратил часы на просмотр ничтожной доли наследства, оставленного Даррелем и убедился только в том, что должен будет потратить годы, чтобы действительно овладеть им.

Лист блокнота с шифром K.II.2 также попался ему на глаза и долго мучил его своею загадочностью. Много позже, к вечеру следующего дня, он догадался, что это были номера полки и ящика. Приставная лестница стояла на том месте, где оставил ее Даррель. Тарт поднялся по ней. Папка с надписью «Колесо» перешла в его обладание.

«В моих руках созидание и разрушение, – прочел он. – Я начинаю с разрушения, чтобы расчистить почву, слишком загрязненную»…

Две страницы путаных рассуждений следовали за этими строчками. Тарт обнаружил в них политическую беспомощность и плохо усвоенные лозунги. Тут были фразы о справедливости и протест против войны, но в них не чувствовалось теоретической силы и проглядывало обычное озлобление человека, который сидел под бомбами и отупел настолько, что не дал себе труда подумать, кто и почему бросает в него эти бомбы. Тарт оставил философию разрушения без подробного рассмотрения и перешел ко второй части рукописи, объяснявшей химию колеса.

Эта часть умещалась в нескольких строках:

«Формула колеса». Две строчки знаков, и среди них обозначения, неизвестные в химии.

«Путь колеса». Прямая линия с заслоном в четверть градуса на длину тропика.

«Когда остановится колесо? Никогда, если только оно не попадет на свой собственный след»…

Глобус Дарреля, исчерченный линиями, был дополнением к этим строкам. Он показывал, каким образом этот человек надеялся покончить с колесом и прекратить разрушения.

Всюду, где между двумя отрезками параллельных линий Даррель проводил соединительную черту, могла быть ловушка для колеса. Существовали на земле места, где было возможно, посредством искусственных сооружений, переключить колесо на его прежний след. Высокие горы особенно годились для этого.

Даррель намечал ловушки в разных частях света. Некоторые из них уже были пройдены колесом, другие лежали между зонами разрушения и могли пригодиться лишь в отдаленном будущем. Тарт определил место, где в данный момент находилось колесо, рассчитал скорости и направления его ближайших оборотов. Его расчеты сосредоточились у Гималаев и восточной Азии.

Здесь намечались линии:

Минданао – Паанг – Селягор.

Хамба – Пилибит – Ханпур.

Нарайян – Каварда – Джунагар.

Чартаз – Кабадьян – Алашкерт.

Ловушка могла быть у Кабадьяна.

Тарт снял копию с завещания Дарреля, положил подлинник на место и запер комнату. В тот же день он исчез из Клифтона.

Он исчез, не думая, что его присутствие в Клифтоне было кем-либо замечено. Между тем человек, приставленный Эгоном, дал знать в Лондон, что в доме Дарреля горел свет. Эгон явился в Клифтон. Он не застал в доме людей, но нашел обрывки бумаги, исписанной Тартом, и следы на пыльном полу. Следы привели его к шкафу К.II.2. Он стал обладателем завещания Дарреля, почти не затратив труда на его поиски, и взял его себе, не зная пока, какое употребление он из него сделает.

29. КУРИЛ ЛИ ПУШКИН?

Воздушная погоня загнала немцев в Скандинавию. Здесь они спустились, чтобы впоследствии перебраться в Ленинград. Мотор, выдержавший погоню, был в плохом состоянии, и для починки требовалось спокойное место и товарищеская помощь.

В Ленинграде, в бюро иностранцев, специальные люди занялись ими, чтобы познакомить их с городом и помочь им в их затруднениях. Анна попросила узнать, где находится Тарт, и один из проводников, Костя, отправился наводить для нее справки, а другой – аспирант исторических наук Фейт – вызвался показать ей город. Он пригласил Анну в машину и двинулся вдоль набережной.

Фейт был молод, но любил смотреть в глубь времен. События, случившиеся менее ста лет назад, были не его специальностью. Он привез Анну к дворцу у Летнего сада и показал окно вверху, из которого хотел выпрыгнуть Павел Первый при появлении заговорщиков. В этом ряду было много окон, и все они могли годиться для этой цели. Кроме того, существовало мнение, что Павел вообще не делал попыток прыгать. Фейт разобрал каждую из этих версий.

– Дом был окрашен в другой цвет, – говорил он, всматриваясь в стены и подставляя невидимое на место видимого. – Переплет рамы также выглядел иначе. Под окном росло дерево, которого теперь нет. Но высота окна над уровнем земли осталась такой же.

Он привез Анну к бывшей женской тюрьме и подробно описал ее архитектуру, ее историю и внутренние порядки. Его не смущало, что никакой тюрьмы на этом месте уже не было, – ее разрушили в первые дни революции, и перед ним стоял восьмиэтажный дом новой стройки и на новом фундаменте. Дом был занят студентами и медицинскими лабораториями. Два студента вышли из дверей, и один сказал другому, подводя итог трудового дня:

– Одна кровь, две мочи, двадцать семь мокрот…

– О чем они говорят? – спросила Анна.

– О посторонних вещах, – ответил Фейт, прислушавшись. – Ничего интересного.

Он снова повернул на набережную и поехал мимо домов старой архитектуры. Около одного дома он остановился.

– Здесь живет редкостный человек. Я хочу показать его вам, потому что в другом месте вы такого не найдете.

Он провел Анну внутрь дома, в садик, где у стены на солнце сидел древний старик.

– Скажите, пожалуйста, – спросил его Фейт, – кому принадлежит этот дом?

Старик медленно зашевелил скулами.

– Этот дом принадлежит его императорскому высочеству великому князю Сергию Иоанновичу и супруге его ее императорскому высочеству великой княгине Анастасии Дмитриевне.

Подобие одушевления появилось на его лице, пока он произносил старинные слова, и его сбитый голос зазвучал воинственно.

– Большое спасибо, что вы объяснили нам это, – сказал Фейт.

– Это дворник дома, оставшийся от старых времен, – сказал он Анне на обратном пути. – В его голосе сохранились интонации, которых вы уже нигде не услышите. Я записал его слова на пластинку, но не упускаю случая еще раз прослушать их в его собственном исполнении. Редкий случай сервилизма, въевшегося в кровь. Он не может забыть то, чему его научили в молодости. Между тем только немногие специалисты помнят сейчас, кто такой был Сергий Иоаннович…

На берегу Анна огляделась. Город был огромен. Его границы намечались кольцом надземной дороги, которая в нескольких местах высокими мостами пересекала реку. Центр этого кольца лежал далеко к югу от того места, где стояли она и Фейт. Путешествуя в автомобиле, они не выходили из района, близкого к северной границе круга.

Анна захотела взглянуть на город сверху. Они поднялись на площадку аэропристани, и здесь с стометровой высоты перед ними открылись центральная и южная часть города. Они отличались от северной широтой плана, правильностью линий, обилием зелени, белизной домов. Фейт смотрел в эту сторону без особого интереса.

– Довольно красиво, – сказал он уклончиво, – и безусловно, более рационально. Но это стиль, оторванный от исторических традиций. Все эти дома построены за последние сорок лет. Для археолога здесь нет работы…

Он скучал, глядя на новый город, и снова одушевился, откатившись от современности на полтораста лет назад и предложив Анне показать Пушкина и его эпоху.

Он привел Анну в квартиру в унылом многоэтажном доме, подвел к окну, откуда, кроме стен и кусочка мутной реки, ничего не было видно, и здесь, силой своей эрудиции, раздвинул горизонт, убрал все лишнее, снова воздвиг то, что было уничтожено временем, и показал картины, которые должен был видеть Пушкин из дома, стоявшего на этом месте полтораста лет назад. Он описывал людей и предметы, цитировал стихи и документы. Спорный вопрос: курил ли при этом Пушкин, курил ли трубку, или сигары, курил ли он вообще? – также не был им обойден. Но по этому поводу Фейт оказал, что многим загадочным местам в исторической науке суждено навсегда остаться неразрешенными.

В комнату вошел Костя и прервал его рассуждения.

– Я знал, что он вас привезет именно сюда и прочтет лекцию о загадочных местах в исторической науке…

Костя наводил справки о Тарте, и ему были нужны добавочные сведения.

– Я соединился с Кавказом, но узнал только, что человек с именем Тарт три месяца назад выехал с места работы неизвестно куда. Зато я наткнулся на его имя в другом месте. Правительство только что выпустило объявление с вызовом желающих ехать на Гималаи. Предстоит борьба с колесом. Объявлена мобилизация людей и машин. Отправка немедленная. Наш город должен дать сорок тысяч человек. Вы, конечно, знаете, что такое колесо?

– Знаю, – ответила Анна. – Но мне не пришлось его видеть. Его первый оборот прошел к югу от того места, где я жила, а затем оно все дальше отходило на юг.

– Среди лиц, подписавших воззвание, есть имя Тарта. Все имена широко известны, за исключением этого имени. О нем никто ничего не мог мне сказать. Между тем он стоит одним из первых. Ему отводится большая роль.

– По-видимому, это другой Тарт, – сказала Анна. – Не тот, которого я знаю. Тому всего двадцать два года. Он не может быть руководителем в большом: деле.

– Молодость не препятствие, – ответил Костя. – У нас на это не смотрят. Поедем на вербовочный пункт. Там мы узнаем, кто такой Тарт.

Анна простилась с Фейтом и пересела к Косте. Автомобиль поехал по широкой улице, нарядной, но мало оживленной, с зданиями, по своему типу не выходящими за пределы начала двадцатого века. Люди, которые проходили здесь, казалось, никуда не торопились, в то время как трамваи с пассажирами проезжали улицу, не останавливаясь на перекрестках.

– Прежде это была главная улица, – сказал Костя. – Весь остальной город был ее дополнением. Здесь был деловой центр. Когда человек старился и выходил из строя, он переселялся за Неву и на окраины, чтобы доживать жизнь на покое. Сейчас обстоит иначе: дела переместились на окраины, а именно здесь место покоя и воспоминаний. Это улица старых людей. Она сама превратилась в окраину. Она сохранила транзитное значение, но ее собственная притягательная сила невелика.

Он свернул на Фонтанку и погнал машину вдоль реки. Дома здесь были старой стройки. Некоторые из них были брошены жителями.

– Эти дома непригодны к нашим условиям, – сказал Костя. – Они рассчитаны на замкнутый быт. Их задворки отвратительны, а фасады оставляют тупое впечатление. Был проект совершенно забросить этот район и сломать дома, но из-за тесноты их приходится терпеть. Кроме того находятся люди, которым нравится жить в них. Сквозной свет и шумная жизнь в новых домах пугают их, и они чувствуют себя лучше на третьих дворах за несколькими дверьми.

– Это дома переходного времени, – показал Костя на дома более нового вида. – Они еще далеки от новой архитектуры, но в них нет и прежнего торгашеского духа. Народ строил их для себя и на своей земле, без мрамора спереди и без задворков сзади. Торгаш на этом же участке нагородил бы втрое больше стен и набил бы вдесятеро больше людей.

В новом городе на широких улицах была зелень и бегущая вода. Здания, раскинутые на огромном пространстве, намечали единый план, не все звенья которого были осуществлены. Анна видела высокие сквозные здания, отделанные с архитектурной изысканностью, и только по звуку из окон догадывалась, что это были фабрики. Фабрики старого типа, с трубами и сарайными корпусами, остались за чертой нового города.

В доме, где происходила запись уезжающих на Гималаи, толпились люди. Одни приходили, чтобы узнать подробности, и убедившись, что предприятие связано с большими лишениями, задумывались и уходили. Другие становились в очередь, давали подписку, что они предупреждены о тяжелых условиях работы, получали ордер на теплое платье для перелета и билет на отправку.

Были люди, которые прежде всего интересовались платой, и, узнав, что никаких приплат не будет, уходили. Плакаты извещали, что на работу требуются люди всех специальностей, включая поваров, врачей, прачек, портных. Продолжительность работы – не более тридцати восьми дней, которые остались до прохода колеса.

Костя пошел узнать подробности о Тарте и вернулся с фотографией в руках.

– Тут никто не знает, сколько лет Тарту. Сам он уже на Гималаях. Но вот фотография президиума комитета. Отыщите его тут.

Он выбрал самого молодого из шести человек на фотографии и показал на него Анне:

– Не этот ли?

– Этот, – подтвердила Анна, разглядев знакомое лицо.

Она обрадовалась и оживилась, и Костя, по молодости, испытал неудовольствие, что ее радость относится не к нему.

Однако, когда Анна захотела теперь же переговорить с Тартом по радио, он добросовестно пошел хлопотать об этом, и не его вина, если разговор не состоялся: связь поддерживалась через главный штаб в Москве и только по деловым вопросам.

– Можно говорить только о колесе, – сказал Костя. – А о нем вы как раз ничего не можете сказать…

– Если хотите, – прибавил он потом, разглядывая таблички с перечислением профессий, – скажите мне все что надо, и я лично передам Тарту, когда увижу его на Гималаях. Потому что я тоже поеду на Гималаи. Я по профессии рисовальщик, но могу быть и землекопом.

– Ваше посредничество не нужно, – засмеялась Анна. – Я сама могу стать в очередь. Я уже присмотрела себе профессию. В Лондоне я была землекопом, но на Гималаях мне пожалуй лучше быть судомойкой…

Люди, стоявшие в очереди, были понятны Анне только снаружи. Она не знала их языка. Она отметила разное состояние их одежды. Они не боялись, что голая грудь или заплата на башмаке лишат их чьего-либо уважения. Фигуры забитые или с завистливым взглядом отсутствовали. Девушки не были похожи на мадонн и не отличались ни хрупкостью, ни наивностью. Анну удивляло, что запись на работы происходила как ординарное явление, не было ни агитаторов с речами, ни широких жестов.

– Все-таки, – сказала она Косте, – первое впечатление от здешних людей не очень яркое. Я ожидала большего.

– Не вы первая говорите мне это, – ответил Костя. – Это обычное разочарование иностранцев. Но одни признаются в этом с злорадством, другие с сожалением. Они столько наслышались о нашей стране, что вообразили, будто это земной рай, где люди ходят не прикасаясь к земле, блаженно улыбаются и почти не говорят друг с другом, ибо все уже сказано…

Анна засмеялась, ибо в ее собственных представлениях также было некоторое ожидание рая.

– На самом деле, – продолжал Костя, – сказано пока немногое, у людей озабоченный вид и они ступают по земле тверже, чем когда-нибудь. Борьба продолжается. Настоящих врагов, врагов чистой крови, уже нет. Осталась полукровка, но ее достаточно. Вы может быть заметили, что и тут появились люди с кривыми улыбками и с желанием нажить деньгу. Эти люди – продукт всевозможных посторонних скрещений, метисы и квартероны контрреволюции. Для них у нас существуют сложные подразделения. Когда вы у нас поживете, вы увидите, как точно научились у нас классифицировать всякую постороннюю примесь. Их уточняют, именно для того, чтоб потом уничтожить.