Текст книги "Путь колеса
(Роман)"

Автор книги: Антон Ульянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

16. РАССТОЯНИЕ НАИЛУЧШЕГО ЗРЕНИЯ

Анна покинула Клифтон, потому что ее хозяйство перестало оправдывать себя. Голод смягчился, и электрическая проволока снова стала дороже картошки, которую она должна была охранять.

Перед тем как заколотить окна в доме, Анна в последний раз отперла кабинет отца. В комнате пахло пылью и крысами. Большой исчерченный глобус и черный плоский футляр стояли на своих местах. Лист блокнота, последняя написанная Даррелем страница – лежала на столе сверху. Строчка букв и цифр едва проступала на ней из-под слоя пыли.

У Эревона Анна переехала через пролив и вышла на прямую дорогу в Лондон. От Сонгора ее спутником был Брисбен, немолодой человек с медной паяльной лампой у пояса и первобытным тиглем, выпиравшим из мешка за спиной. Он обладал простонародной внешностью и по дороге кормился лудильной работой.

Они шли пешком. Этот способ путешествия был для них единственно доступным, хотя рядом ходили поезда с наполовину пустыми вагонами. Лондон и южная Англия были в руках реакции, в стране соблюдались старые законы. Блокада кончилась, и тысячи бывших лондонских жителей направлялись назад, чтобы жить на привычных местах.

Пешеходами владела торопливость. Они спешили, словно все дело у них заключалось в том, чтобы пройти как можно больше километров. Иногда, заражаясь общей торопливостью, Анна также начинала спешить. Брисбен удерживал ее.

– Нам некуда торопиться, – говорил он, – и незачем обгонять других. Нам всем хватит места на большой дороге. Те, кто торопится, сами не знают, куда они бегут. Они бегут от самих себя. Спешка мешает им до конца продумать свое положение. Два месяца назад каждый из нас считал своим правом ездить в поездах. Сейчас мы пропускаем пустые поезда и молчим. Мы присмирели. Но если б мы хорошенько подумали, отчего это произошло, у нас может быть снова хватило бы смелости ездить в поездах.

Некоторые из пешеходов вели с собой детей, и если на остановках семье случалось есть из одной миски, Анна видела, каких усилий стоило отцу сдерживаться, чтобы не очень обгонять детей.

– И все-таки они объедают их, – сказала она однажды Брисбену. – Дети остаются голодными…

– Отец должен есть, потому что он добывает деньги, – ответил Брисбен. – Если у него не будет сил зарабатывать, дети останутся и без того, что у них есть. Он не может не объедать детей…

В детстве Анна путешествовала с отцом, не заботясь о расстояниях. Дым из труб закрывал от нее города. Теперь она видела, какими печальными были эти города, если смотреть на них с земли, проходя их пешком из улицы в улицу, глазами усталого человека. Это было расстояние наилучшего зрения, и с этого расстояния придавленность на людских лицах была видна отчетливо.

В Глендвиче, за несколько остановок до Лондона, к ним присоединился Скруб, швед, всесветный пешеход. Скруб считал нужным известить Лондон о своем прибытии. Из Глендвича он послал в лондонское географическое общество и газетное бюро сведения о себе и свои портреты. Он точно назначил время, когда его можно будет ждать у заставы в Лигете, чтобы сотрудники газет и научные делегации не ждали его попусту в другом месте.

Но хотя Скруб был единственным из всей массы пешеходов, кто обставлял торжественностью свое прибытие в Лондон, на самом деле он был негордым человеком и обладал скорее простодушным характером.

Он тронулся в путь семь лет тому назад и добросовестно обошел мир, досадуя на океаны, из-за которых полный пешеходный круг вокруг света был невозможен. В его документе стояло, что он путешествует с научно-этнографической целью, и в Стокгольме от него ждали коллекций и материалов, но он возвращался с пустыми руками. В его мешке была лишь книга с отметками на всех языках от властей тех мест, через которые он проходил. После Лондона ему оставался небольшой кусок до Стокгольма, где он собирался вручить эту книгу академии.

При нем был также походный сапожный инструмент, и он вызвался починить обувь Анны, истрепавшуюся и сползавшую у ней с ног. Он проверил походку Анны и нашел у ней дефект в постановке ноги, из-за которого левая подошва под большим пальцем протиралась у ней скорее, чем все остальное.

Он так долго и с такими подробностями распространялся на эту тему, что Брисбену его ломаная речь успела надоесть.

– Ваше увлечение этим вопросом понятно, – сказал он. – Но мы все-таки думали, что у человека, обошедшего девять десятых земного шара, есть и другие темы для разговора. От путешествия у вас должно остаться много впечатлений.

– От путешествия у меня осталось одно сильное впечатление, – засмеялся Скруб, – и оно поглотило все остальное: земля – шар! Если найдутся люди, сомневающиеся в этом, посылайте их ко мне.

Он произнес эту старую истину с странным выражением. Он как бы ставил на ней свой штамп. И так как он был достоверным свидетелем, старая истина с его штампом ожила и снова получила хождение.

Его книга излагала его жизнь. Он показал ее Брисбену и Анне. Она сплошь состояла из отметок с датами и штемпелями. Когда его просили рассказать, что соответствует в натуре какой-либо из этих отметок, он редко вспоминал что-нибудь интересное, и большую часть книги перелистывал без слов, торопясь, с высокомерием бродяги, которого скука пройденных им мест не касается.

Кроме книги, у него еще были три тетради мемуаров. Это была эссенция, выжатая из толстой книги за семь лет. Но тетрадей он не показал спутникам.

– Вы неразговорчивы, – заметил ему Брисбен, улыбаясь. – Другой на вашем месте рассказал бы больше…

– Я путешественник, – ответил Скруб. – Не мое дело разговаривать. Но меня удивляет, что и вы тоже не слишком много разговариваете, несмотря на профессию лудильщика. Лудильщик должен уметь смеяться, рассказывать сказки, не пропускать встречных без разговора, расспрашивать их о работе, сворачивать на проселки. А вы все молчите и идете прямиком. Удивляюсь, если вы вообще что-нибудь зарабатываете. Должно быть, это не ваша постоянная профессия?

Спускаясь с Эшемского холма, они увидели огни северного Лондона. Скупые огни чередовались с провалами полной черноты. Черные полосы шли через весь город до самого края. Соотношение света и темноты показывало, как мало еще был заселен город.

Около Лигета Скруб начал беспокоиться. Многие встречные люди, стоявшие без дела, казались ему интервьюерами, вышедшими ему навстречу. Толпа у продуктовой лавки представилась ему делегацией научного общества. Он надел на рукав повязку, с обозначением своего имени. Он подсовывал ее людям под нос, он в упор спрашивал их:

– Вы ждете всесветного пешехода Скруба?

Но по-видимому никаких делегаций не было выслано ему навстречу. Люди отнекивались и пропускали его мимо.

– Странно, – удивлялся Скруб. – В других столицах меня встречали иначе…

Он был опечален. Плохая встреча означала, что и в дальнейшем его дела пойдут не лучше.

– Географическое общество еще не собралось после разгрома, – утешала его Анна. – А газетам сейчас не до вас. Завтра все выяснится.

Сразу за Лигетом начинались кварталы развалин, зараженные, обвитые проволокой. Улица местами превращалась в тропинку, проложенную среди развалин. Эти тропинки связывали населенные районы. Значение районов и их населенность были другими, чем прежде. На площади, знаменитой когда-то огромным количеством моторов и людей, пропускаемых в минуту, они увидели любителя-велосипедиста, который упражнялся в езде и вилял рулем. Никто не мешал ему.

У Брисбена был адрес для поселения на первое время: Риверсайд, меблированный дом «Шарлотта». Поздно вечером они пришли в Риверсайд. Скруб был с ними.

17. БЕЗ ПСИХОЛОГИИ

Третьим в списке Тарта был Синтроп. Он жил в Оклахоме, в Америке.

Колесо, разрушив Сицилию и африканское побережье, вышло в Атлантический океан. Эскадра аэропланов летела впереди водяного столба, как вестник колеса, эскадра исследователей летела сзади. Здесь были географы и гидрографы, по высоте столба определявшие глубину океана, зоологи, подбиравшие всплывавшую на поверхность рыбу, ботаники, химики. Колесо давало материал для многих наблюдений.

Это был также единственный удобный способ для того, чтобы попасть в недоступную Америку. Тарт решил не пропускать случая. Паника, вызываемая колесом на его пути, должна была ему помочь. Он догнал эскадру у Гибралтара, был взят на аэроплан, как запасной механик, прошел беспрепятственно заградительную линию и на американском берегу, на равнине у Пассаквеколли, спустился, чтобы продолжать путь на Оклахому по железной дороге.

Он был утомлен перелетом и, очутившись на твердой почве, прежде всего отыскал место для ночлега. Дождь, обильно выпавший в этих местах после прохода колеса, загнал его под копну снопов, оставленных на поле. Засыпая, он слышал удаляющийся гул колеса и видел на небе вспышки от его разрывов.

Он проснулся на рассвете от чужого тяжеловесного прикосновения. Его ноги во время сна высунулись из-под снопов, и кто-то стоявший снаружи будил его, ударяя носком сапога по его подошве.

– Оставь его, Деб, – сказал сиплый голос с другого бока копны. – Пусть спит. Какое нам дело?

– Надо разбудить, – возразил Деб, продолжая тревожить Тарта. – Будет жаль, если парень проспит самое горячее время.

Тарт лежал, не отзываясь и ожидая дальнейшего.

– Не трать времени, Деб, – снова сказал сиплый голос.

– Тряхнем его за обе ноги сразу, и если он не умер, он встанет…

– Давай, Крез, – предложил Деб, – тряхнем его вдвоем.

Оба голоса слышались теперь рядом и притом невысоко от земли. По-видимому обладатели их уже нагнулись, чтобы приступить к встряхиванию.

– Обрати внимание на его ботинки, – просипел Крез.

– Очень странная вещь, что у него такие ботинки.

Он был чем-то удивлен и, судя по голосу, снова разогнулся и отступил на шаг.

– Не нахожу в них ничего особенного, – отозвался Деб, тоже выпрямляясь. – Машинная работа, свиной носок, двойная подошва…

– А я именно говорю, что в них очень много особенного. Можешь мне поверить, потому что я за свою молодость перечистил немало ботинок.

– В молодости и мне также случалось чистить ботинки, – засмеялся Деб. – Но только теперь я этим не очень горжусь.

– Это оттого, что ты был пачкун, – возмутился Крез. – Ты думал только о том, чтобы сорвать с человека побольше денег. А я в это время по его ботинкам изучал его характер. И я умел это делать. По-моему, если хочешь понять человека как следует, самое лучшее – вычисти ему ботинки. Он поставит ногу на твой ящик, и его фалды и карманы повиснут над тобой, как перед жандармом на обыске. Пальцы на его ногах – клавиши, на которых ты играешь веселое или печальное, и в такт тебе он начинает мотать башкой. По фасону носка, ты узнаешь – тщеславен он или нет. Ты слышишь его запах, видишь, как пришиты его пуговицы, и имеешь представление о его семейной жизни. Продержи его лишнюю минуту, и ты узнаешь его темперамент, ты даже заранее будешь знать, что именно он заорет, когда убедится, что часы из его кармана исчезли…

– Неплохой метод для начинающих, – сказал Деб. – Но какое он имеет отношение к типу, который лежит под соломой? Не думаешь ли ты, что и ему тоже надо почистить ботинки?

– В этом нет надобности, – ответил Крез, не теряя серьезности. – Но если я натыкаюсь на загадку, я должен ее разгадать. Потому что фасон его ботинок совершенно устаревший. Я уже десять лет не встречал его нигде и думаю, что в Америке его давно не вырабатывают. Каким образом мог он сохранить их до сих пор? Кто он? Откуда он явился? Как он смеет разгуливать по Америке в таких ботинках? Если ты, Деб, умеешь по отдельным признакам угадывать людей, если ты не просто взломщик с фонарем и отмычкой, но хоть немного понимаешь и людскую психологию, – постарайся ответить мне на этот вопрос. Подумай и отвечай.

– Опять психология, – засмеялся Деб. – Нельзя ли без нее? Я замечаю, что как только в наши дела замешается психология, у нас ничего не выходит. Если ты хочешь узнать, кто этот человек, давай толкнем его как следует, и он встанет перед нами во всей красе…

– Нет, нет, – остановил его Крез. – Догадайся сам. Кто он, по-твоему?

– Какой-нибудь здешний старичок, – предположил Деб. – Старички нарочно заказывают старые фасоны. Стряхни солому с его образины, и ты увидишь седую щетину и черный галстук.

– У стариков поджатые коленки, – сказал Крез. – Он не старик.

– Ну, значит, он нищий, и какой-нибудь скаред осчастливил его ботинками.

– Тоже неверно. Нищие следят за модой. Нищий возьмет такие ботинки и поблагодарит, но отнесет их в канаву. По-моему, этот человек надел их недобровольно. Какая-нибудь любовная история: его застали врасплох, он выскочил в одном белье, и уже потом, в чьем-нибудь доме, согласился надеть этот хлам, чтобы прикрыться для первого случая.

– Тоже неверно, – сказал Деб. – Какая может быть любовь в двух шагах от колеса?

Оставалось разбудить Тарта и выяснить, в чем у него дело. Деб и Крез со смехом и предосторожностями нагнулись над ним, но Тарт, предупреждая встряску, раздвинул руками снопы и вскочил на ноги. Друзья отступили. Перед ними, в позе ожидания, стоял смуглый человек, с прямым профилем и свежими щеками, со следами копоти на лице и на руках, странно и не по росту одетый. По его одежде можно было думать, что он мирно сидел у себя дома в неизвестной стране и вышел на минуту за папиросами, но тут какой-то вихрь подхватил его, запылил и задымил, занес в такие места, куда он вовсе не собирался и где ему остается только молчать, озираться и ждать продолжения.

– С добрым утром, – сказал Крез, прищуриваясь. – Мы позволили себе разбудить вас…

– Мы думали, что вы тоже направляетесь в Пассаквеколли, – прибавил Деб, – и боялись, что вы проспите.

Тарт ответил не сразу. Он понимал, что говорили ему друзья, но робел перед тем, как самому заговорить на их языке. Его первые фразы привели друзей в веселое настроение. Он говорил как по книге, с боем и с запятыми. Он старался произносить правильно, и для этого перед каждым словом откидывал челюсть, налаживал язык и губы и только тогда давал звук.

Деб смотрел ему в рот, искренне веселясь, а Крез, послушав его, убедился, что перед ним иностранец, герой переводного романа, и что его ботинки неамериканского происхождения.

– Вы из Европы? – спросил он. – Когда вы приехали? На чем?

Крез был психолог, любитель доходить до корня, и чтобы избежать волокиты, Тарт сразу рассказал ему свою историю, начиная с крепости, умолчав лишь, за какие преступления он туда попал. Первые люди, встреченные им на американской почве, годились для того, чтобы быть с ними откровенным. Он считал это удачей.

Деб слушал, поглядывая на Креза и как бы спрашивая, стоит ли верить странному человеку, но тот как будто находил историю в порядке. Его догадки кое в чем подтвердились: любовного приключения не было, но бегство в одном белье и поиски в чужих домах были, и он не забыл напомнить об этом Дебу.

– Так или иначе, – сказал он Тарту, – вам надо достать другое платье. Вас арестуют только за то, что вы одеты не так как все. Идемте с нами. У нас в Пассаквеколли дело в этом же роде.

Тарт, не расспрашивая; двинулся за друзьями. Он шел с пустыми руками. Деб и Крез тащили по ручному чемодану. Рассветало, когда они подошли к городу.

Город был задет колесом лишь в южной части. От южных кварталов не осталось ни зданий, ни развалин от зданий. Все было размолото колесом и засыпано выброшенной им землей. Вода, хлынувшая из океана, входила в берега, намечая будущий канал. Чем дальше от канала, тем больше оставалось неповрежденных зданий, но их фасады, обращенные к каналу, были во всю вышину залеплены пеплом и грязью. Северные кварталы стояли нетронутые. Они были совершенно пустынны. Трое приятелей, шагавших по тротуарам, составляли все население города, не считая немногих собак, которые или не уходили из города, или вернулись туда раньше людей.

Крез был неточен, когда говорил, что цель их раннего путешествия в Пассаквеколли была так же невинна, как и у Тарта. Деб и Крез не нуждались в платье и искали другой добычи. С рассветом должно было начаться возвращение жителей в брошенный город, и прежде других следовало ожидать появления полиции. До этого времени они могли делать в городе все что угодно. Они не тратили сил на случайные поиски и равнодушно проходили мимо домов с вывесками «банк», где для них ничего не было оставлено, но торопились по одному точно определенному адресу.

Вечером предыдущего дня, в разгар эвакуации, на станции в двадцати километрах от Пассаквеколли внезапно умер один джентльмен. Он был немолод, измучен и очень взволнован тем, что не успел покончить своих дел в Пассаквеколли. Дорога была забита встречными грузовиками, и если бы даже он нашел свободную машину, нельзя было рассчитывать, что за сорок пять минут, оставшиеся до прохода колеса, он успеет пробиться в город и выскочить назад. Он искал аэроплан и предлагал любую сумму. Он умер от разрыва сердца во время переговоров об этом.

Его смерть в сутолоке прошла незамеченной. Трупом завладела полиция. Деб и Крез прозевали момент смерти и, хотя они участвовали в перенесении трупа в станционный сарай, карманы покойного остались для них недоступными. На их глазах полицейский достал оттуда бумажник и связку плоских матовых ключей.

Фамилия умершего – Хуан Ривар, финансист. Адрес – Пассаквеколли, норд-вест. Ривар не говорил, какого рода были дела, оставшиеся неулаженными в Пассаквеколли, но Крез при взгляде на ключи установил две вещи: что они были от шкафа солидной конструкции и что, судя по типу шлифовки, они не имели дубликатов.

Иначе говоря, у Ривара в его доме в Пассаквеколли остались ценности, которые он не успел вывезти, и никто другой не мог заменить его в этом деле. Надо было предполагать, что он ехал с севера и точно рассчитал время, но задержка в движении погубила его. Труп его лежал в сарае, ожидая лучших дней. Какой-то мелкий жулик вытащил его вставные челюсти, единственное, что у него оставалось.

Ключи остались у полиции. Деб и Крез жалели об этом, но не падали духом. Они были не новички в несгораемой хирургии. Крез налаживал дела с психологической стороны, намечал место и схему работы. Деб, менее изобретательный, шел у него на поводу. Впоследствии, однако, Крез отходил на второй план, ибо, поставленный вплотную перед запертым шкафом, Деб обнаруживал сноровку, до которой ему было далеко.

Хуан Ривар занимал отдельный дом, как и следовало ожидать от человека, неудовлетворяющегося ключами обычной конструкции. Друзья прошли в раскрытые ворота и без большого труда вскрыли входную дверь. Из всех троих только для Тарта этот способ проникать в чужое жилище был непривычным, и он чувствовал себя стесненно. Деб и Крез двигались уверенно, с напором и без лирики, как ходовые доктора, не задерживающиеся в передних и направляющиеся прямо в комнату больного.

В первой комнате Деб остановился и посмотрел на Креза с сомнением. Комната на три четверти была вывезена. Крез оглядел остатки мебели, окна без штор и темные квадраты на стенах на месте картин, и сделал знак, что в этом нет ничего неожиданного.

– Это значит только, что у Ривара есть семья и слуги, которые позаботились об имуществе. Но ведь не ради этого хлама Ривар за час до прохода колеса нанимал аэроплан, чтобы прорваться сюда.

В жилых комнатах вещи стояли на местах. В спальне Крез заглянул в шкафы и предложил их вниманию Тарта.

– Здесь вы найдете все, что вам надо. Хуан Ривар был не выше и не толще вас.

Он мимоходом выдвинул ящик ночного столика:

– Здесь бритва и остальное…

Крез никогда не бывал раньше в доме Ривара, во отлично знал, где у него что лежит. Он потрогал краны в ванной, пожалел, что в доме нет горячей воды, и исчез.

– Можете не торопиться, – сказал он, появляясь снова. – Полиция явится не скоро. Но не забудьте сжечь свою старую одежду. Иначе собака впоследствии поймает именно вас.

Он появлялся еще не раз, чтобы взглянуть, как идет переодевание, и сейчас же, прислушавшись к звукам из кабинета, исчезал. Он вел себя как человек, у которого где-то в другой комнате стояло на огне молоко, и он боялся прозевать момент, когда оно закипит.

Действительность не вполне совпадала с созданным им планом. Шкаф, который они нашли в кабинете, оказался пустяковым, обычной конструкции. Деб трудился над ним и был близок к концу, но Крез чувствовал трещину в своих построениях и беспокоился.

Платье Ривара также не совсем годилось для Тарта. На портретах, висевших в спальне, он выглядел худощавым, но осанистым стариком. На самом деле его осанка была вся на вате, и Тарту эту вату пришлось выпарывать.

Хуан Ривар любил сниматься. В комнате было несколько десятков его портретов. Они висели вдоль стены в хронологическом порядке, наглядно показывая, как он из года в год разрушался. Было непонятно, для чего он их повесил. Он словно всегда хотел иметь перед глазами доказательства того, что он стар и скоро умрет. Странный, болезненный интерес к вещам, о которых другие предпочитают не думать.

Несколько женских портретов висело во втором ряду. Их было немного, и они висели через неравные промежутки, соответствуя каким-то годам в жизни Ривара. Возраст их шел в обратном порядке. Чем старее становился Ривар, тем моложе была женщина. Последний портрет изображал девушку восемнадцати лет с цыганскими глазами и нежным искривленным профилем.

Тарт оделся и собрал в узел старое платье. Его надо было сжечь. Он обошел дом, но нигде не нашел приспособлений для отопления. Дом отоплялся изнутри стен, и только в угловой комнате был камин, красивый и ненужный, нарочно восстановленный предмет старины. Кто-то любил сидеть на ковре у камина и смотреть на огонь, и судя по обстановке комнаты, это была женщина.

От нее осталась продавленная кушетка, туфли на полу, географический атлас, пюпитр радиоэкрана. Все это можно было достать рукой с кушетки, на которой женщина, по-видимому, проводила жизнь. Она не любила также, чтоб ей мешали: на двери, кроме внутреннего замка, открывавшегося с той и с другой стороны, был еще грубый железный крючок. Другой крючок, поменьше, также висел на двери, но он был сломан и свернут на сторону.

Тарт развел в камине огонь, и пока платье тлело, занялся просмотром фотографий в ящиках стола. Все они изображали одно и то же лицо – последнюю женщину Хуана Ривара.

Каждый ящик показывал эту женщину с новой стороны. Снимаясь, она делала над собой опыты. Она сама снимала себя, изучая лицо в зеркале. Но в ее грусти не было глубины, а улыбки были испорчены любованием собой. Она не знала, что для того, чтоб быть красивой, надо прежде всего забыть о своей красоте.

Хуже всего были карточки, где она училась носить драгоценности. Это искусство ей давалось с трудом, и много улыбок пропало у ней даром, пока она научилась носить жемчуг, не выпячивая грудь, и скрывать в глазах удовольствие от блеска камней. Все ее драгоценности, собранные вместе на полке шкафа, также были сняты на карточке и составляли солидную мертвую кучку.

Эта женщина копила улыбки с такой же аккуратностью, с какой Хуан Ривар регистрировал свои морщины. Что связывало их? Ни дневника, ни писем в ящике не было. Два листка бумаги, найденные Тартом в столе, ничего не объяснили ему. Судя по этим листкам, Ривар и женщина не разговаривали друг с другом, но объяснялись записками.

«Я не люблю молчания, – писал Ривар. – Почему вы не верите мне?»

Женщина отвечала на том же листке одной фразой:

«А кто сломал крючок?»

«Вы в сотый раз вспоминаете о нем, – снова писал Ривар. – Это была вспышка, и я за нее уже достаточно наказан».

Второй листок был в другом роде:

«Тип ходит около дома. Это мне не нравится. Это напоминает мне обстоятельства нашей первой встречи. Не вздумайте повторять их. Тогда я растерялся. Сейчас у меня другие мысли»…

Тарт пошевелил платье в камине. Оно еще тлело. Он встал, чтобы идти. Разгадывать мысли Хуана Ривара у него не было охоты. Крез встретился с ним в дверях. Он вошел подавленный, с кривым лицом.

– Шкаф пуст, – объявил он. – Ценности вывезены. Старик надул нас. Между тем перед смертью он играл с такой бесподобной искренностью…

Действительность была против его теории, но в этой теории был пункт, которого он не хотел уступать.

– Ривар торопился домой… – бормотал он, бегая по комнате. – За каким же чертом он торопился домой?

Тарт достал из ящика фотографию драгоценностей и протянул ему:

– Вот вещи, которые могли быть в шкафу…

Крез нехотя взял фотографию.

– Вы думаете, мне будет веселей, если я посмотрю на них?

Но, посмотрев, засмеялся, точно ему в самом деле стало весело.

Вошел Деб, одетый, с чемоданом в руках. Он считал дело конченным и торопился поспеть в другое место. Его удивляло, что Крез бегал по дому и не собирался уходить.

– Черт меня дернул связаться с психологом, – сказал он не то злобно, не то довольный тем, что имеет право смеяться над своим другом. – Самое лучшее время пропало. Если в дело вмешается психология, это значит – ничего не выйдет…

– Ты дурак, – сказал Крез, оправившийся от подавленности. – Моя психология верна от точки до точки. Вся штука в том, что мы взломали не тот шкаф. Эту древнюю колымагу Ривар нарочно оставил для дураков. Взгляни на фотографию. Ценности лежат в стенном шкафу. Стена подымается на полтора метра. Это очень серьезный шкаф.

Он обежал комнаты, сличая рисунок на обоях с рисунком на фотографии, и когда нашел подходящий, выстукал в этой комнате стены. В одном месте стена дала резонанс. Деб, снова приступивший к исполнению обязанностей, прощупал границы резонанса.

Где-нибудь вблизи находилась кнопка подъемного механизма. Его заинтересовала выбоина в стене повыше человеческого роста. Он прощупал ее инструментом. Она оказалась неглубокой и из нее вывалился кусочек металла – сплющенная револьверная пуля.

Когда Деб нашел кнопку, часть стены поползла вверх. Тарт был удивлен, увидев уходящую к потолку стену, но друзья не в первый раз присутствовали при подобных чудесах. Оба пришли в бодрое рабочее настроение. Деб вдумчиво оглаживал руками дверь. Крез налаживал аккумулятор и сверла.

Но они забыли о контакте сигнализации, и когда дверь неожиданно заговорила человеческим голосом, отскочили от нее в ужасе. Хуже всего было, что они узнали, кому принадлежал этот голос.

– Алло, алло, алло! – кричал голос. – Происходит грабеж в доме Хуана Ривара, Пассаквеколли, норд-вест. Все на помощь! Просьба не полениться сообщить полиции, что в доме Хуана Ривара, Пассаквеколли, норд-вест, происходит грабеж. Долг каждого помогать соседу. Не откажите дать знать полиции, что грабеж происходит в доме Хуана Ривара…

Деб вышиб контакт, и Хуан Ривар перестал кричать. Этот гражданин был мертв и разлагался в станционном сарае и все-таки успел накричать достаточно, чтобы его призывы, повторенные рупорами на площадях, причинили друзьям затруднения.

В обычное время такой случай заставил бы их бросить работу и спешно удалиться. Но сегодня в этом не было необходимости. Город был еще пуст, и едва ли кто слышал призывы Ривара.

Тарт вернулся в угловую комнату, где в камине тлело его платье. Требовалось подождать. Он снова проглядел фотографии, еще раз прочел записку о типе, который шатается вокруг дома и напоминает Ривару обстоятельства какой-то его встречи.

Грязные тетради, которых он прежде не заметил, лежали на дне ящика. Два одинаковых печатных списка городов мира. Они назывались «Мои города» и «Города Анны» и были исчерканы по-разному. Тарт отыскал в списках свой родной город. В «Моих городах» он стоял нетронутым, в «Городах Анны» был зачеркнут.

Старая фотография выпала из «Моих городов». Девочка четырнадцати лет, в грубом платье, с цыганскими глазами и искривленным профилем. В ее лице был напор, и не было беспокойства о красоте. Последняя женщина Ривара неплохо начинала свою карьеру.

В самом дальнем углу ящика Тарт нащупал коробку. Он вытащил ее на свет именно потому, что она была далеко запрятана. В ней лежали восковые пластины, изрезанные по форме плоских ключей. Это была принадлежность взлома и она хранилась в столе последней женщины. Странно, что с этого момента она стала казаться более интересной. Он взял пластинки и понес их друзьям.

Друзьям не везло. Деб с торжеством распахнул первую дверь, но Хуан Ривар испортил торжество, еще раз подняв вопль. Это была вторая линия укреплений, защищаемая им, а за ней могли оказаться еще третья и четвертая. Между тем в городе уже появились люди.

Деб был разозлен. Несколькими ударами он сплющил автофон и, даже добившись молчания, продолжал колотить его, ругаясь и задыхаясь.

– Стой! – остановил его Крез. – Ты похож на собаку, которая поскользнулась и лает на скользкое место…

Друзья были стеснены временем. Модели Тарта спасали их. Крез принял их без слов, поблагодарив взглядом. Они освобождали Деба от многих ненужных экспериментов, и пока Деб одолевал очередное отверстие, Крез на походном станке вырезывал для него следующие номера.

Им было не до расспросов. И если б Тарт рассказал им, что уже до них к этим отверстиям протягивались чьи-то руки, – руки неторопливые и хорошо вооруженные, – они все равно не отошли бы от шкафа. Они должны были одолеть его до конца.

В кабинете Ривара Тарт подошел к ящику с копиями диктограмм и пропустил через аппарат последние из них. Голос был знакомый, тот самый, который кричал из шкафа. Распоряжения касались эвакуации, вагонов с грузами, банковых переводов. Тарт пропускал подробности, но следил: когда и откуда распоряжения отдавались, и каждая новая копия подтверждала неприятный для друзей факт: Хуан Ривар распоряжался из своего кабинета в Пассаквеколли в день, предшествовавший проходу колеса.

Он был в этот день дома и мог вывезти оттуда все, что ему было надо.

И все-таки, если за час до прохода колеса он, рискуя жизнью, рвался в Пассаквеколли, то это значило, что он забыл там что-то очень важное. Что он забыл там?

Дверца шкафа начиналась на вершок от полу и была высотой в человеческий рост. Это был не шкаф, а темная стальная комната, в которую человек входил не сгибаясь и свободно поворачиваясь между полками.

Деб распахнул последнюю дверь. Эти моменты в его жизни были считаны. Они волновали его. После них ему требовалось отдохнуть, и только тогда у него появлялся интерес к добыче, ради которой он старался. Крез вошел внутрь и осветил фонарем верхние полки. Они были пусты. Пустым был и второй ряд. Он согнулся и пустил луч по полу. И сейчас же, не разгибаясь, попятился задом и выскочил наружу.

– Что за черт!..

И не столько разочарование, сколько брезгливость и страх были на его лице. Существовали вещи, которых он не переносил.