Текст книги "Путь колеса
(Роман)"

Автор книги: Антон Ульянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Он не стал слушать, о чем они говорили. Он ушел в другую комнату. Он не знал до тех пор, что существовал соперник, более счастливый чем он, и это открытие было для него тягостно.

4. ТРИ РАЗРЫВА

Смуглый юноша был частым собеседником Анны. Их влекло друг к другу, и они понимали это. Насмешливый тон их первой встречи сохранился в их отношениях, но гораздо чаще они были друг с другом ласковы.

Они были взрослыми людьми, когда их беседы оборвались. В этот день Тарт появился на экране в необычное время. Он убеждал Анну бросить Лондон и лететь к нему.

– Нам надо быть вместе, – говорил он. – Впереди война. Мы можем никогда больше не встретиться.

Анну останавливала мысль об отце.

– Он очень постарел. Я не могу бросить его.

– Нельзя ставить свою судьбу в зависимость от того, что кто-то постарел, – ответил Тарт. – В дальнейшем он будет только стареть.

Магнус Даррель, которого он видел несколько лет назад во время его приезда на Каспий, не вызывал в нем симпатий. Он угадывал в нем фальшь, несоответствие между шкурой и мыслями. Еще меньше он стал нравиться ему, когда из-за него нарушились его планы.

– Поймите меня, – настаивал он: – впереди война. Я не начал бы этого разговора, если б не знал, что она близка. Решайте сегодня, потому что завтра будет поздно.

Он продолжал говорить, и неожиданно Анна заметила, что его образ на экране искажается, линии его лица сбегаются и разбегаются, как на воде во время зыби, а его голос делается пискливым и пронзительным. Глядя на его гримасы, ей захотелось смеяться.

– Что с вами, Тарт? – крикнула она. – На вас нельзя смотреть без смеха…

В последний момент она увидела его настоящее лицо, но на нем сквозь досаду пробивалась улыбка. Это значило, что и ее лицо на его экране также было сплющенным и искаженным и Тарт, глядя на нее, также не мог удержаться от смеха.

В следующий момент экран погас. Вой и скрип вырвались из аппарата, нудный скрип, который было противно слушать. Анна подождала, снова подошла к аппарату. Вой и скрип продолжались.

Много позже аппарат заговорил человеческим голосом. Голос кричал:

– Война началась. Во избежание пропаганды, идущей из враждебного нам государства, а также шпионажа в его пользу, нами пущены в ход глушители радиоволн. Всякая связь с враждебной стороной прерывается. Ни один призыв, ни одна клевета, ни одна мольба не будут выпущены из пределов этого государства, также как ни одно слово с нашей стороны не дойдет до него…

С тех пор трубка или молчала или на попытку вызвать Тарта отвечала воем и хрипом. Тарт был обведен чертой.

Через несколько дней исчез и Эгон. Его вызвали на родину, где также происходила борьба. Ему предстояло принять в ней участие на стороне реакции. Перед отъездом он пришел к Анне прощаться.

Его отношения к ней были неопределенными. Он сам не понимал их. Он стал взрослым. Он гораздо реже удивлялся, что она смеет его не любить. С ним бывали периоды, когда ему удавалось убедить себя, что она ему совсем не нужна, что он не любит ее, забыл о ней. Ему казалось, что, прощаясь с ней перед отъездом, он выполняет долг вежливости.

Когда он подымался по лестнице, старые изречения о точке опоры и о процессе горения попались ему на глаза. Надписи держались годами. Он привык видеть их на своих местах. Он покосился на то место, где был он сам, и увидел, что под рисунком была новая подпись. Кто-то посвятил ему стихотворение из восьми строк, но зачеркнул все строки, кроме первых двух. Он прочел:

 
В этой поэме героя мне жалко:
Он был ревнив, она – зубоскалка…
 

Какие-то люди интересовались его делами. Какие-нибудь неизвестные ему соперники из школьной молодежи. Они были ему безразличны. Он подумал только, что ему напрасно приписывают ревность: он не был ревнив. Он не стал стирать надписи, чтобы авторы не подумали, будто она его задела.

– Это вы, Эгон? – встретила его Анна. – Вы приехали? Зачем вы приехали?

В ее голосе, как и прежде, он не услышал радости, и обида, которую он испытал, показала ему, что он напрасно уверял себя, будто Анна ему не нужна. Люди, посвятившие ему стихи, знали его историю лучше, чем он сам. Сидя около Анны, он думал, что он даром потратил на нее годы и что в день отъезда на войну ему нечем помянуть их.

– Как вы не понимаете, что время идет? – сказал он, подавленный своими мыслями, – что это единственное, чего надо бояться на земле? Как вы не понимаете этого?

Он говорил с раздражением и тоской. Это был несвойственный ему тон. Но он уезжал на войну и хотел договориться до конца.

– Почему вы не любите меня? – спросил он требовательно. – Или я для вас нехорош?

– Вы хороший, – ответила Анна. – Но вы не самый лучший. Есть лучше вас.

– Неправда! – вскричал он, прорываясь злобой. – Я лучше всех! Я самый лучший!

Он спохватился, поняв, что говорит нелепости. Он сейчас же ушел, стыдясь своих слов, но мысль о людях, которые были лучше его, не оставляла его. Он знал, о ком идет речь. Он знал даже, как выглядит этот лучший человек, и когда он вызвал в памяти его образ, злоба и подавленность снова охватили его.

Неожиданно скрипящий звук, резкий и противный, привлек его внимание. Он прислушался. Звук раздавался близко. Но он не сразу понял, откуда он идет, потому что в первый раз в жизни с ним случилось, что он скрежетал зубами.

Из старых друзей только Гверра иногда давала о себе знать. Она жила вдали от войны, и пока Америка не огородила себя сторожевой линией, могла появляться на экране Анны. В судьбе Гверры произошла перемена. У ней появилась оседлость. Она была хорошо одета. Диркса не было около нее. Он сидел в тюрьме.

– За что? – спросила Анна.

– За то, что он приписал слишком много нолей справа от единицы, – ответила Гверра.

Она рассказала, как это случилось. Она не пожалела себя, разоблачив способ, каким они с Дирксом добывали деньги. Они грабили богатых пожилых мужчин. Гверра заманивала их в трущобу, Диркс огребал их и выбрасывал вон. Они не смели жаловаться, чтобы не компрометировать себя.

– Они заслуживали своей участи, – сказала она с убеждением. – Они шипели и злились, когда Диркс внушал им, что мы поступаем правильно, если грабим их за попытку купить любовь. Их было легче грабить, чем целовать. Только один старик согласился с Дирксом и признал грабеж правильным. Но именно на нем мы поскользнулись, потому что Диркс пожадничал, когда получал деньги по его чековой книжке, и вместо трех нолей написал шесть. Его арестовали в кассе. И хотя он говорил, что нашел чеки на улице, и старик также молчал про грабеж, ему дали одиннадцать месяцев.

– Старик не стал мстить, – сказала Анна. – Это значит, что Диркс действительно сумел убедить его.

– Он не стал мстить, потому что иначе ему пришлось бы рассказать, где и как он был ограблен, – поправила Гверра. – Он мне понравился в первый момент. Он с такой искренностью сказал: «Так мне и надо! Я, старый дурак, позволил себе вообразить»… Но на суде, когда Диркса увели, он заговорил со мной иначе. Я ему нравлюсь. Он ищет меня, хоть и говорит, что ничего от меня не ждет…

Американская блокада помешала Анне узнать, чем кончилась история Гверры.

5. В СТАЦИОНАРНОМ ЛЕЧЕНИИ НЕ НУЖДАЕТСЯ

Даррель не вернулся в Клифтон. Анна напрасно ждала его. Вместо него, через много дней, пришел номер местной газеты с извещением о падении в океан аэроплана 66К215, принадлежавшего Даррелю. Сообщалось, что аппарат летел в направлении на Ньюфаундленд, был трижды опрошен патрулем заградительной линии, не дал ответа и был сбит в воду. Пилот и аэроплан погибли в волнах.

Смерть Дарреля отмечалась в газете лишь как факт хроники происшествий. Никто не вспомнил по этому случаю, что он был человек науки и за ним числились изобретения. Магнус Даррель задолго до смерти был забыт в науке.

Анну удивило, что ее отец погиб на пути в Америку, куда он не собирался лететь. Он должен был знать, что на пути его встретит заградительный отряд. Он был осторожен. Анна помнила случай из детских лет, когда они с отцом перелетали во внутренней Азии чью-то неписанную границу и также попали под артиллерийский обстрел. Они ушли тогда невредимыми, но Анна видела, что отец был серьезно обеспокоен.

– Ты боишься? – спросила она его.

– Боюсь, – признался Даррель. – И за тебя, и за себя.

– Значит, ты трус?

– Я не трус, – ответил Даррель, добросовестно подумав, – но я не могу умереть раньше времени. Я еще должен жить.

О чем он думал, когда летел на верную смерть под пули заградительной линии? Не значило ли это, что ему уже незачем было беречь себя, что он считал свою жизнь конченной.

В номере газеты, извещавшем о его смерти, на другой странице было еще одно сообщение с океана: о странном явлении на океане – об огромном столбе воды, движущемся в направлении на Америку.

Анна читала и эти строки, но ей никогда не приходило в голову, что между этими двумя сообщениями есть какая-нибудь связь.

Лист блокнота с цифрами полки и ящика, последний исписанный Даррелем лист, лежал на столе с самого верху, и Анна, прибирая кабинет отца перед тем, как запереть его на замок, постаралась оставить бумаги на тех самых местах, куда их положил отец.

Работа ее отца была ей непонятна, но в детстве она питала к ней больше почтения. Когда-то, когда она была маленькой девочкой, она спросила отца: зачем ему нужен танарий, и он, приноравливаясь к ее детскому пониманию, рассказал ей сказку о маленьком камешке, который ему надо найти, чтобы стать обладателем неисчерпаемой силы. Этот камешек в его руках должен был осчастливить человечество. Впоследствии, из учебника химии, она узнала, как много людей сложили головы в погоне за разными химерическими камешками, и ей стало казаться, что ее отец также принадлежит к этим обреченным людям. Отец, замкнутый и редко бывавший дома, жил особенной жизнью, и Анна не делала попыток проникнуть в нее.

Они снова сблизились во время войны, но это уже была близость людей, вместе переживающих голод и подземную жизнь. Даррель в это время был капризным стариком, желавшим продолжать работу во что бы то ни стало и требовавшим от Анны пищи и ухода. Анне было с ним много хлопот.

Он удивлял Анну еще тем, что в это время впервые в жизни стал интересоваться общественными делами. До тех пор он считал, что это чужая сфера, специальность других людей, которые обойдутся и без него, и в пятьдесят шесть лет, очутившись в захватывающей и меняющейся обстановке, представлял собой пример неподготовленности и позднего усвоения социальных доктрин.

Он начал с шовинизма, поддавшись газетным призывам, и на улицах с светлой улыбкой провожал на фронт правительственные войска. Люди в толпе говорили о враге, которого надо сокрушить, и он сочувственно слушал их. Он сам думал так же. Разница была та, что его собеседники, окончив говорить, мирно расходились по домам, а он при этом думал о нескольких килограммах гелидия, которые он успел накопить и которые можно было пустить по любой линии.

Был случай, когда он уже оделся, чтобы идти в военное министерство и предложить свои услуги.

– Это мой долг, – говорил он. – Я сын своей страны. И если на нас напали, я не могу оставаться в стороне.

Анна с сожалением наблюдала его. Он стал комическим персонажем с тех пор, как ударился в политику.

– Едва ли они нуждаются в тебе, – сказала Анна. – Там достаточно химиков. Ты будешь забавно выглядеть в военном мундире. Тебе дадут банку консервов, которая уже тридцать лет ждала на складе, чтобы кто-нибудь напал на нашу страну, и жетон с надписью: «На нападающего бог!», выбитый за десять лет до нападения.

Перманентная бомба Родена, впервые в это время пущенная в ход, отвлекла его мысли в другую сторону. Ее жертвой был Дублин. Даррель полетел туда. Маленькие выбоины на мостовых, первоначально сделанные бомбами, к тому времени превратились в зеленое озеро, захватившее весь город.

Кипящие точки в разных концах озера обозначали места падения бомб. От них по воде расходились круги. Каждая точка давала несколько сот кругов в минуту, которые, расширяясь и достигая берега, взрывались сразу по всей окружности, обрушивая здания, подтачивая сушу. Площадь озера стремительно росла. Газеты, сообщая о быстроте действия этих бомб, писали: «Впервые в истории крысы не успели убежать»…

Однако действие бомб было рассчитано лишь на определенный срок. Вместе с расширением площади разрушения удары слабели и замедлялись. Когда бомбы исчерпали себя, Даррель вернулся домой. Он подсчитал количество бомб и время их действия и сказал, что перманентная бомба Родена не представляет собой ничего особенного, что она временное явление и разделит судьбу всего, что было изобретено до нее.

– В конце концов, – говорил он, – это старая сказка о камне, молотке, огне и воде. «Я тверже всех, – сказал камень. Но пришел молоток и разбил камень. Пришел огонь и расплавил металл. Пришла вода и залила огонь. Пришло солнце и высушило воду».

Анна обратила его внимание на другую сторону дела, которую он, занимаясь химическими наблюдениями, упустил из виду: бомбы были сброшены в Дублин собственным правительством в наказание за то, что город восстал против него и отказался вести войну. Она назвала ему еще несколько городов внутри Англии, которые были разрушены по этой же причине. Она сказала ему, что та же участь ждет впоследствии и Лондон, если он станет центром революционных сил. Правительство не задумается уничтожить его, чтобы не оставлять в тылу у себя организованного центра.

Даррель принял ее слова к сведению. Энтузиазм по отношению к правительству у него давно пропал. Он забыл, что еще недавно хотел помогать ему.

Он пережил восстание в Лондоне и перемену власти. Он легко осилил лозунг: «Война дворцам, мир хижинам»! Он нашел его совершенно правильным. Впервые он дал себе отчет в том, что он – пролетарий. В день отмены привилегий он ходил по улицам и с теплым чувством провожал красные войска на фронт, который начинался в предместьях.

Первая бомба, сброшенная в Лондон правительственным летчиком, была им воспринята как гнусная несправедливость. Какой-то человек, наблюдавший вместе с ним падение дома, сказал ему:

– За это преступление они еще ответят…

Даррель сочувственно кивнул головой. Он думал так же. Разница была та, что его собеседник имел в виду отдаленную месть от руки потомков, а Даррель снова вспомнил о нескольких килограммах гелидия, которые можно было пустить и по этой линии.

Лондон оказался слишком большим городом, чтобы его можно было разрушить целиком. Бомбардировка оставила на его карте заштрихованные ядовитые места, разбросанные беспорядочно, как ржавые пятна на металлической пластинке, на которую брызнули кислотой.

Население уплотнилось в уцелевших кварталах. Голод и ядовитые испарения гнали его вон из города. Отрава, подымавшаяся с озер, проникала в дома с ветром, с водой, с пищей, добытой из зараженных кварталов. В брошенных жилищах накапливались трупы. Туннели подземной дороги сохранились, позволяя проникать из района в район. Если на какой-нибудь станции долго не показывались пассажиры, ожидающие поезда, это значило, что их не будет и впредь и наверху остались лишь развалины и зеленая вода. В следующий раз поезд проходил мимо станции не останавливаясь.

Даррель отыскал для лаборатории подходящий подвал. У него явилась охота работать. Он торопился, боясь за свою жизнь. Когда-то, попав с аэропланом под обстрел, он сказал Анне, что не имеет права умереть раньше времени. Тогда в его словах были достоинство и добросовестное раздумье.

Сейчас, увидев свою жизнь в опасности, он без всякого достоинства лазил в выгребные люки, если слышал вблизи шум обвала и, ложась спать, заставлял Анну дежурить, чтобы разбудить его при первой тревоге.

В его лаборатории появился новый предмет: металлический остов колеса, постепенно заполняемый серым составом, похожим на цемент. Его работа сосредоточилась около этого колеса. Ради него он забросил все предыдущие опыты. Это колесо он прятал в особый футляр и брал с собой, когда лазил в люки во время тревоги.

Он честно работал и, выходя в коридор покурить, отмеривал себе время по часам. Проголодавшись, он требовал пищи. Анна следила за тем, чтобы он чаще мылся и менял белье, и была довольна, что он занялся делом.

Постепенно зона разрушения стабилизовалась. Стало известно, что запас перманентных бомб, отпущенный Роденом реакции, кончился. Оказалось, что этот ученый работал на обе стороны и в начале войны снабдил и белых и красных одинаковым количеством бомб. Он назвал это соблюдением нейтралитета. Разница получалась та, что красные избегали разрушать города, считая их население своими союзниками, в то время как белые не имели оснований щадить их. Роден, если б даже и хотел, ничем уже не мог бы помочь реакции, ибо его берлинская лаборатория, также как и он сам, находилась в руках красных.

Самая главная беда миновала город. Оставался артиллерийский обстрел, который по сравнению с бомбами Родена казался безобидной музыкой. Город решил почиститься. Однажды в подвал к Даррелю заглянул инспектор квартала.

– Все на уборку трупов! – крикнул он, открыв дверь. – Выходите все, кто есть…

Анны не было дома. Даррель, занятый работой, не отозвался. Инспектор прошел внутрь комнаты и увидел высокого запущенного старика, который при тусклом свете трудился около серого предмета, похожего на точильный камень. Он тронул старика за рукав.

– Идемте, гражданин. Нас ждут…

Старик повел себя странно. Он вздрогнул, быстро повернулся к инспектору и прежде всего заслонил собой серый предмет. Лицо у него было яростное и испуганное. Он хотел говорить, но не находил слов. Он вел себя как клептоман, схваченный за руку. И также как пойманный клептоман, он скоро протрезвел.

– Успокойтесь! – сказал инспектор. – Ваше точило останется при вас. Никто его не тронет.

Инспектор был озадачен. Гражданин имел странный вид. Однако руки и ноги у него были в порядке. Он годился для того, чтобы вместе с другими обойти этажи и вытащить мертвечину.

Когда Даррель понял, чего от него требуют, он покачал головой и отказался идти куда бы то ни было.

– Мое время дорого, – сказал он с простотой, которая инспектору показалась забавной. – Вам придется обойтись без меня.

И так как инспектор заметил ему, что отлынивать от общей работы непохвально, он рассердился.

– Вы сами не догадываетесь, чего вы от меня требуете. Я не могу уйти отсюда. Через восемнадцать минут мне надо будет повернуть колесо на один градус против теперешнего положения. Нижний сегмент, который у меня сейчас погружен в закрепитель, выйдет наружу для просушки. Если я этого не сделаю и сегмент пробудет в ванне дольше чем надо, произойдут события чрезвычайно неприятные.

Инспектор ткнул пальцем в серый предмет. На ребре от его ногтя осталась царапина. Вещество предмета было мягче, чем у точильного камня, но в остальном предмет ничем не отличался от него. И так же как у точила, нижний его край был погружен в ванну с жидкостью.

– Вы боитесь, что оно взорвется? – спросил инспектор иронически. – Желал бы я посмотреть, как это произойдет.

– Оно взорвется, – подтвердил Даррель с бешенством. – И я не желал бы, чтоб вы видели, как это произойдет. Потому что вам не придется потом никому об этом рассказывать. И вы, и я, и весь город погибнем мгновенно или в ближайшее время. Что касается земного шара в целом, то он треснет после довольно значительного промежутка…

До тех пор Даррель никогда не говорил о своей работе в таком громком тоне, но вид человека, обращавшегося с ним как с мелким саботажником, вывел его из себя.

– Земной шар? – переспросил инспектор, щурясь. – Это вы взяли высокую ноту. Если б вы сказали, что эта штука разнесет подвал или вышибет окна в доме, я бы больше испугался. Должно быть до сих пор вы очень аккуратно поворачивали ваше точило, потому что земной шар цел. До сих пор не слышно, что он где-либо треснул. Мне попадет, если это произойдет как раз в моем квартале…

– Да, я до сих пор очень аккуратно поворачивал его, – ответил Даррель. – О последствиях неаккуратности я могу судить лишь теоретически. Потому что то, что вы называете точилом, есть концентрированная сила, теоретически беспредельная. Мне трудно дать вам понятие о перспективах, которые открываются перед человечеством благодаря этому точилу. Ближе всего стоит к этому понятие вечного двигателя. Вы что-нибудь слышали о вечном двигателе?

– Слышал, – ответил инспектор и моргнул глазами. – Очень много слышал.

Он стал серьезным. Он был практическим человеком. Вечный двигатель у него был крепко ассоциирован с сумасшедшим домом, и лишь только Даррель заговорил о нем, перед ним сами собой встали некоторые вытекающие отсюда практические вопросы: в каком положении маршрут подземной дороги, связывающий его квартал с Ольборном? В каком положении район Ольборна и в частности тамошний дом для умалишенных? Не пострадал ли он от бомбардировки? Не переполнен ли он?

– Вижу, что вас действительно нельзя отрывать от дела, – сказал он, поворачиваясь к выходу. – Валяйте, гражданин. Работайте. Ваш двигатель нам очень пригодится…

И уже у двери, с кривым юмором, прибавил:

– Жаль только, что он – вечный…

Даррель после его ухода, оглядел царапину, оставшуюся на колесе. Она была еле заметна и все-таки она привела его в очень подавленное состояние.

– Мне нечем заполнить эту дыру, – бормотал он, сглаживая инструментом царапину. – Недобор вещества остается. Он унес его на ногтях. Полного равновесия не будет. Это значит: перебой в работе, зигзаг в движении…

Через несколько дней еще один человек пришел навестить Дарреля. Он отрекомендовался доктором, показал бумажку от квартального инспектора и спросил:

– Где больной?

Анна ответила, что в этой квартире все здоровы. Он объяснил, что речь идет о человеке шестидесяти лет, утверждающем, что он изобрел вечный двигатель. Анна провела его к отцу.

– В городе происходит перепись оставшегося населения, – сказал он, встретив неласковый взгляд Дарреля. – Ответьте на несколько вопросов: Имя? Возраст? Профессия? Состояние здоровья?

На состоянии здоровья он остановился немного дольше, чем требовалось бы для статистики. Но он объяснил это тем, что имеет отношение к медицине. Потом он бросил взгляд на колесо.

– Говорят, будто вы изобрели вечный двигатель? – спросил он, как бы поздравляя. – Это чрезвычайно любопытно.

Даррель не отрицал факта. Бесполезно было бы отрицать его, после того как он разболтался с инспектором. Но он не стал откровенничать. Человек, который говорил о вечном двигателе в таком же тоне, точно это была пятая задвижка у вентилятора, раздражал его, и так как приближалось время снова поворачивать колесо – он попросил, чтоб ему не мешали работать.

Посетитель не обиделся, протянул на прощанье руку, – не для прощанья, но чтобы пощупать ему пульс, кивнул головой и исчез.

В другой комнате он написал записку: «Магнус Даррель, 57 лет, химик. Старческая дряхлость. Очевидные нарушения мыслительной деятельности. Навязчивые идеи в устойчивой форме (вечный двигатель и т. п.). Характер тихий, несклонный к буйству. Ввиду преклонного возраста и безвредности для окружающих может быть оставлен дома на попечении родных. В стационарном лечении не нуждается».

– Если вас будут беспокоить, – сказал он, прощаясь и передавая Анне записку, – сошлитесь на этот документ…

Анна спрятала бумажку, чтоб она не попалась на глаза отцу. Бумажка производила на нее двойственное впечатление. Упоминание о вечном двигателе делало ее правдоподобной. Ей казалось все-таки, что Магнус Даррель заслуживал более внимательного изучения, чем двадцатиминутный разговор с врачом скорой помощи. И кроме того, думала она, если этот двигатель будет действительно когда-нибудь найден, то человек, нашедший его, несомненно получит от своего районного врача бумажку в этом же роде.

Даррель вскоре перестал работать в лаборатории. Колесо на все триста шестьдесят градусов прошло через закрепитель. Он покрыл его защитным сплавом и спрятал в футляр, где внутренние рессоры, охватывавшие его со всех сторон, предохраняли его от случайных сотрясений. Последней его работой была сборка небольшого мотора, в кулак величиной, который он приспособил внутрь среднего металлического круга.

Даррель решил покинуть Лондон. Многие из-за голода уезжали из Лондона, и это намерение никого не удивило. Зато никто не был так привередлив в выборе места для переселения. Ему понадобились географические карты, справочники. Анна добыла ему большой глобус из брошенной школы. Даррель проводил около него дни, роясь в справочниках, высчитывая, намечая на его поверхности линии, стирая их. Для переселения он наметил город Клифтон на Ирландском побережьи.

Они уехали с удобствами на своем старом аэроплане, для которого инспектор квартала охотно выдал горючее. Он был рад скинуть со счета двух едоков. Багаж их состоял из ящика с книгами и глобуса, который не влезал в ящик и помещался в кабине, как третий человек. Анна была пилотом. Даррель сидел безучастно, держа на коленях темный металлический футляр.