Текст книги "Собаке — собачья смерть (СИ)"

Автор книги: Антон Дубинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

– Вода еще… есть?

Странно обсуждать хозяйство с Раймоном – словно бы осведомляться у келаря о наличии вина – словно бы так и надо, это теперь их жизнь, это теперь – их монастырское, можно сказать, начальство. В недолговечном монастыре на двоих. «Не было бы у тебя никакой власти надо Мною, если бы не дано тебе свыше», вспомнилось некстати… Вот же ум проповедника, странное орудие – когда зовешь его на помощь в экзамене или перед паствой на кафедре, порою молчит, как камень, а когда не надобно – так и извергает цитаты из Писания.

– Есть вода, есть. Вина не обещаю, а вода будет.

С великим наслаждением Аймер проделал все предложенное – сперва высосал флягу едва ли не до дна, смакуя каждый глоток, потом вылил остатки в ладонь и обтер с лица начавшую подсыхать кровь. Добрый пастырь Раймон извлек из сумы яйцо, обчистил скорлупку – понимая, что Аймеру с его руками это сейчас не под силу. Голодный заглотил угощение, почти не жуя; следом – второе, и его так же жадно проводил глазами внимательный Черт. Следом пошел кусок серой лепешки – ничего вкуснее Аймер, похоже, еще не ел в своей жизни. Лишь на лепешке он вспомнил, что даже не помолился перед едой, и торопливо пробормотал над хлебом Benedic Domine, на что его страж прохладным голосом предложил не болтать и поторопиться жевать.

– И еще бы, др… то есть Раймон…

– Что еще?

– По нужде бы. Нам обоим.

– А, да, конечно. А я уж запамятовал, что вам, святым и премудрым, тоже отхожее место требуется. Ладно, свожу. Только снова по очереди. Я с тобой, а Черт – покамест – с ним… Сидеть, Черт! Сидеть, стеречь. Двинули. Заодно узнаю ответ на вопрос, которым с малого детства мучаюсь…

– Вопрос?..

– Правда ли, что кюре да монахи со дня, когда им выстригают макушку, начинают срать белыми цветочками.

Шути, шути. Только дай сходить куда следует.

Так думал Аймер, передвигая непослушные ноги к выходу, и едва не разрыдался, увидев на краю леса апельсинный свет заката, а над собой – лоскут сумеречной синевы с неяркой еще, прозрачной звездой. Просил ведь еще один раз увидеть… И вот увидел. Дальше уже, наверно, только новое небо?

Эта звезда, прозрачный камень из короны Богородицы, так и стояла у него под веками, когда братья – снова связанные, снова бок о бок в смертной колыбели из прелых листьев – шепотом читали антифоны. И ничего, что Антуан звезды не видел, не разглядел, даже не понял, о чем брат спрашивает и к чему эта мелочь; но звезда точно там была, меж пляшущих листьев, смотрела сверху вниз чистым оком, обетуя, что очень скоро будет день гнева, переплавляемый мужеством и верою в день истины. Как будто этой звездой взглянул на Аймера Господь.

– О, Аймер. Наконец я снова вижу тебя.

Аймер слегка задохнулся, открывая глаза, залитые тяжестью. Дальнюю пещеру заливал сероватый свет утра, неожиданно такой ясный, что различить можно было каждую нитку паутины, пару капель, сползавших по шершавой стене… И фигуру, стоявшую в ногах лиственного ложа, а через миг уже склонявшуюся над ним: женщину, тонкую, темную, совершенно знакомую – Аймер с изумлением отпрянул от Гильеметты-Пастушки, Раймоновой сестры. От той самой – как он сразу не догадался, как мог не понять – чей прерывистый голос звал и шептал ему от дверей в предыдущем веке. Три ночи назад, когда за ними с Антуаном пришли.

Он едва приоткрыл рот – но даже тишайшему вопросу она не позволила вырваться из его уст, запечатав их горячей ладонью. Ладонью, вкус которой – молоко или мед, или молоко и мед вместе – успели вопреки его желанию уловить Аймеровы губы.

– Тшшш… Я пришла за тобой. Я пришла тебя спасти. Ты только молчи – т-ш-ш… И делай что я скажу.

Что-то здесь было не то – непонятно, как и получилось. Они ведь с Антуаном засыпали бок о бок, на узких досках едва хватало места для двоих, а теперь ложе словно расширилось, Антуан словно отодвинулся – он по-прежнему лежал здесь, тихо сопя лицом в листья, но непонятным образом между ними теперь нашлось достаточно пространства для третьего, для человеческого тела. И это тело – гибкое, нежное и совершенно живое – уже скользнуло теплой рыбкой между ними, заставляя Аймера еще сильнее вжиматься в стену. Впрочем, сильнее было некуда, камень не их тех материалов, что прогибаются.

Ммм, попытался шепотом выдавить он сквозь ее ладонь; но Гильеметта, чьи черные волосы, в кои веки не скрытые под платком, а зачем-то распущенные по плечам, шелком скользнули по его щеке, не дала выговорить ни слова. Губы ее уже двигались возле самого Аймерова лица, и дыхание ее было как травы с гарриги, напитанные солнцем травы, о запахе которых он так мечтал, в первый раз засыпая пленником.

– Молчи и слушай меня: я люблю тебя, Аймер, я так люблю тебя, давно люблю – еще с тех самых пор, давно желаю, чтобы и ты меня полюбил…

Как он умудрился принять ее за Гильеметту? И всего-то в них было общего, что красота, горячая лангедокская красота, которую он тогда не успел – не удосужился – разглядеть в женщине, горячими руками ухватившей его за пояс, за кожаный ремень, за запястье, повторяя эти самые слова: «Люблю, так люблю, всегда хочу любить»… Значит, она была отсюда – до чего странно – хотя чего же тут странного, иначе и быть не могло. Муж выгнал ее? Сама убежала? Какая же разница теперь, но как же это было страшно – отбиваться от нее, крича страшным шепотом и пылая от стыда, отрывать от себя цепкие руки, просившие всего-то милостыни, милостыни касания. В то время как он…

Он опять пытался отвернуться, словно проваливаясь сквозь влажные доски, сквозь пол – все кругом разъезжалось, и сильнее всего разъезжались Аймеровы мысли, закручиваясь в беспомощный хоровод. Только руками уже не мог себе помочь, и ее руки были свободны бродить по его телу, горстями забирая ту милостыню, что он волей своей отказывался дать:

– Люби меня… Люби меня, только скажи, что полюбишь меня, и я отпущу тебя. Освобожу твои руки. Освобожу тебя целиком.

Хабит на животе Аймера уже промок от пота; кровь ходила по телу толчками, вызывая жутко позорные, жутко приятные пульсы в самых неожиданных местах, причем невозможность шевельнуть руками в свою защиту только обостряла эту пугающую сладость, распиравшую изнутри. Однако разума его, уже почти плывущего, все-таки хватило для осознания несоответствий – такого огромного числа несоответствий, от серого света до бредовых ее слов, – чтобы спросить:

– Бога ради… Кто ты?

Слова приходилось выдавливать, как сквозь кляп, будто рот снова был забит обрывком скапулира; кляпом были собственные губы, собственный – будто раздавшийся вдвое, огромный язык.

Женщина слегка отстранилась, чтобы говорить внятно; руки ее при этом не переставали ласкать Аймера, медленно, но верно приходившего в ужас. Руки ее расстегнули пуговицы на груди туники, под нарамником, скользили по шее, по спине, почти обжигая.

– Я – та, которая хочет тебя, Аймер… Которая так желает тебя. Которая давно тебя знает. И ты меня тоже знаешь… и ты тоже желаешь меня.

Какая там крестьянка, о Иисусе, слепой бы так не ошибся, впрочем, он был хуже чем слепой, он и сейчас до конца не мог разглядеть… Голова его невольно запрокинулась, рот сам собой приоткрылся. Тело жило своей, независимой от души жизнью, разум, смысл, – все это только мешало плыть, окончательно сдаться, позволить единственное длинное движение от стены – в ее сторону… А, черт, это же все сон, это даже не настоящий грех, это даже… Ведь так… же… просто…

– Я не лгу, – шептала женщина, приблизив знакомое – такое знакомое – благоухающее лицо к самому его лицу, мокрому и избитому. – Да, это все не настоящее, это только сон, ты можешь себя отпустить, себе позволить… Один раз в жизни позволить мне полюбить тебя, понарошку, только во сне, а обещание свое я сдержу наяву, я ведь вольна… Я могу освободить тебя по-настоящему, обещаю тебе, ведь я могу приказывать, эти люди сейчас служат мне, не кому иному, даже если они… об этом не знают. Ты только скажи одно слово. Открой мне свои губы, поцелуй меня и скажи только одно…

– Нннннет, – выдавил Аймер сквозь воздушный кляп; никогда еще ни одно слово – включая признание Гальярду в членовредительстве, включая самые тяжкие исповеди – не давалось ему с таким трудом. – Ннет… Уходи. Я тебя ннне… нне знаю.

Шепотом смеясь, женщина прижалась еще плотнее, почти обвиваясь вокруг него; платье ее – то, что сначала казалось темным тесным платьем – каким-то образом слилось с ней, смешалось с ее темной кожей, ничуть не стесняя движений. Сейчас я не выдержу, сейчас меня разорвет, отчаянно подумал Аймер – и додумался, прикусил губу и щеку изнутри так, что в голове слегка прояснело. Скорее, пока я еще могу, пока я помню – Дева, о, Дева, не дай ей – не дай ему – меня забрать, чистота святая, башня из слоновой кости, сила испытуемых!

– Ave, Maria, gratia plena…

Однако даже самая простая молитва на свете, которую невозможно забыть, невозможно не вспомнить, проворачивалась на языке с трудом, как забитое травой колесо, слова растекались, теряя смысл, ускользая.

– С-санкта… М-м-м-мария… Ора про… нет… Мария, Матер… Д-деи…

Господи, что там дальше? Господи, что же теперь… мне бы только… Нет…

– Нннет… Ныне… и в час… смерти… Я ннне твой. Ты мне… мне… Не жена. Я… не твой… Я Христов. Уходи.

Уже не пытаясь отстраниться, скорее оттолкнуть ее липкий жар, жар преисподней, Аймер проснулся со стоном, с больно вывернутой шеей, не слишком-то благоуханно выдыхая в лицо Антуану:

– Не… жена. Ухо… ди.

– Аймер… Брат Аймер…

Соций его, и сам желая отстраниться, скривился от боли, когда скатился с ложа и ударился беспомощным локтем о край доски.

– О Господи, – Аймер моргал, как совенок на свету, дико глядя на Антуана, будто никогда его не видел. В глазах еще стоял ужас и стыд. – О Господи, ничего себе. Вот так дела, Господи, не оставляй нас, бедных грешников…

– Утречка вам доброго, – на шум возни в пещерку заглянул Раймон – каким-то образом весьма свежий и бодрый, с оплетенной соломой бутылью в руке. У колен хозяина виднелась лохматая песья голова. – С утра решили побороться немножко, чтобы не скучалось? Дело доброе. Еще какие пожелания найдутся у господ? Может, помочиться? Или, скажем, ноги слегка размять? Только, чур, по очереди, как вчера.

Как сосуд разбитый, снова вспомнилось Аймеру, который за все время их плена не чувствовал себя сквернее, чем сейчас.

8. Битва за сокровище

Пять дней прошло странно, криво, как во сне, из которого просыпаешься в новый сон и никак не доберешься до яви.

Распорядок жизни стал строгим, почти монастырским. Трапеза раз в день. Вода – раза даже два-три, по требованию, хотя требовали, только когда совсем невыносимо подпирало гортань жаждой. Разминка – два раза в день, утром и перед самым сном, по очереди. Однажды Раймон пнул Аймера по ребрам – тот внезапно пожелал громко рассказать историю святого мученика Георгия, осознав, что сегодня не иначе как его память. Пнул вроде не сильно, но зато в больной бок, где и без того был перелом, так что Аймер не сдержал вскрика, и гневная речь Пастуха – «Заткнись уже, я от вашего поповского трепа за всю жизнь устал, тошнит» – перешла в неожиданное и неловкое «Ты это… извини». Раймон настолько смутился, что даже принес пленникам выпить вина – не развязывая Аймера, вставил ему в рот фляжку, но тот отказывался пить и сжимал зубы, пока Пастух не обещал, что вина достанется и Антуану. И обещание сдержал, так что Антуан успел сделать несколько длинных сладких глотков, пока бывший товарищ смотрел на него странно, темно и тревожно, а потом сказал, смахнув своей тряпицей с его подбородка красные капли:

– Что ж ты до такой жизни дошел, парень… Не продавал бы батьку, не было бы всей этой дряни. Не пришлось бы мне тебя как последнего вора сторожить.

Антуан вытаращил глаза – впервые за эти дни хоть кто-то заговорил с ним о происходящем! Еще согрет изнутри вином, он ухватился за разговор с бешеной надеждой незнамо на что:

– Батьку? Он мамку до смерти довел! Сестру эндурой уморил! Я еле сбежал от него тогда! Раймон, ты ж только их слушаешь! Ты бы меня послушал…

– Тебя, отец-батюшка, пускай девки по церквям слушают, – усмехнулся Раймон, явно не желая продолжать разговор. – Что ты мне нового скажешь? Что любой бы сказал, связанным валяясь. Что все подлецы, а ты молодец в белой одежке. Можешь это Черту заливать, ему-то интересно.

– Раймон, подожди! Что с нами будет? Зачем нас притащили сюда?! – Антуан тщетно выкрикивал вопросы в спину уходящему – об их дальнейшей участи, как и прежде, разговора не шло, а на смену Раймону тут же явился безносый, скалясь щербатой улыбкой и осведомляясь, не охота ли господам священникам еще покричать.

Так на четвертый день плена – предположительно в субботу, если где-нибудь день-другой не съелся беспамятством – провалилась первая попытка поговорить. Урок, что Раймон или его пес в качестве сторожей куда лучше безносого, братья выучили еще позавчера.

Да, кормильцем был всегда Раймон и только Раймон. Дежурили они по очереди с безносым; все время при пещере оставался пес – его гулкий лай пару раз бухал снаружи. Пару раз мелькнул, не задерживаясь надолго, Марсель Меньшой. Он о чем-то переговорил с остальными двоими во внешней пещерке, и братья тщетно прислушивались, чтобы понять, что за дела. От Черта была большая польза: с молчаливого позволения господина он приходил полизать раны обоим пленникам. Начав с Антуана, он с оглядкой на хозяина на третий день занялся разбитым лицом Аймера, и гордый проповедник вместо отвращения к собачьей слюне на не зажившей губе испытывал исключительно острую благодарность.

Ненадолго поднимаясь на ноги по вечерам, Аймер с ужасом осознавал, как быстро слабеет. Затекшие члены не удавалось как следует размять за время короткого променада к выгребной яме; руки слушались с трудом, едва справляясь с завязками кальсон; встать на ноги удавалось не с первого раза. Аймер старался за краткие часы свободы сделать как можно больше движений, пусть даже совсем мелких, незаметных – сжать и разжать кулаки, напрягать разные мышцы, чтобы разбудить их, разогреть от холодного покалывания – до нормальной работы; но это было как с питьем вина – когда тебе подносят флягу на короткий миг, как ни старайся, больше глотка не ухватишь. И при всем этом Аймер сам изумлялся, насколько же он спокоен. Наверно, я настоящий доминиканец, люблю процесс познания, даже когда познаю на собственной шкуре, тихонько сказал он Антуану, осознав, что изучает себя пристально – как пример для проповеди: вот что чувствует человек в плену, в ожидании смерти. Вроде терять совсем уже нечего, а должного страха-то и нет, устал бояться, что ли?

Разок накатило отчаяние – ясно увиделись хоры Жакобена, Анри-Констан в качестве кантора первого хора, золотой голос монастыря… Гальярд идет с каждением – первая вечерня Вознесения – темные тонзуры склоняются навстречу кадильному дыму, ах ты ж черт побери, то есть Господи помилуй, ведь я больше никогда их не увижу, Тулуза, ребята, да как же так могло получиться, ведь все было хорошо…

Это война, сказал себе Аймер, перекатываясь на спину: тело требовало сменить позу, а недолго руки выдержат. Это война, а ты, солдат, не знал, на что идешь? Забыл, кому присягал? Ну и убьют, с кем не бывает. Скорее бы только уже, веревки эти хуже смерти. Ну и бок болит. И шея. Терпимо, но если так долго, то устаешь очень, Господи, Ты же знаешь.

Сперва пришла короткая трель Раймоновой дудки, потом – и сам Раймон. Ругнулся во внешней пещере с безносым, мол, не дури, ну и услышит кто чужой – поздороваюсь и подальше пошлю, но чужие-то здесь не ходят. Собрался есть – в кои веки не снаружи, а во внутренней пещерке: наверно, общество пленников показалось ему приятнее Жакова. Пастух начал обустраиваться – короткий ритуал: пошарил в суме, вытащил чистую тряпицу и, по-сарацински скрестив ноги, уселся с полотном на коленях, только вот не перекрестился. Аймер, который страдал от отсутствия пищи для глаз так же сильно, как от обездвиженности, невольно любовался своим тюремщиком. Устроившись на земляном полу, тот выглядел довольным, как под летним солнышком, вкусно ломал хлеб, отрезал сыр ломтями. Белый пес смотрел неотрывно, как двигаются руки хозяина, но ни звуком не подал знать, что просит – только уши его навострились сами собой, да от губ до земли протянулась нитка слюны.

– Раймон, – осторожно позвал Антуан, шевеля руками, уже плотно спеленатыми полотном – трапеза братьев была закончена уже некоторое время назад.

– М-м? – сквозь толщу хлеба отозвался тот.

– А что с кюре стало? Который помер, ты помнишь, и… к ризничему пришел?

Раймон недоуменно глянул поверх лепешки, не прекращая жевать. Антуан словно и не дышал все это время; Аймер, сидевший у стены горбатой тенью, почуял в молчании соция что-то неладное, посмотрел вопросительно – но не встретил ответного взгляда. Наконец пастух доел, собрал с салфетки все крошки, саму ее свернул аккуратно, разгладил на колене – и только после этого спросил:

– Это ты о чем?

– Об истории… помнишь, ты рассказывал давно… в перегон когда мы ходили.

– Не помню. Мало ли я историй в перегонах рассказывал. А тебе зачем?

– Просто вспомнить не могу, – Антуан заторопился, отчего голос у него стал словно бы не его. Слишком высокий, будто младше. – В душу запала байка… А конца, хоть убей, не вспомнить. Может, ты бы подсказал? Помер кюре, хороший человек, а долга отдать не успел. И вот спит его ризничий как-то ночью, и тут слышит голос, который его зовет по имени…

Голос, который зовет по имени. «Самуил!» И юный пророк, садясь на ложе, отзывается всем сердцем голосу призвания: «Это я». Но это совсем другая история, из совсем другой жизни.

– А, что-то такое припоминается, – Раймон ковыряет концом ножа под ногтями, хмурит брови. – Где же это дело было? В долине где-то? Должно, в долине, ближе к Аксу… Вот западает в голову порой всякая пустяковина! Что же дальше там было-то? Кажись, попросил тот померший поп своего ризничего за него долг отдать. Сказал, где денежный ящик спрятан… Нет, не помню.

– Нет, – Аймер сам от себя не ожидал, что вмешается, и еще меньше того ожидал его собрат. Раймон только глаза поднял удивленно – а Антуан едва ли не подскочил на месте, если только можно подскочить, будучи связанным по рукам и ногам.

– Не так все было. Эту историю не только у вас рассказывают – старая она, я в Ажене от друга слышал. Друг у меня был, Рауль, беарнец, из университетских тоже. Так он этих историй страшных, про духов и мертвецов, хранил что твоя библиотека – собирал повсюду, выслушивал, а потом по вечерам – особенно осенью, когда темнело рано, – нас ими кормил вместо ужина. Мы комнату на троих снимали вскладчину, и вот пока у нас с Андре не начинали зубы стучать со страху, он не переставал рассказывать… Тем и развлекались.

– И чем кончилось? – равнодушно спросил Раймон, не выказывая удивления, что у монаха была какая-то другая жизнь, кроме собственно монашеской.

– Там не о долге речь, – Аймер и сам не понимал, зачем вмешался в разговор. Он будто хотел прервать что-то дурное – причем отнюдь не Раймона прервать, вот что самое странное! – Там речь о том, что священник умер, не отслужив заказанной мессы, а деньги за нее успел принять, и теперь мучился неисполненным долгом в чистилище. И вот он явился к своему ризничему, которого, кстати, Домиником звали, и трижды позвал по имени – «Доминик!» Тот проснулся и попросил: мол, если ты от Бога, назовись, а если не от Бога – во Его имя уходи и оставь в покое. Кюре и назвался. И попросил ему помочь, ведь служить в одиночку священнику невозможно, для мессы нужен хотя бы один верующий. Дальше они двинулись в церковь, живой вместе с мертвым; ризничий открыл дверь своим ключом, помог священнику облачиться, свечи зажег – и началась служба. Доминик ответы подавал, и стоило ему сказать последнее Deogratias, как раздался вздох облегчения, кюре словно бы поднялся в воздух и растворился, а орнат его и прочее богослужебное платье упало на пол, пустое. Фью-ить! – тут надо бы руками взмахнуть, как Рауль на этом месте взмахивал, да, кгм… Не получится. Что-то, как говорят, мешает. Такая вот история.

– Ы-гы, – по-прежнему сумрачно отозвался Раймон, уже почистивший все ногти и теперь ковырявший концом ножа меж зубами.

– Так хорошо помню эту историю именно потому, что мы потом здорово спорили. Целый диспут устроили – о действенности таинств, совершенных усопшим человеком, или же таинств, совершенных в видении… Мы с Рожером стояли на том, что таинство таковое недействительно, а значит, во искупление мук чистилища не годится, вот если бы передал другому священнику просьбу отслужить мессу в нужной интенции – а заодно и местоположение денег – тогда бы точно все это сработало… А Рауль, Андре и вся их партия шумели, что в видениях, мол, у святых бывают и исповеди, и кропления святой водой, и прочие таинства и сакраменталии, и все действенны оказываются; если можно исцелить в видении так, что больной и наяву исцелится, то в чем отличие Евхаристии? А мы с Рожером отвечали: вот тут-то и вся разница, в материи таинства, в свойствах акциденции…

– Что за чушь, – неожиданно резко бросил Раймон и сунул нож за пояс. – Материя, акциденция. Какой ерундой у тебя, студент, голова была забита! Да и история эта дурацкая. Все вранье. Эти истории бабки придумывают, чтобы было чем внучков стращать, а разные дураки рады стараться, разносят их по белу свету.

Он встал, комком ткнул в суму разглаженную было скатерку.

– Пойду разомнусь, корзинку, что ли, поплету. Уже сколько времени потерял даром, сидя тут с вами. А денечки-то самые рабочие стоят. Тьфу.

Он вышел, едва не ударившись о низкий свод – только природная ловкость помогла ему уклониться в последний миг. Черт, которому вроде бы не дали приказа оставаться и стеречь, посомневался немного – но все же потрусил вслед, спокойный, потому что хозяин всегда знает, что делает. Аймер, желая что-то спросить – мол, зачем разговор-то затеял? – посмотрел на своего соция и увидел на его лице страшную досаду. Особенно удивительную тем, что это была досада на него, Аймера.

– Что такое? – едва успел спросить он. Антуан ответил шепотом – то ли ответил, то ли и вопроса не дожидался.

– Зачем ты встрял? Кто тебя просил, а? Только-только разговор завязался…

– Ты же хотел конец истории, а я…

– Да плевать мне на конец истории, – Антуан даже покраснел от гнева. – До каких еще мне историй, когда мы с тобой тут связанные, как два окорока, валяемся и ждем, когда нас прикончат! Мне разговорить его надо! Надо, чтобы он… слушать начал… беседовать… А, теперь уже черти бы все драли, ты уже все испортил!

Если можно кричать шепотом, он именно кричал. Аймер настолько опешил, что даже не пытался отвечать. К собственному своему ужасу он чувствовал, что глаза наполняются влагой.

– Я же его знаю – Раймона! Он не с ними, никогда с ними не был, всегда сам собой. Семья его – Кабанье – вся такая, не разберешь, еретики или католики, сплошь пастухи, вечно на три дома жили, все в перегонах, только сестра и осела у Мауринов, женщине иначе никак… Еретиков в других домах слушали – тут Альзу заправляли, Каваэры тож, еще отчим мой – и родня его, из Пелисье, вот это сильные остали были… А Раймон… Если бы мне удалось с Раймоном как-то сговориться! На жалость взять, на совесть, на прощение… Кабана, артель – это ведь считай святое, почти как детей вместе крестить! Когда овцы ягнились, мы ж вместе принимали… Сыр делали… А ты…

Боль нарастала в Аймере быстро и была едва ли не сильней, чем боль в раненом боку. Куда девался Антуан, его новиций и лучший друг Антуан, радевший о душах, все понимавший, некогда из любви уступивший ему честь первой проповеди! Желавший нести сюда слово Евангелия, желавший пострадать за Христа! Рядом был не Антуан из Жакобена – нет, Антуан из Сабартеса, забитый и хитрый деревенский паренек, привыкший и умеющий увертываться от ударов. Понимание поднималось по гортани вместе с болью: если бы этот другой Антуан видел ту женщину, ту горячую черную женщину, при воспоминании о которой у Аймера приподнимались волоски на полузаросшей тонзуре… Нестерпимую женщину, предлагавшую свободу в обмен на единственное «да»… Предложи она нынешнему Антуану, – о, может быть, тот бы и согласился.

Антуан осекся на полуслове, когда капля все же упала, скатившись у Аймера по щеке. Как тот ни старался отворачиваться, скрыть – подлое тело не желало слушаться, старшего из социев по-настоящему душили слезы. Впервые за жуткую эту неделю, впервые за три недели, в конце концов. И слезы были слезами страха.

– Не говори так, – выдавил он, понимая, что уже раскрыт. – Не говори… Не знаем, что нас ждет, но ко всему же будем готовы? Мы же не будем… поддаваться… этому? Поддаваться ей?

И не было рук, чтобы вытереть лицо и прочистить нос, не было платка – был только пораженный стыдом или Бог весть чем Антуан, который подставил свое льняное плечо. Вместо плата Вероники – отпечатай на нем, Аймер, свое дурацкое горе, свой стыд за ближнего, страх за ваши души.

– Ведь если пойдет все так, мы можем умереть… напрасно.

Антуан ничего не сказал, вдыхая запах прелых листьев – грязный запах, теперь исходивший от волос его соция. Антуан смотрел поверх его головы в сгущавшуюся темноту – арка второй пещерки из желтоватой становилась сумеречной.

– Ну, умрем, – выговорил он наконец, справившись с собой. Голос его звучал неубедительно – но все же был голосом прежнего, настоящего Антуана. Брата Антуана, диакона. – Ладно, Аймер, полно тебе. Что будет, то будет. А мы будем вечерню читать.

Совершенно обессилевший Аймер вздохнул ему в плечо, задвинул носом. Так и не дождавшись слов «Прости меня», но надеясь на них, несказанные. Вот уж на извинения Антуановой воли сейчас точно не хватало, нельзя требовать от человека того, чего у него пока нет.

Снова о байках речь зашла через два дня, по оффицию судя – во вторник. Седьмой день плена подходил к закату; Раймон ушел куда-то, оставив собаку. Антуан старался кашлять тише, чтобы не привлекать лишним звуком безносого, который на свету коротал время за плетением тарелок из лозы. Обычная деревенская посудина под нежидкую еду – да и не только деревенская, в Жакобене на таких хлеб подают – однако Антуан искренне думал, что, коли отсюда выберется, никогда больше не сможет спокойно есть из плетеных тарелок. Да что там есть – видеть их без содрогания! Безносый Жак занимал их изготовлением весь свой досуг, причем плел весьма ловко – похоже, это был его способ заработать на жизнь: передавать их с кем-нибудь на рынки, трудиться втайне, не показывая никому своей рожи. Большие блюда, маленькие, глубокие под хлеб, почти плоские под мясо, и одно длинное, в форме рыбины, и другое – словно бы кружевное… Все они громоздились во внешней пещерке, где посуше, а безносый порой заходил проведать пленников с лозой в руках – и пару раз просто по злобе прохаживался им по ногам свежесрезанными прутьями.

Антуан не справился-таки с кашлем – уже два дня как сырость пещеры проникла ему в грудь, приступами пробуждая там мокрый лай. Вот и сейчас как ни старался тише – получилось все равно громко, и Жак отвлекся от своих лоз, на беду вспомнив про пленников: он всегда вспоминал о них только на беду. Антуан привычно сжался, едва тень безносого загородила выход; некогда таким же образом становился он меньше, завидев на пороге мужа своей матери… «А ну подойди. Я кому сказал? Подойди сюда, парень, ближе! Еще ближе. Так. Смотри на меня, чего рыло воротишь?! Штаны снимай. Снимай живо, а то сам знаешь – хуже будет…»

Опустить голову, втянуть ее в плечи, спрятаться внутрь себя – авось не заметят – как же я ненавижу, когда это происходит само собой, когда оно возвращается, будто и всегда тут было…

Однако, как ни странно, Жак не ударил, хотя и явился со своим остроконечным посохом, уже неоднократно опробованным на их боках. Вообще, похоже, не собирался сейчас их бить, даже подходить вплотную не стал – уселся на корточки поодаль, силуэтом став похож на собаку.

– А вот ты, красавчик, что-то раньше болтал – мол, в городе учился?

Аймер ожидал подобного вопроса меньше всего на свете, даже ответил не сразу, не разобравшись, что это к нему.

– Я? Да… учился, да. В Ажене.

– И чему ты там учился, у своих франков?

– Свободным искусствам… потом теологии, – Аймеру уже хватало ума не цепляться к словам, промолчать о франках.

– Это каким таким искусствам? Всякого, поди, наслушался?

Аймер, чье изумление росло с каждым мигом, подтвердил, что наслушался всякого. Его соций смотрел на Жака с опаской едва ли не большей, чем когда тот приходил просто подраться, выместить злобу.

– А про баб, – безносый подмигнул, что очень уж дико смотрелось на его лице. – Про баб небось тоже много чего знаешь? Все вы, студенты, хоть и попы, по бабам главные умники! Так отвечай – знаешь про баб какие байки городские? Чего-нибудь диковинное?

– Знаю, – подтвердил Аймер, в чьей памяти тут же всплыл пяток совершенно непристойных историй из коллекции того же Рауля, которые не вспоминались еще с начала монашеской жизни, навсегда уйдя в прошлое вместе с мирской одеждой… Аймер и не знал, что где-то в тайниках разума они еще хранятся, припрятанные на черный день. Кем припрятанные? Да уж всяко не ангелом-хранителем.

– А давай-ка расскажи, – потребовал Жак, сидя как горгулья со сложенными крыльями. Посох, зажатый меж коленей, торчал вверх и казался частью тела – шипом на панцире, концом крыла. – Говори, да позабористей. Давай поиграем, красавчик: если ты расскажешь байку, какую я еще не слыхал, я тебя не тресну. Или даже так: не тресну твоего дружка. Они с моей палкой хорошие знакомые…

И захохотал, будто Бог весть какой удачной шутке.

Вот сволочь, беспомощно подумал Аймер, а сам уже рылся в памяти – что бы рассказать такое, чтобы не давать места нечистому… и до прихода Раймона продержаться. Жак де Витри, епископ Акры – вот кто нам поможет! Старина Жак никогда проповедников не подводил.

– Эта история доподлинно случилась с великим полководцем Александром Македонским, тем самым, что построил город Александрию, пленил Гога и Магога в их пределах, уничтожил племя огромных муравьев в пустыне, дошел до Страны Мрака, пленил и выпустил на волю девятерых мудрецов-гимнософистов, узнал о своей смерти от дерева-оракула…

– Оракул – в штаны накакал… Ты чего заливаешь? Про баб давай, как договорено.

– Будет в свое время и про женский пол. Не перебивай. Итак, всем известно, что был у великого Александра наставник и учитель, философ Аристотель. А еще, помимо наставника, была у него молодая и красивая жена…