Текст книги "Белый город (СИ)"

Автор книги: Антон Дубинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

2.

  «Никогда не доверяй грекам, парень», – так сказал мессир Аламан. Ох, ныне покойный мессир Аламан, как же вы были правы! Графский сын Анри, узнав вести от Ландульфа, правителя Атталии, плакал навзрыд. Сей достойный грек не желал впускать крестоносцев в город, предлагая им убираться, откуда пришли. Король Луи встал лагерем у замкнутых ворот, словно отказываясь верить в отказы, и каждый день все новые и новые послы повторяли с тупой отрешенностью все тот же королевский вопрос – не дадут ли братья-христиане кров и всяческую иную помощь войску освободителей Эдессы, пострадавшему в битвах?.. Христианской добродетели смирения в сердце короля значительно поубавилось со времен Константинополя, и Атталию он бы взял без малейших угрызений совести. Останавливало одно – у войска на то попросту не было сил.

  Турки Нуреддина, кажется, весьма довольные такими братскими отношениями среди христиан, далеко не отходили. То и дело они по мелочи нападали на французский лагерь, и каждая стычка обычно уносила несколько жизней. Кроме того, пришел настоящий голод. Тот самый Король Голод, который правит миром наряду с Королевой Любовью, и пред которым склоняются земные короли.

Рацион простых воинов и слуг сократился до одного приема пищи в день. Иногда, в ярмарочные дни, ворота города раскрывались для нескольких человек – предварительно лишенных оружия греческими часовыми – и к вечеру те возвращались с едой. Цены на муку и крупы для крестоносцев были несколько иными, чем для самих греков, короче говоря, нас обдирали, как только могли, видя, что людям действительно некуда деваться. Многие рыцари продавали коней, или просто меняли их на мясо и хлеб. Рыжий гасконец-полукровка Мальчик был отведен в город последним оставшимся у Анри оруженосцем по имени Ашард и обменян на три мешка плохонькой муки и бутыль крепчайшего вина, половину коей бедняга выпил по дороге обратно. Также, как позже выяснилось, этот высокий и сильный, а оттого вечно голодный юноша прикарманил с продажи сарацинского коня Турка несколько денье – до следующего рыночного дня, намереваясь купить себе чего-нибудь пожрать. Кража обнаружилась, когда изрядно пьяный Ашард неловко стянул сапог, желая понять, что ему там мешает ходить, и оттуда, весело звеня, вывалилось графское серебро, сверкнула чеканенная на монетках башня Давида… Анри пришел в ярость, узнав о краже, и приказал пороть оруженосца до потери сознания перед всем своим войском – вернее, перед тем, что от него осталось, – дабы другим было неповадно. Второй после Аламана любимец юного графа, рыцарь Тьерри де Шалон, отговорил сеньора от таких крайностей – хорошо ли валяться без сознания и лечить рубцы от порки хоть одному человеку в войске, без конца тревожимом неприятелем?.. Анри сменил гнев на милость, но Ашарда все же изрядно выдрали, и Ален спрятался в палатке, зажав уши, чтобы не слышать его криков… Ашарда выдрали, но кражи, конечно же, не прекратились, – особенно отличались простолюдины, готовые на любые подвиги, лишь бы продержаться еще сколько-нибудь и не околеть. Однажды ночью кто-то потихоньку заколол одну из обозных лошадей и отрезал у нее ногу, которую, должно быть, и слопал под покровом темноты. Оставшуюся тушу растащили по кусочкам, и виновника было наутро найти уже невозможно. Оставалось только желать, чтобы коноед помер сам от желудочной хвори. Пришлось графу Анри ставить по ночам «конскую стражу» – под страхом смерти для сторожа за любую пропавшую лошадь. Сам оголодавший и едва оправившийся от болезни, Анри оброс бородой и стал очень похож на своего отца, графа Тибо; он слегка осунулся и приобрел некий очень жесткий блеск в глазах, из-за которого его боялись. Не было сомнений, что он и впрямь повесит кого угодно за нарушение приказа. Да, мессир Ландульф, правитель града Атталии, никто не позавидовал бы вашей участи, доведись вам столкнуться с Анри лицом к лицу. От тяжкой жизни, признаться, он порядком озверел и долго не стал бы с вами церемониться.

  Ален сколько себя помнил, под Атталией он все время хотел жрать. Хорошо хоть, вода была – поблизости протекала речка; зато мучил холод, и вдвоем с голодом они делали из людей либо воров, либо уж совершенных фанатиков. Алену повезло – он превратился во второе. После долгих лишений, болезни и голодных дней, а может, просто вследствие наступившего возраста созревания с ним случилась одна непоправимая вещь: у него пропал голос. Некогда такой звонкий и красивый, теперь, после ломки, он стал глуше и прерывистее, хотя по-прежнему оставался высоким; но петь так же чисто, как в детстве, Ален более не мог. Теперь он, пожалуй, не обставил бы в труворском поединке никакого фландрца Готье. Впрочем, пока его это не огорчало. Под Атталией он не пел, пожалуй, ни единожды, и роты в руки не брал; он, кажется, даже забыл, что где-то неподалеку есть королева Альенора. Тем более что на десятый день безнадежного стояния с ним случилось сразу два события – настолько важных и неожиданных, что сам король голод отступил от него на это время.

  Мессир Анри, которому он прислуживал рано поутру, помогая одеваться, смотрел на слугу пристально и хмуро, словно что-то обдумывая. Когда он думал – а это случалось нечасто, сеньор более привык действовать, чем размышлять – широченные черные брови его сдвигались в сплошную линию, словно бы он был чем-то недоволен; и Ален, ловя его пристальный взгляд, невольно ежился.

  – Вот что, – изрек Анри громко и неожиданно, так что Ален чуть дернулся и не попал концом сеньорова пояса в пряжку. – Если ты не забыл, у меня есть тебе один должок.

  Ален тревожно закусил губу, стараясь вспомнить, что же он сделал не так. Мысли его болезненно метнулись меж двумя картинками: как орет под плетьми бедняга Ашард – и как Анри сует своему трувору в ладонь золотое кольцо, бесценный подарок, в солнечный день в солнечном Меце, в милой христианской земле… Кольцо Ален и сечас носил на шнурке под одеждой (пальцы его слишком исхудали, чтобы надевать и без того великоватое украшение на руку), и несмотря на голод и повсеместную тенденцию обменивать все мало-мальски ценное на еду он и помыслить не мог о том, чтобы это кольцо продать. Рука его невольно нащупала драгоценный приз под сюрко, и он недоуменно воззрился на господина. За что-то сейчас будут драть? Или…

  – Да, должок, – уверенно продолжил Анри, раздирая гребнем сто лет немытые светлые волосы. – Ты ж мне жизнь спас… как-то раз. Я подумал о награде для тебя.

  Ален уже открыл было рот, чтобы изречь что-нибудь о вассальной любви и верности не корысти ради. Камень свалился с его плеч – оказывается, ничего неправильного он не сделал, вот и очень хорошо… Но мессир Анри не дал ему издать ни звука, а следующие слова поразили Алена так сильно, что рот его сам собой захлопнулся, как сундук.

  – Ален, – сказал мессир Анри полунасмешливо, полуторжественно, так и впиваясь в ошеломленное лицо слуги обведенными тенью глазами, – пожалуй, я сделаю тебя рыцарем.

  Когда дождь ослепительных звезд слегка отшуршал вокруг Алена, тот смог-таки выдавить из себя некое подобие речи.

  – М-мессир Анри… Вы это… серьезно?..

  Ослепительный свет, высочайшая честь, алый крест, слава, слава. Я привезу тебе честь. Когда и кому он это говорил?..

  – Ну. Совершенно серьезно. А что, я сейчас похож на шутника?..

  – Н-нет… мессир. Н-но… Это же… Это же не… Я же…

  – Да, слуга? – Анри приподнял одну густую бровь, уперся рукой в бедро. – Что ты мне хочешь сказать?

  – Я… недостоин, – выговорил Ален, вокруг которого стремительно кружился шатер. Лицо его горело, как от целого десятка оплеух. Взгляд Анри неожиданно стал жестким, почти жестоким.

  – Пожалуй, не более, чем дерьмовый подлец и трус Жоффруа Ранконский. Или чем этот… дво-ря-нин собачий, Ашард, воришка несчастный… Кроме того, это не твое дело. Не тебе решать, кто чего достоин, ты, простолюдин.

  – Вот… именно – простолюдин, и… это же запрещено, – чуть слышно пролопотал Ален, раздваиваясь самым идиотским образом. Первый Ален изо всех сил старался не спятить от таких дел, а второй смотрел со стороны, удивляясь, как это у первого хватает наглости спорить. Анри чуть усмехнулся, и в голосе его – самом прекрасном голосе на свете – зазвенел металл.

  – Плевать я хотел. Я волен в своих людях.

Да, действительно – плевать. И теперь, когда кто-то смеет указывать графу, что ему что-то запрещено, идея посвятить слугу в рыцари приобрела оттенок стальной необходимости. Да издай хоть сам Король Луи, а не его покойный батюшка, десять указов вместо одного[12]12
  В 1137 г. король Луи Шестой издал указ о том, что всех простолюдинов, носящих рыцарское звание, следует торжественно лишить шпор. На куче навоза. Кое-где этому указу, возможно, даже последовали.


[Закрыть] – сейчас это только подхлестнуло бы несгибаемого упрямца, которому, как говорится, вожжа под хвост попала.

  – Не спорь со мной, – так сказал юный граф Шампанский, слегка прищуриваясь, – не смей со мной спорить, вассал.

  И не родился еще в земле Шампанской человек, который сумел бы ему ответить иначе, чем то сделал Ален Талье, купеческий сын:

  – Как прикажете… монсеньор.

 …– На поле битвы это – церемония короткая. Не то что в мирные дни, со всякими бдениями в церкви и прочими делами, как, к примеру, меня посвящали. И по чучелу потом лупить копьем тебе тоже не придется – лучше пару турков зашибешь, когда надо будет… А теперь… Позови Ашарда. Он тут поблизости ошивается, если не крадет чего-нибудь, конечно.

  – Мессир…

  – Позови Ашарда. И пойдем выйдем наружу. Сейчас я тебя научу, что ты когда должен отвечать. Я сделаю так, как это делается на поле боя. Ты понял?

  – Мессир…

  – Отвечай.

  – О…Да, мессир.

 …Когда-то, лет семь назад, Анри Шампанского самого посвятили в рыцари. По этому поводу его отец, граф Тибо, устроил грандиозный турнир. И сам Анри посбивал там копьем немало чучел, и изумительно ловко – долго тренировался – вскочил в седло в полном вооружении без помощи стремян… А меч освящать приехал архиепископ труаский. И ночью в церкви Анри, изо всех сил боровшийся с неблагочестивым желанием прикорнуть на ступенях алтаря, увидел Голгофу. Крест – тот, белый с золотом, что украшал богатую дарохранительницу – в свете двух свечей, стоявших по обе его стороны, отбрасывал две длинные тени, и семнадцатилетний Анри увидел на задней стене три креста – белый и два черных… А день его посвящения был – Пятидесятница, а шпоры ему надевали владетель Бриенна и владетель Ланьи, вассалы его отца… «С каким намерением ты желаешь стать рыцарем?» «Дабы употребить свой меч на защиту святой Церкви Божией, на поражение врагов Креста Господня и веры Христианской…» Левая шпора, правая шпора, кольчуга, перевязь. Прикосновение к плечу освященным железом. Призри нас, о святой Георгий, помоги нам блюсти обеты, насколько это возможно для слабости человеческой.

  – Преклони колена. Оба.

  Ален подчинился, весь дрожа крупной дрожью. Сердце его билось где-то в горле, готовое выпрыгнуть изо рта. Шум проснувшегося лагеря катился за гранью сознания, а взгляд каждого из немногих людей, стоявших вкруг, казался ощутимым самою кожей. Пришло несколько рыцарей – тех, кто не был болен или очень занят. Анри, кажется, никого не звал, они сами заметили, что нечто происходит. На самом деле всего четверо, да Ашард, да еще один оруженосец. Светловолосый, с глазами как огромные плошки. Арно де Ножан.

  – Во имя Божие, во имя святого Михаила и святого Георгия сим делаю тебя рыцарем, Ален Труаский. Будь храбр и честен.

 …И ничего не произошло. У Анри слегка перехватило дыхание, он едва не закашлялся на середине фразы. Юноша слегка вздрогнул, когда меч сеньора плашмя коснулся его плеча. И – холод перчатки на горящей щеке. Это называется дать алапу, ритуальный удар: по законам чести – единственный удар, который рыцарь может оставить без ответа… Левое плечо, правая щека. Не та, по которой бил Жерар, царствие ему небесное. Другая.

  – Встань. Возьми свой меч.

  Руки Алена, протянутые к мечу, сильно дрожали. Наклонившись поцеловать его, он снова вздрогнул – узнал красный крестик в рукояти, там, где, верно, хранились святые мощи. Это был меч Аламана.

  Он поднял глаза на сеньора, тот смотрел без улыбки. Бледный, небритый, с ввалившимися щеками, сероватой кожей. Губы – обметанные после болезни. С резкой, как боль, любовью, с болью сердечной, с болезненным непониманием происшедшего, подобным внутренней немоте, Ален поднялся и смотрел на своего господина и благодетеля, силясь не упасть обратно.

  Анри обернулся, окинул взглядом остальных. В глазах его читалось какое-то скрытое удовлетворение, особенно ясное при взгляде на Ашарда и на одного проштрафившегося рыцаря, по имени Эдмон де Бар-сюр-Об, кажется. Будто он хотел что-то кому-то доказать – и вот, доказал. Мессир Эдмон отвел глаза. Арно же, напротив, пялился на Алена, стоявшего, как окончивший номер жонглер, с опущенными руками. Арно пришел по делу – передать послание мессиру Анри от его друга Аршамбо – и забыл об этом напрочь. По спине Арно бегал блаженный холодок (это при том, что в серый февральский день и впрямь было довольно холодно), и молчание первым нарушил он.

  – Ален… Слушай… Как же я горд за тебя. Пойдем, пожалуйста… поговорим.

  Анри, серовато-бледный и не отошедший еще от болезни, коротко кивнул в ответ на вопрошающий взгляд:

  – Ненадолго – можешь. Потом – сразу ко мне… мессир Ален, – и он усмехнулся совсем как раньше, ярко, как солнышко – жизнь за тебя, кровь за тебя, монсеньор. Но… зачем вы это сделали, мессир?.. И – что это такое?..

  Ален пошел вслед за Арно в сторонку, присел возле какого-то воза, накрытого темной вонючей шкурой. Голова у него слегка кружилась, в животе проворачивались какие-то тугие колеса. Здесь, на каменистой пустой земле, солоноватой от близкого дыхания моря, под сереньким небом, он совершенно не мог понять, что произошло. Умом он сознавал, что случилось нечто огромное и безмерно священное, то, о чем он не мог и мечтать в своей жизни, то, что он чтил превыше всего, пожалуй, даже церковных обрядов… Но сердце молчало, словно замерев от изумления, и в себе Ален не ощущал ничего – ничего от той сияющей перемены, которой, мнилось, облекается каждый при посвящении, перемены, подобной облечению в новую плоть… Напротив, Ален чувствовал себя маленьким и никчемным, как никогда доселе. И тому по неизвестной причине способствовал яркий взгляд Арно, опустившегося на корточки рядом с ним.

  – Теперь ты рыцарь, – изрек Арно с таким выражением, что новопосвященный чуть не расплакался. – Я… очень рад.

  Ален смотрел на своего друга внимательно, будто изучая, и видел, что карие глаза его и в самом деле светились. Арно взаправду был рад, но было и еще что-то в этой радости, что-то, чего пока бывший обозный слуга не мог понять.

  – Поэтому, Ален… Мы с тобой теперь равны. Вернее, что это я, – ты теперь даже старше. Я же оруженосец.

  – Да, Арно… Ну… и что? Не… надо, не…

  – Ты не понял. Это очень важно. Теперь мы можем быть братьями.

– Братьями?.. – (мальчик у воды, брат, Этьенет).

  – Ну… побратимами. Если ты того хочешь.

  (Как давно Ален понял о своем друге эту вещь? Эту безмерно важную вещь? Что он – младший брат, брат по сути своей, и неважно, есть у него старший брат или нет. Просто это – черта его души, с которой он родился на свет, такая же неотъемлемая, как светлые волнистые волосы или русые брови. Арно – из тех, кому нужен старший. И он давно бы сделал себе из Алена нового Милона, если бы не два обстоятельства – Ален был простолюдин и младше его на полтора года. Что же, думал Ален, думал с любовью и тоской сердечной, зато теперь у юного де Ножана есть мессир Аршамбо. Он забыл одно важное отличие – граф Бурбонский не мог считать Арно другом.)

  – Арно… Ты уверен?

Но тот вместо ответа взглянул на него с такой изумленной тоской – что, ты хочешь оставить меня у воды еще один раз? – что рыцарь из Труа схватил его руку с голубым рисунком вен сквозь тонкую кожу (голубая кровь…) и немедленно ответил согласием.

  Они смешали кровь возле колеса телеги с кормом для лошадей, порезав запястья Аленовским мечом. Освященным, наверно, еще давным-давно для рыцаря по имени Аламан, после которого не осталось наследников. Да, на Аламане прямая линия рода Порше пресеклась, и теперь осталась только надежда на славу в песнях и памяти – да на те небесные лены, которые, может быть, дарует крестоносцам Господь. Ален и Арно поклялись друг другу оставаться братьями во что бы то ни стало. А потом их турнуло от телеги несколько незнакомых воинов, пришедших что-то из нее взять. Арно вспомнил о своем поручении, Ален вспомнил о приказе мессира Анри. Поднимаясь на ноги, он на миг опять увидел взором памяти – …

белый город

…-, и ему стало не то очень хорошо, не то – очень плохо, острое ощущение было таким мимолетным, что юноша не смог его распознать. Так быстро накатившийся и схлынувший экстаз похож на боль.

  – Ну, до вечера… брат.

  Арно ушел, пальцами зажимая маленький порез на руке. Ален, заматывая свою ранку тряпицей, оторванной от обмотки, размышлял отстраненно, нужно ли ему идти за водой для раненых – или же, коль скоро он теперь рыцарь, эта обязанность более не для него?..

3.

 …После пятинедельного стояния под Атталией прибыли корабли. Это были суда, которые выделил наконец крестоносцам доброхот Ландульф, лишь бы опасные соседи поскорее убрались из-под его стен. Однако по прибытии кораблей стало ясно, что судьба сыграла злую шутку еще раз, и что солнце недаром поворачивалось к франкам своим черным ликом: судов оказалось безнадежно мало.

  Однако не было другого выхода, кроме как воспользоваться тем, что дают. Нищему не к лицу выбирать, когда богатый швыряет ему объедки со своего стола – те, от которых отказались бы и его псы. Собравшись на совет, бароны Луи Седьмого бросали жребий – кому плыть до Антиохии, а кому идти по суше. Правитель Атталии с неизменной своей любезностью предложил выделить остающимся крестоносцам проводников до Тарса, а дальше вы уж как-нибудь сами разберитесь с собой, милостивые господа. Правда, нескольким больным баронам он даже предоставил приют в своем гостеприимном городе – всего-то за пятьдесят серебряных марок, последнее содержимое королевских карманов. Кони почти что все оставались на берегу. Простолюдины-пилигримы – тоже.

  Анри Шампанскому выпало плыть. Нельзя сказать, что он этому безумно обрадовался: перспектива провести грядущие три недели на корабле вдохновляла его немногим более, нежели возможность удавиться. Однако был еще один вариант развития событий, который его совсем уж не восхищал: перспектива идти по суше. В душе Анри было мало доверия грекам вообще и кирие Ландульфу в частности, и со своим другом Аршамбо Бурбонским он прощался истово и долго, не будучи уверен, что они прощаются не навсегда. Дело в том, что Аршамбо выпал жребий оставаться. Также оставался сильно исхудавший в походе граф Тьерри Фландрский, похожий в своем новом исхудавшем виде на злого черного кота. Или на того самого черного льва со своего знамени, который некогда утонул в голубой реке.

  Тяжело больной эн Джауфре Рюдель, которого уже месяца два обхаживала смерть, а вот прибрать никак не решалась, отказался оставаться в Атталии на лечение и бросал жребий вместе со всеми. Был он совсем плох и сам об этом знал; князь Блайи оказался из тех немногих, кто вовсе не мог пережить палестинского климата, и не помогли ему ни благородная кровь, ни изысканная красота лица, ни стихи о любови дальней. Похоже, у этого сеньора было мало шансов добраться живым не то что до Иерусалима – до Антиохии, но до последнего момента он не оставлял надежды. Непонятно, на что: увидеть Иерусалим, встретить все же свою даму Мелисанду – или просто не сойти с пути, пока есть хоть капля сил. Как бы то ни было, он бросал жребий вместе с другими, и ему выпало – плыть, и на корабль его поднимали на носилках.

  А Мелисанда, дочь короля Иерусалимского Балдуина II и мать следующего короля, Балдуина III, никогда об этом и не узнала. Эта властная сорокалетняя дама по сути сейчас являлась истинным королем Иерусалимским – в обход своего девятнадцатилетнего сына, при коем вроде бы состояла регентшей; о, женщина на престоле, о, портрет в овальной рамке, изображавший Мелисанду еще юной, еще невестой графа Фулька – портрет, на котором не разглядеть лица… Теперь эта донна, венчаная тиарой черных блестящих волос, в которых уже серебрилась седина, дама из тех, что умеют убивать взглядом, организовала собственный совет и издавала указы, не желая делиться властью со своим сыном. Единственное, в чем она ему уступала – это не могла так же, как он, вести войска в бой, но назначенный ею военачальник справлялся неплохо, и непонятно, какое чувство к матери преобладало в сердце у юного короля Балдуина – восхищение или ненависть… Ее любили не меньше, чем его, и несравненно больше боялись. Наполовину армянка, она обладала характером пылким и яростным, хотя поговаривали, что королеву больше заботят любовные похождения, чем, к примеру, потерянная Эдесса… Говорили также, что она и есть та самая Мелюзина из пуатевинских легенд, женщина-змееоборотень, и колдовать умеет не хуже язычницы… Да, молодой король Иерусалимский не понял бы седоволосого поэта, которого на носилках внесли на борт корабля. Может, это и нечестно – больному кидать жребий наравне со здоровыми. Но кто знал, сколь велика была его нужда? И непонятно, жестока или милостива была судьба к блистательному эну Джауфре, когда на последнюю неделю плаванья он все-таки скончался от лихорадки, так и не увидев своей любви, и на берег снесли только его холодное, уже подпорченное временем тело…

  О, много путей на свете, и на каждый из путей смотрит Господь. Непонятно, почему случилось именно так, что на одном корабле, пересекающем злое зимнее море, оказались мертвый трубадур и живой трувор. Князь по имени Джауфре и мальчик по имени Ален, которому предстояло остаться в живых еще много лет – Господь приберегал его для другой, далекой дороги. Можно сказать, имел на него совсем иной план.

  А на берегу, у серой ледяной воды, воды безжизненной, воды запоздавшего марта, остался другой мальчик. Арно де Ножан оставался при своем сеньоре Аршамбо, которому выпал жребий начальствовать над теми, кому нет места на судах. Анри и Ален оба с тоскою смотрели на качающийся уходящий берег – оба они оставили там своих лучших друзей. Говорят, на одном из кораблей король Луи не смог сдержать слез при виде крестоносцев, покинутых на берегу. Наверно, чувствовал король – у королей иногда бывает дар предвидения – что из них почти никто не вернется. Конечно же, мессир Аламан, вы правильно сказали насчет греков, только вы, к сожалению, умерли, и некому было вас услышать. Жестокий правитель Ландульф нарушил слово, и те, кто пришел из самой Франции под стены его города, так и перемерли все перед запертыми воротами. Были, правда, и другие – кому больше приглянулась смерть от меча, чем гибель от голода или болезни, а такой чести искать недалеко – вот они, турки, под самым боком! Наверное, мессир Аршамбо, граф Бурбонский, молодой человек, по пластике и посадке головы похожий на ловчего сокола, оказался среди таких. «Волны Цестия и Эвримедона принесли в Караманское море тысячи христианских трупов», – написал хронист последнюю строчку – и заснул, уронив перо, положив на стол тяжелую голову. Свечка его оплывает, оплакивая старика Тьерри и мальчика Арно со светлыми волосами, и женщину по имени Сибилла, чей сын, Жеан, томился в тюрьме… И остальных из этих тысяч – людей, чьи имена помнит только Господь, людей, которые снились Алену Труаскому, спящему на досках верхней палубы, с головой накрывшись задубелым плащом. А море ахало, дышало и гудело за бортом, неторопливо размышляя, съесть ему эти людские скорлупки – или, так уж и быть, оставить их над водой? И съело бы – море людей не любит – да Господь Бог запретил…

  4.

Ну что можно хорошего сказать о кораблях?.. Корабль – это длинное деревянное чудовище с разноцветными щитами по бортам, на котором плавают люди, если им больше ничего не остается. На нижней палубе, в кормовой части, там, где нет ни арсенала, ни припасов, спят рыцари. Им там, конечно же, душно и плохо, и воздух там спертый, но вот наверху еще хуже. Верхняя палуба, открытая всем ветрам, и дождю, и соленым брызгам, и штормовым волнам, – это для людей попроще. Для оруженосцев, слуг и прочей мелкой сошки. Еще на корабле есть мачты, и на одной из них в «вороньем гнезде» сидит малый, который лучше всех видит и истошно орет, чуть что, – например, если заметит другой корабль на горизонте. В надстроенной на палубе каюте могут жить от силы двое, и на королевском корабле это были король и королева. На том корабле, где плыл Ален, единственную отдельную каюту занимал тяжело больной мессир Рюдель – да с ним поместили даму, овдовевшую графиню Федиду Тулузскую. В одном из отсеков нижней палубы также топтались и кони – их месту позавидовали бы многие люди из оставшихся на берегу, но сами они, звери неосмысленные, своей выгоды не понимали и протестовали вовсю. Коней перевозили мало – только графских, только самых дорогих и породистых; остальных либо давно уже «проели» за время стояния под Атталией, либо оставили тем, кому выпало идти по берегом. Кроме того, и для людей-то места не хватало на этих кораблях, и так на каждое судно набилось под две сотни… И все эти христиане, мотаясь на волнах, страдая от морской болезни, обещая построить сто часовен, раздать все деньги бедным, да все что угодно – лишь бы опять оказаться на суше, – все эти люди непрестанно благодарили Святую Деву за место на корабле, за то, что они все-таки оторвались от проклятых берегов… Благодарил и Ален, вспоминая в вечерней молитве, о чем просила его матушка Сибилла, прижимая на прощание новоиспеченного рыцаря к своей мощной груди. «Ты, сынок, если будешь в Йерусалеме… Так ты когда войдешь к Святому Гробу-то, попроси и за мою нужду, если я тут околею, и меня Господь до Своего города так и не допустит… Скажи только: Господи, пусть Жеан из клервоской деревни, узник, не помрет в цепях, как вор какой, а спасется да покается… Ты запомни только имя – Жеан. Ему сейчас, кажись, третья дюжина пошла – да шесть лет уже, как он вдарился в ересь, дурак несчастный…» Матушка Сибилла, чей бестолковый отпрыск расплачивался за сочувствие Монтвимерским еретикам, продолжала надеяться на лучшее. Этим она выгодно отличалась от государя нашего, короля Луи.

  Ален честно не забыл в очередной раз помолиться за узника Жеана – и уснул, тесно прижавшись боком к своему соседу по верхней палубе, уже более не обрашая внимания на легкую мартовскую морось, от которой наутро отсыреет плащ. Всему дурному рано или поздно приходит конец, и может быть, даже у мессира Анри когда-нибудь кончится его жуткая рвота. Хотя, впрочем, это все равно.

 …Об остальном, пожалуй, не стоит много говорить. Позор и беда, делившие путь с крестовым воинством от самой Вифинии, не оставили франков и далее. Не помогли тут ни пышные антиохийские балы, в которых дамы искали забвения после Атталии, ни любовная история, развернувшаяся меж королевой Алиенорой и ее дядюшкой Раймоном де Пуатье, князем Антиохийским. Антиохия, зеленые цветущие поля долины Оронта сияли райской красотой, но и это ничего не меняло. Поход уже был проигран, и не имело значения даже то, что молодой король Иерусалимский приветствовал братьев-латинян в священном городе со слезами на глазах. Алена, кстати, в священный город не взяли. Потому что Анри опять разболелся после морского странствия, да так, что даже вставать не мог, и остался в Антиохии. Ален, конечно же, остался при нем. Правда, на совете в Акре наследник Шампани все же присутствовал – и прославился тем, что вскочил посреди речи какого-то епископа и вскричал яростно, рубя воздух сжатой в кулак рукою: «Мессиры, стыдно нам, давайте же возьмем хоть что-нибудь!..» Там пылкий Анри удостоися зреть даму Мелисанду, и Ален, вспомнив их с Аламаном давний спор о цвете ее волос, спросил о том своего сеньора. Тот нахмурил брови, вспоминая – (почему, Господи, Ты не даешь некоторым людям того, к чему они более всего стремятся, а другим, кому это не надобно, даришь чужие дары полной горстью? Ах, эн Джауфре, эн Джауфре…)

Так вот, Анри нахмурился, силясь вспомнить, и неуверенно изрек:

  – Кажется, она черная такая. Или коричневая… Ну, темная, в общем. И малость седая… Но до чего ж она властная, ты не представляешь – ведь переспорила-таки нашего короля!..

  Не принесла удачи и осада Дамаска; как известно, сарацины возложили последнюю надежду на какой-то особенный Коран (это такая мусульманская Библия, неужели ты не знаешь, глупый парень?), который выставили в главной своей мечети. И, как ни странно, Коран халифа Османа им помог. А ведь город уже почти что пал, торжество было обеспечено, с западной стороны Дамаск был едва ли не совсем открыт – но бес вражды все испортил. О, твоя франкская гордыня нас всех погубила, Роланд! Аой, и больше тут сказать нечего. Христианские князья перессорились, деля город, который сочли уже заранее завоеванным, и французы из Франции разделились со своими восточными братьями, франками Палестины, и развели в стороны лагеря, теряя все выгоды, которые сами шли им в руки… Чему ж тут удивляться, что Дамасское войско все же взяло в итоге верх, соединившись с подкреплением – новым каким-то видом сарацинов, туркменами, что ли – и султан Аюб говорил своему сыну, юноше по имени Салах-ад-дин, который с честью выиграл свою первую битву: «Вот, смотри, сынок, – христиане ужасно склочны, и слава Аллаху, что они таковыми были и будут всегда…» И юноша слушал, блестя глазами, не зная еще, какой ужасный меч на христиан задумала сковать из него судьба. А войско короля Луи отправилось прочь из-под Дамаска, и не опасную рану получил король, и Ален, дравшийся в этой битве как настоящий рыцарь, мечом мессира Аламана, заработал себе легкое сотрясение мозга и порубленную ключицу – от некоего молодого сарацина, против которого смог продержаться ровно две секунды. По положению своему в войске он был не рыцарь, а скорее оруженосец – повсюду следовал за Анри, подавал ему оружие, хранил его от ран, готовый в любую минуту уводить раненого… Вот сам и попался, напоровшись на противника втрое сильней и искусней себя. Лет через двадцать он безмерно удивился бы, скажи ему какой-нибудь Мерлин, с кем же это он сражался, как было имя того смуглого юноши, попортившего Жерарову кольчугу своим изогнутым мечом. Но у Господа все равно были на него другие планы, и Он послал Тьерри де Шалона, чтобы вовремя вмешаться в происходящее, и Ален остался-таки жив. Он даже испугаться-то по-настоящему не успел, когда понял, что, кажется, истекает кровью, а земля стремительно приближается, прибли…