Текст книги "Белый город (СИ)"

Автор книги: Антон Дубинин

  – Все! Наша взяла! Фландрия! – вскричал, вскакивая с неожиданной для своей комплекции резвостью, сияющий граф Тьерри. Анри с досады стукнул кулаком по столу, так, что кубок подскочил, но чудом не разлился. На выразительном его лице, которое от хмеля стало еще выразительнее, прямо-таки написались слова «Тьфу ты, пропасть!»

  – Нет, простите, мессиры, – внезапно приходя в себя, подал голос Ален, подымая голову. – Я не сдался, просто задумался. Мне есть чем ответить.

  И правда было – вспомнилась самая давняя из его крестоносных песенок, совсем детская, которую он сочинил лет в двенадцать, когда ему было очень-очень грустно. Как раз тогда он учился читать, и вовсю тренировался на фолианте «Gesta Dei per Francos»[7]7
  «Деяния Бога через французов», хроника I Крестового Похода, Гиберт Ножанский.


[Закрыть], откопанном где-то у капеллана… Из-за Аленской задумчивой манеры стишок получился не очень-то веселый.

 
  «Я возвращусь домой.
  Тихо хрустит песок.
  Путь бесконечный мой
  Через пустыню лег.
  Крепости из песка,
  Горечь и сушь в груди.
  Снова душа легка,
  Тела же не спасти.
  Тело, пустой бокал,
  Слабость горячих рук —
  Что ж ты меня предал,
  Мой ненадежный друг?
  В белых руках звезда,
  Ангел с белейших стен
  И не глядит сюда,
  Где возвращаюсь в тлен.
  Встречу я свой восток
  В нежных цепях тоски,
  Поцеловав песок
  Вместо Твоей руки.
  Боже сладчайший мой,
  Путь мне кратчайший есть —
  Я возвращусь домой,
  Тело же брошу здесь.»
 

  Эта песня оказалась решающей. Готье иссяк. Черный лев потонул, пуская прощальные пузыри.

  Потом было много шума, но Ален чувствовал одно – что он жутко устал. Делавшие ставку на него радостно торжествовали, Анри просто ликовал. В порыве чувств он хлопнул Алена по плечам, едва его не свалив со скамьи, и проревел радостную поздравительную речь, весь смысл которой сводился к двум словам – «Наша взяла!»

  – Ну, спасибо! Не подвел! Что б такое тебе подарить?.. А, вот, возьми! – Анри стремительно содрал с пальца огромное золотое кольцо с гербом Шампани, сделанным в технике изумительно красивой перегородчатой эмали, какой славится Лимож, и сунул драгоценность в руки Алену.

  – Это тебе, бери. За победу.

  – Но мессир… – огромная вещь свалилась бы с любого пальца мальчишки, даже с большого, тем более что руки у него были на редкость тонкопалы и изящны, в отличие от граблеподобных рыцарских дланей его господина. Кроме того, слишком уж роскошен подарок! – Я не… я не заслужил, нет, мессир…

  – Молчи! Ты что, сомневаешься в моей щедрости? – искренне возмутился Анри, и его широкие брови совсем сошлись на переносице. – Хочу – и дарю, кому хочу, и никто мне не указ!

  – Да, мессир… благодарю вас, спасибо, – поспешно отвечал победитель, опасаясь сеньорова гнева. Кроме того, он заметил, что сероволосый Готье тем временем куда-то подевался, и его арфа тоже. Наверное, потихоньку ушел, чтоб никому не мешать. Как же это жаль, что я у него выиграл! Кроме того, это было нечестно. Он же пел первым… Хоть бы Тьерри с обиды ему никак не наказал!

  – Вы не позволите мне… пойти, мессир? – осторожно спросил Ален, мечтая выбраться на свежий воздух и там в одиночестве осознать происшедшее. Да Готье попробовать найти. Да… рассмотреть как следует подарок сеньора – кажется, он очень красив. А уж дорогой-то!..

  – Ну, ступай, конечно, отдыхай, – мгновенно забывая свой гнев, кивнул мессир Анри. – Всех перепел, больше я тебя не держу, – и, обернувшись к рыжеватой стройной даме, пояснил на ее негромкий вопрос: – Да, простой мальчик… сын простолюдинки… Я же говорил вам, госпожа – вот что значит Шампанская кровь!..

  В глубоком раздумье Ален пробирался к себе, не без труда покинув исполненный графами замок. Никакого Готье видно в округе не было, и мальчик слегка ушел в себя. Казалось, он выпотрошен, как птица для готовки, выеден, как пустая тыква. Он хотел сколько-то побыть один, просто полежать, глядя в ясное дневное небо или закрыв глаза. Это и в самом деле нелегко – петь около двух часов в компании очень знатных слушателей. Поэтому Ален направлялся к себе в палатку, которую он делил с поварами и еще парочкой молодых слуг.

  Тут-то он и столкнулся с Жераром.

  Оруженосец мессира Анри к этому времени давно помыл свою голову и что он там еще хотел помыть, но жажда мщения в нем уже достигла высшего накала. Наглый слуга, который ушел за водой и не вернулся, превратился в воспаленном самолюбием разуме юноши в живое оскорбление ему лично и его роду, а так же и всему христианскому рыцарству. И ровно в тот неудачный час, когда его обида достигла своего апогея и уже должна была бы помаленьку сходить на нет, он и увидел Алена, меланхолично бредущего между шатрами.

  Жерар поднялся, как кот из засады, и мягко двинулся ему навстречу. Ощущая легкий зуд в правой ладони, он преградил наглому простолюдину дорогу, и Ален очнулся от своих раздумий (…Ki ore irat od Loovis… Но я все-таки победил…), когда на него упала Жерарова тень.

  Глаза его все еще были слегка туманными и непонимающими, когда оруженосец, коротко размахнувшись, без лишних слов влепил ему сильную пощечину. Голова победителя мотнулась от удара, черные волосы на миг крылом закрыли глаза. Когда же он откинул волосы в сторону, взгляд его успел сменить три быстрых, как бегущая тень облаков, выражения: удивленье – обида – гнев. Ален, как ни смешно, и впрямь был уязвлен до глубины души. Впервые в жизни его ударили по лицу, и вот именно этого-то, как внезапно выяснилось, с ним было делать нельзя.

  Он сглотнул, сдержав уже готовые прорваться наружу слова «Какого дьявола?» Вместо того, волевым усилием вспомнив свои обеты возле лестницы, в донжоне, ясным весенним утром («делать все… всегда молчать… ни на что не жаловаться…») – он выговорил только:

  – Мессир Жерар… Зачем вы это сделали?..

  У каждого в жизни порой случается звездный час. Жерару показалось, что для него этот час почти наступил. Теперь осталось только взять Эдессу.

  – Затем, ленивый простолюдин, – выговорил он раздельно, радуясь, что на них смотрят, – что ты много себе позволяешь. Ты не принес воду, за которой я тебя послал. Какого же дьявола…

  – Простите, мессир. («Нет, ты ждешь, что я буду орать. Я не буду этого делать ни за что на свете. Я буду очень, очень учтив.») Я был занят. Меня срочно призвал к себе мессир Анри, и я ему понадобился сию же минуту.

– Занят? Ты?! – Жерар, возмущенно подняв брови, отвел руку для следующего удара. Но на этот раз Ален был уже наготове, и неизвестно откуда взявшаяся гордость не собиралась допускать, чтобы ее унизили еще раз (а если ударят тебя по левой щеке, подставь правую… Но я так не умею, прости, Господи…) Ошеломление прошло, он поднял руку, чтобы защититься, и на указательном пальце блеснуло тяжелое, слишком большое для мальчика золотое кольцо. Рука Жерара замерла в воздухе.

  – Откуда… Это у тебя?..

  – Мессир Анри подарил, – Ален не сводил осторожных светлых глаз с лица противника, готовый к любой неожиданности. – Только что, мессир. Простите меня, мессир, что заставил вас ждать, но так меня попросил наш господин.

  Он сказал именно «попросил», а не «приказал», например, и делать было нечего. Жерар невольно опустил руку, и так стоял молча, не имея что сказать, пока Ален, сочтя, видно, что разговор окончился сам собой, уходил мимо него к своей палатке. На щеке у него горело красное пятно. Жерару казалось, что у него тоже горят щеки. Он был слишком молодым и слишком гордым, и тень, лежащая на нем, сейчас виднелась особенно отчетливо. Если бы нашелся тот, кто посмотрел.

  У Алена же в жизни случилось открытие, что есть на свете человек, который его и правда не любит. Причем давно. Сотни мелочей, на которые он раньше просто не обращал внимания, всплыли в памяти и воссоединились в некую целостную картину, – портрет не человека, а его откуда-то взявшейся давней и неоспоримой нелюбви. Алену было ужасно жаль, что все так, а главное, он не помнил дня начала, какого-то своего поступка или, может, слова, которое дало жизнь этому развесистому дереву. Что ты сделал не так? И если ничего, то откуда же оно взялось? Но, наверно, так и должно быть, если ты решил повзрослеть.

  А с фландрским трувором Готье Ален повстречался весьма скоро – тот сам его нашел, желая взять слова нескольких песен, в том числе и последней, про бесконечный путь. Готье оказался очень славным дядькой, у него дома осталась жена и дочка Аленовского примерно возраста; будь он в одном с Аленом отряде, непременно взялся бы его опекать. Но графы Шампани и Фландрии друг к другу особой симпатии не питали, войска их ни в походе, ни во время планируемых битв близко друг к другу стоять не могли, и Алену пришлось смириться с мыслью, что нового друга он часто видеть не будет. Мальчик попытался ему смущенно подсунуть перстень, награду за победу, при этом его укусила внезапная мысль – что он ответит Анри, если тот спросит, где его подарок?.. Готье, конечно же, чужого приза не взял, и на Аленово бормотанье о том, что награда по праву-то должна принадлежать старшему из двоих, только рассмеялся. Он и в самом деле совершенно не был обижен, что первенство досталось не ему, и утешил Аленову душу, поведав, что Тьерри собирался сперва его выдрать за поражение, а потом простил и ничего не сделал. Переписав слова надобных песен (а писать он умел хорошо и быстро, круглым аккуратным почерком), Готье угостил Алена настойкой из фляжки – да такой крепкой, что мальчик долго тряс головой и фыркал, как лошадь. Расстались они совсем уж приятелями, обещав друг к другу заглядывать, как только получится.

  Помимо сближения с Готье Фландрцем, за время трехдневного стояния в Меце с Аленом произошло и кое-что поважнее. Он видел Короля.

  Король со своею свитой прибыл четырнадцатого, вечером. Ален его не видел – тот пошел сразу в замок, а потом все полководители спешно собрались на совет. По лагерю ходили бешеные истории – на кого король посмотрел, кому улыбнулся, а королева-то… Молодая королева Алиенора с ним, и дамы более прекрасной… Ну ни-ни, ни в коем случае! Никто никогда не видал!..

  Утро прошло в спешных сборах, огромный лагерь сворачивали, и монарх не явился лично, чтобы поддержать обозных слуг в этом благом начинании. Зато потом, когда отряды уже выстроились длинными рядами, король проезжал вдоль своей непобедимой – стотысячной, мессиры, это вам не шутка! – крестоносной армии, и Ален увидел вскользь того, на кого указал своим людям Анри, высокого, похожего на стремительную ловчую птицу, с темными, огневеющими красным отблеском волосами… Он ехал без шлема, но Ален не видел его лица, хоть вглядывался своими острыми глазами, как сумасшедший: как раз когда государь проезжал мимо шампанских рыцарей, он отвернулся к своему брату, графу Роберу де Дре, что-то отрывисто и весело ему говоря. Ален услышал его голос, высокий и властный, как голос рога, увидел, как пританцовывает его роскошный золотистый конь – северной, кажется, породы; разглядел блики солнца на волосах, даже блеск золотых бляшек на королевской сбруе. А вот лица – не увидел.

  Странно: Ален так долго думал, что он почувствует при виде короля – и не почувствовал совсем ничего. Проехал кто-то на красивом коне. Говорят, это он. А в общем-то, мы сейчас трогаемся, приготовиться – и вот он, сигнал!..

3.

  О, Константинополь, белая жемчужина моря, врата Святой Земли, восточная столица христианского мира!.. Кто хоть единожды ступил на снежный мрамор твоих широких улиц, кто преклонил колени на ступенях Святой Софии, кто удостоился зреть дворцы твои и храмы в рассветном золоте, в соленом ветре с моря, когда поют твои утренние колокола – тот не забудет тебя, о город Константина, тот не забудет тебя никогда. Город древней мудрости, воссиявшей отсюда для сумеречного запада, город дворцов, город великих святых…

  И великих подлецов.

  Константинополь Алену безумно понравился. Наверно, это был самый красивый город на свете, одних дворцов не меньше десятка, самый красивый – и самый приветливый. Греки устроили крестоносцам великолепную встречу со звуками труб, знатные бароны со своими приближенными были приглашены воспользоваться гостеприимством восточных братьев-христиан – и Анри оказался в числе гостей. С собой шампанский граф взял в город четверых рыцарей, в числе которых оказался мессир Аламан, одного оруженосца – не Жерара, а другого, сына владетеля Бриенна, рыжего юношу по имени Ришар. Не желая пользоваться услугами греков, каждый из рыцарей захватил с собою по личному слуге. У мессира Анри таковым оказался Ален.

  Жили и столовались они в доме у богатого константинопольского купца по имени Алексей; радушный хозяин (а попробуй тут не будь радушным, если император приказал!) до судорог боялся своих шумных и своевольных гостей, и потому вежливая белозубая улыбка почти не слезала с его лица. По-французски бедняга Алексей изъяснялся кое-как, с неимоверно смешным акцентом; мессир же Анри и его свита греческого не знали вовсе. Вообще в крестоносном стане бытовало убеждение, что незачем им, победоносным франкам, уметь лопотать по-здешнему – пускай греки сами приноравливаются к их речи! Но таковы были настроения знати, к коей юный Ален не принадлежал, и ему доставляло немалое удовольствие перехватить на лету словечко-другое на языке древней мудрости и потом щегольнуть им в речи. Все встреченные на пути греки казались ему потомками великих философов, приветливыми мудрецами, а кроме того – красавцами. Хозяин с улыбкой, которая чуть ли не сходилась концами у него на затылке, его прелестная дочка Лени с глазами как темные виноградины, и целая плеяда неразличимых меж собой кудрявых сыновей и работников вызывали у юноши самую живую симпатию. Поход не обманул ожиданий – он оказывался именно таким романтическим и веселым приключением, о каком можно только мечтать. Кроме того, у здешней жизни было еще одно достоинство: Ален почти не видел Жерара. Вдобавок, к своему великому облегчению, он не видел короля. Государь Луи жил со своей супругой и немногими приближенными в императорском дворце Филопатий, оказывая тем немалую честь властителю Мануилу и всему восточному миру.

  С утра Ален сбегал по крутой каменной лесенке с коваными перилами, уже заранее улыбаясь всему, что встретится на пути. Дни в сентябре выдались необыкновенно теплые и солнечные, виноградники ломились под тяжестью наливных гроздей, и жизнь обещала своим любимцам все больше и больше беззаботных радостей.

– Хэритэ, кириэ, – весело поздоровался мальчик с кем-то из хозяйских сыновей, встреченным в дверях. От загорелого грека пахло солнцем, он был весь в белом, с закатанными по локоть рукавами. На заднем дворе давили виноград, оттуда доносились веселые женские возгласы.

  Грек так и осклабился в ответ на приветствие, от белоснежных его зубов едва ли не брызнули солнечные зайчики.

  – Доб-ра дэннь… месс-сир, – выговорил он, забавно коверкая слова – прекрасный потомок прекрасных язычников, поклонявшихся силе и красоте. Однако ж – христианин, восточный брат по вере, так бы и расцеловал доброго человека…

  Мессиром Алена здесь называли часто. Во внутренние отношения графа и его свиты никто из греков носа совать не смел, а на лбу у Алена отнюдь не было написано, что он – простолюдин. На лбу его, честно говоря, по совершенно неизвестной причине было написано нечто противоположное: «Я – благородный юноша, может, даже принц», гласила эта надпись. И греки, немало преуспевающие в физиогномистике, часто приветствовали графского слугу учтивыми поклонами – на которые тот радостно и безмятежно отвечал, все более убеждаясь в греческом вежестве.

Пока мессир Анри проводил время во дворце, на празднествах и советах, Ален пользовался свободой, чтобы как следует посмотреть город. Сменив походный джюпон на яркие шелка геральдических цветов, он свободно расхаживал по улицам, вступал в разговоры, «пробовал» на рынке фрукты со всех лотков подряд – и к вечеру ему уже и покупать ничего не надо было, так он наедался. Ему нравились широкие, развевающиеся одежды знати, их полотняные цветные шапочки с шелковыми шнурками; нравился ему и обычай носить на поясе чернильницу – то самое, за что мессир Анри и другие бароны пренебрежительно называли греков изнеженной нацией писарей. Не будь он уверен, что мессиру Анри это не понравится, Ален бы с радостью переоделся под грека и на пояс подвесил чернильницу на цепочке… Юному любителю учености везде мерещилась высокая мудрость; будь он чуть более проницательным, ему столо бы неловко за собственных грубоватых соплеменников, тыкавших пальцами в книжного вида старцев, чинно беседующих на солнечных мостовых. В домах ему нравились легкие чаши с цветными ободками, и маленькие серебряные вилы, чтобы брать ими мясо, и богатые восточные ковры, которые не шли ни в какое сравнение с лиможскими тощими гобеленами. Даже в комнатке, которую он делил с остальными тремя слугами, был такой ковер – он лежал на полу, вот ведь неслыханная роскошь! – и Ален тайно от других слуг несколько раз по нему со вкусом покатался, дивясь, какой он мягкий и шелковистый, как молодая трава. Греческая еда тоже удивляла и радовала – икра, лягушки, артишоки, множество засахаренных фруктов… Нравились ему длинные прямые улицы, ведшие к маленьким площадям с портиками и фонтанами, и купола, и башни вдоль высокой стены… Заглянул он и на ипподром, полюбоваться на бронзовых коней из Александрии и на волчицу, вскормившую Ромула и Рема; и в Софийский собор – слегка боясь, не делает ли чего недозволенного, вторгаясь в область чужой, не признающей Папской власти церкви, – но все же любопытство взяло верх, и перед вечерней службой мальчик сунул нос внутрь огромного храма, которым раньше любовался только извне.

  Служка, наводивший чистоту в правой галерее, глянул на любопытного франка неодобрительно, но турнуть непрошеного не посмел. Ален в жизни не видел более странной церкви. Воистину, чудо света, нечего сказать. Вот бы хоть один такой камушек из мозаики выковырнуть, он, наверно, жутко дорогой… Купола, например, поразили Аленово воображение еще снаружи, а уж изнутри… Главный купол, высоченный и огромный, как небесный свод (да и формы такой же), опоясанный вереницей полукруглых окон, производил, пожалуй, даже подавляющее впечатление. Эта громадина казалась, как ни странно, легкой – может быть, из-за того, что толстенные столбы главных арок стояли к центру ребром. Но храм был что-то слишком массивным, скорее попирающим землю своей мощью, чем стремящимся, подобно привычной готике, в небеса. Это тебе не Сен-Дени со своими витражами, вся пронизанная светом и цветом сверху донизу, с Древом Иессеевым и огромными, совсем живыми статуями, с арками длинных окон, указующих в высоту… А внутреннее убранство дома Госпожи Мудрости – мрамор и самоцветы, тут и там вспыхивавшие в камне колонн (это надо же додуматься, драгоценные камни и золото – прямо в стенах, да мозаичные картины, да золото кругом… Восток, одним словом – роскошь!) конечно, вызывало помимо легкого налета алчности еще и восхищение, но… Не собираясь дожидаться, пока явится кто поважнее, чтобы выставить наглого латинянина, Ален выставился сам. Тем более восточный храм его слегка подавлял своей чуждой красотою, и множества мозаичных икон, глядевших отовсюду, он тоже испугался. Ален не привык к такому стилю, и темные, высушенные, будто изможденные лица святых показались ему осуждающими. Ну что, пришел, чужак? Посмотрел? Ну и будет с тебя, шел бы ты отсюда… Ален и пошел, заглянув по дороге в пару-тройку других, менее властительных церквей и со всевозможным почтением поклонившись мощам нескольких неизвестных ему святых. Читать по-гречески он еще не умел, но возле одной раки все же разобрался, что данная нога принадлежит кому-то из апостолов – и обозрел белеющую кость с завистливым благоговением. Еще ему посчастливилось поцеловать ларец с самым настоящим зубом Иоанна Крестителя, а при виде Гвоздя из Истинного Креста мальчик не сдержал благочестивых слез. Чем вызвал благосклонность долгобородого костлявого священника, изначально явившегося приглядеть, как бы юный пилигрим не спер чего-нибудь ценного. Бывали, бывали в городе неприятности от франков: грубые варвары то и дело теряли голову при виде византийской роскоши. Как-то раз, например, солдат Тьерри Фландрского прогуливался по главной улице, меж ювелирных лавок и столов менял, и при виде груд золота не сдержал себя, с воплем кинулся сгребать деньги… Героя повесили, конечно – (к злорадному удовольствию мессира Анри, по личному приказу короля). А все-таки лучше с них глаз не спускать, мало ли чего.

  Еще Ален свел что-то вроде дружбы с Лени, темноглазой хозяйской дочкой. Ему случилось за девушку вступиться, когда белобрысый слуга мессира Аламана пристал к ней в темном уголке; драться даже не пришлось – при виде нежеланного свидетеля, к тому же слуги самого графа, наглый Матье покраснел и ретировался. А Лени с тех пор то и дело дарила красивого, вполне себе грекообразного франка благосклонными взглядами, и однажды принесла ему сушеных засахаренных фруктов в глиняной чаше. Мессир Анри, заметив как-то раз их взаимные улыбки и перемигиванья, сурово погрозил Алену кулаком и приказал его «не позорить». Тот закивал поспешно, но дружбы своей не оставил – тем более что ничего позорного в ней не было. Жаль только, гречанка ни слова не понимала по-французски, а Аленов греческий продвигался довольно-таки плохо. В те дни ему слишком нравилось жить, чтобы сосредоточиться вниманием хоть на чем-нибудь, и потому с юной гречанкой они объяснялись по большей части жестами да улыбками. Он называл ее «кириа», она его – «мессир»; может быть, при таком положении дел он в конце концов влюбился бы в Лени – но случилось нечто, нарушившее спокойно-радостное течение Аленовских дней. Он попал на турнир.

  Такие турниры несколько раз затевал для крестоносцев император Мануил, стремясь подольститься к опасным своим гостям. Военные советы чередовались с празднествами, и дамы получили наконец прекрасную возможность блеснуть нарядами при одном из роскошнейших дворов мира. Турнир был за стенами города, близ роскошного загородного дворца Филопатий, где Мануил поселил короля с королевой. Обыкновенный такой турнир, веселый, по франкскому обычаю, и Анри на нем поломал немало копий, правда, первой награды все же не заслужил. «Милость дам», Анри на радость, досталась его вечному недругу Тьерри, графу Фландрскому, после чего тот предпочел удалиться с ристалища. Король в забаве не участвовал, восседая на своей особой трибуне рядом с Мануилом; приз – красивый ловчий сокол, золотая цепь и тридцать серебряных марок – достался рыцарю из королевской свиты по имени Жильбер. Награду отличившемуся пожелала вручить сама молодая королева. Тогда и там Ален увидел ее вблизи, увидел – и пропал.

  Внучке великого трубадура Гийома Аквитанского, королеве Альеноре, было тогда двадцать с лишним лет, но выглядела она на восемнадцать. В синем шелковом блио, в расшитом златыми лилиями плаще с меховой опушкой она блистала меж прочих дам, как роза среди полевых цветов. Длинные светлые волосы наследницы Пуатье и Аквитании блестели, перевитые жемчужными нитями, венчик на высоком лбу изображал хитрое переплетение серебряных и золотых соцветий. Но прекраснее всего оказался ее взгляд, который Ален поймал глаза в глаза уже позже, на пиру, куда он проскользнул, слезно упросив мессира Анри захватить его с собою. Глаза у Алиеноры были золотисто-карие, с уголками, приподнятыми к вискам, и когда ее рассеянный взор задержался на пригожем черноволосом мальчике (паже, должно быть), взиравшем на нее с таким забавным восхищением, – Алена пробрала благоговейная дрожь. Будто два солнечных луча просветили его насквозь. И мальчик, еще ничего не знавший о чувственности, разглядывавший до этого дам, как иной смотрит на красивые статуи, почувствовал то странное, почти болезненное обмирание всего тела, которому еще не мог подобрать названья. Ему даже не обязательно было видеть госпожу – довольно знания, что она есть на свете, золотоволосая и золотоглазая, светлая и задумчивая, с тонкими длинными пальцами, рассеянно перебиравшими концы длинного пояса. И вовсе необязательно ему было знать, что именно из-за этой гордой и своевольной южанки, которую хронисты именовали «perpulchra»[8]8
  «Чрезмерно красивая» (лат.)


[Закрыть], король Луи некогда ринулся в Витри с огнем и мечом – желая решить династические споры меж ее сестрою и племянницей шампанского графа…

  Вечером мессир Анри, простая душа, равнодушная к женским прелестям, смеясь, вопросил своего слугу, чего это он так пялился на королеву.

  – Уж не задумал ли ты влюбиться, а? – хохотал он, хмельной и довольный всем белым светом, протягивая Алену ногу, дабы тот стянул с нее порядком запылившийся сапог.

  – Ну что вы, мессир, – уклончиво ответил тот, пряча глаза и не желая ни с кем делиться сокровенным теплом, которое сегодня впервые шевельнулось у него в груди. – Как бы я посмел, мессир?..

  – А что, госпожа наша Алиенора и впрямь лучше всех! – продолжал подзуживать слугу графский сын, пока тот стаскивал с господина ярко-желтые шерстяные чулки. – Только вот незадача – она уже замужем. За королем.

Ален слегка вздрогнул – это обстоятельство он как-то упустил из виду. Хотя чувства, которые он сегодня испытал к Алиеноре, были так же далеки от влюбленности, насколько различны любовь к стихам и любовь к какой-нибудь вкусной пище, все же вторжение государя в эту историю явно казалось излишним. Возвышенная красота юной дамы глубоко тронула его, но то, что эта дама – супруга Луи Седьмого, человека, пробуждавшего в Алене самые сильные чувства, слегка отравило его романтический настрой. О короле он предпочитал не думать, потому что эти мысли причиняли только безнадежную боль.

  – А вот король наш, – голос Анри дрогнул от горячей любви и восхищения, – государь наш воистину всех превосходит!.. Эта лисица Мануил рядом с ним, прости Господи, как собака в сравненье со львом!.. Ты знаешь, – влюбленную речь Анри на миг прервал молодой здоровый зевок, – ты знаешь, что он венгерцам сказал, ну помнишь, послы приходили, междоусобица у них и все такое, – Ален, наихристианнейший сеньор наш им так и говорит… «Дом, мол, королевский есть храм, а подножие ног его – алтарь». Вот так-то, парень, а ты говоришь – Мануил… (Ни слова о Мануиле, кстати, Аленом сказано отродясь не было). Не люблю я, признаться, этих греков, писарей несчастных – уж очень они много улыбаются!.. Так и кажется, что под своими подрясниками прячут гадость какую-нибудь, кинжал отравленный или еще что. Не пойму, с чего это наш наихристианнейший с ними так обнимается. Хотя, в общем, он всегда прав, да и турнир был сегодня отличный… Ален, это брось вон туда. И загаси лампу, когда уходить будешь, да не забудь про кольчугу… – и через минуту Анри уже спал, широко раскинувшись на огромной кровати. На радость Алену, вконец взмокшему от разговоров о короле. Наутро мессир Анри забыл, чем же это он так удачно дразнил вчера своего трувора, – и слава Богу.

 …Но в в середине октября все резко изменилось. Для Алена это произошло в один день, когда мессир Анри вернулся домой злой, как тысяча чертей, и ударом кулака едва не сшиб с ног улыбчивого работника, отворившего ему двери. Ругаясь, как рутьер, метая глазами бешеные молнии, он пинком отшвырнул скамью в столовой, сел прямо на стол и заорал, требуя вина. Ален в это время сидел на кухне, ел изюм и болтал с Лени, которая охотно объясняла ему, как по-гречески называется та или иная часть обстановки. Они играли в слова.

– Наус, – как раз говорила она ему, изображая рукой нечто покачивающееся на волнах, и мальчик улыбался и хмурил брови, силясь понять ее загадку – корабль? море? или какая-то плавучая птица?

  Но тут жуткий вопль его сеньора, заставивший весь дом подпрыгнуть, сорвал Алена с места. Недоумевая, что бы такого могло произойти, он поспешил на крик – и по пути столкнулся с бледным, трясущимся кирие Алексеем, который шарахнулся от него, как от чумы. Слуга зеленоватого цвета уже тащил бешеному франку кувшин с вином; Ален вошел как раз в тот миг, как его господин выхватил кувшин из рук парня и замахнулся на него, закусив губу от ярости.

  – Грек поганый… Скотина, так бы и пришиб на месте… Пошел, я кому говорю!

  Поганый грек моментально испарился, просто как демон, повинующийся приказу мудрого чернокнижника. Ален изумленно воззрился на своего сира, не понимая абсолютно ничего. Таким он Анри не видел никогда.

  Рыцарь попытался налить себе вина в кубок, но руки его так тряслись, что струя хлынула на стол.

  – А, кровь Господня! Что за чертовщина! – всердцах вскричал он, хватив свободным кулаком по столу.

  – Позвольте мне, мессир…

  – А, это ты. Налей мне вина.

  Ален повиновался, его господин осушил кубок одним длинным глотком и протянул его за новой порцией.

  – Хорошо, что это хоть ты… А то, кажется, не пережил бы возле себя ни одной греческой морды. Так бы и зарубил к ч-чертовой матери.

  Ален не решился спросить, что, собственно, произошло. Зная своего господина, он понимал, что сейчас его лучше не трогать: одно неосторожное слово – и вместо греческой морды подойдет любая другая, а наутро мессир Анри будет очень жалеть, что ни за грош погубил такого хорошего слугу… Он послушно наполнил вновь кубок своего господина и сбегал на кухню за холодным мясом и хлебом, по дороге шепнув Лени, чтобы она заперлась у себя и пока не высовывалась – а то, неровен час, вернутся остальные франки – в похожем настроении…

  Предсказание его сбылось – вскоре заявились и остальные четверо рыцарей, раздавая по пути затрещины и проклятья. Быстро крестясь задом наперед, Алексей бочком-бочком проскользнул к себе в спальню и там заперся, а крестоносцы пили, как рутьеры, в столовой до поздней ночи, на все лады проклиная коварных греков и их смазанные медом змеиные языки. Около полуночи мессир Анри, пошатываясь, встал из-за стола и предложил пройтись по дому – научить драться греческих трусливых собак.

  – Посмотрим, каковы они в четс…чест-ном бою, – заявил он, шаря у пояса в поисках меча. – За спиной гадить – это мы все умеем, а ты вот возьми меч и докажи, что ты мужчина, раз уж ты такая дерьмовая подлюга и враг честных христиан!..

  На этот пламенный призыв немедля откликнулось еще два рыцаря, один из которых, чтобы стоять более-менее вертикально, вынужден был держаться за столешницу.

  – Пойдем, повыковыриваем гадов из их грязных нор! А потом на улицу – надо бы им на прощание устроить праздничный костер, как вы думаете?..

  Мессир Аламан, на которого перепуганный Ален возлагал свои последние надежды, все же сумел их отговорить. Причем наряду с доводами разума – например, что в этом городе греков все-таки больше, чем франков, и открытого противостояния последним не выдержать («Это кому, нам? Против этих грязных трусов, этих бородатых баб с чернильницами?») в ход пошли и доводы чисто психологические: не станут же честные рыцари соревноваться в подлости с этими отродьями дьявола, этими… К тому же устроить резню, конечно, можно, но Господь наш, чей Святой Гроб мы идем отвоевывать, этого явно не одобрил бы. Да и король наш, наместник Господа на земле, подобных приказов не отдавал. С утра совет, и как государь прикажет – так мы и поступим. Как подобает рыцарям христианским, аллилуйя, аминь.