Текст книги "Т-390, или Сентиментальное путешествие по Монголии (СИ)"

Автор книги: Антон Ботев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

22. Футбол

– Монголы! – закричал однажды впередсмотрящий рядовой Гриценко.

Все высыпали на палубу.

– Где монголы, где! – закричал капитан.

– Бамбарбия киргуду. Шютка!

– Дурак вы, Гриценко, – сказал капитан с горечью в голосе. – И не лечитесь. Придем в штаб, я настою, чтоб вас комиссия проверила.

– На самом-то деле там поле! – важно сказал Гриценко.

– Конечно, поле, – поморщился старпом. – Котору неделю по полю идем.

– Да нет, футбольное поле!

– Ишь ты. Ишь ты, что. И что, с воротами?

– С воротами.

– С разметкой?

– С разметкой.

– С боковыми флажками, вратарской площадкой и все такое?

– И все такое, да…

– Где?

– Да вон там! Говорю же. По правому борту!

– Дайте-ка мне бинокль… А что там за человек стоит, Гриценко, как вы думаете?

– Я думаю, капитан, что это судья.

– Ну что ж… Очень может быть… Старпом, постройте экипаж. А впрочем, не надо, я вижу, что все в сборе… Ну, кто хочет размяться?

Размяться захотели все, даже боящийся змей Гриценко.

– Какие змеи на футбольном поле, – сказал он, – не смешите мои бутсы.

Позвали даже шофера Колю с запасным шофером Виталиком. Запасной шофер, впрочем, так и остался в запасе.

Поле представляло из себя просто участок степи, разве что трава покороче подстрижена. Если б не зоркость рядового матроса Гриценко, «Каччхапа» прошествовала бы мимо. Никто не заметил бы ни ворота, ни боковую разметку, ни угловые флажки, ни даже судью – так органично всё это вписывалось в окружающий ландшафт. Даже Гриценке непросто было углядеть футбольное поле.

Под звуки оружейного салюта команды выстроились вдоль центральной линии. Дэн дострелял и незаметно пристроился к игрокам.

До этого разминались. Капитан проверил поле, попадал так, ничего, мягенько. В ворота поставили было штурмана, штурман сказал, что хорошо в воротах стоит, раньше стоял за сборную Казахстана, правда, в запасе, ну, его и поставили. Если обманул, то все равно толстый, в воротах много места занимает, все лучше, чем Алешу, например, ставить. Штурман тоже попадал, в воротах, ничего, говорит, мягенько. Капитан и его проверил, побил всяко по углам, потом головой бил с Алешиных навесов, разогревал штурмана. Штурман разогревался-разогревался, и доразегравался до того, что ногу подвернул. Нет, в воротах я стоять не могу, я теперь точно пропущу, этого не позволяет мне моя профессиональная вратарская совесть. Что делать, поставили матроса Гриценко, тот сначала в сетке запутался, потом тоже попадал, ничего, говорит, мягенько, капитан его попроверял, ничего, говорит, годится Гриценко. А штурман в защиту стал.

Вместо свистка у судьи была ракетница. Начали играть, сразу и согрелись, так согрелись, что даже жарко стало. Гриценко хорошей, оказалось, реакцией обладал, прыгал, как уссурийский тигр, спасал ворота направо и налево, тем более что штурмана-то толстого и хромоногого нападающие противника то и дело обходили, обыгрывали, как хотели, обманул он, наверно, что за сборную выступал, разве только штурманом там был… Афанасий все время прорывался в штрафную, лупил по воротам из любых положений, а штурман, скотина, что был в команде, что его не было. Приходилось отдуваться остальным, и даже капитану, хотя капитан по амплуа вообще нападающий, но и он возвращался в оборону, то и дело выносил мяч своей капитанской головой, а ведь могла его голова и бить по воротам, и забивать голы… Во время одной из атак противника Афанасий упал, капитан был в трех метрах от него, но судья все равно почему-то выстрелил желтой ракетой в воздух, это значит – желтая карточка капитану, предупреждение, нарушение, пенальти. Так нечестно – сказал капитан – зачем вы дали мне желтую карточку? – но судья молчал и молча показывал на точку, может, он по-русски не понимал, кто его знает, монгола? В любом случае Афанасий разбежался и дунул что есть силы в самый угол, но и Гриценко не зря падал, разминался, не зря говорил, что мягенько, вытянулся в струнку и вытащил тяжелейший мяч. Мяч ударился о штангу, отлетел к старпому, от него к шоферу Коле, а тот направил его в небеса и схватился за голову – мазила!

– Ура, ура! – закричал Алеша, – ура! – обрадовался и Дэн, а девушки, которые не знали, за кого болеть, непоследовательно то плакали, то смеялись. Причем непонятно было, кто плакал, а кто смеялся. Иной раз Гале казалось, что плачет не она, а Маша, иной раз, что Маша-то именно смеется, а плачет она сама, а еще иной раз соколица сомневалась, не Маша ли она.

Бабушка тоже сомневалась, кто из них кто. Ее совсем перемкнуло, и что-то темное, тревожное, похожее на совесть, шевелилось в ее душе, распирало грудь изнутри. Зато относительно того, за кого болеть, сомнений у нее не было. Тетя Валя счастливо смеялась, широко раскрыв беззубый рот, и кидала в воздух застиранный чепец. Хрюша со Степашкой по обыкновению дрались, а Филя пел про шарики, ролики и родителей-алкоголиков.

После удара Коли мяч долго искали в высокой траве. Когда нашли, матрос Гриценко выбил его куда подальше. Мяч поскакал немножко по траве и остановился. Боцман, стоявший в противоположных воротах, направил мяч обратно, но допнуть до Гриценки его не смог, а смог только до середины поля.

А там уж капитан и принципиальный шофер Николай, стремясь побыстрее овладеть этим круглым предметом, столкнулись друг с другом головами.

Своевременно подоспевший арбитр с ужасным грохотом выстрелил в воздух сначала желтой ракетой, а потом красной. Алеше сначала показалось, что так громко трещат лбы у капитана и шофера и летят у них из глаз желтые и красные искры. Капитану, потомственному офицеру, все-таки пришлось покинуть поле. От расстройства он даже заплакал, но тихонько, так, чтоб никто не видел, потом, в своей каюте.

– Зачем вы меня удаляете? Вы убиваете меня! – сказал он на прощанье дрожащим голосом. Так много значила для него эта игра.

Но арбитр опять ничего не сказал ему в ответ.

Игра тем временем продолжалась. Алешина команда и так-то была в меньшинстве из-за глупого штурмана, а еще и потеряла ценного нападающего. А тут еще команда противника выпустила вперед маленького радиста, падавшего при любом столкновении на землю. Желтые ракеты взлетали над полем одна за другой, но здорово стоял в воротах рядовой Гриценко, бравший любые пенальти.

У соколиц случилась истерика, а бабушка все так же бестолково размахивала своим чепчиком.

– Одна… вторая… красная… третья желтая… – считал тем временем далеко в степи Молодой Архар. Его командир пытался сконцентрироваться с помощью горлового пения.

– Сорок скакунов в моем табуне! – пел Менге.

Остальные монголы, развращенные долгим бездельем, слонялись по окрестностям в поисках развлечений.

Вот кончился уже первый тайм, а ни кок, ни шофер, ни радист не могли поразить ворота рядового. Немножко успокоившийся капитан кричал ему с мостика:

– Молодец, Гриценко! Выдам двойную норму боеприпасов! – как будто Гриценко только и мечтал, как бы побольше пострелять.

– Пять желтых, одна красная и одна зеленая, – насчитал Молодой Архар. – Еще бы три желтых и две зеленых, был бы условный сигнал…

Вот начался второй тайм. Алеша с Дэном оборонялись, штурман им только мешал, а противники всё атаковали. Судья перестал наказывать Алешину команду, зато наказал несколько раз Афанасия, но забыл выгнать его с поля.

– Купленный судья, с-скотина! – шипел Дэн.

Наконец Виталик решился на дальний удар. Гриценко отразил, как всегда, блестяще, но тут случайно на пути мяча попался маленький радист. Мяч стукнулся о Радия Родионовича, уронил его и отскочил к Афанасию. Афанасий пробил точно в угол, но Гриценко среагировал и на этот выстрел. Он бы отбил и этот сложнейший удар, если б мяч снова не стукнулся о лежащего на земле, размахивающего руками и ногами радиста и не влетел бы с ним вместе совсем в другой угол.

Так радист стал автором единственного гола в матче. Судья предпочел не заметить, что лежал радист в положении «вне игры», и гол засчитал. Медведь Коля подбежал к Радию Родионовичу и стал кидать его в воздух. Уважение шофера к радисту, и так огромное, раздулось до непомерных размеров.

Бабушка, не разобравшись в ситуации, снова начала тоненько вскрикивать и бросать в воздух чепчик. Так они и взлетали попеременно – чепчик и радист Радий Родионович.

Игра продолжалась еще некоторое время. Заканчивали уже в темноте, играли на слух, на запах, на изменение температуры воздуха, на вибрацию земли. Стало довольно холодно, как всегда бывает в степи в сентябре, и арбитр в знак окончания встречи выпустил в воздух двойную зеленую ракету.

Пожал руки всем игрокам и остался стоять на поле с непроницаемым монгольским выражением лица.

Бабушка удалилась в каюту, забрав с собой Хрюшу, Степашку и прочих.

Девушки заснули прямо на поле. Их не стали будить, а донесли на руках. Галю (или Машу) нес кок Афанасий, а Машу (или Галю) – Алеша. Девушка, которую нес Афанасий, улыбалась во сне. Может быть, она перепутала носильщиков? Ведь даже имена у них начинались на одну букву.

Шофер Коля нес радиста.

Запасной шофер Виталик шутки ради спрятался в шкафчике (футболистам вынесли шкафчики, чтоб они спокойно переоделись), но, когда выскочил, никого не насмешил.

Матрос Гриценко покидал поле со слезами на глазах. Он единственный не пожал руки арбитру с монгольским выражением лица.

Остальные-то, правда, хоть и пожали, поступили ничуть не лучше, не благороднее. Ночью, вместо того, чтоб читать стихи, или тупо глядеть в потолок, или спать, матросы подрались стенка на стенку.

Потом мирились мизинчиками, хотели было прочесть новые стихи в знак примирения, но почему-то не стали.

После драки сопели во сне, ворочались, шлепали разбитыми губами.

Молодой Архар все ждал, ждал. Выждал еще полчаса для верности. Решился прервать пение своего командира.

– Мой командир, – сказал он, – я видел условный сигнал: восемь желтых ракет, одна красная и три зеленых. Значит, на юго-востоке корабль с головой вашего друга.

Менге слышал его, но не мог закончить свое дело. Менге всегда заканчивал свои дела. Конечно, честь требовала собрать воинов и скакать вслед за бронеаэродромом, чтобы отомстить за друга. Но, с другой стороны, ведь надо же было и допеть?! Честь требовала закончить начатое дело. Менге не мог разрешить сложившуюся ситуацию. Менге размышлял, а когда он размышлял, он часто пел. Пение помогало сотнику принять правильное решение. Таким образом, сложившаяся ситуация разрешалась сама собой. Правильным решением было петь. Менге пытался, не прерывая пения, голосом дать знать молодому Архару, что нужно скликивать всадников. Молодой Архар догадался не сразу. Хотя и быстрее, чем сотник закончил перечислять сорок скакунов.

Через час вереница из сорока всадников скакала на юго-восток, по направлению к единственному в Монголии футбольному полю.

«Каччхапа» удалялась от него, в том же направлении, холодный ветер доносил до корабля запах лошадиного пота, задувал в мумифицированную шею Жугдэрдемидийна Гуррагчи и выходил через рот, отчего мертвая голова производила едва слышное горловое пение. Как Эолова арфа.

23. Ночью

Это пение не давало заснуть Алеше. Он вышел на палубу. В ангаре маялся от безделья Дэн.

– Дэн! – сказал Алеша.

– Угу, – мрачно ответил Дэн.

– Хорошо бы, война закончилась…

– Угу.

Алеша не знал, что сказать. Дэн выглядел как-то неприветливо. Алеша хотел поговорить задушевно, как в старые времена, но стеснялся. Молчал и Дэн. И нельзя было сказать, что молчание повисло между ними стеной. Между ними повисло ровное гудение головы Жугдэрдемидийна Гуррагчи, а вовсе не молчание. Из-за этого гудения приходилось напрягать связки, повышать голос, что совсем не способствовало задушевности.

Алеша все же попробовал.

– Мы, когда сюда ехали, я знаешь, что…

– Сто раз уже говорил! – раздраженно отмахнулся Дэн.

– Сто? Разве? Ну, максимум сорок пять…

– Минимум шестьдесят! Ми ни мум!

– Ну… не знаю. Сойдемся на пятидесяти?

– А! Пожалуйста, какая разница. – Дэн горько закурил.

Алеша помолчал.

– Курить будешь – не вырастешь. Будешь карликом.

– Ну и ладно. Сам-то…

Алеша зашел с другого боку.

– Судья, скажи, скотина?

– О-о, да, судья… Ну, этот вообще…

– За что он так на нас, как думаешь?

– Ну, как за что… Ты правда не понимаешь?

– Нет, откуда мне?

– Ну ты даешь! Судья-то купленный!

В капитанской каюте ужинали капитан и кок Афанасий.

– Афанасий, подложите мне еще мяса, – попросил капитан. В правой руке он держал нож, а в левой вилку. Кок же легко обходился без ножа вообще. Ужиная в одиночестве, он обходился даже и без вилки. Повар считал, что отрывание кусков от мяса зубами придает ему еще больше мужественности.

– Афанасий, а где наши соколицы? – спросил капитан, отрезая окорок.

– Спят, должно быть. Кэп.

– Может, позовете их? А то как-то одиноко. Что-то долго их в гостях не было.

– Вы уверены, капитан? Я, конечно, могу их позвать. Но не получилось бы, как в прошлый раз. Да к тому же и спят, наверно. Вы уверены, что русские офицеры будят женщин по ночам?

– Да, вы правы, Афанасий. Только все равно как-то одиноко…

Кок Афанасий ковырял в зубах.

– Вы знаете, что, Афанасий? Вы, пожалуй, разыщите мне радиста. Надо послать срочное сообщение в штаб. Не в службу, а в дружбу. Хорошо?

– Конечно, кэп, – сказал Афанасий и вальяжно, недисциплинированно вышел из каюты.

Как только дверь за ним закрылась, капитан отвернулся к столу и сделал вид, что записывает события дня в корабельный журнал. На самом деле он сначала записал в своем дневнике: «Бил ногой по кожаной камере, видел травинки, разглядывал облака, считал волосы монгола, насыщенный день», потом написал длинное, обстоятельное письмо, вложил его в конверт, надписал некий вологодский адрес. Потом положил письмо в шкатулку. Письмо с трудом втиснулось туда, шкатулка была уже наполнена под завязку.

Капитан вел обширную переписку. Он вытащил из другой шкатулки еще один конверт, вынул письмо, приписал к нему «Кbd5» и поместил письмо обратно в конверт, а конверт – в шкатулку.

Капитан играл в шахматы по переписке сам с собой. Сначала он писал каждый ход на новом листочке и вкладывал его в отдельный конверт, а на следующий день отвечал. Скоро, однако, запас конвертов стал подходить к концу, и капитан стал класть все листочки в один незапечатанный конверт, а потом решил, что и на листочках можно сэкономить.

Афанасий вышел из каюты, заметил огонек папироски Дэна и подошел поболтать. Алеша испугался, что кок доложит капитану о нарушении дисциплины, и спрятался за ангар. Афанасий с Дэном все болтали и заканчивать не собирались. Алеша пошел бродить по кораблю.

Пение мертвой головы Жугдэрдемидийна Гуррагчи не давало спать и Гале. Она встала, поправила подушку у Маши и вышла в коридор. В щель под дверью бабушкиной каюты пробивался пучок света.

Галя постучалась. Изнутри не доносилось ни звука. Галя осторожно приоткрыла дверь: тетя Валя отстегивала приставную ногу. Она пользовалась протезом так искусно, что никто не знал, что одна нога у нее искусственная.

По крайней мере, одна нога. Галя не исключала, что бабушка-робот вообще не имела живых органов.

Бабушка услышала скрип, подняла голову, посмотрела прямо в глаза Гале и жутко улыбнулась беззубым ртом:

– А, девочка Маша! – сказала она. – Ну-ка, иди сюда!

Галя попятилась и захлопнула дверь. Бабушка дико захохотала.

– Девочка Роза! – кричала она. – Девочка Галя! А ну-ка, иди сюда!

Галя отпрянула и наткнулась на Алешу. Тихонечко взвизгнула, но захлопнула себе рот.

– Что такое? – спросил Алеша прямо в расширенные глаза. Глаза приобрели осмысленное выражение и наполнились слезами.

– Что случилось? – повторил Алеша.

– Бабушка… робот… – прошептала Галя. – Ты не слышал, как она меня зовет?

– Нет, ничего не слышал…

– Алеша, мне страшно, – тоненьким голосом сказала Галя.

– Погоди ты, погоди… Ну, не плачь… Тебе попить надо… Погоди, я чаю принесу… – засуетился Алеша, довел Галю до ее каюты…

– Алеша, не уходи, я боюсь, вдруг она придет, – плакала Галя.

– Сейчас, сейчас, чайку принесу… – успокаивал ее Алеша. Ты запрись, а я приду, и постучусь вот так, смотри, – Алеша выстучал первые пять тактов «Сорока скакунов в моем табуне», – давай, закрывайся, я пошел…

Когда он вернулся с чаем, соколиная каюта была заперта. Алеша выстучал и «Сорок скакунов в моем табуне» полностью, и «Сиротский плач», но ему так никто и не открыл. Тогда Алеша пошел играть с Хрюшей, Степашкой и прочими.

Кок Афанасий вовсе не собирался искать радиста. Он вволю наговорился с Дэном и пошел спать, а чтобы капитан его не разбудил, подпер дверь капитанской каюты корабельной шваброй.

Ему совсем не мешало пение мертвой головы, Афанасию.

А радисту Радию Родионовичу мешало. Радист очень пугался Жугдэрдемидийна Гуррагчи. Ему хотелось куда-нибудь исчезнуть, так спрятаться, чтобы его никто не мог найти. Ну или по крайней мере найти такое место, где бы его никто не мог обидеть.

Самым безопасным местом, по мнению радиста, была комната тети Вали. Поскольку Радий Родионович уже достаточно испарился, он смог спрятаться в ящик с куклами под бабушкиной кроватью.

Когда Алеша начал играть с Хрюшей, Степашкой и прочими, Радий Родионович затаил дыхание и спрятался за ящиком. Алеша мог обнаружить его и всем рассказать, этого допустить нельзя было. Радий Родионович обильно вспотел и еще немножко уменьшился.

Шофер Коля был очень, очень огорчен, что никто не оценил его заслуги в забитом голе. Даже радист никак не отметил ее, хотя уж на его-то внимание водитель точно мог рассчитывать. Обидно, что сегодня ночью была Колина смена, поэтому он не мог заснуть и выяснить отношения с Радиком во сне. Коля боялся, что радист в этот самый момент говорит во сне с кем-нибудь другим, например, с капитаном. Ревность душила шофера.

– Пожалуйста, с кем-нибудь другим, только не с капитаном! – со слезой в голосе думал Коля.

– Наверняка ведь с капитаном говорит. А может, в шахматы с ним играет… – от такой возможности у Коли перехватывало в груди.

– Зачем мне так мучиться? Я тружусь, помогаю посадить самолеты, обезвреживаю мины, забиваю решающие голы, а Радик тут с капитаном… Нет, надо точно уходить – хоть к монголам, хоть куда…

Вылез из спальника запасной шофер Виталик и сказал: «Давай я поведу». «Иди спи», – огрызнулся Коля. Виталик послушно пошел спать.

Заснули и все остальные. Все заснули, кроме, разве что, механиков и кочегаров. Механики и кочегары, кажется, никогда не спали, обеспечивая безостановочное движение судна.

Очень холодно было в ту ночь. Под утро даже волосы на голове мертвого монгола обледенели и издавали тонкий мелодичный звон, вместе с эоловым горловым пением чудесно складывавшиеся в «Аа-шуу деккей-оо». Наступила осень.

24. Снова монголы

По степи скакали монголы из сотни Менге. На своих мохноногих лошадках. Скакали и пели, чтоб не замерзнуть. Пели «Ээрбек-Аксу». Спели «Ээрбек-Аксу», принялись за «Наследников». Спели «Наследников», принялись за «Калдак Хамар». Спели и про агитатора, и про сорок коней в табуне, задумались, о чем еще спеть. Все песни перепели, вот как долго скакали!

– Чу! – скомандовал Менге. – Молчите!

Поехали дальше в тишине. Все молчали, только Старый Архар бормотал под нос себе сердитое и иногда чихал. Монголы тоже, бывает, простужаются, даже в степи. Как рыбы простужаются в море. Менге решил про себя:

– Это последний поход Старого Архара. Последний.

Встретили разведчика. Разведчик молча показал рукой на юго-восток и остался сторожить поле.

Еще долго потом ехали. Каждый пел про себя, молча. Но пел ведь не просто так, а чтоб лошадь чувствовала ритм и бежала шибче.

– Аа-шуу деккей-оо! – вскричал вдруг Молодой Архар. Он ехал по правую руку от сотника. Воины обрадовались:

– Молодец Молодой Архар! Какую песню вспомнил!

Они подумали, что можно уже снова вслух петь.

– Тихо! – прикрикнул на них Молодой Архар.

Воины в недоумении переглянулись.

– Послушай, – сказал он Менге. – Кто-то поет «Аа-шуу деккей-оо»!..

Менге прислушался.

– Хороший у тебя слух! – похвалил он Архара. – Ну-ка, все тихо! Старый, хватит чихать! Мы уже близко…

Впереди угадывались очертания бронеаэродрома.

«Аа-шуу деккей-оо» была любимой песней Жугдэрдемидийна Гуррагчи.

Коля, как обычно, следовал в кильватере «Каччхапы». Корабль продвигался еле-еле. Можно сказать, дрейфовал. Наверно, механики заснули. А не заснули, так, значит, отлынивали от работы. Возможно, им по уставу есть полагалось, а спать не полагалось.

В стекло заднего вида Коля увидал какие-то силуэты, неясные движущиеся тени. Оглянулся, спит ли запасной шофер Виталик, притормозил, убедился насчет теней, подтянулся вплотную к броненосцу.

Я ничего не вижу, и не увижу. Я смотрю только, как бы не отстать.

Может быть, теперь…

Немножко жалко было расставаться с Радиком.

Монголы окружили корабль, вполголоса подпевая Жугдэрдемидийну Гуррагче.

Старый Архар громко чихнул. Тотчас пара всадников запрокинула ему голову и закрыла рот рукой. Архар обмяк. Еще раз чихнешь – перережут горло.

Темнота окружала корабль. Менге напряженно вглядывался в эту темноту. Ничего не изменилось. Никто, вроде, не услышал. Никакого движения. Менге махнул рукой, и Старого Архара отпустили. Сзади кто-то всё-таки продолжал сжимать ему нос. Архару было больно, но за свою жизнь он уже не опасался.

Менге все медлил и не давал сигнала к нападению. Монголы рыскали вокруг корабля, не останавливаясь.

Жабры акулы, между прочим, устроены так, что воду туда надо постоянно нагнетать, а это можно сделать, только быстро двигаясь. Если акула перестанет двигаться, она перестанет дышать.

То есть у монголов есть всё-таки небольшое преимущество перед акулами.

На «Каччхапе» чихание за бортом было услышано. Дэн всегда спал очень чутко. Быстро, как только возможно, он разобрал заднюю стену ангара и по-пластунски пополз на камбуз. Разбудил кока Афанасия, доложил ситуацию, пополз на кубрик. Афанасий пополз в женскую каюту, разбудил соколиц, соколицы поползли в штурманскую и радиорубку, матросы из кубрика расползлись в офицерскую, к крюйт-камере…

Через десять минут корабль напоминал мертвого кита, по которому, как черви, ползали и копошились матросы. У всех уже было при себе оружие.

– Капитан! Капитана предупредите! – шепотом приказал рядовой матрос Гриценко кучке червяков.

Один из матросов пополз к капитанской каюте. В темноте не видно было ничего, поэтому матрос наткнулся на швабру, которой кок Афанасий припер капитана, и столкнул ее. Швабра полетела вниз с ужасным грохотом.

В то же самое время Старый Архар преодолел сопротивление зажимавших его нос пальцев и громоподобно чихнул.

В то же самое время переменился ветер, и голова стала довольно похоже исполнять «Наследников».

Это был знак. Именно под эту песню Менге танцевал на станции, когда ему удалось убежать от волков. Именно этой песни ждал монгольский сотник. Менге гортанно закричал, и монголы бросились на абордаж.

Экипаж встретил их плотным огнем, но опять, как и при прошлом штурме, никто не мог похвастаться, что хоть раз попал по монголу.

Хотя матросов и подучили немножко в штабе, в такой тьме кромешной можно было стрелять только наугад.

Впрочем, если бы кто-нибудь и подстрелил случайно монгола, все равно он не мог этим похвастаться, потому что ничего же не было видно.

Темнота путала карты и степнякам. Они пытались закрепиться на палубе, никто ничего не видел, хватались наугад за всякие мешки, веревки, чайные чашки, скарб, утварь, чемоданы, развешанные матросами на просушку портянки и трусы, за старые фотографии, керосиновые лампы, и падали вместе со всеми этими предметами. Некоторых сталкивали матросы.

Вялая неразбериха продолжалась довольно долго: пока ветер не переменился, и голова не стала исполнять гимн Великой Монголии. Под торжественную мелодию взошло солнце.

Все монгольские песни вообще крайне монотонны и редко длятся меньше двадцати минут.

Упав в начале боя, швабра окончательно заклинила дверь капитанской каюты. Капитан метался внутри и то рвал на себе волосы, то записывал что-то в корабельный журнал.

Колин грузовичок никто не атаковал. Нападающие сосредоточили свое внимание на бронеаэродроме.

По мере того, как светлело небо, все большему количеству монголов удавалось ухватиться за закрепленные части корабля. Оказываясь на борту, всадники начинали драться с экипажем. Дрались ожесточенно, но как-то всё бескровно, как будто Хрюша легонько кусал ткань Степашкиной кожи. Замахивались от затылка, легко было увернуться, пихались, щипались. Царапались. У русских закончились патроны, а монголам несподручно было брать корабль с оружием в руках. За ножами лезть в голенища было некогда, а сабли, если зажать их в зубах, могли только поранить рот.

Монголов скидывали на землю, но они подзывали своих мохноногих лошадок, догоняли «Каччхапу» и, как ни в чем не бывало, снова карабкались на борт.

Опасно было падать только с кормы, потому что корабль был сделан на манер каравеллы – с приподнятым ютом. Можно было расшибиться. В кильватере, однако, дежурил грузовичок Коли и подставлял кузов под падающих монголов. Монголы прямо с грузовичка прыгали на своих лошадей и снова бросались в бой.

Запасной шофер Виталик был заперт в спальнике.

Коля рассчитывал завоевать расположение степных воинов и попасть в Голландию транзитом через Монголию.

Появилось уже солнце, а битва все продолжалась. Монголы добрались до офицерской столовой и разграбили там склад ножей. В ответ Афанасий предоставил морякам ножи с камбуза.

– Только верните! – строго кричал он сквозь шум битвы. – Я все помню. У тебя, Гриценко, мясной, а у тебя, боцман, колбасный!

Так что воевали теперь холодным оружием. Бой шел по всему кораблю.

Старый Архар прижал Галю (или Машу) к женской каюте. Он уже торжествовал победу, когда распахнулась дверь, и на помощь подруге пришла Маша (или Роза). Вдвоем они оттеснили непрерывно чихающего Старого Архара к юту и столкнули вниз.

– Тьфу, скотина! – сказала Роза. – Всю меня соплями заляпал!..

Дэн, Гриценко, и еще пара матросов с трудом оборонялись от Молодого Архара. Архар теснил моряков к гальюну. Дэн, рядовой матрос Гриценко и остальные стремительно теряли силы и равноускоренно отступали.

Попросту говоря, бежали. Они рассчитывали запереться в туалете и переждать битву там.

Алеша на мостике оборонялся сразу от трех монголов и видел оттуда, как Менге прорубает себе путь к капитанской каюте. Так страшна была боевая ярость сотника, что с его пути один за другим в испуге откатывались чуть посражавшись с ним, русские воины. Надо было всё-таки закончить дело: найти капитана и отомстить ему.

– Этот и убить может! – говорили русские воины. – Нет уж, нет уж!

Старый Архар упал в кузов Колиного грузовика и не стал подзывать свою лошадку. Архар прыгнул на крышу кабины, перегнулся и попытался залезть в окно. Не получилось. Тогда старик попытался пролезть в распахнутую дверцу. Он схватился за раму и тяжело свалился с крыши. Дверца моталась, Старый Архар с трудом удерживался на весу.

Коля резко вильнул в попытке поймать очередного степняка, руки старика не выдержали ускорения и начали сползать с дверцы. В самый последний момент, когда Архар уже готовился принять смерть под колесами русского грузовика, Коля выкинул руку, схватил монгола за шиворот и втащил в кабину.

Архар испугался, что его взяли в плен. Он лежал, закрыв глаза. Коля всё ловил падающих воинов – и своих, и чужих. Коля уже не знал, кто свои, а кто чужие, и ловил всех.

Когда у Коли выдавался свободный момент, он ободряюще улыбался Старому Архару.

Тот понял, что бояться ему нечего.

– Stop! – крикнул он одно из немногих русских слов, которые с перепугу вспомнил. Коля нажал на тормоз.

– Net, net! Net stop! – крикнул Архар. Коля понял, что его испытывают, и снова стал ловить падающих.

Старый Архар отдышался, сел вплотную к Коле, испытующе глядя на него. Коля одной рукой вытащил из кармана сигареты и, улыбаясь, предложил Архару. Архар наклонился, будто ему все еще дурно, молниеносно выхватил из-за голенища нож, схватил Колю за волосы, запрокинул голову и взрезал шею.

Машина остановилась. Архар отделил Колину голову от тела и подозвал свою мохноногую лошадку.

На корабле тем временем монголы теснили русских по всем фронтам. Молодой Архар запер в гальюне четырех матросов и продвигался с боем к крюйт-камере с тем, чтобы взорвать корабль. Менге почти ворвался в капитанскую каюту. Он рубился красиво, словно танцевал. Еще такт, еще. Еще такт, еще. Алеша вспомнил, что такой же монгол танцевал на снегу в одном бурятском селении.

Алеша отогнал последнего монгола и спрыгнул с мостика. Раненый боцман отполз от места боя, оставив Алешу один на один перед Менге.

Алеша понял, как надо биться. Подчиняясь внутреннему ритму, как танцевал тот монгол. Он сражался, исполняя внутренним пением «Агитатора». Еще такт, еще. Менге тоже сражался под «Агитатора», оттого никто не мог взять верх.

Голова Жугдэрдемидийна Гуррагчи исполнила несколько начальных тактов «Плача сироты» и замолчала. Наступил штиль.

В тишине слышна была только чечетка, выбиваемая Алешей и сотником, боевые крики монголов, удары столовых приборов, тяжелое дыхание обороняющихся. Всё это складывалось в музыку боя. Еще такт, еще.

Алеша, танцуя, поскользнулся на крови боцмана, потерял равновесие и сел, привалившись к двери капитанской каюты. Менге торжествующе замахнулся своим тесаком. Глаза у него были безумные.

– Так было! – раздался вдруг в тишине не менее безумный голос.

– это бабушка, повинуясь составленному ей самой распорядку, встала с рассветом, привела себя в порядок, вышла из каюты, аккуратно обошла дерущихся, вышла на палубу и залезла в корзину рассказывать очередную сказку.

– и все остановились, замолчали, обратили свои взоры на бабушку. Сели в кружок, подобно степным волкам перед Скалой Совета. Сели прямо на кровь. Раненые подползли поближе. Бабушка продолжала:

– Так было!..