Текст книги "Т-390, или Сентиментальное путешествие по Монголии (СИ)"

Автор книги: Антон Ботев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

14. Сила мысли в пустоте

До утра горело окно в капитанской каюте. Алешу в качестве исключения позвали на праздник в высшее общество. Ничего особенного там и не происходило. Да, впрочем, Алеша стеснялся и скоро ушел.

Дэна в капитанскую каюту не позвали, и он с тоски пошел в арсенал, где матросы читали друг другу стихи, посвященные славной победе.

Утром около камбуза Алеша встретил Галю.

– Привет! – сказал Алеша.

– Привет, – сказала Галя и улыбнулась.

Алеша размечтался:

– Вот бы, – подумал он, – получилось бы как-нибудь так, чтобы мы с Галей сидели бы вместе за столом, пили бы чай из подстаканников, за окном бы темно было, а у нас светло, и чтоб там холодно, а у нас жарко, и лазали бы ложками в варенье, не считая, кто сколько съест, и чтоб малиновое, и чтоб ложки гнутые… и чтоб скатерть такая, белая…

Алеша давно об этом мечтал и даже заготовил пару гнутых ложек. Правда, мысль о чаепитии с Галей казалась ему слишком праздничной и нереальной и расстраивала своей несбыточностью: Галя всего лишь улыбалась ему и говорила «Привет». Поэтому Алеша, чтобы не загрустить от несбыточности, бывало, думал о чем-нибудь философском, абстрактном.

Алеша часто думал вот о чем:

– Человеческое существо, – часто думал Алеша, – обладает способностью часто думать о всяких разных вещах. Вот как я сейчас, например. Например, он думает о светофорах, поливальных машинах и повивальных бабках, новостях, о книгах, о песнях, о стариках и колясках, о воздушных шариках, о прохожих, о том, где раздобыть еды, о деньгах, о футболе, об овечках, о новой одежде и так далее. Обо всем этом человек думает много раз в течение дня, и даже не замечает этого. Но ведь каждая мысль имеет какую-то свою силу, может как-то повлиять на мир. И именно благодаря тому, что мыслей много, они рассеиваются в разные стороны, взаимоуничтожаются, как разнонаправленные векторы, и ничего не происходит. Светофоры не гнутся, рукописи не горят, воздушные шарики не превращаются в змей. Старики только много думают о смерти и потому умирают. Но к старости нельзя не думать о смерти, потому что смерть близка, волей-неволей приходится о ней думать, вот и умираешь. Замкнутый круг получается. Если б кто-то мог вовсе не думать о смерти…

Поэтому, собственно, чудес и происходит так мало. Просто никто не может сконцентрироваться на какой-то мысли о чуде так сильно, чтобы это чудо произошло. В этом есть мудрость природы.

Но это всё в городе, или, скажем, в деревне. Там, конечно, внимание рассеивается. Там светофоры, поливальные машины и повивальные бабки, новости, там книги, песни, старики, коляски, овечки, футбол, там воздушные шарики, прохожие, там приходится раздобывать еду, одежду, и думать о деньгах. Но о чем думать на бронеаэродроме? Всего этого тут нет. Вокруг только степь, голая, глазу не за что зацепиться. Только и есть о чем подумать, как об аэродроме. Но на корабле о чем думать? Ничего же нового не происходит, ничего, абсолютно. Распорядок дня всегда одинаковый, вот, монголы напали, но видно же было, как все рады. А так внимание не рассеивается, думай себе о чем хочешь, а думать можешь только о корабле, или о своих каких-то идеях, вот как я сейчас. В любом случае думать тут можно мало о чем, и всё так или иначе связано с кораблем. Векторы мыслей однонаправлены и могут привести к чуду, даже если думать не очень сильно, можно вообще о чем-нибудь думать и не знать этого, но фокусироваться только на корабле. А тогда… тогда может случиться всё что угодно.

Хорошо всё-таки, что мы нашли тетю Валю.

Даже если это и неправда, то, о чем я сейчас думаю, все равно это правда, потому что я об этом думаю часто, и, значит, оно должно сбыться, то есть чьи-то мысли (пусть не мои) приведут к какому-нибудь чуду. Надо бы с шофером Колей поделиться этим соображеньем.

И всё время забывал поделиться.

Потом забывал, что забыл сказать Коле, потом забывал, что забыл забыть сказать. На самом-то деле однажды сказал, а потом и забыл. И Коля воспринял Алешину идею, всё думал о веселой стране Голландии, как бы туда сбежать, но, видимо, недостаточно думал, потому что сбежать никак не удавалось.

А Алеша, наверно, недостаточно много думал о том, чтобы сидеть вместе с Галей на теплой кухне и пить из подстаканника чай с малиновым вареньем.

Монголы зализывали рану Молодому Архару. По очереди. Все зализывали, кроме Старого Архара. Старому Архару Молодой не дал полизать.

– Я знаю что рот у тебя полон яду. – Сказал Молодой Архар. – Не смей зализывать мою рану!

Менге наградил Молодого Архара за храбрость в бою, и тот возгордился. Нехорошо это было. Все видели, как возгордился Молодой Архар. Все видели, как Старый Архар затаил обиду на Молодого.

Сам Менге затаил обиду на экипаж корабля. Следующей ночью еще раз попытался догнать «Каччхапу» и отбить голову друга, в отместку обезглавив капитана, но был встречен заградительным огнем пограничников. Без мачты, с раненым рядовым Гриценко, «Каччхапа» добралась, наконец, до штаба.

Часть 2

15. Комариная пустошь

Темный батист ночи… Нет, не так. Степь тверда. Тьма окутала степь, которую капитан не… Нет, опять не так. Степь была как паутина. Степь же была безвидна и пуста, и только «Каччхапа» носилась по ней…

– Дэн, как лучше? Степь была пуста или пустыня была степна? Степь пустынна или пустыня степенна?

– Лучше по-другому.

– Ага.

– Тебе зачем?

– Нужно.

– Ну скажи!

– Нужно, говорю.

– Ну и ладно, тоже мне.

Алеша с механиком Дэном сидели на палубе возле ангара. Дэн курил, а Алеша смотрел на звезды. Он всегда смотрел на звезды, когда девушки запирались вместе с капитаном и коком Афанасием.

– Хорошо бы война закончилась поскорее, – мечтал Алеша. – Я бы остался тогда в этих местах жить.

– Угу, – отвечал Дэн.

– Я, когда сюда ехал, видел…

– Ты рассказывал уже.

– Неужели рассказывал?

– Угу, рассказывал. И про далекую избушку рассказывал, и про танцующего монгола тоже рассказывал.

– А про звуки рассказывал?

– Нет.

– Рассказать, что ли?

– Ну.

– Я бы тут жил, если бы тут звуки какие-нибудь были. Тут же тихо совсем. С ума можно сойти.

– Не так уж и тихо.

– Как это не тихо? Ты прислушайся.

– Ну.

– Что слышишь?

– Слышу, как ветер гудит в проводах, и пули свистят по степи. Слышу, как колеса шуршат. Слышу Колин грузовик.

– А в городе что обычно слышишь?

– Да то же самое и слышу.

– Нет. В городе постоянно какие-то машины ездят, люди разговаривает, где-то музыка играет…

– У капитана тоже музыка играет.

– Разная музыка в городе играет, разная! А не только «Утомленное солнце». Ну и другое там… собаки лают, сирены всякие, милиция, пожарные, телевизор за стенкой, влюбленные чмокают… Черт, комар укусил.

– В городе вообще можно без слов прожить.

– Как это?

– А зачем в городе слова? Я больше двадцати слов в день никогда не произносил.

– Да как же это?

– Ну как, как… так и не произносил. С кем мне говорить-то?

– Ну, в магазине еду ты покупал?

– В самообслуживании. Ездил на метро. Работал с механизмами. Читал книжки. Жил один. С кем говорить-то?

Из капитанской каюты вышел кок Афанасий с подносом. Увидел огонек сигареты и подошел к Дэну покурить. Алеша спрятался в темноте ангара – Афанасий увидит, что нарушение дисциплины, доложит капитану.

В темноте звенели комары. Алеша страшно дергал щекой и беззвучно лупил себя по лицу.

Шла «Каччхапа» по пустыне Гоби, озирал окрестности недобрым взглядом Жугдэрдемидийн Гуррагча.

Бабка охала и, не просыпаясь, давила на себе комаров.

Комаров давили и матросы в кубрике, и радист в радиорубке, и запасной шофер Виталик, и прочие. Не мучились только: капитан, кок Афанасий и девушки (Афанасий принес из камбуза противокомарный распылитель и разбрызгал в капитанской каюте), пахнущий дымом Дэн, бабушкины куклы и шофер Коля, которого комары не трогали, почитая почему-то за мертвого.

Бронеаэродром шел через ужасную комариную пустошь. Комары везде были, наверно, потому, что недалеко брала начало главная монгольская река Керулен, а может, потому, что недавно прошел дождь, а может, потому, что скоро наступала осень, комары хотели насосаться крови, пока не поздно.

Алеша заснул, продолжая дергать щекой.

16. На бабушку проливают воду

Утро началось так.

– Погремушку отдай, – сказал Хрюша. Степашка фальшиво удивился:

– Какую погремушку?

– Отдай, говорю, не то хуже будет!

– Ой-ой-ой! – Степан запищал иронически и вспрыгнул на спинку тетивалиной кровати. Сама-то бабушка спала, еще как, и похрапывала. Комары испугались солнышка и дружно улетели куда-то.

– Ля-ля-ля! Жу-жу-жу! – дразнился сверху Степашка.

Свиньи, между прочим, такие животные, которые не могут поднять головы, как бы ни старались, разве только за волосы себя схватят. Физиологические особенности организма.

– Он наверху? – мрачно спросил Хрюша у пространства. Пространство ответило голосом Фили:

– Наверху.

– А чего делает?

– По кровати прыгает.

– А бабушка?

– Спит.

– Сгони его оттуда, а уж на полу я с ним разберусь. За это дам тебе потом поиграть. Главное у зайца отобрать.

Наверху Степашка гремел погремушкой, дразнился и корчил рожи. Филя залаял на него, Степашка плюнул весьма метко Филе на лысину и засмеялся еще громче.

Филя недавно перенес лишай.

Тетя Валя не просыпалась, усилился только ее храп.

Филя вспрыгнул на кровать – заяц очень ловко перепрыгнул на другую спинку, потом на полочку над изголовьем (там бабушка хранила стакан с замоченными на ночь зубами), оттуда в два прыжка по занавеске на карниз. Гремел там, показывал язык, складывал из ушей фигу.

– Ну, что там происходит? – нетерпеливо спрашивал Хрюша у Фили.

– Ушел, далеко. Мне дотуда не допрыгнуть, – отвечал Филя с досадой.

Хорошая, новая погремушка была предметом тайных вожделений всех бабушкиных игрушек.

– Эх, ну ладно. Каркуша! Хочешь погремушкой поиграть?

Каркуша хотела, да и все прочие тоже. На Степашку началась форменная облава. Каркуша летала вокруг и клевалась, Цап-Царапыч зловеще полз по занавеске и показывал клыки, Филя лаял, Хрюша в нетерпении бегал кругами по полу.

Какие-то маленькие игрушечные инопланетяне кружили вокруг зайца на летающих тарелочках и кричали:

– Кролик, сдавайся!

Прочие помогали чем могли. Степашка прыгал с карниза на трюмо, с трюмо (на минуточку) на пол, потом на зеркало, на иллюминатор, на спинку кровати…

Поднялся невероятный гвалт. К тому же вдруг страшно, с присвистом захрапела бабушка. Звуки носились по каюте и разбивались о надежную стену, выстроенную из бабушкиного храпа. Внутри этой стены бабушка спокойно спала.

Но снаружи-то такой надежной стены не было! И вот проснулись соколицы в соседней каюте.

Потом проснулись капитан, штурман и радист, чьи каюты были подальше.

С трудом пробудились в кубрике моряки, всю ночь напролет читавшие друг другу стихи.

Проснулся и кок Афанасий в камбузе.

Последним проснулся Алеша. А Дэн так и вовсе не спал.

Одним словом, проснулись все на корабле.

Терпели долгое время, пока Маша, наконец, не решилась постучаться в свою бывшую каюту.

Но только она пододвинулась к двери и приготовила костяшки пальцев, как все разом смолкло.

Маша с сожалением постучала себя по лбу (не пропадать же костяшкам) и пошла домой.

До утренних склянок оставалось полчаса.

В тетивалиной же каюте случилось такое.

Степашка, уворачиваясь от зубов Фили, вновь вспрыгнул на полку над изголовьем и опрокинул стакан с бабушкиными зубами прямо на бабушку.

И пока вода из стакана летела свое невеликое расстояние, звери успели забиться под бабушкину кровать и притвориться спящими. Каркуша даже подхватила стакан и поставила его обратно на полку.

Так что когда вода пролилась на бабушку, в секунду оборвав ее храп, ничто уже не шевелилось. Только затихал в воздухе звук погремушки.

Хрюша не кусал Степашку, а Степашка не щипал Хрюшу, хотя под кроватью они оказались вполне на расстоянии укуса или щипка.

Тетя Валя проснулась, привела себя в порядок (вставила зубы, переоделась, накрасила старческие тонкие губы) и вышла вон. Куклы сначала следили за ней из-под свисающего покрывала, потом выглянули из-за двери.

Свинья, на ней собака, на собаке Цап-Царапыч, на нем Каркуша. За Каркушей то и дело появлялась морда любопытствующего прыгающего зайца.

Тетя Валя всё замечала. «Осла не хватает», – думала она, – «Осла надо прикупить».

Мысль мелькнула и исчезла, потому что тете Вале было в общем-то не до того. Она прошла мимо соседней каюты, бросив «Здравствуй, девочка Галя» Маше, подглядывающей под дверью, поднялась на палубу. Чуть не поскользнулась, удержала равновесие. Полезла по веревочной лестнице.

Не успевшие еще заснуть члены экипажа в изумлении смотрели на нее.

Бабушка забралась в корзину впередсмотрящего и громким голосом сказала:

– Жили как-то в одном селе! – и прокашлялась, прочищая горло.

Не успел затихнуть звук кашля, а на палубе уже были абсолютно все. Расселись кружком вокруг мачты и устремили очи горе.

– Жили как-то в одном селе…

17. Самос

Жили как-то в одном селе муж с женой. Были у них козы, молоко давали. Молоко муж с женой пили, молоко продавали, тем и жили, так и состарились.

И вот как-то заболели-зачахли козы, не стало у них молока, нечего сбыть-продать, нечего съесть-выпить. Говорит тогда старик своей хозяйке:

– Состряпай-ка ты мне самосы, так, знаешь ли, самосов хочется, сил нет!

– Да где же я возьму муку для самосов? – ответила старуха.

– А ты сходи к дукандару, займи у него.

– Да из чего же я сделаю начинку для самосов?

– А ты покопайся-то в огороде, поскребись на кухне.

Хозяйка сходила к дукандару, замесила мягкое тесто. Нашла на огороде немного-чуть цветной капусты и гороха, на кухне по щепоти куркумы и кориандра, кумина и имбиря, все прогрела-поджарила, перемешала-перетерла, сделала славную начинку.

Разделила старуха тесто на десять лепешек для десяти самосов, да не рассчитала, кусок остался, ни туда, ни сюда, девать некуда. Прилепила она его к последнему самосу. Наконец, обжарила самосы в горячем гхи, и выложила золотистыми на поднос, остывать-прохлаждаться.

А того не заметила, что у последнего самоса лишнее-то тесто отлепилось, получились ноги. Встал самос на свои ноги, поразмялся, потянулся, из окошка выпрыгнул и бросился по дороге убегать-улепетывать.

Идет самос по дороге и весело песенку поет:

 
Мейн самос хун,
Мейн гарми-мази хун,
Мейн нани се гайя тха,
Мейн нана се гайа тха.
 
 
Я самос горячий-вкусный,
Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел.
 

Шел он, шел, и завела дорога в джунгли, повернула.

В джунглях увидел самоса вепрь-сукар. Не везло сукару на охоте, никого поймать не удавалось, и уже три дня ходил он голодный. Увидел самоса, взревел радостно и говорит:

– О! Самос! Растопчу тебя, съем тебя!

– Ты не ешь меня, сукар, послушай я тебе песенку спою:

 
Мейн самос хун,
Мейн гарми-мази хун,
Мейн нани се гайя тха,
Мейн нана се гайа тха.
Аур тум се, сукар, бхи гана хога!
 
 
Я самос горячий-вкусный,
Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел.
И от тебя, сукар, убегу!
 

Спел так хитрый самос и убежал.

Бежит себе, подпрыгивает, а тут ему навстречу багх-тигр. Злой, на любого бросится. А тут самос, золотистый, аппетитный. Зарычал тигр и говорит:

– О! Самос! Разорву тебя, съем тебя!

– Ты не ешь меня, багх, послушай, вот я тебе песенку спою:

 
Мейн самос хун,
Мейн гарми-мази хун,
Мейн нани се гайя тха,
Мейн нана се гайа тха,
Мейн сукар се гайа тха.
Аур тум се, багх, бхи гана хога!
 
 
Я самос – горяч и вкусен,
Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел,
Я от сукара ушел,
А от тебя, багх, и подавно убегу!
 

Допел и сразу исчез в кустах, тигр даже пошевелиться не успел.

А самос продолжил свой путь. Долго шел, топал, к вечеру вышел на поляну. Смотрит – на поляне у пруда гидар-шакал сидит, мачхли ловит. Только где шакалу мачхли поймать!

Увидел гидар самоса, отряхнулся, подошел.

– О! – говорит, – Самос! Какой приятный! Проглочу тебя, съем тебя!

– Ты погоди, гидар, погоди, дай я тебе сначала песенку спою:

 
Мейн самос хун,
Мейн гарми-мази хун,
Мейн нани се гайя тха,
Мейн нана се гайа тха,
Мейн сукар се гайа тха,
Мейн багх се гайа тха.
Аур тум се, гидар, бхи гана хога!
 
 
Я самос,
Я горячий-вкусный,
Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел,
Я от сукара ушел,
Я от багха ушел,
И от тебя, гидар…
 

– Подожди, подожди, – перебил хитрый гидар, – Песенка-то может и хорошая, но я глуховат стал от сырости, не слышу нечего. Ты иди сюда, поближе, сядь ко мне на хвост, и спой еще раз.

Самос подошел поближе, забрался гидару на хвост и закричал:

 
– Мейн самос хун,
Мейн гарми-мази хун,
Мейн нани се гайя тха…
 

– Шайтан! – воскликнул хитрый гидар, – Опять ничего не слышу. Ты, самос, знаешь, что, сядь поближе мне на плечо.

Самос вскарабкался гидару на плечо, встал на цыпочки и громко-громко запел:

 
Мейн самос хун,
Мейн гарми-мази хун…
 

– Ну что ты будешь делать, – сказал хитрый гидар, – не слышно. Залезь ко мне на нос, а? Уж очень послушать хочется.

Самос залез шакалу на нос, тут хитрый гидар – раз, и проглотил его, съел. Потом облизнулся и пошел ловить мачхли. Разве может гидар наесться одним небольшим самосом?

18. Один воин в поле

Что делать, если очутился вдруг в начале ноября посреди огромного поля?

Именно в начале ноября, в такое странное время между осенью и зимой: снег уже выпадал один или два раза. Черная почва покрыта им полностью; желтая же жесткая щетина соломы хорошо видна на белом фоне, прозрачная, как бородка юноши. От соломы и снег кажется желтым.

С одной стороны находится далекий темный лес, прошитый серебряными нитями берез (на опушке), таящий внутри еще не заснувших медведей, злых волков, капканы и прочие опасности.

С другой стороны… с другой стороны ничего нет. Белое поле сливается с белым небом, видны кое-где какие-то черные пятна, то ли это земля, то ли это лес, то ли еще что, может, горы, тракторы или люди на лошадях.

В любом случае пейзаж там выглядит более обнадеживающим и даже родным, именно туда, наверное, и стоит идти. Может, там черное – это река еще не заледенела.

Сзади черное – это след, полоса взрыхленной полузамерзшей земли. По правую руку неубранная полоса ржи.

Человек идет и идет на юг, лес с серебристыми нитями превратился в пятнышко на горизонте, а слева все виднеется несжатая полоска, наводит грустные мысли.

Вскоре пошел снег, небольшой, но сразу скрывший все пятна во всех направлениях горизонта. Исчезли ориентиры, осталось идти по полоске, чтобы не сбиться с пути.

Еще пара таких снегопадов – и не видно будет щетины на поле, но под снегом она будет всё так же колоться – так что не пробежаться босыми ногами по свежему снегу ранним зимним утром, играя в снежки, кувыркаясь в мягком и белом. Издерешь босые ноги в кровь. Правда, еще через пару снегопадов можно будет и кувыркаться, и босиком бегать. Было бы кому.

Человек, очутившийся утром в поле, не хотел ждать пары снегопадов. Ему нужно было выйти к другим людям.

Поэтому он шел, всё шел и шел вдоль межи, всё шел, шел и шел. Пока путеводная полоска не закончилась.

Человек пытался выдерживать взятое направление. Он постоянно оглядывался и смотрел, чтобы взрыхленная им черная земля располагалась по прямой линии. Так шел.

Потом снегу повалило столько, что черная земля из-под сапог уже не появлялась, оставались просто следы, быстро заметаемые снегом.

Из-за снега в воздухе стало гораздо, гораздо темнее, хотя времени выйти к людям было еще достаточно. Человеку показалось, что он услышал далекий волчий вой.

Хотя нет, пожалуй, даже после этого снегопада уже можно бегать по снегу босиком.

Человек споткнулся обо что-то. Это что-то лежало в снегу и было хорошим утепленным армейским ботинком. Такие ботинки входили в обмундирование американских солдат во время гражданской войны.

Человек побродил вокруг ботинка, расшвыривая снег, но пары не нашел. С сожалением положил ботинок обратно и пошел дальше.

Через двадцать минут нашел еще один, такой же. Схватил его, побежал назад, долго искал, нашел снова первый, сравнил – оба ботинка были левыми. Поставил на землю, пошел дальше.

Скоро опять споткнулся. Посмотрел – а это мертвый человек. Совсем голый. Кто-то тут раньше, видимо, ходил и раздел его, кто-то, у которого обе ноги – правые.

Второго-то мертвеца не было видно. Впрочем, заблудившийся человек его и не искал. Волчий вой раздался ближе.

Человек торопился. По правую руку стояло сооружение непонятного предназначения, похоже, раньше оно было коровником, а может, конюшней или свинарником. Теперь у него обвалилась часть крыши, окна все были выбиты, клочки сена валялись на полу.

С торца фермы отходил полуразвалившийся бетонный забор, человек пошел вдоль него. Через пятьдесят шагов забор закончился. Продолжения не было нигде, хоть человек и потратил много времени, прочесывая местность вокруг.

Где-то слева и сзади затарахтел мотор, справа и сзади раздались выстрелы и собачий то ли волчий скулеж. Человек бросился к мотору, затем к выстрелам – ничего.

Только разбитый остов трактора с одним траком.

Решил вернуться к ферме – и не нашел.

Смеркалось. Уже не от снега, а потому что время пришло. Снег, кстати, прекратился. Где-то за спиной послышался гудок тепловоза и перестук колес.

Снова раздался вой, теперь гораздо дальше, чем в последний раз.

Человек побежал к железной дороге. Где-то снова тарахтел мотор, но человек не поддавался на миражи.

Добежал. Вот уже и она, железка. Человек видит цистерны, идущие на запад. Осталось метров пятьдесят. Навстречу товарняку идет пассажирский, окна его ярко освещены, там сидят в тепле люди и помешивают металлическими ложечками горячий чай в подстаканниках.

Вдруг прямо над ухом стрекочет пулемет. Человек испуганно падает.

Совсем рядом, едва не отдавив левый мизинец, из сумерек показался танк, взревел моторами и ушел под воду. Человек ждал, всё ждал, пока он появится. Прошло пятнадцать минут, а танк всё не всплывал.

У самого железнодорожного полотна было болото.

Человек в ужасе побежал по берегу влево, вправо, провалился, хлебнул сапогом воды. Осмелевшие волки выли совсем близко.

Тогда он побежал вдоль берега, надеясь, что болото когда-нибудь кончится. Уже стало совсем темно.

У самой станции перед ним вспыхнули лаем собаки, но, почуяв волков, переключились на них.

Очутившись напротив ярко освещенного, казавшегося от этого жутко безлюдным здания станции, будущий монгольский сотник Менге начал танцевать. Остроконечная шапка его упала, на снег полетел тулуп, дыхание выходило из горла со свистом, но покончить с этим делом было необходимо. Менге не видел ничего вокруг, он весь ушел в танец. Благодарственный танец во имя спасения своей жизни.

Такт – правая рука движется назад, правая нога навстречу ей, такт – нога идет вперед, оплетает левую ногу, правая рука касается снега. Такт – рука выдергивается вверх, левая рука касается правой ноги, Менге теряет равновесие, и, чтобы не упасть, прыгает на левой ноге. Но это уже следующий такт. Еще такт. Еще. Еще такт. Еще.

Из спящей теплушки на него зачарованно смотрел Алеша. Он вскоре отъехал и не видел, что Менге танцевал до утра, растопив своим жаром снег в радиусе трех метров и вытоптав в вечной мерзлоте небольшую рытвину. Ее до сих пор так и называют – Монголова Яма – и стараются обходить стороной. Несколько человек уже сломало ноги, споткнувшись в этом месте.

Менге не знал, почему он вспомнил о прошлой зиме. Не знал он и зачем оказался тогда на заметаемом снегом поле. Наверно, сбросили с самолета, послали на разведку – правда, когда Менге добрался, как кот, к родному стойбищу, его никто ни о чем не спрашивал.

Скорее всего, вспомнил, потому, что необходимо было опять покончить с одним делом, как необходимо было покончить с танцем. Такое важное дело у него было два раза в жизни – той зимой, дотанцевать до утра, и вот сейчас.

– Надо покончить с этим. – Сказал он сам себе и скомандовал: – По коням!

Еще такт. Еще.