Текст книги "Екатерина Великая"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)

Такое настроение императрицы кажется Сегюру не более чем бравадой, однако события показали, что она была права. Настигнув вражеский флот, адмирал Грейг оттеснил его и запер в порту Свеаборга. Среди шведского дворянства растет недовольство. Раздосадованные офицеры обвиняют Густава III в том, что он объявил войну, не посоветовавшись с риксдагом. Эта оппозиция, известная под именем Аньяльского союза, полностью останавливает движение захватчиков на Россию. Честолюбивый замысел Густава III, по-видимому, сорван.

Екатерина несказанно обрадована такой измене в рядах противника. «Если бы король был иным человеком, то его можно было бы пожалеть, – говорит она. – Но что делать? Раз уж мы в силах, то надо воспользоваться случаем, чтобы принудить противника к сдаче». Она позволяет сыну, которому не дает покоя слава Фридриха II, принять участие в военных операциях против Швеции. Однако Екатерина поручает его неусыпным заботам генерала Мусина-Пушкина, так что в скором времени великий князь Павел, которому надоела такая опека, возвращается в Санкт-Петербург. В глазах общества он тем самым еще раз показал свою бездарность. И, как всегда, ответственность за свою неудачу Павел перекладывает на мать. Он подозревает Потемкина в интригах, из-за которых его, Павла, послали на северный фронт, а не к нему, на южный.

А именно Юг начинает в это время просыпаться. Проведя все лето 1788 года в безуспешных мелких стычках, Потемкин, наконец, решает пойти на генеральный штурм Очакова. Суворов тяжело ранен. Увлеченный жаром битвы, Потемкин действует с бесстрашием молодого офицера, жаждущего славы. Желая еще более подбодрить солдат, он обещает им отдать город на разграбление. 6(17) декабря 1788 года назначается штурм. Солдаты под огнем лезут на укрепления, ведут рукопашные бои на улицах, захватывая дом за домом, убивают, жгут, насилуют. В этой бойне погибло шестьдесят тысяч турок и двадцать тысяч русских. Добыча победителей огромна, но самый ценный трофей – изумруд величиной с куриное яйцо – Потемкин посылает Екатерине. Доставить добрую весть императрице поручается полковнику Бауеру. Он прибывает в столицу среди ночи, императрице нездоровится, она уже спит. Полковник передает послания фавориту Мамонову, и тот, взволнованный новостями, будит свою любовницу. Слезы радости катятся из ее глаз. Наутро она говорит: «Я была больна, но радость меня излечила». Награды дождем сыплются на посланца, на князя Таврического, на офицеров и солдат. Поэт Державин сочиняет знаменитую оду:

 
Гром победы, раздавайся!
Веселися, храбрый Росс!
 

Итальянскому художнику Франко Казанове поручено изобразить этот воинский подвиг на картине. Екатерина пишет Потемкину: «Двумя руками беру Вас за уши и мысленно целую Вас тысячу раз».

Между тем побежденные под Очаковом турки не собираются складывать оружие, а шведский король, одолевший противодействие в своей собственной армии, распускает Аньяльский союз и возобновляет военные действия. В то же время восставшие против австрийского владычества Нидерланды не позволяют Иосифу II в полной мере направить силы на борьбу с Турцией. И все же 1789 год начинается с блестящих успехов. Принц Нассауский, командующий новым галерным флотом, наносит шведам суровое поражение при Швенкзунде; Румянцев одерживает победу под Галацем; Суворов и принц Кобургский обращают турок в бегство в кровопролитном сражении при Фокшанах… Но этого недостаточно. Подбадриваемый Англией и Пруссией враг продолжает сопротивляться как на севере, так и на юге.

Франция слишком занята внутренними делами, чтобы оказывать какое-либо влияние на равновесие сил в мире. Демократическая возня во Франции раздражает Екатерину. «У вашего третьего сословия слишком большие претензии, – говорит она Сегюру. – Оно вызовет озлобление двух других сословий, и такое расхождение может иметь длительные и опасные последствия. Боюсь, как бы королю не пришлось пожертвовать слишком многим, так и не сумев умерить страсти». Тем не менее она утверждает, обращаясь к Гримму: «Я не из тех, что думают, будто мы приближаемся к большой революции». И вдруг как гром среди ясного неба приходит известие о взятии Бастилии. Екатерина узнает об этом от русского посла в Париже, Симолина. На этот раз она дала волю своему гневу. «Как смеют какие-то башмачники заниматься государственными делами? – восклицает она. – Башмачник умеет делать только обувь!» Она испытывает животную ненависть к тупой массе, осмелившейся посягнуть на монархический принцип. «Господствующий у вас дух – это дух ничтожества», – пишет она Гримму. Она заявляет, что Франция – это «роженица, производящая на свет гнилой и зловонный выкидыш». «Национальное собрание – это всего лишь сборище сутяг… Если повесить кое-кого из них да отобрать у остальных их восемнадцать тысяч ливров депутатского жалованья, все они быстро одумаются». Ей ненавистна «гидра с двенадцатью сотнями голов», которые нужно отрубить, чтобы вернуть стране спокойствие. Простодушный Гримм просит ее прислать портрет для Бальи, нового мэра Парижа, в обмен на тот, что он пошлет императрице. Екатерина резко отвечает: «Не пристало мэру дворца, лишившего Францию монархии, обладать портретом самой аристократической европейской императрицы, как и ей не пристало посылать свой портрет мэру дворца, уничтожившего монархию. Это означало бы привести как мэра антимонархического дворца, так и самую аристократическую императрицу в противоречие с самой их сущностью и с их прошлой, настоящей и будущей деятельностью». Всеми силами души призывает она явиться Цезаря, который покорил бы Францию. «Когда же придет такой Цезарь? О, он придет, можете не сомневаться!» Она предсказывает: «Если Революция охватит Европу, то придет новый Чингисхан или Тамерлан, чтобы ее образумить. Такова ее судьба, будьте в этом уверены. Однако этого не случится ни в мое время, ни, как я надеюсь, при Александре». Она забыла, что именно Александру она сама выбрала в наставники Лагарпа, человека республиканских убеждений, и что сама она похвалялась либеральными взглядами. Да, приятно играть некими гуманистическими идеями, но они, увы, не выдерживают столкновения с действительностью. Можно интересоваться жизнью подданных, стараться облегчить участь самых обездоленных и даже даровать некоторые свободы – и в то же время не допускать восстания черни. Государь должен править, а народ – подчиняться. Изменить это соотношение сил – значит привести страну к краху. Туманные рассуждения философов о ниспровержении власти ничего не могут изменить в реальном положении вещей. В сущности, Екатерина никогда не любила Францию – королевство легкомысленное, взбалмошное, беспорядочное. Да, она любила французскую культуру. Но вдруг тревожная мысль пришла ей в голову: а не виноваты ли в том, что страна погружается в чудовищную пропасть, те самые великие французские писатели, которыми она так восхищается, – Монтескье, Вольтер, Дидро, Руссо, Д'Аламбер? Не их ли критические высказывания подготовили условия, при которых целая нация блуждает, как сбившийся с пути человек? И она спрашивает у Гримма: «Вы пишете, что когда-нибудь снимете с Вольтера обвинение в том, что он якобы способствовал подготовке Революции, и укажете на ее истинных вершителей? Прошу вас, назовите мне их и скажите мне, что вы о них знаете… Я подожду… пока вы не сочтете нужным снять в моих глазах с философов и с чад оных философов их вину в соучастии в Революции».[144]144
  Письма от 5 декабря 1793 года, 11 февраля и 31 марта 1794 года, 6 апреля 1796 года. См.: Валлоттон А. Екатерина II.


[Закрыть] Она напрямик говорит Сегюру, который в силу своих демократических чувств одобрительно относится к отмене феодальных порядков: «Предупреждаю вас, что англичане хотят отыграться за свои неудачи в Америке. Если они нападут на вас, эта новая война сослужит вам службу, дав выход огню, который вас пожирает».

Сегюр торопится возвратиться во Францию, чтобы на месте увидеть благотворное действие свободы. К тому же, как ни странно, он беспокоится за судьбу семьи в это бурное революционное время. Екатерина приказывает вручить ему паспорта и дает прощальную аудиенцию. «Скажите королю, что я от всей души желаю ему счастья, – говорит она Сегюру. – Мне тяжело видеть, что вы уезжаете: лучше бы вы остались рядом со мной и не искали бурь, о размахе которых, может быть, и не догадываетесь. Ваша склонность к новой философии и свободе, возможно, приведет к тому, что вы поддержите дело народа; это меня рассердит, потому что я останусь аристократкой – таково мое ремесло. Подумайте об этом, ведь вы увидите очень взбудораженную и очень больную Францию». – «Именно этого я и опасаюсь, сударыня, – отвечал Сегюр, – но именно это и заставляет меня туда вернуться».

Они расстались с грустью и чувством взаимного уважения. Однако развитие французской внутренней политики быстро заставило Екатерину сменить ее отношение к Сегюру на более жесткое. Она так отзовется о нем в одном из писем: «Есть человек, которому я не могу простить его выходки: это Сегюр. Пфуй! Он лжив, как Иуда».[145]145
  Письмо Гримму от 2 мая 1791 года.


[Закрыть] И еще: «С одними он выдает себя за демократа, с другими – за аристократа… К нам сюда приезжал граф де Сегюр… Теперь это уже Луи Сегюр, он болен национальной немочью».

Надо любой ценой оградить Россию от революционной французской проказы. Уже 3 ноября 1789 года новый поверенный в делах Франции в Санкт-Петербурге господин Женэ[146]146
  Господин Женэ был братом госпожи Кампан.


[Закрыть] пишет в донесении графу Монморену: «Здесь принимаются самые разумные меры предосторожности, дабы помешать распространиться на Россию тому брожению, которое выматывает Францию и доводит ее до жестоких конвульсий. В государственных изданиях даются лишь очень короткие сообщения о наших внутренних делах; строго соблюдается правило, запрещающее говорить о политике в общественных местах… Эти разумные меры рассчитаны на то, чтобы сохранить самодержавие и спасти государство. Если русские крестьяне, у которых нет никакой собственности и которые все сведены до положения раба, вдруг вздумают порвать свои цепи, то их первым порывом будет уничтожение дворянства, которое владеет всеми землями, и тогда эта столь цветущая страна вновь погрузится в чудовищное варварство».

Пока Екатерине нечего опасаться со стороны народа. Зловредные теории французских философов еще не проникли в головы безграмотных масс. Их идеал создан веками рабства. Русские трудятся и сражаются, причем успешно. Потемкин захватывает Бендеры и Аккерман, Суворов одерживает победы под Мартинештами и Рымником, австрийцы занимают Белград, Репнин берет небольшую крепость Хаджибей, ставшую впоследствии Одессой. Однако упрямые турки пока еще не собираются просить мира. 1790 год начинается для Екатерины с тяжелой утраты: в феврале умирает измученный и больной Иосиф II. Ставший императором брат Иосифа Леопольд Тосканский отнюдь не собирается проводить в отношении России дружескую политику своего предшественника. Он сближается с Пруссией и даже подумывает о том, чтобы заключить сепаратный мир с Портой. Неужели России придется одной бороться и против Турции, и против Швеции? А тут еще и принц Нассауский терпит жестокое поражение на море, у Швенкзунда, в тех самых водах, где он торжествовал победы в прошлом году. Стоит Пруссии перейти в наступление, и Санкт-Петербург будет потерян. В порыве отчаяния принц Нассауский просит об отставке с поста командующего и отсылает императрице полученные от нее награды, ибо не считает себя более достойным их. Екатерина не принимает ни отставки, ни орденов. «Бог мой, – великодушно пишет она принцу, – кто не терпел больших поражений в жизни? И у самых великих полководцев были неудачи. Покойный король прусский стал ведь великим после великого поражения… Все уже думали, что все потеряно, а ведь именно в этот момент он вновь громил врага». Этими словами Екатерина хочет убедить и поддержать как адресата, так и себя саму. Однажды утром вошедший к ней Безбородко застал Екатерину читающей «для укрепления душевных сил» Плутарха. Нередко она проводит целые ночи без сна. Ей кажется, что поражение в морском сражении у Швенкзунда предвещает ужасную развязку. Однако странным образом это несчастье оказалось благотворным. Унизив гордый русский флот, удовлетворенный Густав III заявляет, что он готов к примирению. К тому же все шведские политические партии торопят его покончить с бессмысленной войной. Екатерина соглашается обсудить условия достойного мира. Она не уступает ни пяди своей земли, однако признает новую форму правления в Швеции. Договор, содержащий такое соглашение, подписан 3(14) августа 1790 года в Вереле. Россия признает Густава III абсолютным монархом в его стране, при этом он получает немалое моральное удовлетворение и выходит победителем из переделки, исход которой был весьма непредсказуем. В письме к бывшей противнице он просит ее вернуть дружбу и забыть войну как «мимолетную грозу». Хороша же мимолетная гроза, которая длилась два года! С шутливой проницательностью Екатерина подводит итог войны. «Одну ногу из грязи мы вытянули, – пишет она Потемкину, – а когда вытащим и вторую, то пропоем Аллилуйя!»

Однако эта вторая «нога» завязла крепко. Побед давно не было. На протяжении нескольких месяцев русские войска безуспешно осаждают турецкую крепость Измаил. Король Пруссии Фридрих Вильгельм поощряет националистическое движение в Польше. Пользуясь трудностями России, он обещает польским патриотам помочь сбросить русское господство, вернуть им Галицию, отошедшую во время раздела к Австрии, и защитить в случае нападения. В марте 1790 года подписывается договор об оборонительном союзе между Пруссией и Польшей. Он явно направлен против России. Екатерине приходится молча сносить унижение. У нее нет возможности ответить. Сначала надо покончить с турками. И вот забрезжила надежда. Суворов берет Измаил после трех кровопролитных штурмов. Пятнадцать тысяч русских погибло во рвах крепости. «Гордый Измаил у ног Вашего Величества», – пишет Суворов императрице. Екатерина на седьмом небе от радости. Неужели это конец? Но нет, бои продолжаются. Она чувствует себя усталой, ведь ей уже шестьдесят лет. Она уже не верит в осуществление планов относительно Греции. Не верит, что ее внук Константин когда-нибудь станет императором Дакии. Ну что ж, зато благодаря ей, Екатерине, хоть Александр поцарствует в расширившейся, объединенной и сильной России. В Яссах предпринимаются робкие попытки переговоров. И та и другая стороны затягивают встречи. Каждая стремится утомить противника упрямством и спесью. Идут дни, гибнут люди, полномочные представители расходятся, потом встречаются вновь. Екатерина полна решимости не отдавать ни клочка завоеванной земли. Она не похожа на Людовика XV, упустившего владения короны в Америке. Россия стала частью ее самой, оторвать кусок от России – это все равно что заживо снять кожу с Екатерины.

Она уже давно забыла, что была рождена немкой. Власть досталась ей не в силу кровного родства, она была приобретена и взлелеена ее любовью, трудом и упорством. Она сама сотворила себе родину и, казалось, даже и предков. В глубине души она считает своим отцом не Христиана Августа Анхальт-Цербстского, а Петра Великого.

Глава XXIV
Зубов против Потемкина

В шестьдесят с небольшим лет, несмотря на непрерывные хлопоты и заботы, Екатерина предстает перед всеми женщиной невысокого роста, плотного телосложения, с прямой осанкой, седеющими волосами и властным взглядом. «Я была чрезвычайно удивлена, увидев, что она мала ростом, – отметит госпожа Виже-Лебрен после приема во дворце. – Мне казалось, что она должна быть высокого роста, такой же большой, как ее слава. Она была довольно полной, однако лицо оставалось красивым… Печать гения, казалось, лежала на широком и очень высоком лбу ее. Глаза – добрые и умные, нос – правильной греческой формы, кожа свежая, а все лицо очень живое… Я сказала, что она была маленького роста, но в дни приемов, выходя с высоко поднятой головой и орлиным взором, с уверенностью, которую дает привычка повелевать, наконец, с тем величием, которое сквозило во всем, она казалась мне царицей мира».

Даже очень недоброжелательно настроенный Массон, учитель математики великих князей, признает в «Тайных воспоминаниях о России», что императрица сочетает полноту с изяществом и высокомерный вид знатной дамы с чрезвычайной приветливостью. Ходит она медленно и мелкими шагами, с высоко поднятой головой и ясным взглядом, здоровается легким наклоном головы и, подавая придворному для поцелуя свою белую пухлую ручку, обязательно произносит несколько ласковых слов. «И вот тогда-то, – читаем мы в мемуарах Массона, – единство ее облика как бы распадалось и мы видели перед собой уже не великую Екатерину, а просто пожилую женщину, у которой во рту не хватало зубов, а голос был надтреснутым и невнятным. В нижней части лица было что-то грубое и даже жестокое, в светло-серых (?) глазах сквозила некая фальшивость, а складка на переносице придавала ей чуть зловещий вид».

В будние дни одежда ее очень проста: широкое, свободного покроя платье из лилового или серого шелка, по так называемой «молдавской моде», с двойными рукавами, удобные туфли на низком каблуке. Бриллиантов в простые дни Екатерина не носит и все кокетство вкладывает в прическу. Зачесанные назад, слегка припудренные волосы открывают широкий и высокий лоб. В дни больших приемов она надевает корону с бриллиантами и платье «на русский лад» из ярко-алого бархата. Стремясь ограничить роскошь уборов и уничтожить влияние парижской моды, Екатерина велит придворным дамам носить такую же, далеко не всем идущую одежду. Тем пришлось отказаться даже от причесок а-ля королева или «бель-пуль», ибо указом от 22 октября 1782 года сооружения на голове высотой более двух с половиной дюймов запрещены. Строгость становится правилом. Двор Екатерины – это Версаль, но под русским соусом. «Здесь, – пишет граф де Дамас, – все похоже на красивый набросок, а не на совершенное произведение… У домов красиво выглядят только фасады, а люди, назначенные на какой-либо пост, плохо представляют себе, что и как они должны делать…

Кажется, что азиатская одежда простого народа и французское платье высшего общества не дошиты до конца… Характеры всего лишь обузданы, но не смягчены… При дворе полно простушек, которые с удовольствием вернулись бы к себе в деревню, есть и бритые подбородки, которым до сих пор кажется, что с бородой-то было гораздо теплее…»

Несмотря на указы, предписывающие большую скромность придворных одежд, столичная и провинциальная аристократия выставляет напоказ роскошь и беспечность, приводящую в изумление иностранцев. Следуя примеру императрицы, дворяне по своему желанию строят во всех уголках России бесчисленные дворцы, загородные домики, оранжереи, манежи и крепостные театры, высаживают «французские» или «английские» сады, заставляют рыть пруды и возводить гроты, дают праздники и балы с фейерверками. Излюбленные места таких безудержных сумасбродных забав – императорские дворцы в Царском Селе, Петергофе и Гатчине. Жизнь не по средствам становится правилом. Гардеробы ломятся от нарядов. Маршал Апраксин сшил себе более трехсот камзолов. Новоиспеченные дворянчики гордятся тем, что счет их чулок и туфель идет на сотни. Все соперничают в роскоши карет, породистости лошадей, блеске упряжи.

Многие мелкопоместные дворяне влезают в долги и разоряются, лишь бы только сохранить привычный дом и прислугу. Желая удержаться на плаву, они продают или закладывают часть имений. Главная цель – казаться не хуже других. Становится модным иметь бесчисленную дворню. О влиятельности вельмож судят по количеству их ливрейных лакеев. У самых богатых число прислуги колеблется от трех до восьми сотен. Для дворянина средней руки приличным считается иметь около ста пятидесяти слуг. Бедные дворяне обходятся двадцатью. Большая часть этих слуг – привезенные барином из деревни крепостные крестьяне. Зачастую сам хозяин не знает слуг ни по имени, ни в лицо и лишь жалуется на их леность. Не получая никакого жалованья, эти люди за кров и стол выполняют самые различные обязанности. Среди них есть, разумеется, дворецкие, лакеи, посыльные, горничные, повара и поварята, кондитеры, булочники, истопники, судомойки, прачки, бельевщицы, швеи, вышивальщицы, кружевницы, кучера, берейторы, конюхи, грумы, привратники, швейцары, ночные сторожа, а в самых больших усадьбах – еще и портные, сапожники, шорники, аптекари, шуты, музыканты, актеры, певцы и художники. Да, даже актеры набираются из людского стада, которым владел барин. Прибывшие из-за границы учителя обучают и воспитывают самых талантливых крестьян. Слегка обтесав, их используют для развлечения хозяина и его гостей. Граф Каменский тратит тридцать тысяч рублей, чтобы поставить роскошный спектакль в своем театре. У графа Шереметева, в селе Кусково, есть труппа актеров и певцов, которой завидовала сама Екатерина. Желая отпраздновать подписание мира с Турцией, Лев Нарышкин воспроизводит в своем имении, с помощью статистов в военной форме, главные баталии прошедшей войны. Меломан Скавронский требует, чтобы слуги обращались к нему оперным речитативом.

Вообще-то хозяева благоволят крепостным мастерам, потому что те являются одновременно и капиталом, и показателем высокого положения в обществе. Остальные же, как беззащитный скот, всецело зависят от воли господина, который может заставить работать до изнеможения, женить по своей воле, высечь кнутом или сослать за малейшую провинность. Запрещается только пороть до смерти. Даже самые сердечные помещики, обращавшиеся с крестьянами «по-старобытному», не хотят видеть в них полноценных людей. В глазах господ крепостные – это особый зоологический вид, представители которого, быть может, и имеют душу, но прав не имеют никаких. Самые просвещенные помещики без малейшего зазрения совести продают или закладывают крепостных. Петербургские и московские газеты печатают такие вот объявления, кажущиеся сегодня дикими: «Продается парикмахер, да с ним четыре короба кроватных, один пуховик, одна перина и прочие домашние вещи». Или такое: «Продается девка шестнадцати лет, доброго поведения, и еще карета, совсем мало езженная». Цены не слишком высокие. Породистая собака стоила две тысячи рублей, тогда как крестьянин идет за триста, а девушка-крестьянка – меньше чем за сотню. Можно купить даже ребенка, всего за несколько копеек. Зато цена хорошего повара или музыканта доходила порой до восьмисот рублей. Подобная торговля живым товаром особенно расцветает с началом царствования Екатерины. И это ничуть не смущает императрицу, несмотря на лучезарный блеск ее либеральных идей. Более того, она с удовольствием дарит целые деревни тем, кого хочет вознаградить за политическое, военное или амурное усердие. Таким образом успела она раздать более восьмисот тысяч «душ». Да, фавориты – дорогое удовольствие. Пользуясь сведениями, полученными от «хорошо информированных лиц», французский дипломат Ж. Кастера составил примерный список альковных расходов императрицы.

Деньгами, крестьянами, землями, дворцами, бриллиантами, дорогой посудой и пенсиями получили:

пятеро братьев Орловых – 17 млн. рублей

Высоцкий (второстепенный фаворит) – 300 тыс. рублей

Васильчиков – 1 млн. 110 тыс. рублей

Потемкин – 50 млн. рублей

Завадовский – 1 млн. 380 тыс. рублей

Зорич – 1 млн. 420 тыс. рублей

Римский-Корсаков – 920 тыс. рублей

Ланской – 7 млн. 260 тыс. рублей

Ермолов – 550 тыс. рублей

Мамонов – 880 тыс. рублей

братья Зубовы – 3 млн. 500 тыс. рублей

Текущие расходы фаворитов с начала царствования – 8 млн. 500 тыс. рублей

Итого 92 млн. 820 тыс. рублей

Во французских деньгах эта сумма составляет, по тогдашнему обменному курсу, 464 миллиона турских ливров.[147]147
  Иначе говоря, пять миллиардов пятьсот шестьдесят девять миллионов современных франков. (Прим. авт.)


[Закрыть] Этот потрясающий реестр в основном совпадает с подсчетами, сделанными по тем же статьям расходов английским послом Гаррисом в донесении, направленном в 1782 году. Как бы в ответ на эти списки, показывающие расточительность Екатерины в любовных делах, она подводит в одном из писем к Гримму итог своих политических достижений:

создано новых губерний – 29

построено городов – 144

заключено соглашений и договоров – 30

одержано побед – 78

принято указов о законах или учреждениях – 88

принято указов об облегчении жизни народа – 123

Итого 492

Она с гордостью противопоставляет этот итог подсчетам другого рода. Что значат некоторые расходы, которые она позволяет для собственного удовольствия, по сравнению с неисчислимыми преимуществами, каждодневно получаемыми Россией от ее правления? Ее характер никогда не позволит ей признать свою неправоту. Уже то, что она правит, оправдывает все ее решения. «Нет ничего удивительного, – пишет она в „Записках“, – что из государей России многие были тиранами. Эта нация от природы беспокойна, неблагодарна и полна очернителей и людей, которые под предлогом усердия стараются лишь обернуть себе на пользу то, что им подходит».

Она не «тиран», но хочет, чтобы ей слепо подчинялись. И, если возможно, подчинялись с охотой. И имели при этом французские манеры. Ее двор открыт для всех. По отзывам шведского путешественника графа Штернберга, перед появлением императрицы аудиенц-зала дворца представляет собой картину пестрой и шумной толпы. Все языки Европы и Азии сливаются в разноголосый гул, слышна французская, русская и немецкая речь. Только лица, внесенные в специальный список, могут переступить порог зала, однако список этот весьма обширен. Хотя кто угодно может присоединиться к толпе: достаточно иметь шпагу на боку, чтобы войти в двери тронной залы, по бокам которой стоят два офицера-гвардейца в полной парадной форме, в серебряной кирасе с выбитым на ней императорским орлом, в серебряном шлеме, с султаном из черных перьев, с неподвижным взглядом и ружьем к ноге. При появлении Екатерины разговоры стихают, спины склоняются. Поверх платья императрицы а-ля рюс, через плечо – ленты орденов Александра Невского, Святого Владимира и Святой Екатерины; с одной стороны – орденская лента со звездой Андрея Первозванного, а с другой – Георгиевская, тоже со звездой. Это высшие награды империи. Она знает в лицо большинство присутствующих. Живой взгляд ее переходит от одного гостя к другому. Она еще не отказалась от сопровождения молодыми людьми. По свидетельству Энгельгардта, племянника Потемкина, еще никогда так много молодых и жаждущих получить теплое местечко щеголей не увивалось вокруг нее. Они толпятся в часовне, в салонах, в садах, дарят ей свои улыбки, как дарят цветы. Почти все они – выходцы из небогатых дворян, но строят далеко идущие планы. Каждый рассчитывает своей приятной внешностью привлечь внимание стареющей, но неисправимой собирательницы сердец. Но пока она еще не думает о замене действующего фаворита Мамонова, «балованного ребенка» или «Красного мундира», как его прозвали. Однако после четырех лет усердной службы Мамонов испытывает усталость от царственной любовницы и скуку, которую даже не считает нужным скрывать. Напрасно Екатерина осыпает его подарками, окружает заботой, старается развить в нем художественный вкус и даже назначает директором эрмитажного театра, напрасно пытается приобщить его к выработке политических решений – ничто не может развлечь его, он болен неизлечимой меланхолией, жалуется на недомогание, страдает от приступов удушья, падает в обморок от малейшего строгого слова, короче, чувствует себя хуже, чем пленник в тюремном застенке.

В один из таких дней Мамонов упрекает Екатерину в «холодности» и настойчивее, чем всегда, говорит о снедающей его болезненной тоске. Что же делать? Он дошел до крайности. Он просит совета у той, что сделала его богатым. Она понимает, что Мамонов хочет вновь обрести свободу. «Раз уж расставание стало необходимым, – говорит она, – я подумаю о твоей отставке». Как всегда, Екатерина предпочитает ясность, когда дело идет об отношениях между людьми. Нет ничего более отвратного, чем связь, тянущаяся по привычке и в слезах. Продумав целую ночь, Екатерина посылает Мамонову записку, в которой уверяет, что он может уйти, сохранив «блестящее положение», и даже подумывает о том, как бы получше устроить его, женив, например, на дочери очень богатого и знатного графа Брюса: «Ей только тринадцать лет, но она уже сформировалась, я это знаю». Вместо того чтобы обрадоваться, Мамонов ответил Ее величеству таким письмом: «У меня дрожат руки, и, как я Вам уже писал, я один, у меня здесь никого, кроме Вас… Я не соблазнюсь ни богатством, не стану ничьим обязанником, кроме Вас, а не Брюса. Ежели вы желаете заложить основу моей жизни, позвольте мне жениться на княгине Щербатовой, фрейлине… Да будет Бог судьей тем, кто привел нас к тому, что мы есть… Целую Ваши ручки и Ваши ножки, и не вижу сам, что я пишу». Объяснившись подобным образом письменно, он поспешил к императрице, простерся перед ней и, дрожа и со слезами, признался, что влюблен уже целый год во фрейлину Дарью Щербатову и обещал на ней жениться. Для Екатерины это – удар в самое сердце. Больше всего ее ранило не признание вины, а то, что она позволила водить себя за нос человеку, которому верила. Вся эта комедия с приступами лихорадки и обмороками разыгрывалась лишь для того, чтобы побыстрее забраться в постель к Щербатовой! Уж у этой-то двадцатишестилетней девицы он уж наверняка не отговаривался упадком сил! И она получала от него все то, в чем на протяжении целых месяцев отказывалось императрице России! Ну да ладно. Екатерина не злопамятна. Пусть они женятся, раз пришлись друг другу по вкусу. Через день, вечером, она вызывает к себе любовника вместе с той, которую он избрал себе в жены, и прилюдно объявляет об их помолвке. Стоя на коленях перед государыней, молодые получают благословение и, плача, выслушивают пожелания счастья и благополучия. В конце церемонии Мамонов и фрейлина приходят в такое волнение, что им едва не делается дурно. Екатерина по-матерински смотрит на них и, по своему обыкновению, обещает им всяческие блага. Однако за несколько дней до того, в присутствии секретаря Храповицкого, она дала волю горькому чувству обиды старой, брошенной любовницы. Храповицкий тщательно заносит их разговор в «Дневник». Прервав чтение какого-то доклада, Екатерина вдруг воскликнула: «Восемь месяцев я его подозревала!.. Он меня сторонился… Он постоянно оставался у себя из-за приступов удушья. И потом, именно в такие дни он начинал говорить об угрызениях совести, заставлявших его страдать и делавших невозможным продолжение совместной жизни. Предатель! Его душила другая любовь, его душило двоедушие! Но раз уж он не мог себя перебороть, так почему же не признался во всем откровенно?.. Он не может представить себе, что я пережила!» – «Все удивились, что Ваше величество дало согласие на этот брак!» – заметил Храповицкий. «Бог с ними! – сказала Екатерина. – Я желаю им быть счастливыми… Но вы видите: я им простила, я разрешила их союз, они должны быть в восторге, и что же? Они оба плачут. Ах! Старая нежность еще в нем не умерла. Уже больше недели он повсюду провожает меня взглядом!»