Текст книги "Александр Дюма"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 35 страниц)

Наконец настал час праздника. На народном гулянье, устроенном на Марсовом поле, собралась такая толпа, что многих задавили насмерть. Зато версальский прием был просто верхом элегантности и торжественной важности. Дюма и Гюго явились на него, украшенные всеми орденами, в офицерских мундирах Национальной гвардии. В этом избранном обществе не было ни одного человека, который был бы недостоин упоминания в светской хронике. Александр был искренне растроган любезностью короля, простым обхождением Фердинанда и более чем товарищеским расположением Гюго. Он вместе с ним сожалел о том, что многие приглашенные, несмотря на свои громкие имена, оказались неспособны оценить гениальность в чистом виде. После представления «Мизантропа», которым завершился вечер, с мадемуазель Марс в роли Селимены он слышал, как высшие сановники, переговариваясь между собой, удивлялись: «Так вот что такое этот „Мизантроп“! Я-то думал, это забавно!» И для этих-то людей мы пишем! – с горечью осознал Александр.

Когда начало рассветать и праздник закончился, Дюма стоило немалого труда отыскать в столпотворении экипажей ту карету, в которой он прибыл в Версаль. Устроившись на сиденье рядом с Гюго, он вернулся к давним планам: хорошо бы им совместно руководить каким-нибудь крупным театром. Гюго, убаюканный стуком колес, уставший от грома оркестра и разговоров, клевал носом, сонно покачивал головой. Но не возражал.

Тем не менее, вернувшись в Париж, Александр на время отказался от мысли о двуглавом управлении какой-нибудь большой парижской сценой и все свои усилия направил на «Калигулу», стремясь как можно быстрее закончить пьесу. Впрочем, время от времени он позволял себе прервать этот каторжный труд и несколько часов поразвлечься. Так, он согласился принять участие в пикнике, устроенном герцогом Орлеанским поблизости от Компьеня. Веселая компания расположилась пировать на траве. Доктор Паскье под заинтересованными взглядами сотрапезников разрезал фазана, и герцог, тоже взглянув на него, пробормотал: «Подумать только, что эта скотина когда-нибудь разделает и меня точно так же, как разделывает этого фазана!» По его лицу прошла тень. Было ли это предчувствием близкой смерти? Гости неловко засмеялись. Но суеверному Дюма от этой короткой сценки сделалось не по себе.

Впрочем, очень скоро ужасы «Калигулы» заставили его забыть и о фазане, разрезанном опытной рукой на куски, и о смутных опасениях, пробудившихся у него при виде герцогской четы. К концу сентября 1837 года пьеса была закончена, Дюма прочел ее Комитету, и она была принята единогласно. Тем не менее пайщиков пугали расходы, поскольку для этого спектакля требовались пять декораций, сто шестьдесят костюмов и толпа статистов. Речь шла о том, чтобы выстроить на подмостках римскую улицу, террасу дворца Цезаря, императорский триклиний… Дюма признавал, что такая постановка обойдется театру недешево, но уверял, что публика валом повалит в театр и к окошечкам касс выстроятся такие очереди, что тревоги счетоводов улягутся в первые же несколько дней. Среди прочих выдумок он предложил, чтобы колесницу Калигулы везли четыре белых коня. При одной мысли об этом члены художественного совета едва не попадали со стульев. Никогда на сцену «Комеди Франсез» не выходили живые звери! Александр возразил, что не видит в этом повода отказываться от столь необходимого нововведения. Но как он ни горячился, как ни надсаживался, как ни драл глотку, Комитет оставался непоколебим. Наконец после долгих переговоров пришли к компромиссу: колесницу Калигулы повлекут женщины. Смирившись с этим решением, Александр утешал себя тем, что, может быть, упряжка, состоящая из хорошеньких актрис, куда больше порадует взгляд господ из партера, чем упряжка дружно топочущих копытами скакунов.

Цензура дала разрешение, потребовав внести в текст небольшие поправки, и 15 ноября 1837 года начались репетиции. Все время, пока шла работа над спектаклем, актеры дрожали от страха перед прихотями автора, не понимая, окончательно ли он потерял рассудок или, напротив, одарен больше прочих даром коммерческого предвидения. Филоклес Ренье вспоминал: «В течение трех месяцев Дюма изводил нас своими требованиями, своими причудами, своей непоследовательностью до такой степени, что мы начинали думать, уж не заразился ли автор „Калигулы“, работая над пьесой, болезнью своего героя?»[66]66
  См.: Клод Шопп. Александр Дюма. (Прим. авт.)


[Закрыть] Благодаря сплетням и болтливости бульварных листков весь Париж знал об этих пышных приготовлениях. О «Калигуле» говорили как о затее гениальной и вместе с тем безумной. Места бронировали за два месяца, и охрану заранее усилили в предвидении давки в день премьеры. В этот день, 26 декабря, перед началом представления уличные торговцы продавали у входа в театр памятные свинцовые медальки. Еще одна нелепая выдумка Александра. Некоторые видели в этом возмутительное проявление тщеславия, других это только забавляло. Герцог и герцогиня Орлеанские величественно и грациозно вошли в свою ложу, когда зал был уже полон. На первый взгляд все было спокойно, но это спокойствие напоминало затишье перед началом летней грозы. Предводитель клакеров не скрывал беспокойства. В самом деле, с некоторых пор за его спиной плелись интриги. Разумеется, его наняли для того, чтобы в определенных местах пьесы раздавались аплодисменты, но многие пайщики театра, недовольные распределением ролей, подкупали клакеров, чтобы те освистывали актеров, которые им не нравились, и даже автора, который слишком высоко занесся в своих замыслах. Мадемуазель Жорж, возможно, была причастна к заговору. Поговаривали даже, будто Гюго останется доволен, если пьеса провалится.

Очень скоро Дюма, напряженно присматривавшийся и прислушивавшийся ко всему, что происходило вокруг, заметил вялое недовольство и насмешливое равнодушие зрителей. Эти люди явно пришли в театр не для того, чтобы восхищаться спектаклем, а с намерением ко всему придираться. Чутье его не подвело. Каждый жест низкого тирана Калигулы сопровождался притворными вздохами публики, а когда толстуха Ида, изображавшая юную и воздушную мученицу, запуталась в подоле собственного платья и едва не растянулась на полу сцены, послышались смешки. С этой минуты самые трогательные реплики вызывали град насмешек. Александр, рассчитывавший на триумф, был совершенно сражен происходящим. Даже его друзья не знали, что ему сказать о пьесе. Комментарии в прессе были едкими и язвительными. Жанен, не простивший Дюма того, как он его изобразил в «Злоключениях национального гвардейца», отомстил за себя, написав особенно злобную статью о «Калигуле» и авторе пьесы. Удивленный таким предательством друга, Дюма хотел было послать к нему секундантов. Но Жанен, выплеснув злобу, уклонился от поединка. Впрочем, Александру и самому не так уж хотелось драться на дуэли. Он был растерян, опечален – не более того. Теперь его огорчало не столько то, что пьеса провалилась, сколько отсутствие доходов, на которые он рассчитывал. Ида, со своей стороны, бесилась, читая в газетах подлые шуточки по своему адресу. Дельфина де Жирарден, соратница Дюма по газете «La Presse», которой руководил ее муж, посмела написать, укрывшись под псевдонимом Де Лоне: «И как только можно с подобным телосложением выступать в амплуа инженю? […] Тучность мадемуазель Иды, мечтательной и чувствительной девственницы, неизменно одетой в белое, робкой девы, легкой поступью бегущей от бесчестного похитителя, ангела и сильфиды, которой только крыльев недостает, вызывает смех и возмущение. Для того чтобы вас каждый вечер могли похищать, надо по крайней мере, чтобы вас можно было приподнять».

16 февраля, после двадцати представлений при полупустых залах, Французский театр снял с афиши эту пьесу, слишком смелую и вместе с тем слишком дорогостоящую. После этой неудачи Александр в утешение себе мог рассчитывать только на возобновление «Анжелы» в Одеоне. Но и на этот раз свора критиков растерзала в клочья и актеров, и автора. В день премьеры на сцене произошел прискорбный случай: на мадемуазель Верней упал задник. Виной всему была Ида, которая потребовала передвинуть какую-то мебель, чтобы она могла приблизиться к рампе и предстать перед зрителями в более выгодном освещении. За кулисами ее в этом упрекали. Она была в отчаянии, Александр не переставал сердиться. Крушение «Анжелы» почти сразу после провала «Калигулы», с разницей всего в несколько недель, – нет, это было больше, чем он мог перенести! Он подозревал тайный сговор всех тружеников пера, пожелавших наказать его за то, что он слишком много пишет и имеет слишком большой успех, в то время как они, вечно недооцененные, бедствуют и не могут выбиться из нужды.

Но разочарование Александра всегда оказывалось недолговечным. Едва коснувшись земли обеими лопатками, он тотчас вскакивал на ноги. Рефлекс борца, которым он был обязан столько же своим крепким мускулам, сколько воинственному духу. Для того чтобы успешнее противостоять судьбе, он решил бежать из тех мест, которые видели его поражение. Необходимо было сменить квартиру. Покинув скромное жилище на Синей улице, он перебрался в роскошное здание на улице Риволи, почти напротив Тюильри. Здесь у него была просторная и светлая квартира на четвертом этаже, с балконом и видом на сады. Ида обставила ее с изысканным вкусом. Успех в роли декоратора собственного жилья на время заглушил разочарование актрисы. Что касается Александра, то у него, поскольку новое жилье обошлось очень дорого, главной заботой стало заработать побольше денег, пристраивая издателям свои романы с продолжением, которые он печатал в газете: «Французская хроника», «Графиня Солсбери», «Фехтовальный зал» и «Паскаль Бруно», великолепный рассказ, в котором, за три года до появления «Коломбы» Мериме, была изложена история беспощадной вендетты. Вскоре после этого «Siécle» («Век») получил право первой публикации другого, более раннего романа Дюма, «Капитан Поль», который он создал на основе драмы, написанной в Калабрии и отвергнутой Арелем. Если хорошо распоряжаться рукописями, ничего даром не пропадает! Наконец, он решил использовать те сведения, которые собрал, пока работал над «Калигулой», и вернулся к римскому античному периоду. Роман «Актея», который печатался с октября по декабрь 1837 года в «La Revue et Gazette musicale de Paris», стал его первым историческим романом. Разумеется, описание Рима времен Нерона было выдуманным от начала до конца, а отношения императора с молодой вольноотпущенницей Актеей вызывали у читателя невольную улыбку, но инцест, гермафродитизм, насилие, убийство, бегство в катакомбы, игры гладиаторов, которыми был приправлен сюжет, держали все того же читателя в неослабевающем напряжении. Чего же еще требовать от прирожденного рассказчика? Увидев результат своих трудов, Дюма решил, что, должно быть, ему лучше ограничиться повествованием, чем отчаянно пробиваться на подмостки парижских театров, не желающих его принимать. Впрочем, ему казалось, что театральный опыт способствует его карьере романиста. Сочиняя броские реплики, придумывая непредсказуемые повороты, завладевая вниманием зрителей при помощи непрестанных открытий, он развил удивительное умение держать читателя в тревожном ожидании, не давать ему перевести дух. Отныне ему служили два присущих ему и дополнявших друг друга свойства: знание движущих сил драмы и интерес к событиям и героям былых времен. С одной стороны, он обладал непревзойденным умением управлять «нитками», с другой – никто лучше его не мог вдохнуть жизнь в персонажей прошлого. Он сознавал, что, без видимого труда соединив ловкость в плетении интриги с нахватанными отовсюду знаниями, создал новый жанр: исторического иллюзиона. В конце концов признательность читателей ничем не хуже благодарности зрителей. Отныне Александр с гордостью подписывался фамилией Дюма. Не то чтобы он был доволен всем написанным им до тех пор, но он верил в то, что собирался написать впредь. Пока у автора работы хватает, что бы он сам ни говорил, жалеть его не приходится!

Глава VI
От трагедии к комедии

Из окон своей новой квартиры на улице Риволи Александр мог разглядеть стоявший в саду Тюильри павильон Марсана, в котором жил его большой друг, герцог Орлеанский. Они высматривали друг друга издалека, объяснялись знаками и по малейшему поводу обменивались записками. Возраст и опыт сближали их. Тридцатишестилетний Александр, хотя и называл себя по-прежнему республиканцем, проявлял теперь явную склонность к конституционной монархии, а Фердинанд, доказавший в алжирской кампании, что он не только храбрец, но и искусный воин, становился все более восприимчив к либеральным мнениям, зато все менее и менее склонен был одобрять слепое отцовское стремление к неограниченной власти.

Стоило только наследнику престола кликнуть друга, Александр тотчас спешил к нему, и начинались долгие разговоры, во время которых оба, старательно избегая высказываний на политические темы и упоминаний о своих политических убеждениях, говорили о будущем Франции, дальнейшее существование которой – тут писатель и наследный принц неизменно оказывались единодушны – зависело от полного и мирного социального возрождения.

Тем не менее, сделавшись соседом герцога Орлеанского, Александр не забывал и матушку. Он перевез ее поближе к себе и поселил на первом этаже дома 48 по улице Фобур-дю-Руль, в квартире, которую уступила ему семья Девиолен. Рассудок Мари-Луизы, наполовину парализованной, угасал, и у нее не оставалось других развлечений, кроме посещений внука, приходившего ее навестить по воскресеньям, когда его отпускали из пансиона, и сына, который забегал всегда только на минутку: влетал вихрем, чтобы тут же умчаться, неизменно стремительный и неудержимый. Чувства в нем били через край, и казалось, будто его вносит в дом волна уличного шума и движения. Он был очень мил, тороплив и переполнен светскими сплетнями. Александр и сам сознавал, что не в меру экспансивен, но не мог заставить себя сдерживать темперамент, пусть даже при виде прикованной к креслу старухи с остекленевшим взглядом сразу начинал стыдиться избытка собственных жизненных сил. К тому же Дюма чувствовал себя косвенным образом виноватым в том, что матушка, еще недавно такая сильная и храбрая, теперь так заметно сдала, и это чувство вины было мучительным. Не в силах спасти Мари-Луизу от угасания, он злился на себя за беспомощность и частенько начинал сомневаться в существовании высшей справедливости. Иду раздражала чрезмерная, на ее взгляд, чувствительность Александра, она полагала, что уважающий себя мужчина обязан иметь нервы и покрепче. Он уже не ребенок и не должен позволять себе так распускаться, говорила она. Александр же яростно спорил: неужели ей непонятно, что нет такого возраста, в котором можно не оплакивать смерть матери. И, не найдя понимания у любовницы, изливал душу другу. Едва сдерживая слезы, он писал Фердинанду: «Сидя у постели умирающей матери, молю Господа хранить жизнь вашего отца и вашей матушки».

31 июля 1838 года, когда Дюма обедал у герцога Орлеанского, один из слуг сообщил ему, что у Мари-Луизы вновь случился удар. Он бросился к матери. Она лежала без движения, не могла выговорить ни слова и только с испугом смотрела на награды, которыми была усеяна грудь сына. Неужели она забыла о том, что он награжден орденом Почетного легиона? Сбросив фрак, Александр уселся рядом с матерью. Врач, за которым немедленно послали, не оставил ни малейшей надежды и ушел, «не сказав ни одного сочувственного слова». Старшая сестра Александра, Эме, тоже поспешила прийти к больной, но для Дюма она была посторонней, почти незнакомкой. Глядя на сестру, он спрашивал себя, точно ли они вышли из одной утробы. Зато Фердинанд – совсем другое дело: Александру тут же показалось, что его нравственная обязанность состоит в необходимости немедленно известить друга о постигшем его горе, о неотвратимо надвигающейся разлуке. Написав письмо, он велел отнести его в павильон Марсана. Не прошло и получаса, как слуга герцога Орлеанского явился с сообщением о том, что его королевское высочество ждет Александра в стоящей перед домом карете. Растроганный этим проявлением внимания, Дюма сбежал по лестнице, вылетел на улицу, распахнул дверцу коляски, рухнул к ногам принца, уткнувшись головой в его колени, и разрыдался.

Когда он вернулся в квартиру, Мари-Луиза лежала без сознания, безмолвная и безучастная ко всему. Александра охватило раскаяние, и он погрузился в горькие сожаления о том, что совсем ее забросил, что так редко навещал под конец жизни. Тщеславные писательские заботы, стремление покрасоваться заставили его забыть о главном – о том действии, которое разворачивается не на сцене, за кулисами или в салонах, а в этой комнате… ведь у той, что дала ему жизнь, единственной ниточкой, еще связывавшей ее с миром, оставались эти редкие появления сына! Он снова, как в детстве, как бывало в Вилле-Котре, прилег рядом с матерью, в том же алькове. Но сознавала ли она, что ее Александр будто снова сделался десятилетним мальчиком, что он, как прежде, лежит у нее под боком?

На следующее утро, первого августа, Мари-Луизы не стало. Дюма долго стоял, ошеломленный, перед ее телом, не в силах поверить в случившееся. Ему казалось, что агония, свидетелем которой он был, отдалила его от Бога, вместо того чтобы к нему приблизить. Теперь он мог лишь мечтать как о высшей милости о том, чтобы ему даровано было видеть мать во сне. С наступлением вечера он зажег свечи. От приглашения священника или монахини отказался – хотел остаться один с телом матери. Несколько часов просидел, не сводя глаз с воскового лица, и наконец уснул, побежденный усталостью. Но, несмотря на все его мольбы, Мари-Луиза не явилась ему во сне. Это несостоявшееся свидание загадочным образом еще усилило скептицизм Александра. «Если бы было в нас что-то способное пережить нас самих, – напишет он позже, – […] моя мать явилась бы мне. Смерть – и в самом деле вечное упокоение».[67]67
  Александр Дюма. О Жераре де Нервале, «Новые воспоминания», процитировано в: Даниэль Циммерман. Александр Дюма Великий. (Прим. авт.)


[Закрыть] По просьбе Дюма художник Амори Дюваль написал портрет усопшей. Все формальности взяла на себя сестра Александра.

Мари-Луизу похоронили четвертого августа в Вилле-Котре, рядом с мужем, генералом Дюма, скончавшимся за тридцать два года до того. Александр прибыл в город накануне вместе с похоронными дрогами. На кладбище вокруг могилы собрался весь город. Глядя на знакомые лица, так горестно постаревшие, он думал о том, как много прошло времени. Теперь все они выглядят карикатурами на тех людей, которых он знал в молодости, все они – лишь получившие отсрочку мертвецы! Он один еще живет! Но сколько лет ему отпущено? Так не хотелось об этом думать… Скорее, скорее прочь, подальше от этого траура, от тягостных воспоминаний, от навязчивых мыслей о прошлом! Нет, вовсе не недостаток любви к матери заставлял Александра избегать мучительного блаженства воспоминаний – им овладело непреодолимое и естественное желание дышать, двигаться, развлекаться, любить, писать, пока человеческая машина еще работает. Четыре дня спустя после похорон Мари-Луизы он собрался вместе с Идой отправиться в давно задуманное путешествие по Германии, во время которого должен был встретиться с Жераром де Нервалем. Он сознавал, что незнание языка помешает ему расспрашивать местное население, но, на его счастье, Ида, получившая образование в монастырском пансионе в Страсбурге, бегло говорила и писала по-немецки, а потому наверняка сможет служить ему переводчиком. Герцог Орлеанский, со своей стороны, снабдил Александра множеством теплых рекомендательных писем, в том числе и письмом к бельгийскому королю, с которым был в родстве.

Первую остановку путешественники сделали в Брюсселе. Александр с Идой прибыли туда 10 августа, остановились в гостинице «Королева Швеции». Город показался им провинциальным, мирным и чудесным. Александру было достаточно один раз пройтись по улицам, чтобы убедиться: в этой стране царит неведомая Франции свобода мнений. Леопольд I принял его на удивление просто и любезно, и Александр тут же решил, что всем государям, дабы покорить сердца своих народов, надо походить на него. Тот, кто желает приносить пользу своим правлением, мог это сделать, по его мнению, лишь в том случае, если склонится к своим подданным, с тем чтобы лучше расслышать их просьбы и их жалобы. Вскоре после того, во время неизбежного для каждого навестившего эти края француза паломничества на поле сражения при Ватерлоо, сын генерала Дюма постарался разобраться в своих отношениях с императором, который одновременно проявил такую черную неблагодарность по отношению к его отцу и такое величие по отношению к отечеству. Александр положил на чаши весов тяжесть потерь и блеск побед, ужас сражений и великолепие празднеств, траур семей и парад знамен – и в результате втайне пожалел о том, что Наполеон вытеснил Бонапарта.

В Антверпене, куда они отправились из Брюсселя, его внимание привлекли картины Рубенса. Лавина женских тел с тучными прелестями лишний раз подтвердила его постоянное стремление воспеть сложение Иды, чьи роскошные телеса его руки не уставали оглаживать и ощупывать. Чувства, которые пробуждала в нем нагота возлюбленной, более всего напоминали аппетит, просыпающийся у любителя поесть, когда он приступает к хорошему обеду. Александр никогда не умел сопротивляться, если на него нападал голод, в любви ли, в застолье – все одно. В Льеже Дюма рассердили служащие отеля «Альбион», которые приняли его за фламандца и отказались накормить под тем предлогом, что на кухне якобы ничего не осталось. Но он наверстал упущенное на следующий день с архивистом Поленом, щедро его угостившим. Майенская ветчина оказалась необыкновенно вкусной, и он объелся ею так, что едва мог дышать, а обилие мозельских и рейнских вин окончательно затуманило мозг…

Границу он пересек отяжелевший телом и умом. Прусские бдительность и порядок преисполнили Александра боязливым восхищением: здесь запрещено было не только выходить из кареты, но даже и менять место внутри ее во все время поездки! Ямщики неукоснительно соблюдали расписание на всех станциях. Неужели у этих людей вместо сердца часовой механизм? Но ведь у них есть великие поэты, они любят природу и умеют о ней говорить!

С первой же своей встречи с Германией в Аахене Александр, помимо этого, разглядел проявления воинствующего национализма, направленного против Франции. Со всех сторон раздавались требования присоединить Эльзас и Лотарингию к германской родине-матери. Немцам, отмечал Дюма, свойственно с глубоким почтением относиться к Рейну, и им хотелось бы господствовать на обоих берегах реки, ибо она: «…для них нечто вроде покровительствующего им божества, […] в чьих водах обитает множество наяд, ундин, добрых и злых духов, которых поэтическое воображение местных жителей днем рисует им сквозь пелену голубых вод, а ночью – порой сидящими, порой блуждающими вдоль берегов. Рейн для немцев – символ мироздания, Рейн – это сила, Рейн – это независимость, Рейн – это свобода, Рейну ведомы страсти, как человеку или, вернее, как Богу».

Поднимаясь вместе с Идой по реке на пароходе, Александр любовался холмами, склоны которых были укрыты виноградниками, а вершины – увенчаны развалинами средневековых замков, населенных призраками бургграфов. Все ему нравилось в этой стране… Все, кроме кухни – кухня показалась ему отвратительной! Он просто-таки давился говядиной с черносливом, зайчатиной с вареньем, мясом кабана с вишней и омлетом с гвоздикой…

К 27 августа они добрались до Франкфурта, здесь Дюма принялся с нетерпением ждать приезда Жерара де Нерваля, сообщавшего, что из-за отсутствия денег застрял в Страсбурге. Александр, который к этому времени и сам был на мели, но, как всегда готовый помочь другу, оказавшемуся в затруднительном положении, немедленно выслал поэту сто сорок франков, чтобы тот смог продолжить свою поездку.

Едва они успели обосноваться в гостинице «Римский император», как «Франкфуртская газета», издававшаяся полностью на французском языке, сообщила о появлении в городе французской знаменитости, прибавив, что «в честь прославленного драматурга будет представлена комедия господина Дюма под названием „Кин“. Александр, польщенный этим знаком внимания местной прессы, все-таки грустил о том, что „Кина“ станут играть в немецком переводе».

Главный редактор «Франкфуртской газеты» Шарль Дюран был изобретательным публицистом, которому пришлось бежать из Франции по политическим мотивам. Он пригласил к себе писателя вместе с его любовницей, принял их восторженно и вместе с тем сердечно, а Александр… Александр не остался равнодушным к тому, что у хозяина дома оказалась прехорошенькая двадцатитрехлетняя жена Октавия «с грудью, как у сфинкса». На эту великолепную пару грудей не переставал коситься и молодой тезка приезжей знаменитости – Александр Вейль, постоянный сотрудник газеты, но мадам Дюран не обращала на него ни малейшего внимания. Зато она казалась совершенно покоренной именитым французским писателем, восседавшим за ее столом. Александр, привыкший к победам такого рода, сделался вдвойне любезен, он блистал остроумием, сверкал глазами и в конце концов заодно с женой совершенно покорил и мужа. Оба сопровождали его, когда он осматривал город, ходили вместе с ним к дому Гете, в собор, на Еврейскую улицу. Более того – они устроили для него экскурсии в горы Таунус и в герцогство Нассау. Александр повсюду и всем восторгался, делал записи, благодарил, одновременно успевая многозначительно поглядывать на Октавию. Ида привыкла к донжуанским проявлениям своего неисправимого возлюбленного и на время поездки предоставила ему полную свободу. Что бы там ни было, полагала она, такие дорожные заигрывания ни к чему серьезному привести не могут. Однако Александр придерживался иного мнения. Ссылаясь на то, что в гостиничном номере работать невозможно, он занял у мужа Октавии три тысячи франков, с тем чтобы снять в городе небольшую квартирку, и запирался в ней на несколько часов каждый день – по его словам, с тем чтобы писать. Но Муза, посещавшая его в этом трудолюбивом уединении, была не такой уж бесплотной: вполне земная женщина под вуалью, Октавия, пробиралась к нему украдкой, и они тайком любили друг друга. Муж не догадывался о неверности жены, Ида тоже ни о чем не подозревала или, может быть, предпочитала делать вид, что остается в неведении, – хотя бы ради того, чтобы путешествие могло продолжаться все так же безмятежно.

Некстати прибывший во Франкфурт Жерар де Нерваль разрушил очарование идиллического адюльтера. У него к тому времени созрел замысел нового произведения, над которым он намеревался работать совместно с Дюма: «Иллюминаты». Так, объяснил он, называлось тайное общество студентов, в свое время хотевших избавить Германию от иностранных влияний и объединить ее в большую империю-завоевательницу. Самым пламенным из этих заговорщиков был Карл Занд, казненный в 1820 году в Мангейме после убийства писателя Коцебу, царского шпиона. Напоминание о совсем недавних исторических событиях, происходивших на фоне разгулявшегося фанатизма и пролития крови, волновало Александра. Он решил отправиться в Мангейм, на место действия, чтобы собрать там необходимые для работы над пьесой материалы. Жерар де Нерваль должен был помогать ему в исследованиях, а Ида – служить им переводчицей. Октавия Дюран, заявившая, что ей тоже любопытно поучаствовать в наполовину полицейском, наполовину литературном расследовании, решила отправиться вместе с ними. Присоединился и ее незадачливый воздыхатель, несчастный Вейль, который неизменно следовал за Октавией по пятам в надежде на нечаянную милость.

В Мангейме путешественники посетили дом Коцебу, молча постояли в комнате, где он был заколот кинжалом и где Карл Занд попытался покончить с собой, чтобы избежать правосудия, после чего отправились почтительной группкой на Sandhimmelfahrtwiese – тот ставший священным луг, где молодой патриот был обезглавлен и откуда его душа унеслась в преисподнюю, уготованную мученикам.

Там Александр и его друзья встретились с директором тюрьмы, который хорошо знал Занда, присутствовал при его казни и говорил о нем как о студенте-идеалисте с нежным сердцем и решительным умом. Директор тюрьмы показал Дюма кое-какие оставшиеся в его распоряжении официальные документы и позволил снять копии с писем, написанных осужденным незадолго до того, как он взошел на эшафот. Затем пятеро исследователей, довольные урожаем сведений, которые им удалось собрать, вернулись в гостиницу и отпраздновали свои открытия роскошным ужином. Вот только обстановка во время ужина была непростой. Ида краешком глаза присматривала за любовником, который то и дело поглядывал на Октавию, а Вейль молча страдал, подмечая, какими заговорщическими взглядами обменивается с Александром его кумир. Один только Жерар де Нерваль пребывал в полнейшем душевном равновесии и думал лишь о том, чтобы повкуснее поесть и побольше выпить. Его возлюбленная, Женни Колон, только что вышла замуж, он был свободен и почти вдов.

Едва встав из-за стола, сотрапезники расстались. Ида и Александр занимали соседний с Нервалем номер. Около полуночи Дюма встал с постели и в одной рубашке направился к двери, ведущей в коридор. «Ты куда?» – окликнула его мгновенно проснувшаяся Ида. Дюма, успевший распахнуть дверь, рухнул на пол и простонал, что у него страшно болит живот. Прибежавший на шум Жерар помог Иде поднять больного и довести его, скулящего и едва держащегося на ногах, до расположенного на том же этаже отхожего места. Едва они разошлись по своим комнатам, Александр, не испытывавший ни малейшего недомогания, тихонько выскользнул из уборной и неслышными шагами направился к двери Октавии, которую та оставила незапертой в ожидании этого любовного посещения. Но несчастный Вейль все слышал, обо всем догадался, все перетерпел, а затем рассказал обо всем в своих мемуарах.[68]68
  См.: Александр Вейль. Моя молодость. (Прим. авт.)


[Закрыть] Вернувшись в постель, Александр заверил Иду в том, что получил облегчение, но не сказал, ни где, ни каким образом.

На следующее после этой полной обманов ночи утро все они, в том же составе, отправились к палачу Видеманну. Но оказалось, что Карла Занда казнил не он, а его отец, ему самому в то время было всего четырнадцать лет, и у него об этом сохранились довольно смутные воспоминания. Тем не менее Видеманн показал меч, которым была отсечена голова осужденного: ржавые пятна, видневшиеся на лезвии, оставила, по его словам, кровь жертвы, и его отец отказался смыть эти пятна из преданности благородному делу Германии. Александр не поверил ни единому слову из всей этой истории и удивился тому, что встретил враля еще более ловкого, чем он сам. В завершение паломничества он вместе с друзьями отправился на кладбище, где рядом лежали национальный герой и шпион, продавшийся русским. На могиле Карла Занда росла дикая слива. Александр философски отломил веточку деревца, сорвал побег плюща, обвивавшего памятник Коцебу, и, зажав то и другое вместе в руке, унес с собой.