Текст книги "Александр Дюма"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)

Он купил тысячу ружей с нарезными стволами, пятьсот пятьдесят карабинов и патронов к ним, что обошлось ему в девяносто одну тысячу франков. Как Дюма и обещал жителям Палермо, тридцать одну недостающую тысячу он заплатил из собственных денег. Однако миссия миссией, но он не забывал, что в соответствии с распоряжениями Гарибальди, после того как товар будет доставлен на место, ему вернут сорок тысяч франков, то есть он получит вполне приличную прибыль в девять тысяч! Самые высокие идеалы, если им служить не только самоотверженно, но и умело, могут оказаться доходными.

В начале августа оружие погрузили на судно прямой связи «Mercey», а сам Александр вновь поплыл на «Pausilippe». Четырнадцатого августа он прибыл в Мессину, где вручил ружья и патроны помощнику Гарибальди и узнал о том, что Виктор-Эммануил II вызвал генерала в Турин и что молодой король, следуя совету своего министра Кавура, намерен препятствовать походу гарибальдийцев в Калабрию. Не ловушка ли это? Александр так тревожился за судьбу своего героя, что уже 16 августа распорядился сниматься с якоря и идти в Салерно. Вместе с ним на «Эмме» отправился брат Иоанн, капеллан Гарибальди: никогда не помешает иметь при себе священника, если предвидится сражение.

Стоянка в Салерно. Брат Иоанн сошел на берег, чтобы узнать новости, и вернулся сияющий, с радостным сообщением о том, что Неаполитанское королевство полностью разгромлено и что в городе счастье народа достигает степени помешательства. Александр немедленно велел достать из трюма бенгальские огни и трехцветные римские свечи. Его запасов вполне хватило бы на то, чтобы озарить фейерверками небо над всей Италией. Сотни лодок отошли от берега и направились к «Эмме», чтобы насладиться зрелищем. Треску петард и огненным всполохам отвечали восторженные крики зрителей, стоявших в лодках. Дюма и сам чувствовал себя ярко горящей ракетой. Скорее, скорее к Гарибальди, туда, на место решающего штурма! И «Эмма», покинув Салерно, направилась к северу.

Двадцатого августа, когда Дюма прибыл на борту своего судна в Неаполитанский залив, ему сообщили, что Гарибальди тем временем уже прошел через Мессинский пролив и высадился в Реджо. «Эмма» становилась все больше похожей на военный корабль. На случай всегда возможного ответного выступления королевских войск на ее палубе постоянно дежурили люди с заряженными ружьями. Каждый день сюда являлись добровольцы, желавшие пополнить собой ряды повстанцев.

Сознавая угрожающую ему опасность, Франциск II спешно установил конституционную монархию и объявил, что готов пойти на некоторые уступки, надеясь избежать худшего. Двадцать третьего августа 1860 года министр внутренних дел, его превосходительство Либорио Романо, явился на «Эмму» и начал переговоры с дерзким французом, которого считал посланцем Гарибальди. Речи Романо звучали вкрадчиво: он будет сражаться за конституционную монархию столько, сколько сможет, говорил министр, но, как только увидит, что все усилия бесполезны, перейдет на сторону Гарибальди и, если потребуется, призовет народ восстать против правителя, которого никто больше не хочет. Стремясь убедить Дюма в том, что руководствуется самыми лучшими намерениями, Романо предложил ему и его друзьям покровительство каморры – объединения неаполитанских злоумышленников, превратившегося при Франциске II в тайную полицию, которая, смотря по необходимости, облагала данью, грабила, терроризировала или защищала «честных граждан». Дюма поверил двусмысленным заверениям министра и пообещал дать ему убежище на борту «Эммы» в случае опасности. На следующий день Александр получил портрет Романо со следующими словами: «Напишите под этим портретом: портрет труса, если я не сдержу своих обещаний».

Впервые в жизни Дюма чувствовал, что напрямую прикоснулся к Истории. И как странно, что возможность воздействовать на ход событий, которой у него никогда не было во Франции, если не считать эпизодического участия в парижских беспорядках в 1830 и 1848 годах, внезапно появилась у него в чужой стране! В России, слишком прочно стоящей для того, чтобы ее основы можно было поколебать, случая проявить себя в деле у него не было, зато распад Италии предоставил ему теперь неповторимую возможность попробовать себя в роли реформатора. А ведь, действуя таким образом, Александр сможет защитить не свободу одной своей родины, но свободу всех людей, изнывающих под гнетом несправедливых режимов! Отныне он будет не только французом, но и итальянцем, австрийцем, русским, смотря по обстоятельствам! Отныне его отечество не будет иметь границ! И он знал, он предчувствовал! Еще в прошлом месяце он в приливе восторга написал Гюго: «Вы слишком любите меня для того, чтобы оставаться в неведении о том, где я и чем занимаюсь. Я в Палермо, в Меларо, в Мессине – повсюду, где разыгрывается какой-то из актов великой драмы, финалом которой станет падение неаполитанского короля, римского папы, австрийского императора… Я начинаю выпускать газету, которую вы будете получать. Напишите мне о нынешних событиях: вы ведь знаете, какое впечатление произвела ваша речь!!!»

Вот так он отвечал Гюго, которого считал республиканской совестью Франции, – отвечал от имени мировой республиканской совести. Если забота Гюго не выходит за пределы Парижа, его, Александра, вниманием окутана вся планета. Он брат не только своим соотечественникам, но и неаполитанскому рыбаку, украинскому крестьянину, негру с Сан-Доминго. При таких условиях разве не заслуживает он такого же ореола филантропа, каким окружен великий отшельник с Гернси?

В ожидании признания своих политических талантов Александр довольствовался тем, что с борта своего судна наблюдал в подзорную трубу за людьми, входившими в королевский дворец и выходившими оттуда. Укрывшийся в своей резиденции Франциск II, должно быть, с тревогой ждал последнего решительного выступления мятежников. Предвидя падение этого марионеточного правителя, Дюма торопил четырнадцать портных, которые, расположившись на палубе «Эммы», шили для гарибальдийцев красные рубашки: скорее, скорее, рубашки вот-вот понадобятся! Но король почему-то все еще не считал себя побежденным… Более того, узнав о двойной игре, которую вел его министр Романо, Франциск II в присутствии всех своих советников, какие у него оставались к этому времени, с негодованием воскликнул: «Господин Дюма помешал генералу Скотти прийти на помощь моим солдатам в Базиликате; господин Дюма произвел революцию в Салерно; затем господин Дюма прибыл в порт Неаполя, откуда засыпает город воззваниями, распределяет оружие и раздает красные рубашки. Я требую, чтобы господин Дюма лишился защиты своего флага и чтобы его заставили покинуть рейд!»

На этот раз угроза была настолько непосредственной, что Александр, опасаясь, как бы по его кораблю не начали стрелять из пушек и не взяли его на абордаж, 2 сентября приказал поднять якорь и снова направился к Мессине. Прибыв туда 8 сентября, он застал жителей города обезумевшими от радости, которую доставили им последние известия. Не дав Дюма и дух перевести, ему сообщили о бегстве Франциска II и триумфальном вступлении Гарибальди в Неаполь. Стало быть, надо немедленно туда возвращаться!

Команда послушно выполнила все необходимые маневры, и «Эмма», повернув на другой галс, устремилась в открытое море. Но ветер был неблагоприятный, и по приказу Гарибальди навстречу шхуне вышел пароход, который и привел ее в порт на буксире. Встреча Александра с новым хозяином города была достойна какой-нибудь пьесы Дюма. «А, вот и ты наконец! – воскликнул Неукротимый, театральным жестом раскрыв объятия навстречу Дюма. – Слава богу! Долго же ты заставил себя ждать!» (Гарибальди впервые обратился на «ты» к своему французскому другу.) Александр, прослезившись, пал ему на грудь. Позже он скажет, что это был самый прекрасный день в его жизни. А ведь таких дней у него было немало! Но, правду сказать, объятия Гарибальди в его глазах значили куда больше, чем все аплодисменты всех французских зрителей вместе взятых…

Четырнадцатого сентября 1860 года Александр Дюма указом Гарибальди был назначен управляющим музеями и раскопками области, в его распоряжение была предоставлена служебная квартира во дворце Кьятамоне. В своих мечтах писатель никогда не поднимался выше того, чтобы войти в историю литературы, – и вот теперь он вступает в мировую Историю! Какое возвышение! Сияя от счастья, переполненный радостью, Дюма на следующий же день пишет своему другу Ван Лоо: «Вот вам словечко на бегу. Я в Неаполе с Гарибальди. Живу в прелестном маленьком дворце на берегу моря. В моем распоряжении – и это заставляет меня сожалеть о том, что вас нет со мной, – все охотничьи угодья Франциска II. Но до сих пор мне лень было подстрелить даже какого-нибудь фазана. Будьте здоровы, друг мой. Газеты расскажут вам о моих политических новостях».

Глава VI
Последние улыбки Италии

Медовый месяц Дюма с неаполитанцами продлился недолго. Всего несколько дней спустя после того, как он обосновался во дворце Кьятамоне, на его счет по городу поползли неприятные слухи. Местные жители сочли оскорбительным для итальянского народа то, что должность управляющего музеями и руководителя раскопок возложена на иностранца, чужака обвиняли в том, что он ради собственного удовольствия истребляет дичь в прежних королевских охотничьих угодьях, что растрачивает деньги муниципалитета на оргии, и даже в том, что он будто бы наполняет собственные карманы, обирая бедных. Все это была ложь от первого до последнего слова, но слухи могли достичь ушей Гарибальди, который к тому времени был уже далеко – он продолжал свое дело завоевания и освобождения страны к северу от Неаполя. Лишившийся своего покровителя, Александр хотел по крайней мере начать издание революционной газеты «L’Indipendente», как было условлено, и напечатать исторический труд собственного сочинения, «Неаполь и его окрестности», в национальной типографии. Он написал Гарибальди, который по-прежнему был в походе, и, не получив ответа, возобновил свое ходатайство 7 октября 1860 года: «Когда я говорю о том, что вы обо мне забыли, я говорю вам: вы забываете самого себя. Зачем мне стремиться к власти – она нужна мне лишь для того, чтобы помогать вам!»

Однако ответа все не было; впрочем, у Гарибальди были очень серьезные причины не отвечать. Пока Александр осыпал его упреками, жалобами, наставлениями и призывами, король Виктор-Эммануил II, встревоженный разрушительными помыслами Гарибальди, обратился за поддержкой к Франции и добивался от Наполеона III, чтобы тот прислал в Италию свои войска. Наполеон III не преминул исполнить просьбу. Французы заняли папские государства и объявили, что готовы восстановить порядок на всем полуострове. Одним словом, Италия более не нуждалась в Гарибальди. Признавая его заслуги перед родиной, ему тем не менее предлагали покинуть политическую арену. К тому же всенародное голосование только что утвердило присоединение Южной Италии к королевству Пьемонт, и Франциск II был изгнан. Гарибальди, в свою очередь, сложил оружие и признал новый монархический мир. Седьмого ноября он принял Виктора-Эммануила II в Неаполе, высокомерно отверг предложенные ему официальные почести вместе с пенсией и предпочел стать изгнанником в собственной стране. Вскоре Александр, с бессильной яростью в сердце, стоял среди безутешной толпы, провожавшей героя, который отплыл 9 ноября на «Вашингтоне» по направлению к острову Капрера.

Вскоре Дюма, опечаленного потерей друга, постигла еще одна утрата, и на этот раз ему пришлось проститься с любовью: Эмма Маннури-Лакур скончалась в Кане 26 ноября 1860 года. Конечно, Александр не питал бессмысленных надежд и давно готовился к смерти подруги, но, получив скорбную весть, он внезапно почувствовал, что словно овдовел, потерял свою единственную «истинную жену». «Три четверти моего сердца, если не все мое сердце, умерли вместе с ней», – скажет он тогда.

К счастью, не прошло и месяца, как горечь этой утраты уступила место радости, вызванной известием о рождении нового его дитяти. Двадцать четвертого декабря 1860 года Эмилия произвела на свет девочку, которую назвали Микаэла-Клелия-Жозефа-Элизабет. Известие об этом несколько излишнем подарке судьбы Дюма получил в первый день нового, 1861 года. Странное семейное положение, подумал он. Его тридцатишестилетний сын только что сам стал отцом внебрачной дочери, которую родила ему княгиня Надежда Нарышкина; девочку назвали Мари Александрина Генриетта, по-домашнему – Колетта. Его собственная старшая дочь, которой было к этому времени уже под тридцать, постоянно ссорилась с мужем, одна семейная сцена в ее доме сменяла другую, Мари кашляла кровью и горевала из-за своего бесплодия, – беда, да и только! Сам же он, отец этих двух взрослых детей, по милости одного из них ставший дедом, только что вновь дерзко изведал радость отцовства. Облагодетельствованный таким образом природой, он напишет Эмилии 1 января 1861 года: «Ты же знаешь, моя дорогая малышка, что я больше хотел девочку. И сейчас объясню тебе, почему. Я больше люблю Александра, чем Мари. Ее я вижу едва ли раз в году, а Александра могу видеть столько, сколько пожелаю. Стало быть, всю любовь, какую я мог бы питать к Мари, я перенесу на мою дорогую крошку Микаэлу! Так и вижу малышку лежащей рядом с ее милой мамочкой, которой я запрещаю вставать с постели и выходить из дома до моего приезда. Я все устрою так, чтобы быть в Париже к 12 [января]. Как бы сильно мне этого ни хотелось, раньше я оказаться там не смогу. […] За последний час мое сердце расширилось, чтобы вместить новую любовь. Если ты не хочешь в первые месяцы расставаться с нашей девочкой, мы снимем маленький домик на Искии, там самый лучший воздух, и это самый красивый остров вблизи Неаполя, и там я смогу проводить с вами два или три дня в неделю. Словом, можешь положиться на меня, я сумею любить и ребенка, и мать как должно».

Однако вскоре выясняется, что, хотя он и обещает молодой женщине приехать в Париж, чтобы обнять ее, он вовсе не намерен окончательно уезжать из Неаполя. Дело в том, что, несмотря на отъезд Гарибальди, Александр по-прежнему жил во дворце Кьятамоне, роскошь, комфорт и многочисленная прислуга которого удовлетворяли его склонность к пышности и изобилию. Дворец стоял на берегу залива. Глядя из окна, Александр видел море за обширной площадкой с дубовыми рощами, зарослями жасмина и аллеями, окаймленными разноцветными олеандрами. «Разве можно найти что-нибудь более восхитительное, – пишет он, – чем в утренние и вечерние часы дышать морским бризом на этой площадке, откуда открывается самый прекрасный вид на всем свете!» Редакция газеты «L’Indipendente» помещалась здесь же, во дворце. Дюма во что бы то ни стало, порой даже на собственные средства, хотел продолжать издание этой газеты, посвященной прославлению Гарибальди. И все же ему случалось, когда он писал статьи о единстве Италии, отчасти почувствовать себя современным Дон Кихотом, воюющим с ветряными мельницами. И настал день, когда, устав сражаться в одиночку и подумав о своих семейных обязанностях, он решил временно передоверить руководство изданием постоянным сотрудникам, поставив во главе их своего секретаря Адольфа Гужона. Самые прекрасные мечты когда-нибудь кончаются, вздохнул он и принялся безрадостно складывать чемоданы.

По пути в Париж Александр-старший встретился с Александром-младшим – тот как раз собрался в Неаполь, полагая увидеться там с отцом. Дюма предложил сыну в его отсутствие поселиться в королевских покоях, которые занимал благодаря своей должности, и заверил, что очень скоро вернется.

И вот наконец он стоит у изголовья сияющей молодой матери и видит младенца. Надо же на старости лет получить такой подарок – он и надеяться не мог! Растроганный видом прелестной новорожденной, Дюма говорит Эмилии, что никогда в жизни не был так счастлив, клянется до самой своей смерти заботиться о ней и о девочке. Однако ни он, ни она пока даже и не думают признавать Микаэлу официально. Торопиться некуда, решили они, успеем подумать об этом через несколько лет…

Понянчив несколько дней малышку, поворковав с матерью над колыбелькой дочери, Александр снова отправился в Италию, где он был необходим стольким людям.

Шестого февраля он отплыл из Марселя и уже на следующий день встретился в Неаполе со своим «большим мальчиком», который ждал его с нетерпением. Отец радостно предвкушал, как станет рассказывать о своих итальянских приключениях – как приятно, думал он, поговорить об этом с человеком, способным оценить всю соль истории. Однако он не замедлил увидеть, что сын озабочен, ворчлив, встревожен, что, вполне может быть, его можно даже не без оснований назвать ипохондриком. Из двух Александров именно старшему пришлось поднимать настроение младшему, подбадривать его. Но в чем же дело? Ведь, похоже, автору «Дамы с камелиями» все удавалось, все у него складывалось как нельзя лучше. Разве не прошел только что с большим успехом в театре Жимназ его «Блудный отец»? Ах, если бы «старый» Дюма мог надеяться на нечто подобное со своими последними творениями! Однако ему теперь не только не предлагали контрактов ни парижские газеты, ни парижские издатели, но и «L’Indipendente» приносила одни убытки. Восемнадцатого мая 1861 года Дюма пришлось прекратить издание газеты. Какое-то время он подумывал о том, чтобы сделаться акционером фабрики гравировки по стеклу, потом отказался от этой сомнительной причуды и с тех пор, праздный и нерешительный, переживал измену фортуны, покинувшей его в зрелых годах после того, как столь блистательно всегда помогала ему в молодости.

Прошло немного времени – меланхолия овладела и Дюма-старшим. Неудачи так и сыпались на его голову, и в смятении Дюма принялся искать виновников обрушившейся на него несправедливости. Один обнаружился сразу.

Как-то в разговоре сын предложил ему возобновить работу с прежним «сообщником», Огюстом Маке. Но нет, Дюма и думать не хотел о возможности примирения с ним! И едва «Александр-младший» уехал в Париж, «Александр-старший» послал ему вдогонку письмо с объяснением причин столь упорной своей обиды на соавтора и с доказательствами того, что ему есть на что пожаловаться: «Маке – человек, с которым я больше не могу вступать ни в какие отношения. Маке, на одном доверии, с тем чтобы он передал мне деньги из рук в руки, получивший треть гонорара за „Гамлета“, к которому он не имел никакого отношения, но оставивший деньги себе, Маке, который оставил себе еще и две трети за „Мушкетеров“ [речь идет о возобновлениях]… В моих глазах Маке – вор!»

В прежние времена Александр не придал бы ни малейшего значения этой возможности получить деньги, которой лишил его Маке. Сегодня он раздул из этого целую историю. Все теперь ранило его, оскорбляло, возмущало. Мир казался ему населенным ложными братьями, поддельными писателями и вообще всевозможными лицемерами, двурушниками и предателями. И в этом отношении Франция была ничем не лучше Италии. Мало того! Можно подумать, ему не хватало забот с газетчиками, издателями и соавторами, – теперь ко всему этому прибавились еще и семейные сложности. Мари звала его на помощь. Муж дочери, вспыльчивый, неуравновешенный человек, выставлявший напоказ все свои чувства, сделал ее жизнь невыносимой. Окончательно сломленная, не в силах ему сопротивляться, она хотела укрыться в монастыре и начала процесс, добиваясь решения о раздельном проживании супругов. Дело разбиралось в суде Шатору. Мари рассчитывала на отца и единокровного брата, надеялась на то, что они поддержат ее, помогут справиться с тягостным испытанием. Оба Александра и в самом деле поспешили к ней на помощь. Но, несмотря на все их усилия, несмотря на все старания адвоката, иск был отклонен. Мари снова обратится в суд в следующем году, но этого еще так долго ждать…

Дюма снова уехал в Италию. Хоть он и ненавидел, по его же словам, Неаполь, жить без Неаполя уже не мог. Не обращая внимания ни на какие пересуды, Александр упорствовал в своем убеждении, что именно здесь – идеальное место для того, чтобы отстаивать единство Италии. К кому бы он ни обращался, к итальянцам или французам, речи его были все те же. Так, уступив права на «Монте-Кристо» некоему Кальве, ставшему владельцем-редактором газеты, выходившей теперь два раза в месяц, он продолжал снабжать издание статьями о положении в Неаполе, под заглавием «Одиссея 1860 года» им была изложена эпопея гарибальдийской тысячи. Может быть, именно воинственные интонации льстеца-француза побудили Гарибальди вновь начать битву? Как бы то ни было, в июне 1862 года «генерал» попытался захватить Трентино-Альто-Адидже, затем, когда попытка провалилась, высадился в Калабрии со своими добровольцами, и здесь войска Виктора-Эммануила II без труда покончили с этим его безнадежным предприятием. Раненый Гарибальди был брошен в тюрьму в Аспромонте, и единственной радостью, какую принесло ему возвращение на политическую и военную арену, была моральная поддержка, которую оказывал гарибальдийцам Дюма своими статьями в «L’Indipendente» и в «Монте-Кристо». До самого окончательного поражения героя Александр не переставал воспевать его храбрость, мужество и величие души. А продолжая прославлять этого великолепного побежденного, неустанно обличал упадок, в который пришел Неаполь, город, где царили нищета и разбой.

Эти обвинения против каморры, грозного объединения, занятого воровством, вымогательством и убийствами, каморры, которую власть, со временем становившаяся все более продажной, не в силах была усмирить и подчинить себе, в конце концов начали раздражать итальянцев. Они не могли стерпеть, чтобы какой-то французишка критиковал их и намеревался устроить их счастье помимо их воли. На стол «поборника справедливости» стали ложиться письма с угрозами; местная пресса язвительно высмеивала самоуверенность и дерзость чужестранца, вздумавшего всех поучать. Дюма чувствовал, что слуги, большая часть которых была подкуплена каморрой, за ним следят. Наконец под предлогом того, что Александра необходимо охранять, муниципалитет поставил у входа во дворец Кьятамоне вооруженных часовых.

Однажды, когда у Александра был в гостях его соотечественник Максим Дю Кан, проездом оказавшийся в Неаполе, под окнами дворца раздались полные ненависти крики: «Дюма, убирайся прочь! Дюма, в море!» По словам Максима Дю Кана, там собрались сотни три человек, «впереди которых выступали большой барабан, китайская шляпа и итальянский флаг». Полиция разгоняла толпу, но делала это с какой-то странной снисходительностью. Может быть, она сочувствовала демонстрантам? Дю Кан отправился узнавать новости. Вернувшись, он увидел, что Дюма сидит сгорбившись, закрыв лицо руками. Тронул писателя за плечо. Александр поднял на него полные слез глаза и прошептал: «Я привык к неблагодарности Франции, но не ожидал неблагодарности от Италии!»[99]99
  Максим Дю Кан. Литературные воспоминания. (Прим. авт.)


[Закрыть]

Несмотря даже и на это предупреждение, Дюма продолжал упорствовать в намерении отдать все силы освобождению угнетенных народов – независимо от того, каковы их географическое положение или истоки цивилизации. Как раз тогда, когда Италия принялась доказывать, как ей хочется от него избавиться, он заметил несчастья Албании, Фессалии, Эпира, Македонии, изнемогающих под турецким гнетом… И вот греко-албанская хунта под предводительством князя Георга Кастриоти Скандербега обращается к нему с письмом, которое поначалу привело его в восторг: «Сударь, вы можете сделать для Афин и Константинополя то, что совершили для Палермо и Неаполя. Выдвинувшийся вперед часовой возрождающихся народов, вы удвоите ваши силы в день, когда начнется последняя битва христианства против Корана. Сударь, национальная реформа, во главе которой не стоит гений, подобный вам, чтобы направлять помыслы толпы, подобна локомотиву, пущенному без машиниста». Как можно устоять перед столь благородным предложением и столь настойчивой просьбой?

Испытывавший непреодолимую потребность посвятить себя великому делу, Александр почувствовал, что в его душе албанцы и греки уже вытесняют и заменяют собой итальянцев. Он без промедления известил хунту о том, что предоставляет в ее распоряжение свою шхуну «Эмма» и что добьется кредита у парижских оружейников, которые его знают и доверяют ему. И вот он уже готов выступить в новый крестовый поход. Держитесь, мусульмане! «Для начала мы изгоним турок из четырех порабощенных провинций, – пишет Дюма Женни Фалькон в октябре 1862 года, – затем станем гнать их до самого Константинополя, а возможно, и столкнем в Босфор». Он был настолько уверен в том, что доведет до победного конца эту героическую битву креста против полумесяца, что пообещал Эмилю де Жирардену изо дня в день присылать в «La Presse» репортажи о ней. Несмотря на то что замысел очередной священной войны казался ему преждевременным, Жирарден согласился, предложив семьдесят пять франков за статью независимо от ее размера! Начиная с 4 января 1865 года тексты, написанные в Неаполе, стали поступать бесперебойно, однако, поскольку военные действия еще не начались, речь в них шла лишь о нищете, лени и пороках неаполитанцев. Для того чтобы напрямую связаться с греко-албанской хунтой, Александр отправил в Лондон молодого сицилийца по фамилии Прима. Ему было поручено обсудить с князем Скандербегом условия, на которых повстанцам будет оказана помощь. Албанское восстание было намечено на лето того же года. Для того чтобы перейти к боевым действиям, хунте требовалось десять тысяч франков. В благодарность за эту финансовую поддержку Дюма было предложено генеральское звание. Воспоминание об отце, таком красивом в своем генеральском мундире, едва не заставило Александра согласиться, однако он устоял, опасаясь колкостей в парижских газетах, всегда готовых высмеять любые блестящие начинания. Но тем не менее написал сыну: «Тебе не хотелось бы принять участие в албанской кампании? Могу предложить место моего адъютанта». Потом все же образумился и ответил хунте, что удовольствуется должностью, более соответствующей его возрасту, а именно – суперинтенданта военных складов христианской армии Востока. Само собой разумеется, он станет вместе с тем и историографом этого нового крестового похода, имеющего целью отвоевать христианские земли у неверных, и соберет средства, необходимые для успешного его завершения. В ожидании ответа Дюма поручил сыну осведомиться у парижских оружейников о возможности крупных закупок товара по самым низким ценам.

Но как-то утром неаполитанская полиция вызвала его для того, чтобы передать срочное сообщение. И он услышал, что псевдокнязь Скандербег, организатор албанского восстания, на самом деле – всего лишь мошенник и рецидивист. Его королевское высочество скрылись, прихватив с собой казну. Албанская мечта растаяла в лондонском тумане… Одураченный, расстроенный и уязвленный, Александр уже не знал, возмутиться ли ему мошенническими проделками князя или посмеяться над собственной доверчивостью. «Влипли по уши! Как дурачки!» – заключил он. На самом же деле Дюма проиграл по всем статьям. Он жаждал прославлять Гарибальди, но «Неукротимый» оказался за решеткой; он желал освободить Италию, но везде торжествовала каморра, а королевская власть не могла скрыть своей слабости; он захотел изгнать турок из Албании и Греции, но герой оказался мошенником, а его самого гнали прочь из Неаполя.

Единственным своим утешением в этой цепи разочарований он был обязан женщине, а его утешительницей стала Фанни Гордоза, великолепное сопрано, певица с золотым голосом и трепетными нервами. Уж не сделался ли он меломаном? Каждый раз, слыша, как Фанни поет на сцене, он мечтал о том, что услышит, как она ночью стонет в его объятиях. И чудо произошло. В шестьдесят один год Александр вновь оказался счастливым любовником. Если Фанни согласится последовать за ним в Париж, он без колебаний покинет Неаполь, где ему поначалу льстили, где его расхваливали и заискивали перед ним, а теперь всякий за ним шпионит и его грабит.

Фанни не отказала ему, и он, уверенный, что все без исключения ему что-нибудь должны, тотчас обратился к сыну с просьбой собрать от его имени как можно больше денег с парижских издателей и редакторов газет. Сам же, в предвкушении грядущих перемен, усердно работал над длинным романом «Сан-Феличе», который рассчитывал продать Эмилю де Жирардену.

Из грандиозных планов ничего не выходило. Александр-младший попытался договориться о нескольких инсценировках романов Дюма-отца: «Жозеф Бальзамо», «Сорок пять», «Паж герцога Савойского»… Тщетно! В чем была причина неудачи? «Мальчик» ли не сумел взяться за дело – или же директора театров утратили доверие к автору «Трех мушкетеров»? Как бы то ни было, разочарованный Дюма решил, что из этих переговоров не последует ничего определенного до тех пор, пока он не сдвинется с места и не начнет сам улаживать свои дела.

Но небольшая интермедия, впрочем, оказавшаяся скорее приятной, помешала ему немедленно привести в исполнение свои намерения: Эмилия с маленькой дочкой приехала в Неаполь. Их появление его растрогало. Дюма повез обеих в Швейцарию. Ради этой туристической поездки Эмилия вновь – у нее это обратилось уже в какую-то манию, хотя и довольно невинную! – переоделась в мужской костюм, приняв обличье юноши. Впрочем, этот маскарад нисколько не мешал малышке Микаэле, которой к тому времени исполнилось два года, называть «юношу» мамочкой. Что же касается самой Эмилии, она охотно звала «папочкой» своего импозантного покровителя, а тот уже не понимал, умиляться ему или обижаться.

За неделю странствующая семья побывала на озере Четырех Кантонов, в Люцерне, на озере Бриенц, в Интерлакене, Берне, на водопадах Рейна, в Шаффхаузе… Дюма до тошноты объелся швейцарскими красотами. Может быть, подобного рода поездки ему уже не по возрасту? Да и Эмилия начала его немного раздражать своими восторженными повизгиваниями и ужимками влюбленной девочки. Ох, слишком уж долго он ею любуется, ему необходимы перемены, неожиданности, что-то яркое, сверкающее! Пылкая и роскошная Фанни Гордоза уже вытеснила из его мыслей чересчур хорошенькую мамочку Микаэлы. Возвращаясь в Неаполь с Эмилией и ее малышкой, Александр мечтал лишь об одном – как-нибудь поскорее их спровадить. И, едва они скрылись из виду, тотчас стал готовиться к переезду в Париж вместе с той, кого он уже считал своей главной и окончательной возлюбленной.

Он был уверен в том, что, появляясь об руку с ним в салонах, Фанни пленит всех своей резвостью, своим пламенным взглядом и переливами божественного голоса. Они станут самой знаменитой и желанной парой во всем Париже. Их две славы сольются в одну.