Текст книги "Александр Дюма"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)

Разумеется, Ида расплакалась, обиделась, возмутилась и принялась оправдываться, а сводня исчезла с горизонта. Александр простил любовницу. Все это и непристойно, и вместе с тем забавно, решил он. Разве не одинаково они виноваты друг перед другом? Из-за такой малости не расстаются! И потом они оба были связаны с театром, этой великой школой притворства и призрачного счастья. Сцена дает утешение в жизненных горестях.

Соседом Иды по улице Ланкри был старый друг Порше, король клакеров. Она рассчитывала на поддержку Порше и его команды в вечер премьеры. Увы, до этого было еще далеко! По соглашению, подписанному с Арелем, эту проклятую «Марию Тюдор» должны были поставить раньше, чем великолепную драму Александра. Иде хотелось бы, чтобы пьеса Гюго долго не продержалась и поскорее уступила место пьесе Дюма. Должно быть, и Арель втайне об этом мечтал, потому что 1 ноября 1833 года он велел вывесить афишу следующего содержания: «В ближайшее время – „Мария Тюдор“. Скоро – „Анжела“». Разве не было это равносильно публичному признанию в том, что дирекция театра предвидит скорый провал спектакля, названного первым, и все свои надежды возлагает на тот, который последует за ним? Ярость Гюго была сравнима разве что с гневом богов Олимпа. Он без колебаний свалил вину за это оскорбительное извещение на Дюма. А раз так – нет никаких причин откладывать обнародование злобной ругани Гранье де Кассаньяка! Статья была помещена в газете. Александр читал ее с удивлением и печалью. Общие друзья рассказали ему, что Гюго лично держал корректуру и усиливал выпады против него. Поняв, что в очередной раз ошибся, удостоив доверия и восхищения человека, который при всем своем таланте был всего-навсего одним из коллег, Дюма написал ему: «Дорогой Виктор, меня давно предупреждали о том, что в „Journal des Débats“ должна выйти статья, направленная против меня, и прибавляли, что если эта статья написана не вами, то, во всяком случае, под вашим покровительством; я не желал верить ни единому слову. Сегодня мне принесли статью, я смог ее прочесть и должен признать, что не представляю, чтобы при той дружбе, которая связывает вас с господином Бертеном [владельцем газеты], вам не показали статью, где речь идет обо мне. Итак, я убежден в том, что вы были с ней знакомы. Что я могу сказать вам, друг мой, кроме того, что никогда не допустил бы, особенно накануне премьеры одной из моих пьес, чтобы в газете, где бы я пользовался таким же влиянием, как вы, – в „Débats“, вышла статья, направленная против человека, которого я назвал бы не моим соперником, но моим другом. И все же – неизменно ваш».

Гюго, вместо того чтобы почувствовать себя растроганным мягкостью этих упреков, ответил холодно и двусмысленно. Разумеется, он полтора месяца назад познакомился со статьей Гранье де Кассаньяка, но Александр, вместо того чтобы на него обижаться, должен поблагодарить за то, что своим вмешательством он помог ему «избежать худшего». И, не дав больше никаких объяснений, заключил: «Я скажу вам все, когда вы ко мне придете; десять минут разговора разъяснят все лучше, чем десять писем. Не верьте по отношению ко мне тому, чему я не поверил бы о вас. – Виктор Гюго. P.S. Я оставил вам два кресла на первое представление „Марии Тюдор“. Может быть, вы хотите больше?» Гюго мог бы ограничиться этим обменом личными письмами, но, желая как можно лучше оправдать свой поступок, он поместил в газетах и послание Дюма, и собственный ответ. Александр был недоволен тем, что их разногласия стали пищей для досужих разговоров. Вскоре весь Париж знал об этой злополучной истории, в которой автор «Марии Тюдор» играл незавидную роль. Гюго совершил тактическую ошибку. Публика непостоянна. Те же самые люди, что недавно превозносили до небес «Лукрецию Борджиа», теперь распускали слухи о том, что «Мария Тюдор» – заурядное сочинение. Заговор против пьесы рос день ото дня, и невозможно было отыскать его истоки. Конечно, эта драма в прозе, бичующая пороки великих мира сего и противопоставляющая им великодушие и душевное благородство простого рабочего, была несколько высокопарной и демагогической. Но зрителям должно было понравиться такое упрощенное представление. Однако в день премьеры пьесу освистали. Когда после окончания спектакля по традиции объявили имя автора, его встретили безжалостным смехом. Жюльетта Друэ, исполнявшая роль Джейн, заболела от огорчения. Театру потребовалась замена. Кто же выйдет на сцену вместо занемогшей актрисы? У Ареля под рукой не оказалось никого, кроме Иды Ферье. Гюго, с которым наспех посоветовались, скрепя сердце согласился за неимением выбора. Александр позволил своей любовнице репетировать роль Джейн. Ради кого он это сделал? Ради нее, которая так гордилась своим возвышением? Или ради Гюго, чью пьесу можно было благодаря этому кое-как продолжать играть? В день премьеры, слыша, какими насмешками встречают отдельные реплики и даже имя автора, Дюма сочувствовал ему, он слишком хорошо помнил, какие страдания испытывает непризнанный автор. Но в то же время не мог заглушить смутной и мстительной радости. Он знал, что отныне он и Гюго не смогут ни смотреть друг на друга по-братски, ни обменяться открытым рукопожатием. Но долго ненавидеть кого-нибудь он не умел и потому испытывал лишь философское разочарование.

Тем временем заговорили о возможности поставить «Антони» в «Комеди Франсез». С тех пор как в 1831 году в театре «Порт-Сен-Мартен» состоялась премьера этой пьесы, роль Адели «духовно принадлежала» Мари Дорваль. Но кому принадлежала сама Мари Дорваль? Альфреду де Виньи? Жорж Санд? Или Мерлю, сговорчивому мужу? Она была «благосклонна» к Дюма, когда оба безудержно радовались оглушительному успеху спектакля, и он сохранил приятные воспоминания об этих легких отношениях, как, впрочем, и сама Мари. Так почему бы не повторить столь приятный опыт? Мари Дорваль только что вернулась с гастролей в Гавре, где как раз и играла «Антони». И тут ей предлагают снова выступить в этой роли на главной сцене Франции. Разве можно упустить такой случай? Александр был не менее счастлив, чем она. И тот, и другая подписали с театром весьма выгодные контракты. Дюма сгоряча пообещал актрисе написать еще комедию и трагедию. Одного взгляда на Мари Дорваль было достаточно, чтобы его раззадорить и подстегнуть. Она же, со своей стороны, хоть и раскаивалась в том, что обманывает Виньи, которого так любит и который «просто ангел», млела от удовольствия, стоило Александру мимоходом коснуться ее руки. Между актрисой и литератором, чей текст она знает наизусть, думала Мари, неизбежно зарождается тайное согласие слов, а то и чувств, и этот умственный союз, хотя они сами того не сознают, ведет их к союзу телесному. Ей нравились могучее сложение и африканская пылкость Александра, его сумасбродство, беспечность и легкость. Она уступила ему, потому что они явно были созданы друг для друга. Александр нескрываемо ликовал. Наслаждение превыше всего! И тем хуже для Иды. Впрочем, разве не вознаградил он ее с лихвой, подарив ей главную роль в «Анжеле»? И вообще, в таком свободном сожительстве, как у них, можно говорить лишь о ложных страстях и ложных изменах. Тем не менее не столько из милосердия, сколько из страха перед домашними сценами он утаил от нее эту новую связь. Впрочем, Мари Дорваль то и дело вынуждена была отлучаться, уезжать на гастроли в провинцию. Дюма, который не мог уехать из Парижа, писал ей, что горит желанием снова ее увидеть. Но, предавшись наслаждению, вслед за этим она предалась раскаянию, то и дело повторяла в своих письмах, что страдает из-за того, что обманула доверие Виньи, такого чудесного человека. «Если бы я не была любима так, как я любима, этот обман не был бы таким оскорбительным в моих глазах. […] Иметь такую тайну, какая появилась между нами, чудовищно! Я посмела отдаться вам, я не смею вам написать, потому что не смею думать. […] Меня спасает то, что ваша дружба куда больше вашей любви. Поверьте, вы относитесь ко мне именно по-дружески; те ограничения, которым нам пришлось подчиняться, придали дружбе некоторый оттенок любви, и вы сделались моим любовником, потому что нам приходилось скрываться ради того, чтобы видеться друг с другом». А когда Александр захотел при-ехать в Руан, где она была на гастролях, Мари охватили еще большие сомнения и страх: «Так, значит, вы хотите приехать? Если мы так начнем год, нам это принесет несчастье. Любовь, которую я к вам испытываю, не может свободно расположиться в моем сердце, потому что страх занимает там все место. Скажи, можешь ли ты его прогнать? Я в это не верю! Приезжай же, раз ты этого хочешь, приезжай, и пусть это станет нашим прощанием, потому что, видишь ли, я больше не могу оставаться твоей любовницей. […] Сожги это письмо, если ты меня любишь, сожги его, избавь меня от беспокойства из-за того, что ты можешь его потерять или что его найдут у тебя».

Это длинное и жалобное послание датировано 28 декабря. И в тот же самый день в театре «Порт-Сен-Мартен» прошла премьера «Анжелы», ловко сделанной жестокой и слезливой мелодрамы. Смелость положений и резкость текста потрясли публику, заставили ее блаженно содрогнуться. Журналисты наперебой расхваливали талантливых актеров – Бокажа, Локруа, мадемуазель Верней. Даже Ида Ферье, несмотря на ее «дородность и гнусавый голос», была хороша в роли принесенной в жертву молодой женщины. Тем не менее один из критиков осмелился написать, что у нее плохая дикция, что она не может выговорить слово «мама» и реплика звучит у нее так: «Баба, я так десчастда!» Что же касается Александра, «La Gazette des Lettres» дошла до того, что наградила его титулом «главы современной романтической школы». Гюго, таким образом свергнутый с престола «ремесленником», едва не лопнул от злости. Намереваясь вырыть яму Дюма, когда ссорился с ним из-за «Марии Тюдор», он сам в нее угодил, зато Александр, вознесенный на вершину, ликовал. Впервые в редакциях газет его воспринимали всерьез. Ипполит Роман, исследуя его личность в «Revue de Deux Mondes», объявил его «наименее логичным созданием из всех […], лгущим в ипостаси поэта, алчным в ипостаси артиста […], слишком либеральным в дружбе, слишком деспотичным в любви, по-женски тщеславным, по-мужски твердым, божественно эгоистичным, до неприличия откровенным, неразборчиво любезным, забывчивым до беспечности, бродягой телом и душой […], Дон Жуаном ночью, Алкивиадом днем, истинным Протеем, ускользающим от всех и от себя самого, столько же привлекающим своими недостатками, сколько достоинствами».

Александр остался вполне доволен этим портретом. Обласканный в Париже зрителями и прессой, он горел нетерпением отправиться в Руан, чтобы получить там причитающуюся ему долю восторгов от Мари Дорваль. Узнав о его намерениях, она одновременно и обрадовалась, и перепугалась. Что будет, если об этом узнает Виньи? Она могла сколько угодно изменять «своему» поэту, но не хотела его огорчать. «Как получилось, что все здесь обещают мне твое скорое появление? – пишет она Александру. – Ты с ума сошел! […] Разве так можно, ты что же – хочешь, чтобы я немедленно уехала? […] Не мог бы ты приехать на день или два попозже? Это очень просто – остановись в той же гостинице, только не приходи в мою комнату. […] Пришли мне записочку, в которой будет сказано, где ты поселился».

Повинуясь лишь своему инстинкту, Александр почтовой каретой выехал в Руан, снял номер в гостинице, послал условленную записочку – и вскоре сжимал в объятиях Мари Дорваль, которая от терзавшего ее раскаяния стала еще прекраснее. И они снова, в который уже раз, охваченные преступным неистовством, обманули бедняжку Альфреда, продолжавшего тем временем слать неверной возлюбленной печальные и страстные письма.

После трех дней любовной горячки Александр вернулся в Париж, чтобы разделить с Идой радость успеха «Анжелы». Но еще до своей поездки в Руан он приметил в театре «Gaоté»[59]59
  Gaоté (gaieté) (фр.) – веселье, оживление, шалость.


[Закрыть] молоденькую актрису по имени Эжени Соваж. Поскольку она совсем не выглядела строгой и неприступной, Дюма не устоял перед искушением и решил познакомиться с ней поближе. Театры представляют собой неисчерпаемый садок, полный хорошеньких, легкомысленных, искушенных и не таких уж глупеньких молоденьких девиц. Так зачем же искать себе женщин в других местах, если можно выбрать любую из этих прелестных служительниц драматического искусства?

Однако закулисные сплетни распространяются с быстротой молнии. Вернувшись в январе 1834 года в Париж, Мари Дорваль узнала, что Александр вновь сошелся с Идой, поселил ее в своей новой квартире в доме 30 по Синей улице и что он стал любовником Эжени Соваж, посредственной актрисульки, играющей в мелодрамах роли «наивных глупышек». С другой стороны, Альфред де Виньи донимал Мари уличающими вопросами и обвинениями. Связанная контрактом, она должна была уехать в Бордо и играть там несколько спектаклей. Это обязательство ее вполне устраивало, поскольку она окончательно запуталась в чувствах, которые испытывала к двум мужчинам своей жизни. Александр предложил сопровождать ее в этой поездке. Мари была настолько растеряна, что согласилась. 24 января 1834 года, в шесть часов вечера, почтовая карета увезла ее в Бордо. Александр, чтобы не возбуждать новых сплетен, не явился к отъезду кареты в Мессажери, а сел в нее на следующей станции. Три дня они нежно ворковали под носом у всех тех, кто завидовал Дюма, у которого была такая любовница, после чего Александр в одиночестве уехал обратно.

В Париже, в новой нарядной квартире на Синей улице, ждала обиженная Ида. Несколько поцелуев, немного лживых заверений – и ее плохого настроения как не бывало. Она принялась играть роль безупречной хозяйки дома. Они наняли нового лакея, Луи, сменившего прежнего, Жозефа, который начал воровать слишком нагло, и еще одного секретаря, Фонтена, в помощь Рускони, который жаловался на то, что завален работой и не справляется с ней. Несмотря на то что все на первый взгляд было устроено как нельзя лучше, Дюма, казалось, выдохся и ничего не мог сочинить. Несколько новелл, посредственная пьеса «Венецианка», написанная в необъявленном соавторстве с Анисе Буржуа, и еще одна – «Екатерина Говард», представлявшая собой неуклюжую переделку в прозе незабываемой «Длинноволосой Эдит», созданной им в 1829 году. Критики оказались суровы, да и публика от них не отставала. Надо было как можно скорее прекратить это необъяснимое охлаждение.

Тем временем в столицу, в свою очередь, вернулась и Мари Дорваль. Но пламя и с той, и с другой стороны угасло. Любовники решили расстаться – отныне их будет связывать лишь нежная дружба. Ида, которая обо всем догадалась, тем не менее продолжала донимать Александра подозрениями и требованиями. Он жил в грозовой атмосфере, где приступы веселья сменялись нервными припадками, а поцелуи неизменно были с привкусом слез. Изо всех сил стараясь успокоить Иду и убедить ее в искренности своих чувств, он втайне самоотверженно помогал Мари Дорваль справиться с интригами, которые плели вокруг нее в Французском театре под влиянием грозной мадемуазель Марс. С большим трудом он добился, чтобы возобновление «Антони» с Мари Дорваль в главной роли назначили на 28 апреля. День, казалось, был выбран удачно. Однако 13 апреля в Париже начались беспорядки, отголоски восстания в Лионе, и Национальная гвардия выступила не в меру энергично, разгоняя манифестантов. Не помешают ли эти выступления новому взлету «Антони»? Несомненно, думал Александр, нет худшего врага у литературы, чем политика. Достаточно писателю попытаться заявить о себе значительным произведением, как тут же ему начинают в этом препятствовать внешние события. Похоже на то, будто народ и правительство поочередно изощряются, вставляя палки в колеса всем тем, кто упорствует, стараясь добиться успеха во Франции!

В понедельник утром Александра разбудил его сын, явившийся прямиком из своего пансиона. Он выглядел потрясенным и сжимал в руке свежий номер «Constitutionnel». Директор пансиона Проспер Губо, с которым Дюма когда-то сотрудничал, прислал мальчика «вестником несчастья». Дело, по словам Губо, было более чем серьезное. Бросив беглый взгляд на первую страницу газеты, Александр мгновенно понял, какая опасность над ним нависла. Депутат и академик Антуан Же в злобной и язвительной статье возмущался тем, что субсидия Французскому театру увеличена до двухсот тысяч франков в то самое время, когда там собираются ставить «Антони» – «самое вызывающе непристойное произведение из всех, какие появились в эту эпоху непристойности». Автор этого пасквиля завершал его обращением к Тьеру, требуя запретить пьесу, единственная цель которой – «развращать молодежь». Под влиянием этого «отца добродетели», который в то же время был референтом по вопросам театрального бюджета, в палате депутатов начались действия, направленные на то, чтобы проголосовать против выдачи «Комеди Франсез» предусмотренной для этого театра субсидии. И какие же последствия мог иметь подобный отказ? Разумеется, первым делом «Антони» сняли бы с афиши. Тьер не мог оставаться безучастным к недовольству парламента. Он не пошел на открытое столкновение, не стал высказываться прямо, но распорядился временно запретить играть пьесу. Александр вне себя от ярости бросился в министерство. Он бушевал, угрожал Тьеру процессом в торговом суде, обещал, что добьется обвинительного приговора для него через посредство нынешнего управляющего Домом Мольера, Жуслена де ла Салль. Затем, поскольку Тьер свое решение отменить отказался, Дюма вышел из кабинета, хлопнув дверью. Мари Дорваль, не меньше его расстроенная, послала Антуану Же венок, каким награждают самую добродетельную девицу, в коробке, перевязанной белой шелковой ленточкой, и приложила к нему насмешливую записку: «Сударь, вот венок, который бросили к моим ногам в „Антони“, позвольте мне возложить его на вашу голову. Я должна была принести вам эту дань уважения. Никто лучше меня не знает, насколько вы это заслужили». Процесс против Жуслена де ла Салль тянулся довольно долго, дело слушали несколько раз, последнее заседание состоялось 14 июля 1834 года: Жуслена обязали выполнить условия первоначального контракта или выплатить истцу в качестве возмещения ущерба сумму в десять тысяч франков. Он подал апелляцию и предложил кончить дело миром: Жуслен немедленно выплатит Дюма шесть тысяч франков, а тот откажется от всяких дальнейших притязаний. Александру деньги были нужны безотлагательно, и он подписал соглашение. Тем хуже для публики, которой придется в этом сезоне обойтись без «Антони»… а может быть, и проститься с ним навсегда!

Тем временем Александр оказался втянутым в другой процесс, только на этот раз он оказался ответчиком. Издатель Барба, купивший права на публикацию «Христины», подал на него в суд за то, что Дюма уступил полное собрание своих сочинений, в том числе и эту пьесу, Шарпантье для нового издания. Дюма и Шарпантье обжаловали суровое решение суда первой инстанции и добились более мягкого приговора. Но сатирическая газета «Медведь» заинтересовалась юридическими неприятностями преуспевающего писателя. В статье, озаглавленной «Александр Дюма и книгопечатник Барба», его изобразили поддельным аристократом. «Граф, виконт или по меньшей мере барон! – пишет журналист. – Пусть будет виконт! Как дворянин, господин Александр Дюма – худший субъект, какого только можно вообразить, беспечный и беззаботный, живущий удовольствиями и праздниками, не знающий счета деньгам, вину и женщинам, Дон Жуан, Ловелас, Фоблас [пошлый] регент». Подобное оскорбление, разумеется, не могло остаться безнаказанным. Александр вызвал на дуэль главного редактора «Медведя» Мориса Алуа. Сначала он подумывал о том, чтобы его секундантами были незаменимый Биксио и бывший адъютант его отца генерал Дермонкур, но потом, решив, что неплохо бы иметь рядом с собой громкое литературное имя, спрятал подальше гордость и написал Гюго: «Виктор, каковы бы ни были наши нынешние отношения, я надеюсь, что вы все же не откажете мне в услуге, о которой я хочу вас просить. Какой-то наглец позволил себе оскорбить меня в мерзком листке, четвероногой скотине, именуемой „Медведь“. Сегодня утром этот тип отказался встретиться со мной под предлогом, что не знает имен моих секундантов. Одновременно с письмом вам я отправляю письмо Виньи, чтобы иметь возможность сказать своему противнику, что, если он еще раз попытается отделаться подобной отговоркой, я сочту это дурной шуткой. Я жду вас завтра, в семь часов, у себя. Одно слово посыльному, чтобы я знал, могу ли я рассчитывать на вас. И потом – разве это не даст нам повод снова пожать друг другу руки: я, по правде говоря, этого очень хочу».[60]60
  Цит. по: Андре Моруа, указ. соч., с. 133.


[Закрыть] После этого Гюго сменил гнев на милость и назавтра в семь утра был у Дюма. Обняв его и обменявшись рукопожатиями с остальными секундантами, Биксио и Дермонкуром, он посоветовал помириться с противником. Свидетели Мориса Алуа, со своей стороны, тоже считали это наилучшим выходом. Однако Александру непременно хотелось сразиться с врагом. Дуэль состоялась на рассвете, в качестве оружия были выбраны шпаги. Противник оцарапал Александру плечо – таким образом, честь была спасена, злоба немного утихла, тем дело и кончилось.

Между тем у Дюма созрел новый план: совершить научное путешествие вокруг Средиземного моря. 4 августа 1834 года, во время званого приема у герцогини д’Абрантес, он изложил свои соображения насчет этой поездки нескольким гостям, среди которых был некий генерал Тьебо, получивший при Империи баронский титул. Этот человек, известный своей нелюбовью к цветным, тем не менее поддался обаянию красноречия и свободы обхождения Дюма. Вспоминая о встрече с Александром, он позже напишет в своих мемуарах: «Я видел, что у этого молодого человека кожа метиса, густые курчавые негритянские волосы, африканские губы, ногти, как у людей его расы, плоские ступни; однако он был высок и строен, лицо достаточно благородное; серьезный, кроткий, задумчивый взгляд придавал ему мягкое выражение; […] По тому, как легко он изъяснялся, по энергичности его высказываний, наконец, по его горячности я чувствовал, что мой собеседник – не пустой человек. […] Он сообщил мне, что готовится к путешествию, которое займет пятнадцать месяцев и позволит ему написать военную, религиозную, философскую, моральную и поэтическую историю всех народов, сменявших друг друга на берегах Средиземного моря».[61]61
  «Мемуары барона Тьебо», изданные Фернаном Кальметтом. Плон, 1894. (Прим. авт.)


[Закрыть] Поделившись этими грандиозными планами с генералом Тьебо, Александр прибавил: «К тому же мне необходимо уехать из Парижа; здесь женщины не дают мне возможности работать!»

Пока Александр предавался мечтам о своем скором отбытии в солнечные края, на него свалилась новая проблема. Гайярде только что поместил в «Семейном музее» («Musée des familles») большую статью, посвященную подлинной истории Нельской башни, вдохновившей его, по его словам, на создание первой пьесы. При этом он подчеркивал, обращаясь к читателям: «Нет надобности напоминать о том, что господин Гайярде является автором „Нельской башни“, современной драмы, которая с таким успехом и таким блеском шла в театре „Порт-Сен-Мартен“». Воспользовавшись своим правом на ответ, Александр насмешливо откликнулся в той же газете, восстанавливая истинную историю создания пьесы. В частности, он рассказал о жалком вкладе Гайярде, о предложениях Жанена, о собственной работе над «Нельской башней». В его изложении Гайярде выглядел смешным и вздорным склочником. Разумеется, он не мог смириться с тем, что его так резко одернули и поставили на место, а потому не смолчал и сделал новый выпад. Теперь он обвинил своего так называемого «соавтора», великолепного Дюма, в том, что на самом деле тот украл у него славу и деньги. Непорядочность молодого собрата по перу вывела Александра из равновесия, и 14 октября 1834 года он написал Гайярде: «Ваше первое письмо было наглостью. Второе – насмешкой. В среду утром мои секунданты будут у вас».

Поединок был назначен на 17 октября 1834 года. Александр хотел драться на шпагах, но Гайярде, который был «обиженной стороной», настоял на пистолетах. Накануне дуэли Александр составил завещание, подготовил распоряжения, касающиеся его сына и дочери, «на случай, если произойдет несчастье», и написал два десятка писем, которые, если он будет убит, следовало посылать его матери из разных городов: таким образом ее заставили бы поверить в то, что он еще жив, и избавили бы от большого горя.

Место для «объяснения» было выбрано в Сен-Манде, в чаще леса. Александр и его секунданты прибыли туда в фиакре. Вскоре появился и Гайярде: черный сюртук, черные брюки, черный жилет – в его мрачном наряде не было ни одного белого пятнышка, в которое можно было бы целиться. Александр был до того спокоен, что Биксио даже удивился этому вслух. Дюма, ни слова не сказав в ответ, протянул ему руку, чтобы друг мог сосчитать пульс и убедиться, что он нисколько не учащен. И правда – сердце билось все так же ровно; значит, этот чувствительный писатель умеет, когда потребуется, оставаться хладнокровным! Секунданты принялись обсуждать условия поединка. Александр предложил, чтобы противники сходились свободно и стреляли, когда им захочется. Но это было бы попросту убийством! Секунданты благоразумно предложили им встать в пятидесяти шагах друг от друга. Каждый имел право пройти вперед пятнадцать шагов, до одной из двух воткнутых в землю тростей, обозначавших предел, который нельзя было переступать. Зарядили пистолеты. Дюма и Гайярде встали на указанные им места. Один из секундантов, Сулье, трижды хлопнул в ладоши. По этому сигналу Гайярде сорвался с места и помчался вперед очертя голову, тогда как Александр шел медленно, спокойным и твердым шагом. Внезапно Гайярде вскинул руку и выстрелил. Согласно правилам Александр должен был ответить с того самого места, где оказался под огнем. Гайярде повернулся к нему в профиль, прикрыв лицо поднятым пистолетом, и Дюма остановился, раздумывая и колеблясь. Этот безоружный человек странным образом отнял у него решимость. Что с ним делать – убить, покарав тем самым за дерзость, или пощадить из милосердия и презрения? Не целясь, он разрядил пистолет в сторону Гайярде. Пуля пролетела мимо. Гайярде смертельно побледнел. Взбешенный собственной неловкостью, Александр потребовал, чтобы пистолеты перезарядили. Гайярде спорить не стал, но секунданты отказались это сделать. Они считали, что поединок закончен. Тогда Александр, не желавший оставаться проигравшим, предложил возобновить дуэль на шпагах. На этот раз отказался Гайярде – кровопролития не будет. Жаль, но что поделаешь! Они расстались холодно и достойно. Александр уселся в коляску рядом с Биксио и велел кучеру отвезти его к дому номер 30 по Синей улице. Он и сам не мог разобраться, рад ли такому исходу дела или огорчен тем, что дуэль закончилась ничем.

В тот же вечер он вместе с двумя другими писателями и друзьями, Фонтаном и Дюпети, уехал в Руан. Всех троих собратья из Общества драматургов выбрали своими представителями на торжествах по случаю открытия памятника Пьеру Корнелю. Александр размышлял над странностью своего положения: еще утром он рисковал собственной жизнью, защищая свою честь, а теперь катит в провинциальный город, чтобы почтить память писателя, умершего больше двух столетий назад. Всего несколько часов минуло с тех пор, как он спрашивал себя, останется ли целым и невредимым или погибнет в этом нелепом поединке, а сейчас думает о том, понравится ли слушателям речь, которую он приготовил накануне в честь автора «Сида». И вздохнул: «Человеческая жизнь – попросту насмешка!» Однако это наблюдение не мешало ему радостно благодарить свою счастливую звезду, везде и всюду его хранившую. Начав свое выступление перед публикой, собравшейся на открытие памятника, он был уверен и в себе, и в своих словах. И был прав. Следом за ним на трибуну вышел Пьер Лебрен, член Французской академии. Прочитав в «Journal des Débats» обе речи, некто Стендаль коротко заметит: «Александр Дюма не так глуп, как Пьер Лебрен».[62]62
  См. Даниэль Циммерман. Александр Дюма великий. (Прим. авт.)


[Закрыть]

Вернувшись в Париж, Александр больше ничем не желал заниматься, кроме подготовки к своему предстоящему путешествию вокруг Средиземного моря. Он рассчитывал на существенную поддержку государства, однако правительство проявило возмутительную скупость. Несмотря на многочисленные просьбы Дюма, Гизо согласился финансировать предприятие лишь в размере пяти тысяч франков, распределенных на три выплаты. Ничтожно мало! К счастью, если Франция и оказалась чрезмерно осторожной, Дюма и его друзьям смелости было не занимать. Препятствия их не пугали, а, напротив, подстегивали. «По дороге разберемся и как-нибудь выкрутимся!» – решил Александр. И, пересмотрев свои первоначальные намерения и сократив размах, смирился с тем, что придется в поездке отказаться от врача, геолога, скульптора и архитектора, чье участие поначалу считал необходимым. Всю ученую команду заменят два-три приятных и достаточно образованных спутника. Чем меньше их будет, тем лучше они станут работать! Так, стало быть, в путь – и будь что будет! Назначив себя предводителем самого смелого и самого полезного похода современности, Дюма заказал места для себя и своих помощников-исследователей в почтовой карете, которая должна была покинуть Париж 7 ноября 1834 года.